Текст книги "Лёд и порох (СИ)"
Автор книги: Юлия Алева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 15 страниц)
19
Столкнулись мы в библиотеке – самом запущенном помещении усадьбы. До сих пор по углам паутина, а книги по уму надо все просушивать и только после этого думать, что еще можно спасти от плесени, а что сразу отправится в баню на растопку. Но мне очень хочется хоть чем-то заняться прямо сейчас, поэтому и начинаю разбирать полки. Люська заперлась с Хакасом и поминутно проверяет, жив ли любимый мужчина, поэтому мне никто не мешает. Тургеневская усадьба, мать ее, очарование легкого запустения, поскрипывающие балки, запыленные окна. Когда-нибудь здесь будет очень хорошо, и Люська с Димой проведут здесь прекрасные годы. Я вот только не решила, стоит ли возвращаться. Да и сейчас – а надо ли ехать? Или забиться в эту нору и не вылезать вовсе?
Дверь открывается и плотно закрывается за спиной вошедшего. Идет ко мне по-хозяйски, чуть снисходительно глядя на разрывающие старую бумагу пальцы. К черту книги, к черту здравый смысл. Все к черту!
Долгий взгляд и расстояние между нами сокращается само собой. Шаг, другой, стена. Одна ладонь слева от моей щеки, другая – справа. Обдает своим мускусным запахом, ароматом шальной весны и ноткой табака. Дышит глубоко, тяжело, зрачки чуть расширяются и вновь сворачиваются в булавочную головку.
– Теперь не спрячешься. – громко шепчет он.
Хватает чуть приподнятой брови, чтобы спокойствие рухнуло.
И ведь целует, как последний раз в жизни, так, что я повисаю в воздухе, и иной опоры, кроме него нет. Да и иных путей, кроме как сквозь него – тоже нет. И некуда идти, если он рядом. Незачем.
Он одновременно нежен и ненасытен, ласков и неумолим. Как в свое время я управляла его безумием, так же ведет меня сейчас по тропинке удовольствия. Потрясающе чувственно. Так, что я выгибаюсь дугой и рычу в его шею, умираю и воскресаю в этих объятьях, плачу и улыбаюсь сквозь слезы. Невероятно круто, словно американские горки между отчаянием и восторгом. И отчего-то удручающе пусто и глупо, когда все заканчивается.
Мы распластаны на вытертом ковре, который, без сомнения, когда-то был гордостью персидской семьи, но тому минуло лет пятьдесят плохого ухода, так что теперь это просто пестрая пыльная тряпка, ставшая саваном нашей истории. И вот мы молча изучаем потолок, с его лабиринтом трещин, полустертой лепниной.
Я пытаюсь разобраться одновременно и в себе, и в том, что теперь между нами, но оба направления уходят в вязкий туман, так что попыталась просто поговорить.
– Почему ты пришел сегодня?
Отличное начало разговора. И крайне своевременный вопрос. Он уже показал и сделал все, ради чего пришел. На шесть баллов, между прочим, постарался. Теперь или уходить в закат, держась за руки или расставаться навсегда. Но Фохт умел меня изумлять с первой же встречи.
– Тебя это точно заинтересует. – он достает из внутреннего кармана сюртука небольшой сверток.
Для обручального кольца не подойдет, но дыхание у меня все равно сбилось. Резко приподнимаюсь, так что даже голова на мгновение закружилась.
«Выпись изъ метрической книги.
Октября, 16 дня, 1874 года.
Имя родившагося: Анна (незаконнорожденная). Званіе, имя и отчество родителей и какого вѣроисповѣданія: вологодская мѣщанка Кечаева Анна Ильинична, православная.
Званіе, имя, отчество и фамилія воспріемниковъ: вологодскій мѣщанинъ Савенъ Иванъ Карловичъ, вологодская мѣщанка Устинова Марія Петровна.
Кто совершилъ таинство крещенія: сей церкви священникъ Іоаннъ Сергіевскій».
И простенький серебряный медальон. Открываю и руки разжимаются сразу – у меня на шее та же женщина в кусочке золота столько лет.
– Так не бывает. – отрезаю я.
– Бывает, как показывает опыт. Не тебе бы упрекать мироздание. – устало произносит он. – Иван Карлович Савен – художник, рисовавший ее портрет. Так и сошлись. Госпожа Нечаева умерла вскоре после родов, и о девочке заботился отец. Потом занедужил и передал ее своей экономке. Та растила как свою, замуж выдала за молодого разночинца, тот все мечтал народ осчастливить, вот в мельники пошел после инженерного-то училища. И так все вышло… Твоя порода, не скроешь…
Сестра. Еще одна моя сестра. Ну то есть не моя, но… Моя, чья же… Я так проросла в жизнь Ксении Нечаевой из Симбирской губернии, что порой с трудом могу отделить от нее Ксению из Саратова две тысячи пятнадцатого. Я сразу все они – и бедная утопленница, и потерянная жительница провинциального мегаполиса, и изобретательная петербургская выскочка. Но в последние двенадцать месяцев мне немыслимо везет на сюжеты индийского кино. Банально и смешно, не будь все так грустно. И воскресший жених, и приехавшие издалека родственницы, и теперь вот обретенная сестра… Даже один из этих сюжетов всегда вызывал у меня гомерический хохот при просмотре сериалов, а тут три бомбы – и в одну воронку. Так не должно происходить, но живые доказательства расползлись по комнатам старой усадьбы, неодушевленные лежат в моих руках, а самое удивительное заперто в строгом кабинете на Гороховой.
Вспомнила нашу встречу с ней – красивая, куда интереснее меня. Похожа на мать. Осанка, выдержка, сила воли – я в такую только играла, а она живет. И вновь к трагедии сестры я приложила руку. С Люськой связь метафизическая, а тут уж совершенно очевидная.
– Что я могу для нее сделать? – это ж мы виноваты, что она попалась. Я виновата, что уж говорить.
– Ничего уже. – и с некоторым сочувствием даже продолжает. – Удавилась ночью. Вслед за мужем пошла. Любила, видимо.
Нет!!! С горла словно содрали всю слизистую и теперь каждый вздох оборачивается дикой болью. Я погубила ее. Несчастную женщину изнасиловали, растоптали ее душу и сломали всю жизнь, предали остракизму за случившееся с ней несчастье, и в уплату за честную месть просто убили. Не верю я в эти тюремные самоубийства после истории с мужем моей кухарки.
Я ищу его руку, но он не отвечает на мой жест. И не уходит.
– Скучаешь? – все же он мне родной человек, хоть так все и запуталось.
– Время от времени. – он изучает облезлые стены. – Не могу привыкнуть, что моя любимая женщина оказалась способна на такое вероломство. Мы ведь доверяли друг другу.
Ну не настолько, чтобы удержать себя от интрижки с маленькой девочкой в провинции.
– Да.
– А это предательство. – вот что его мучает. Значит про мою вольную ему не рассказывали.
– Это милосердие, Федя. Если бы ты нашел меня в таком состоянии, гниющей заживо в жалкой лачуге, то бросил бы? – Молчание. Да, судить со стороны легче. – Вообще, если бы ты нашел меня такой? И не после второй операции, когда не страшно подходить, а вначале, когда это был ад кромешный.
Оживив в памяти ту ночь, когда нашла его, понимаю, что ни на секунду не сомневалась в том, что надо что-то делать. Да, порой было страшно, порой сомневалась в способах, но мыслей тупо бросить все и умыть руки не было. Хотя и Тюхтяев на это рассчитывал, и Федя тоже был бы счастливее.
– Вы узнали о нем еще до нашего отъезда? – и ответ он уже знает.
– За несколько дней.
– Вот и все. – он нервно потирает висок.
– И что мне нужно было говорить? «Федя, милый, я тут случайно нашла своего мертвого жениха, только он живой, но уже в процессе? Поэтому давай я его возьму домой выхаживать, а ты езжай себе спокойно». Люська не была уверена, что он даже одну операцию переживет. – оправдываться глупо, но как еще объяснить это.
– Ты пришла в мой дом, легла со мной в постель, призналась наконец в любви, и при этом думала о нем. – как гвозди в крышку гроба заколачивает.
– Нет, Федь. Там я думала только о тебе. И была честна в своих чувствах. – Ну и дрянь же ты, Ксюша. Хватит мотать нервы мужику, отпусти.
– Вы… любите его? – вот уже как, на Вы опять перешли.
– А для Вас это важно?
Непонятная гримаса.
– Калеку?
– Он не калека. – И пусть большая часть его проблем заметна, но он хотя бы не выплескивает ненависть на других.
– В чем он лучше меня?
– Он не лучше и не хуже. Но он меня принял такой, какая я есть. С моим прошлым, настоящим и будущим. А у тебя это не получилось. – есть, конечно, нюанс: принять меня Тюхтяев смог, а вот жить теперь с таким сокровищем отказывается. – Тебе оказалось проще из маленькой впечатлительной девочки недостижимый идеал лепить.
– Но я… – он замолчал.
– Но ты нашел себе влюбленную девочку, причем нашел еще до того, как вернулся в Петербург, поэтому хватит пенять на Тюхтяева. Сейчас тебе хватает совести одновременно поддерживать в ней какие-то надежды, и захаживать ко мне. Зачем? Потому что хочется того, что она не даст? – самой тошно, но я усугубляю еще больше, подходя к нему ближе и горячо шепча на ухо. – Ты же меня хочешь, но так, чтобы в постели я была именно такой, развратной, дерзкой, а в остальное время превращалась в тихую, кроткую, влюбленную дурочку. – прикусила ухо сильнее, чем рассчитывала, до крови. – Или ее хочешь, но, чтобы она в постели творила все то, что мы только что? И сам смириться с этим не можешь. Только сейчас самое время определиться с выбором, потому что я это терпеть больше не намерена, равно как и не намерена быть кающейся Вавилонской блудницей на фоне тебя в небесном сиянии.
Он резко отшатнулся, оставляя тонкий след из бисеринок крови.
– Прощайте, Ваше Сиятельство.
– И Вам всего наилучшего, Федор Андреевич.
Поговорили просто замечательно.
* * *
Фохт уезжал, и я наблюдала за этим из окна. Эта идеально прямая спина, четко выверенные движения, руки сжаты в кулаки, под перчатками не видно, но я знаю, что пальцы побелели, наверняка глаза чуть прищурены, а губы плотно сжаты. На подъездной лужайке чуть замер, и сердце пропускает удар – вот обернется, а я тут пялюсь. Небось и выражение лица совсем не то, которое пристало женщине гордой и самодостаточной. Но нет, сдержал порыв и целеустремленно двинулся в Белозерск, где в красивом доме с правильного происхождения и воспитания жильцами его, без сомнения, встретят и утешат. Апполинария точно порадуется, да что там, найдет любую возможность развеять его меланхолию. Прекрасно я разрешила все противоречия своей личной жизни. Блестяще. Мама, гордись!
* * *
– И вот знаешь, чисто по-женски я ее понимаю. Ограничься она насильниками – попробовали бы замять дело.
Вот сегодня Люся себя здорово переоценивает. Конечно, за время горения одной спички успела закопаться в прошлогоднюю траву, и мнит себя Джеймсом Бондом и Перри Мейсоном сразу.
– Не замяли бы. До Петербурга дошло, там такое не пропустят. – об этом разговаривать куда проще, чем о Федином визите. Глядя на мое лицо, о нем и не заговаривают, но тайком точно шушукаются.
– Ну и ладно, помогли бы. Но она же на Димку позарилась. Которого и в стране не было, когда с ней это приключилось. – именно это обстоятельство вымораживало сестру сильнее всего, хотя, казалось бы, ей точно к несправедливости уже можно было привыкнуть.
– Несчастная женщина, что и говорить. – я не стала раскрывать все секреты покойницы, но оставила священнику столько денег, что церковь можно в два слоя покрыть новой черепицей, так что вечерком возле двух крестов – покосившегося и новенького, прошла служба. Отец Анисим помолился о покойниках как о потерявших разум – есть такая лазейка для суицидников. И пусть из зрителей я пришла одна, на душе стало полегче. Чуть-чуть.
Вот так и закончили свой земной путь сестры Нечаевы. Одна в стылых волжских водах, а вторая в петле белозерского каземата. Может и впрямь кто проклял их?
– Опаньки. – прошипела Люся, прислушиваясь к далеким голосам. – Кажись, у нас внеочередная проверка.
Я только вопросительно подняла брови и Люська спародировала манеру господина Тюхтяева чуть наклонять голову при разговоре. Не может же этого быть? Но к нам приближались две фигуры, каждая из которых вызывала любовь и ненависть. Каждая по-своему. Нет, но Тюхтяев-то тут какими судьбами?
Я лежу под камуфляжной сетью и слежу за ним. Вот он уже почти не прихрамывая идет по тропинке, бросая быстрые взгляды на Хакаса. Чуть морщится и изредка прикасается к голове – вроде бы раньше она не болела, или опять что-то скрывал.
* * *
– Как Вам природа, Дмитрий Сергеевич?
– Прекрасные тут места, Михаил Борисович! – да он издевается.
Медленно прошлись прямо по нам, обсудили виды на урожай, погоду, сравнили климат здесь и в Греции.
– Дмитрий Сергеевич, а как наши барышни?
– Неплохо, знаете ли. За последние четверть часа они Вас могли устранить раз сорок.
Мой ранее ненаглядный хмыкнул, и Хакас слегка шевельнул пальцами. Трава слева от Тюхтяева взметнулась вверх, позволив Люське приложить к его шее кусок коры, имитирующей нож, а я подкатилась к ногам и нацелила свое палкоружье в те части, которые только что отремонтировали. Не каждый день на человека смотрит смерть, которой ты задолжал так много объяснений.
Изумление и восторг. Ну не сразу, а когда опознал в этих бесполых замарашках петербургских салонных кошечек.
– И это за три недели? – он рассматривал наши наряды и выправку.
– Сами понимаете, бойцы из них – так себе. Но кое-что смогут.
– И Вы можете подготовить таким же образом и мужчин?
– Нет. – Хакас расхохотался. – мужчин готовить проще. Там щадить не нужно.
По-моему, Громово скоро станет синонимом Ада в МВД.
* * *
Оказывается, Тюхтяев приехал в сопровождении господина Гроссе, который был очень рад меня встретить. Хоть один мужчина искренне мне рад, без всяких тайных умыслов и застарелых обид. Мы с удовольствием щебетали под озадаченным интересом статского советника. Хотя я обошлась без флирта, мне последних дней хватило уже, обстановка за столом сложилась так себе. Только присутствие архитектора как-то разряжает атмосферу настороженности.
– Я приехал сообщить, что договорился насчет экзаменов для Людмилы Михайловны. – наконец сообщает загадочные мотивы своего появления наш пришелец. Серьезный такой, официальный.
– Это очень мило с Вашей стороны. – очень вежливо, значит мама.
– Только нужно возвращаться – первое собеседование через четыре дня. – и приветливо улыбается моей сестре. Нет, он у нас теперь добрым крестным-благотворителем заделался что ли?
– Спасибо. – За ужином мы с Люсей были необычайно тихи и прожорливы. Вообще, на этих инфернальных каникулах хотелось только есть и спать, причем подальше от среднерусских пейзажей. Тюхтяев с подозрением оглядывал нашу компанию.
– Дмитрий Сергеевич, а Вы их кормите чем-то особенным? Во времена моего лечения барышни бывали куда разговорчивее. – спросил он, дождавшись, когда мама и Гроссе покинут наши тесные ряды.
– Нет, Михаил Борисович, я их просто кормлю.
– Изверг. – тихо буркнула Люся сквозь зубы, а я только искоса посмотрела на командира.
– Да, родная? – ухмыльнулся мой будущий зять.
Нарушение дисциплины. Пусть в доме у нас нейтральная территория, но все знают, чем это наказывается. И вот очередные двенадцать кругов вокруг именья.
– Птаха, ты же не страус, тише. – а сам курит на крыльце. – Коза, не срезай круги, я все вижу.
Вот обиднее всего, что он справедлив. Нагрузку дает на грани возможностей, зато эти возможности с каждым днем увеличиваются. Прежде чем что-то требовать, показывает сам. Придирается к ошибкам, но и хвалит за их преодоление. И даже не догадывается, какие фантазии посещают мою голову по утрам. В родном времени я уже бы озолотилась на сценариях жесткого БДСМ.
Михаил Борисович стоял рядом и с легкой тревогой наблюдал за нашими маневрами. Вот Хакас протянул ему сигареты – да обалдел что ли вконец?
– Даже не думай ему курить давать! – вырвалось у меня так резко, что командир даже чуть дернулся, а гость растерянно улыбнулся. Жаль, игнорировать совсем не получилось.
– Это не слишком? Все же женщины… – донеслось до меня на очередном круге.
– Сейчас это не женщины, а бойцы.
После пробежки нас заставили продемонстрировать навыки маскировки, скрытого перемещения и метания ножей, за что прилюдно похвалили. Приятно, черт возьми. Сравнивая Люську образца приезда и сейчас, даже я вижу разницу. Если сама хоть вполовину от этого продвинулась, то уже круто.
После баньки мы с сестрой вдвоем проковыляли мимо некогда любимых мужчин, невнятно попрощались и расползлись по комнатам. Он что, всерьез только за Люськой приехал?
* * *
Четыре часа, а меня не будят. Невероятно, но наш изверг же уезжает сегодня, небось понежится с утра. Раз все равно проснулась, тихо одеваюсь – можно и прогуляться поутру, теперь самой хочется побегать. Хотя бегать же не обязательно, можно и пройтись, так что попробуем стряхнуть пыль с юбки. После отъезда Хакаса придется изменить некоторые привычки и давать нагрузку на легкие быстрым шагом, а не бегом, уметь быстро перевоплощаться из бегуньи в барыню, да и вообще вспомнить, кем я живу тут уже пятилетку. От этих невеселых мыслей забурчало в животе, поэтому в утренний маршрут пришлось включить и кухню. Когда все в доме спят, еда по определению вкуснее.
И надо же было наткнуться на Тюхтяева именно такой – полуодетой, голодной и нахохленной. Тот устроился на маленьком потрепанном диванчике, и, признаться, здорово дополнял мебель – тоже не очень презентабельно смотрелся – беспомощный во сне, с более четкими морщинками на лбу, мрачно опущенными уголками губ, которые за щетиной почти не видны, но я уже умею угадывать их положение.
Караулит мой сон, даже не разделся. Трогательно-то как! Или опять больно, а он терпит. Что ж ты, человек-свин, так с собой и со мной обходишься? Ведь и Фохта прислал, чтобы нам с ним друг от друга деться некуда было. На что рассчитывал? Доволен тем, что получил? Когда уже перестанешь мной играть?
Шрамы практически зажили, тонкой паутиной покрывая правую часть лица. Без огромных рубцов это уже не пугает, так что он и в самом деле почти как новенький. Отеки на носу спали, а вот тени под глазами намекают, что и в мое отсутствие он редко отдыхает. Неслышно (теперь я этому научилась) подхожу, трогаю кончиком пальца подбородок, губы. Он просыпается и сначала долго смотрит на меня.
– Доброе утро.
– Вы опять не высыпаетесь толком. – ворчу я, игнорируя приветствие и касаясь теней под глазами.
– На этот раз было приятно. – нерешительно погладил мой висок, улыбнулся. – А там работы всегда больше, чем времени.
– Хотите прогуляться? – не стоит нам беседовать в доме, раз я за себя не ручаюсь, и наговорить могу всякого.
Он с недоумением рассматривает серую хмарь за окнами, но пожимает плечами, и мы выходим на крыльцо. А зябко сегодня. Молча догуляли до полуразрушенной беседки. Надо будет попросить Гроссе сделать что-нибудь с ней – вид отсюда необычайно хорош.
– Михаил Борисович, помните историю с козой? – надо же с чего-то начинать.
Иронично приподнятая бровь.
– Как думаете, у меня с тех пор фантазия оскудела? – не знаю, конечно, что подобрать адекватное. Не жену же выписывать с того света. Хотя Апполинария, например, мехом вывернется, чтобы помочь в таком деле.
– И мысли такой не держал. – улыбается, но как-то неправильно, не как всегда.
– За себя не боязно? – а ведь сержусь, на самом деле. И на него, и на себя.
– Уповаю на Ваше милосердие. – потом долго молчит прежде чем выдать. – В письме Вы упомянули цитату из, насколько можно понять, ненаписанной пока книги. Что Вы имели в виду?
И он, по сути, является самым лучшим аналитиком в своем министерстве. Понятно, почему эти люди проворонили революцию – они ее просто не заметили. Что я имела в виду? Что написала, то и имела. Но как теперь-то ему объяснять очевидное? Даже надежный сарказм отказал на этот раз.
– Я люблю Вас, неужели не догадываетесь? – зачастила я с этим признанием в последние дни, но сейчас точно не вру.
Он еще несколько секунд общается с внутренним голосом видимо, или просто сверяет ответы со своими выводами.
– Но почему Вы этого никогда не говорили?
Вот это поворот! Умнейший человек оказался таким болваном. Я так и замерла с возмущенно приоткрытым ртом. Нет, формально он прав, ни разу за это время я не говорила о чувствах, и когда соблазняла, и в том подвале, даже когда выхаживала его – чаще ругала. Даже в постели молча выслушивала все его признания и только улыбалась. Но догадаться-то можно?
– А что, были другие версии?
Он опустил взгляд. Когда-нибудь потом обязательно надо спросить, какие. Хотя, чего тянуть, я и так наоткладывала слишком много вопросов.
– Так что Вы себе надумали?
Он осторожно присел на останки скамейки и протянул руку, усаживая меня рядом.
– Когда я обсуждал свои намерения с Николаем Владимировичем, он решил поговорить с Вами первым. – начал он самый нелепый рассказ.
– Да. – до сих пор улыбаюсь, как вспомню тот разговор.
– Я был уверен, что это он вынудил Вас принять мое предложение. – грустно произносит он. – Граф, он умеет быть убедительным.
Он что, всерьез это? Я рассмеялась и долго не могла остановиться.
– Михаил Борисович, Вы, взрослый, неглупый человек, всерьез полагаете, что граф смог бы сделать нечто большее, чем убедить меня выслушать Вас? Принудить к тому, что я сама бы не захотела делать?
– Но господа Маффеи ди Больо и Монтебелло? – потерянно уточняет он. Неужели к этим ревнует? Неужели вообще ревнует? Хотя если вспомнить Оленищева, да и театр тоже… Но то когда было-то!
Можно подумать, он верит в наш жаркий секс.
– И чего они дождались, кроме ночи страсти с рогатой барышней?
Тишина, в которой почти слышно обрушение сложных смысловых конструкций в этой рыжей голове.
– Мне очень нравится в этом времени трепетное отношение к женщинам, пусть даже оно распространяется только на свой круг. Но почему нужно додумывать несуществующие вещи, если можно спросить? – Я закипала на глазах, ведь это из-за глупых сомнений мы до сих пор застряли непонятно в чем. – И если уж совсем неудобно вопросы задавать, то подумайте: граф не стоял над моей душой, когда я обнаружила Вас на своем крыльце. Не он водил меня на Васильевский остров. Да и на Охту я дорогу сама нашла. Знаете, до этого разговора я была убеждена, что Вы – умнейший человек в моем окружении. А только что этой уверенности нанесен серьезнейший урон.
Смотрю на него в искреннем недоумении, но он сам ошарашен еще сильнее.
– То есть это все – и жест одновременно и на себя и вокруг. – не потому, что тогда пообещали Его Сиятельству выйти за меня?
– Николай Владимирович известен своим интриганством, так что вряд ли сказал Вам, что тогда я категорически отказалась вступать в брак. С любым претендентом. Наотрез. И все, что произошло дальше – исключительно Ваша заслуга, не его. А Вас, наверное, еще в подвале по голове приложило сильнее, чем мы все думали. – шиплю ему и в слезах вбегаю в первую попавшуюся постройку.
Веранда, заколоченная изнутри, чтоб ей. Проверяю дверь еще раз – точно, там изнутри еще шкаф придвинут. До сих пор плохо ориентируюсь в этом архитектурном месиве. Лучше бы Димка нас по зданию гонял.
Бестолковая я, и правильно меня все бросают. Говорю не то, что надо сказать, и делаю не то, что надо делать, дурочка великовозрастная. Наверное, уже и не поумнею. Но прятаться на середине разговора глупо. Одновременно накатывает тоска, опустошенность, голод и огорчение. Я оборачиваюсь, и дверной проем загораживает его силуэт.
Вот если сейчас опять отправит меня в постель, укроет одеялом и скажет какую-нибудь душеспасительную чушь – прибью к чертовой матери, и свалю на эту несчастную сумасшедшую. Думаю, Братолюбов не откажет в такой малости.
Но он осторожно, словно по тонкому льду, идет вперед, берет мои безвольные руки в одну свою левую, подносит к лицу. Даже до взрыва его таким неуверенным не припомню.
– Прости меня, девочка.
А я уже не нахожу сил радоваться или надеяться на что-то кроме очередной ласковой манипуляции, поэтому пропускаю тот момент, когда он теряет свое проклятое самообладание. На этот раз он сам целует, сам обнимает, сам шепчет что-то несусветно-ласковое. Когда только слова-то такие выучил?
Расплетает волосы, зарывается в них лицом и выныривает прямо перед моим лицом. Взгляд с тоскливого сменился на немного шалый, ищущий. Когда касается губ, я даже не верю в то, что это не сон, самая весенняя греза, но левая рука сминает одежду на спине. Да неужели? Я опираюсь ладонями на его грудь, чуть наклоняю голову, чтобы растянуть этот поцелуй, ловлю его губами и этот кареглазый вихрь сносит меня с ног падая на большую дубовую скамью.
Даже после всего, что случилось за эти полтора года, я вдруг ощущаю себя счастливой. Все правильно. Все живы. И пока мы достигаем абсолютного взаимопонимания, хмарь рассыпается совершенно диким снегопадом. Масленица не сгорела и вернулась отомстить.
