Текст книги "Лёд и порох (СИ)"
Автор книги: Юлия Алева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 15 страниц)
– Ксюха! – жарко зашептала мне на ухо сестра. – Это что за мужик?
Я отследила ее взгляд, споткнулась о смеющиеся чуть раскосые глаза и стало вдруг жарко-жарко. Словно две намагниченные иглы в доме, полном народа, эти двое шли навстречу друг другу. А ведь еще недавно, по ту сторону наших путешествий, Люська вовсю глумилась над моей симпатией.
– Это, моя дорогая, подданный Греческого Королевства господин Димитрос Хакасидис.
– Гонишь! – восхищенно проскулила Люська. – Это он?
– Он. – обреченно согласилась я.
– Вот я верила, что он тогда не погиб.
Бежать было некуда.
– Господин Хакасидис, имею честь представить Вам Людмилу Михайловну Шестакову, мою младшую сестру. Родную. – подчеркнула я и брови изумленно взметнулись над невозможными глазами.
– Графиня, Вы преподносите мне один дар за другим.
Их поведение было совершенно неприличным, парочка негромко обсуждала что-то свое весь прием и к исходу вечера он обязан был бы сделать ей предложение, но определенно, женщинам нашего рода с местными мужиками не везло. А Люся подтвердила, что и с неместными тоже. И ведь стоило проваливаться в позапрошлый век, чтобы так увлечься современником.
10
Неделю спустя на литературные чтения свежего романа англичанина мистера Стокера мы с Люськой пошли в компании грека. Поржали, конечно, комментируя сюжет о сложной романтической страсти и кровососах, чем заслужили репутацию людей циничных и придирчивых.
Потом Хакас провожал нас домой, и естественно не смог отказаться от ужина.
Из распахнутых окон библиотеки хриплый баритон вытягивал родное, о том как где-то далеко зима заметает дома, а тихий (это точно моя сестра?) голос Люськи добавлял, что над возлюбленным идет снег, льдом отмеряя каждый новый год.
Спелись.
– Мама, и вот стоило затевать это путешествие с твоим замужеством и вдовством, если вместо ожидаемой светской жизни она закрутит роман с таким же подснежником, да еще со столь насыщенным жизненным багажом? – шипела я родительнице.
– Зато она ожила. – удовлетворенно шептала мама. – А с таким ей даже проще будет: ни врать, ни ломать себя не понадобится.
* * *
Мы завтракали вчетвером и это было вопиющим нарушением всех возможных приличий, но кроме меня о них уже никто не беспокоился. Дима, казалось, не ощущал никакого дискомфорта, влившись в интерьеры моего дома. В мирной жизни он продолжал оставаться огромным, сильным хищником, но моя сестра непонятным каким-то образом исхитрилась его приручить. Вот как? Я же отлично помню парад уродов, который протискивался в родительскую квартиру за ее спиной. Ботаники, хромые и убогие умом всех мастей, непризнанные гении и подраненные трудным детством – все они вгоняли папу Сережу в отчаяние. Сама-то я поступала умнее и до необходимости знакомства с родственниками мои кавалеры просто не дотягивали.
Мама неожиданно тепло общалась с современником, обсуждая экскурсию в Грецию, Люська не выпускала его ладони из своей, а я злобным упырем взирала на эту идиллию, но дотерпела до ухода дорогого гостя.
* * *
– Ты хоть понимаешь, что он ходит по грани? – распалялась я.
Сестра только угрюмо смотрела поверх подушки.
– Он же сегодня жив, а к вечеру – уже не факт?
– Так ты сама говорила, что есть люди войны, для которых это призвание. Твердила, что герои-пассионарии достойны восхищения и истинной любви. – сорвалась Люся. – Сама же в него влюблена была, вот и ревнуешь.
– Люся, ты своего мужчину не теряла вот так, внезапно. Когда он держит тебя в руках, а в следующую минуту его собирают по кускам. – глухо произнесла я, разом успокаиваясь.
– Так твой даже не воевал. Нет ни в чем гарантий. А этот вообще в посольстве служит. Куда уж безопаснее-то? – аргументировано отбивалась сестра.
– Поступай как знаешь. – закрыла за собой дверь и сползла по косяку. Я стала старой в 31. Меня здесь очень щадила жизнь, позволяя многое, щедро отсыпая удачи в любых аферах и давая быть глупышкой, но плату брала живыми людьми.
– Люби кого хочешь, но мать не позорь. – прошипела я в замочную скважину. – Хотя бы о помолвке объявите. А свадьбу запланируйте, когда год пройдет со смерти Шестакова. Я не заставляю тебя выходить замуж, но другие пусть верят.
– Кто бы говорил! Ты, когда Федю в следующий раз будешь тайком выпроваживать, себе это повторяй.
Зараза!
* * *
– Мама, пусть встречается с кем хочет, но соблюдает местные приличия. Это же как пароль и отзыв. Как только ошибешься – провалишься. Я – вдова, пользуюсь покровительством влиятельного человека, поэтому на меня посмотрят сквозь пальцы. А она – девица, ей даже поцелуя на людях не спустят.
– Ксюш! – мама устало посмотрела на меня. – Я понимаю, что за эти годы тебе пришлось не только гладко и сладко, поэтому ты и сердишься. Но Люсе трудно принять то, что ты теперь ведешь себя как глава семьи. Думаю, нам с ней стоит пожить отдельно.
– Мам, я не этого хотела. – опешила я. – Вообще о другом речь.
– Понимаю. Но на расстоянии вам с ней ладить будет проще.
* * *
И ведь съехали. В шикарную квартиру из пяти комнат с высоченными потолками в доме Риц-а-Порто на Большой Морской. Сложные чувства у меня возникают до сих пор при этом адресе.
Люська демонстративно перестала со мной разговаривать, маме нравилась роскошь просторного дома, Хакас смущенно пожимал плечами, но хотя бы не обижался.
– Дим, при всем уважении, надо как-то обозначить ваши отношения. – шипела я для надежности ухватив его за жилетную пуговицу.
– Брось, я уже почти уговорил ее на помолвку. Она же упирается только потому, что ты первая предложила. – Он широко улыбнулся.
И это взрослая уже женщина. Хотя и я не всегда умнее себя веду.
– А сам ты?
– Заведу дом – женюсь. Всегда хотел именно такую.
Подумать только!
– Сначала ты мне понравилась, думал тоже ненормальная, как я, но она – это просто бомба.
Ага, смерть всему живому.
И всем было понятно, что конфликт глупый и на пустом месте начался, но дело пошло в затяг.
* * *
Больше всех радовался этому Федор, которого мой балаган несколько напрягал. Будучи единственным ребенком в семье и крайне замкнутым по натуре человеком, он явно жаждал уединения.
– Ксения, но это же хорошо, что теперь вы не ссоритесь с Людмилой. – уговаривал он.
– Мы не миримся, если живем врозь. – бурчала я.
Зато с ним мы практически мирно зажили. Иногда мне снилось, что все тем же составом вы задержались в том, постперестроечном Саратове и теперь можем выбирать, куда поедем на выходные, кто маринует шашлыки, и что там идет в кино, что понравится всем четверым. Наивно, правда? И я позволяла себя еще понежиться с этой мыслью, пока не открою глаза или пока мужчина рядом не попробует разбудить.
Он хорошо сошелся с Хакасом, на этот раз проигнорировав момент с недворянским происхождением. Возможно, у мужчин он это считал меньшим недостатком, да и Димка вряд ли в подробностях расписывал свое пролетарское прошлое. Военные успехи привели нашего современника к званию капитана, а это уже котировалось и в русской армии. Порой они часами обсуждали битвы, сравнивая стратегии и тактические приемы со столетним перерывом. Общим местом у них стала вторая мировая, которую не застал ни один, но читали оба. Со стороны это так смешно, что хотелось подарить им уже коллекцию солдатиков и пусть развлекаются на полу у камина. Как дети малые.
Фохт много работал и старался сделать карьеру, как я догадываюсь. Все же честолюбив сверх меры. Когда его повысили в должности, пусть и не в чине, пришел поздно, с цветами, пьяный и счастливый.
– Ты еще будешь мной гордиться! – горячо шептал он мне на ухо. Такой взрослый, а столько комплексов.
– Я уже восхищаюсь. – смеялась я.
– Хочу семью с тобой. Детей. И чтобы гуляли в парке вместе. – бормотал он сквозь сон. Наверняка наша скрытность была приятно интригующей в самом начале, а теперь уже изрядно напрягала.
Я смахивала слезы. Какая семья, какие дети: один прожил два месяца в браке, второй не дотянул до свадьбы, значит, третий помрет, как только дам согласие. Терять Федю было жалко.
* * *
Повод для встречи с семьей выдался, когда ко мне прибыл поверенный господина Шестакова и поинтересовался местоположением вдовы. Я с удовольствием составила компанию стряпчему и выяснила, что маменьке Бог послал именье Громово в Белозерском уезде Новгородской губернии.
– И чем это именье примечательно? – мне сразу стало интересно, насколько оно перезаложено, но оказывается, отчим успел расплатиться за него маминым приданным.
– Там, конечно, лет пятнадцать не жили, но дом крепкий. Земли пахотной немного, 180 десятин, зато лес, несколько озер. – вещал поверенный, словно продавал его за процент от сделки.
Ну теперь у нас Люська невеста с приданным.
* * *
Первая же добыча принесла столько удовольствия! Не зря мужчины так любят охоту. Азарт загонщика пьянит не хуже южного вина. Зверь не подозревал о своей участи до момента падения в ловушку. И шел вальяжный, самодовольный. Когда под ним провалился пол крысоловки, глаза изумленно раскрылись, но и только то. Вроде бы лапы себе переломал – скулил несколько суток подряд.
Бросила ему селедки – чтоб с голоду не сдох, а жажда посильнее была. Сначала брезговал, а к утру сожрал. Еще пару фунтов надо скормить, а там уж дело до воды с горькой солью дойдет.
Она улыбнулась отражению в зеркале – словно ожила прежняя, распустила волосы, осмотрела фигуру – зря так себя изморила – у охотника должно хватить сил на большого зверя.
Зажарила куренка и одна слопала, облизывая все косточки. Засыпала с улыбкой под скулеж зверя.
* * *
В тот злополучный день я отправилась к графу выведать ситуацию с танками и их перспективами. Все же Хакас до сих пор тоскует о боевом друге, да и помнит еще как его сделать, так что стоит ускорить данное дело. Приятно приходить в усадьбу как к себе домой, теперь уже не обязательно отсиживать часы у Ольги – можно сразу заворачивать в библиотеку. Граф засел в курительной комнате, и судя по дыму коромыслом, выходить еще долго не планировал, так что я успела заскучать и урыться в стопку свежих газет. Не чета многим информационным агентствам моего времени – десятки названий, несколько основных ходовых языков – и ведь сам все читает, без словарей. Не перестаю восхищаться этим человеком – умный, эрудированный, великодушный… Может и зря позапрошлой весной пресекла все возможные поползновения?
Подобно хорошему бизнесмену конца двадцатого века он успевал ознакомится с множеством газет, как российских, так и иностранных. Где бы я еще французские новости обнаружила, не будь такого хозяйственного родственника, да и большая часть портретов Хакаса встречалась именно в иностранной прессе. Сегодня моему вниманию предстали пара прусских газет, одна австрийская (что при моем нулевом немецком одинаково), Time, три московских, четыре местных и еще ворох провинциальной прессы.
В Хуммельсхайне скончалась Фридерика Амалия Агнесса Ангальт-Дессауская в замужестве герцогиня Саксен-Альтенбургская. Тоже прославилась активным уходом за раненными. Французы не первый день обсасывают историю, о том, как моноплан «Авион III» Клемента Адера пролетел аж 300 метров. С учетом того, что эта вольная версия последствий неосторожной интимной связи огромной летучей мыши и небольшой подводной лодки без акцента на аэродинамику тащила две паровые машины и пару хлипких винтов – уже огромное достижение. Но картинка впечатляет – фильм ужасов просто. Немцы захватили китайскую бухту Цзяо-Чжоу. Вот ведь, неуемные какие… Мало им было греческих приключений, так теперь еще и на Дальний Восток потащились.
В Санкт-Петербурге с нетерпением ждут открытия Центральной электростанции. Теперь, глядишь, и у меня дома керосинки и свечи окончательно уйдут в прошлое, а то игрушечные электростанции работают уж очень с перебоями.
Приемы, светская хроника влиятельных европейских семей – это я привычно пролистываю – не моего полета птицы.
Прислушиваюсь к раскатистому татищевскому смеху, и понимаю, что придется еще немного поскучать.
Провинциальные газеты – такие милые и наивные… Все неуловимо схожи друг с другом и напоминают Саратовский Листок, который связывал меня с внешним миром в девяносто третьем.
Вологодские губернские ведомости от 23 октября затесались. Тут отмечено назначение на пост городского головы коллежского асессора Андрея Носкова по протекции Министра внутренних дел. И интересно так отмечено – столбиком из крестиков и галочек. «Восхитительный идиот».
Успеваю ухмыльнуться, прежде чем понимаю, что именно вижу, и когда это читаю.
Воздух вдруг стал густым-густым киселем, а мир вокруг совершенно хрустальным – стоит пошевелиться и рассыплется. Все рассыплется. Я даже закашлялась от нехватки воздуха, в глазах потемнело и пришлось хвататься за стол и жадно дышать ртом. А перед глазами широкая сильная ладонь, в которой перо словно утонуло, аккуратно выводит этот орнамент. Сверху вниз, слева направо. И еще язвительно хмыкает при этом, раз этакие комплименты выдает.
Нужно ущипнуть себя – и я чуть надрываю кожу ногтями – значит, не сон. Может быть просто бред: такое давно уже и не снилось, Тюхтяев редко заглядывал в мои грезы после того, как в постели с камышами обосновался Федя. А сейчас вот накатило калейдоскопом воспоминаний – язвительные комментарии чуть хриплым голосом, сухие горячие губы на шее, эти теплые глаза, способные прожигать до пяток, жесткая, словно сухая губка, борода, ловкие и умелые руки на разных частях моего тела, замерзшие щеки тем вечером. Погост на Большеохтинском кладбище. И самая большая идиотка в Империи – я, поверившая в его смерть.
23 октября 1897 года. Триста пятьдесят четыре дня ада. Триста пятьдесят четыре чертовых дня лжи.
Пытаюсь вздохнуть – а на лице словно мокрая тряпка, кислорода совершенно не хватает, и я глотаю воздух ртом, словно рыба, выброшенная на берег. Не может это все происходить на самом деле. Сон, наивный и страшный в своей беспощадной жестокости. Тюхтяев мертв, я по недоразумению Господнему жива, и это просто чья-то шутка.
Я же подсунула раз Феде свой опыт шифрования, и он не только не разгадал, но с недоумением уставился на тайнопись. А ведь не самый последний в ведомстве чин, значит владел этим секретом только один человек, который слишком активную переписку завел с того света.
И если еще можно допустить существование другого эксперта в этом шифре, то вряд ли у него будет то же язвительное остроумие. Или я просто схожу с ума. Несколько раз провела ладонью по газете, надеясь смахнуть наваждение, но буквы были весьма себе четкими. Потерла мокрым пальцем – чернила. Темно-синие.
Перерыла все остальные газеты – больше никаких особых тайных пометок нет. Но теми же чернилами отмечены некоторые статьи, подчеркнуты фамилии – так я уверена была, что это граф работает. На автомате взяла его перо, обмакнула в чернила – темно-фиолетовые. Не синие, как тут. И в моей подарочной ручке – тоже другие. И на прочих заметках – сплошь засилье всех оттенков чернослива.
В курительной комнате послышался шум, так что пришлось быстро прятать газету под подвязки чулка, натягивать на лицо маску приветливости, прятать трясущиеся руки, менять тему разговора и импровизировать.
– О, Ксения Александровна! – ворвался конъячно-сигарный вихрь. – Позвольте представить Вашей Светлости вдову моего сына, графиню Татищеву, Алексей Александрович.
Раскрасневшийся огромный человек с бородой-лопатой, в котором безошибочно угадывалось сходство с покойным Императором, подавлял и роскошную обстановку, и хозяина. Я на автопилоте сделала глубокий реверанс и выдавила улыбку. Если сконцентрироваться на каждом отдельном действии, то можно и от катастрофы отвлечься. Улыбайся так, чтобы он знал: ты родилась для этой встречи и всю жизнь просыпалась только чтобы он еще раз оценил размер груди под платьем.
– Хороша! – уронил самый сухопутный адмирал, бросил долгий раздевающий взгляд и ушел. Граф отправился провожать, я засеменила следом.
В любой другой день это был бы выдающийся повод, Небом посланный шанс. Пусть с госпожой Скобелевой я не потягаюсь, но нашла бы чем его заинтересовать. Да мехом наизнанку бы вывернулась, но заинтересовала бы. Опять же, она не так чтобы очень долго проживет – я историю этой семьи давно знаю, спасибо господину Акунину – заинтересовал в свое время. А князь же будет командовать провальной японской операцией, и ежели вывести такого из игры – все переиграется, да и вполне возможно, что к лучшему.
Ну что им стоило войти на несколько минут раньше, до знакомства с прессой? А теперь я только об одном и могу думать.
– Ты хотела о чем-то поговорить? – спросил граф после отъезда высокородного посетителя.
Поначалу наблюдала за ним из-под полуопущенных ресниц, а теперь вот дыхание выровняла, можно и голос подать. Я же полюбила тебя, папуля, доверяла как никому здесь, а ты так со мной. Если эта заметка от того самого автора, то ты мне врешь с самого взрыва, год почти. Видишь мою боль и продолжаешь лгать.
– Я посоветоваться с Вами хочу. – начала новую наскоро спланированную игру. Пусть ты, родственничек, и профессионал в интригах, в этот раз я тебя за ушко да на солнышко выведу. Дипломатические игры тогда простила, но сейчас не отступлю. – Скоро годовщина… Думаю, стоит заказать хороший памятник Михаилу Борисовичу. Как полагаете, это уместно?
Огорчился.
– Ксения, ты же понимаешь, что это неприлично. У него семья есть, как сестра решит, так и сделают. Если так хочешь, сможем съездить завтра на Охту.
И так каждый раз, стоит лишь завести речь о покойнике. Юлит, изворачивается и отгораживается могилой.
– Конечно. Спасибо. – Я кротко посмотрела снизу вверх сквозь две крупных крокодильих слезы.
11
Вечером я ушла в себя, пытаясь собрать в одну кучу всю имеющуюся информацию. Где же я ошиблась? Когда поверила, что он мертв?
Те дни всегда воспринимались как месиво обрывочных кусков времени, без звуковой дорожки. Белым шумом укрытый калейдоскоп лиц, назойливый уход, переезды – сначала с курдонера в госпиталь, потом обратно в усадьбу, уже со скандалом – граф не захотел сдавать меня в приют для скорбных умом.
Так что же было? Если отвлечься от горя и боли, какие у меня остаются факты?
Вот мы с Тюхтяевым с упоением целуемся на диванчике кареты. Все прекрасно, да хоть третья мировая война начнется – я не обращу внимание. Экипаж замирает, раздается деликатный стук в крышу – это кучер напоминает, что остановка конечная, поезд дальше не идет. Но нам подобное не особенно интересно. Открывается дверь, госпожа Гершелева осуществляет свое кособокое возмездие. Это я видела своими глазами – небольшой сверток, с мой кулак размером, влетает в экипаж, Тюхтяев отбрасывает его обратно и падает грудью на пол. Живой абсолютно, только лицом помрачневший – уж он-то получше моего разбирался во взрывчатке. Я же сидела на его коленях – и тут же оказалась с ногами заброшенной на диванчик. Это спасло мои конечности, но лучше бы мы взорвались вместе, откровенно говоря.
Вероятнее всего потом случился взрыв, который начисто стерся из моих воспоминаний. Тело моего любимого мужчины, отброшенное взрывной волной влетает обратно в карету и падает на меня, спиной накрывая лицо. То есть я не вижу его состояния, но не кусками же он летел. Тяжелый был, это точно. Плечи несколько раз содрогаются и вдруг расслабляются. Это агония или просто потеря сознания? У кого спросить? Ладно, возвращаемся к хронологии событий. Когда все померкло, набежали люди, которым я не отдавала его тело, и, по словам прислуги, по-волчьи выла, вцепившись в его пальто. Но нас все же удалось разделить, после чего Тюхтяева унесли и следом же погрузили на носилки меня и отвезли в больницу.
Тут воспоминания напоминают решето, но кое-что я постепенно вспомнила: с меня срезают одежду, отмывают от своей и его крови, грязи и налипшего мусора, перевязывают, пытаются заговорить, но я не слышу, погруженная в случившуюся катастрофу. Колют морфин, после которого дико хочется пить и спать, переодевают в больничное и на какое-то время я заперта в белоснежной палате с ширмами справа и слева. В небе высоко-высоко потолок с редкими лампочками, и я представляю, как взмываю к ним. Отключаюсь. Просыпаюсь от нашатыря и это состояние скоро станет привычкой. Начинаются вопросы – и от мужчины в белом халате, и от человека в мундире. Но я не слышу их, потому отворачиваюсь, зарываясь в одеяло.
Первый, с кем вступаю в контакт – граф. Этот появился, еще пока я не слышала ни черта, но его хотя бы за руку беру, а он прячет глаза. Становится понятно, что выживших больше нет. Потом повезло с одним из молодых докторов, догадавшимся насчет грифельной доски. Совершая глупейшие орфографические ошибки, привычным мне пореформенным алфавитом пишу первое, о чем думаю.
«Я была не одна».
– Одна, милая, одна. – успокаивающе гладит по голове специально приставленная сиделка.
То есть в больницу его уже не привозили.
Дальше пошли допросы. Тюхтяева звали погибшим, поэтому надежд не оставалось. Насчет похорон я догадалась сама и уточнила у графа только место. Подробностей о погребении он не рассказывал, но постарались другие. Во время допросов все настолько уверились в моем душевном расстройстве, что не стеснялись в выражениях, и я услышала и про разорванное на куски тело, и про улетевшую за забор голову, что явно грешило против истины, раз я сама держала его целым. Очевидцев погребения, кстати говоря, мне и не встретилось. Ольга точно не была, граф сообщил, что все прошло чинно и скромно.
Можно, конечно, попросить Федьку тряхнуть стариной и выкопать еще одну могилку, но сдается мне это при любом исходе неудачный план.
Я марала лист за листом, собирая доводы за и против смерти моего Тюхтяева, но не могла прийти к окончательному выводу.
Что у нас за: собственно взрыв, моя одиночная госпитализация, могила на Большой Охте, крест, слова графа и реплики жандармов, раздербаненная квартира, новый чиновник в его кресле, ни единого признака жизни покойника за целый год, а ведь любил же. Неужели мог бросить просто так?
Против: газета. И упавшая свеча в вичужском храме, но уж это совсем за уши притянуто.
Любой судья адвоката с таким набором доказательств отправил бы переучиваться, но я сегодня без мантии, а верить так хочется. Страшно, но очень хочется.
И вот я хлещу виски как воду, отвлекшись лишь на Фрола. После нашей с Люсей ссоры и отъезда родственниц на квартиру, он чередовал визиты к нам по дням недели, и я зафрахтовала вторники, но этот он пропустил, поэтому заглянул в субботу.
– Фрол Матвеевич, как же я Вам рада! – бросилась на шею человеку, который никогда меня не предавал.
– Да что с Вами, Ксения Александровна? – он неловко гладил меня по спине.
– Я, наверное, с ума схожу, Фрол Матвеевич.
И рассказала ему обо всех своих подозрениях.
– Как-то слишком мудрено все. – проговорил он после долгой паузы.
– А давайте попробуем вдвоем порассуждать! – я ухватила Фрола, с тоской провожавшего накрытый стол взглядом и уволокла в кабинет.
– Но он же схоронен? – начал увещевать меня бывший начальник.
– Могила с его именем точно есть. Но я тот вечер по секундам расписала и не все сходится. То есть сходится, но я все равно не верю. И ведь каждый раз бывала у могилы и не чувствовала его, как раньше не догадалась?
Фрол погладил меня по голове, как утешают слабоумных.
– Так вот, Фрол Матвеевич, мне нужен Ваш взгляд, как человека незаинтересованного. В пять часов пополудни я вышла из дома. На углу встретились с экипажем Михаила Борисовича. Пересела бы к нему – не было бы беды. Всю дорогу мы… В общем я поклясться могу чем угодно, что это точно был он. У Усадьбы графа карета остановилась, и эта бомбистка бросила пакет. Тюхтяев накрыл его собой. После взрыва его тело не разорвалось на куски как рассказывают теперь – я помню, как обнимала его и голова точно оставалась на месте. Лицо, скорее всего, пострадало – крови было более чем… А еще я не встречала пока ни одного очевидца, видевшего тело в гробу. Граф теперь не в счет.
– Ксения Александровна, я все понимаю, с таким тяжело примириться. – начал было Фрол.
Переживает за меня. Я и зимой-то не очень хорошо выглядела, а сейчас немного покачалась на границе безумия, да и соскользнула на темную сторону. Там печеньки, месть и Тюхтяев.
Я громко стукнула о стол газетой.
– Да, это конечно, запросто не объяснишь. – Фрол и на свет газету рассматривал, и сравнивал тайнопись с блокнотом, который я вытащила по такому случаю.
– И как же они ухитрились это провернуть? Чтобы ни в одной больнице ни один служащий не проболтался? – недоумевала я. – Тюхтяев же знатный параноик, он свои болячки от начальства еще когда скрывал.
– Да и все видели, что тело увезли, а при такой беде счет на минуты идет. – внес свою лепту Фрол. Разговоры о трагедии гуляли по столице и после приезда купца, так что слухов он набрался куда поболее моего.
– На минуты. На секунды. – Я взвизгнула и бросилась целовать самого доверенного человека. – Родной мой, золотой Вы мой, точно! Они не возили его далеко. Они его вообще не увозили. Медицинская карета только меня забрала, а Тюхтяев оставался там. Все время он был в Усадьбе.
Во флигеле за Татищевской усадьбой на Моховой улице расположилась небольшая фармацевтическая лаборатория, поставившая на поток разработку новых медикаментов. Конкуренты кусают локти и не могут понять, отчего доктор Сутягин и его помощники безошибочно находят средства излечения самых разнообразных заболеваний. И как же так выходит, что львиную долю доходов от этих открытий получает граф Татищев, до прошлого лета вообще не замеченный в интересе к химии, а также, почему вдовствующая графиня Татищева стабильно получает треть от каждого контракта. Все это мы замыслили больше года назад, когда Тюхтяев упал на пороге моего дома с порезанным животом, а я попыталась его спасти подручными средствами. Так и пришлось легализовать зеленку, антибиотики и некоторые другие находки из справочника по фармации. После смерти Михаила Борисовича я несколько остыла к научной работе, да и Сутягин находил кучу отговорок, урезав наши встречи до минимума. Общались мы теперь записками, что, впрочем, не мешало научному прогрессу и моему финансовому процветанию.
Но это что же выходит – нас один врач лечил?! Пока я выбирала место для прыжка, чтоб наверняка, за белыми занавесками флигеля лежал мой любимый мужчина. Это на палату Тюхтяева я из окон смотрела. Каждый день я могла видеть его, а не обживать бездну. Ненавижу.
Сутягин, к тебе только что пришла жирная полярная лиса.
* * *
Договорившись с Фролом о планах на ближайшие часы, я отправилась по разным адресам. Все-таки кровожадность не главная черта моего характера, поэтому до неприятной процедуры я проведала еще пару догадок. Но квартирка в доходном доме на Васильевском уже нашла новых хозяев, а вот на Каменном острове царило запустение.
Неубранная листва и заросший травой участок намекали на отсутствие ухода, но мне этого было мало. Рискуя нарядом, я пробралась на задний двор дачи и вскоре нашла подходящую заднюю дверь, которая изнутри закрывалась простой щеколдой. А что нам щеколда, коли в руках нож? И через несколько минут уже пыталась рассмотреть что-то во мраке дровяника. Тогда еще это был какой-то невозможный лабиринт, а сейчас, когда я одна, без моего верного рыцаря – и вовсе затея так себе. Но повсюду лежала пыль – и говоря это слово я не имею в виду легкое изменение цвета на белоснежном носовом платке, опущенном на перила – тут в полпальца слой. Неужели с того раза сюда так и не заглядывали? Я по памяти с четвертого раза нашла спальню. Покрывало посерело от пыли, но на столике нашлась шпилька с золотистым цветком – все же кое-что тогда потерялось…
Год прошел, я думала не будет такого – уже сколько всего с Федей пережито, но спазм чуть ниже пояса заставляет содрогнуться все тело, по спине пробегает дрожь. Я помню ту ночь, слишком хорошо помню, в мельчайших подробностях, каждое прикосновение, каждый поцелуй, совершенно необузданные ласки. Все. Черт-черт-черт, зачем мне такая память, если все получилось настолько чудовищно? Почему это все до сих пор со мной?
Я задушила в памяти ностальгию по тем часам, которые мы провели с Тюхтяевым в этих зданиях. Не время сейчас раскисать, впереди маленькая победоносная война.
Я вышла из дома тем же путем потратив куда больше времени, чтобы с помощью лески и тихого нецензурного слова вернуть щеколду на прежнее место. Но справилась же. Может в домушники пойти? Сразу вспомнилось, сколько отпечатков каблучков и пальцев я оставила в этом доме – и передумалось.
Кучер меланхолично поджидал меня на том же месте, за углом этой улочки. А что, небось, каждую неделю катает титульную знать на дело, а за отдельную плату и на шухере стоит.
* * *
Остается визит на Моховую. Нашла свое самое красивое черное платье, бархатную мантилью, укрылась плотной вуалеткой, в маленьких бархатных лапках тереблю букетик траурно белых роз. Со стороны – само воплощение трагедии. А так засунуть бы тебе, дорогой родственник этот букетик в любое физиологическое отверстие и после уже поспрашивать.
Граф только горестно вздохнул, когда я картинно склонилась над бутафорской могилой, гладила крест и долго держала платок у лица. Найду – добью.
Я же помню, как зимой укладывалась на этот холмик и по часу могла что-то рассказывать его обитателю, покуда кучер или Устя не уговаривали уйти. Да я тут всю душу вывернула и высушила – и это над пустой могилой что ли?
К экипажу мы шли по продуваемой сырым ветром аллее, и граф трогательно поддерживал мой локоть.
– Может хотя бы молебен за помин души заказать? В Валаамском монастыре, лет на пять? – чуть срывающимся голосом (дома час репетировала) спросила я.
В общем-то зря время потратила, теперь с голосом такое творилось, что не сыграешь – я словно рассыпалась на куски прямо на тропинке.
– Да уж отпустить пора, Ксения. Он бы точно для тебя другой участи хотел. – начал было увещевать граф.
Угу, после дождичка в четверг я это сделаю.
– Так и тут можно. Вон и церквушка, Святого Георгия. – ведь ты ж настоящий христианин, не рискнешь молиться за упокой живого.
– Поздно уже, пора домой. – Он обнял меня и погладил по спине. Змей подколодный. Ну расскажи мне правду, я постараюсь все понять.
Но граф молчал и новый, приобретенный на смену тому, взорвавшемуся, экипаж уносил нас на острова. Прижавшись к боковой стенке экипажа, я следила за волнующимися водами Невы.
– Знаете, Николай Владимирович, я не чувствую, что он там. Все время кажется, что он на службе остался, с его-то энергией.
Благородные черты свело судорогой.
