Текст книги "Переливание сил"

Автор книги: Юлий Крелин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 16 страниц)

ЧТО ЖЕ ДЕЛАТЬ?..

В приемный покой внесли больную.

– Что случилось?

– Болит, доктор, все...

—А что же – все?

– Живот болит. Сердце болит. Все болит. Сами ищите...

– А что же раньше всего заболело?

– Не знаю. Три дня болит живот. И сердце болит три дня.

– Вы одна? Вас никто не провожает?

– Все заняты. Да и зачем? На машине ведь повезли.

Болел живот. Рвота была. Потом, а может, сначала, появились боли в сердце. Нет, наверно, все-таки потом появились боли в сердце. В животе, справа в подреберье, прощупывается плотный, очень болезненный желчный пузырь. Когда его щупаешь, становится страшно: сейчас лопнет. Быстрее оперировать! Сердце стучало глухо, тихо.

А может, лучше подождать? Подождать «с ножом в руках»? А что скажет терапевт?

Сердце стучало глухо, тихо. Терапевт был тих и неуверен:

– Если можете ждать, ждите.

Главный хирург:

– Попробуйте лечить так. Лучше не будет – с богом. Следи внимательно. Пузырь если лопнет, потеряем ее наверняка. Не тяни долго. Не будет лучше – делай.

Главный терапевт:

– На электрокардиограмме инфаркта нет. Но кто его знает! Постарайтесь сегодня быть консервативными, не оперировать. Ну а нет...

Лед на живот. Жидкости под кожу, в вену. Пенициллин. Стрептомицин. Сердечные. Атропин. Кислород. Каждые два часа анализ крови. Каждый час – ощупывание – пузырь оставался большим.

Но больная спокойнее. Боли, кажется, меньше. А может быть?.. Больные с желчными пузырями все толстые. Крепостью вздымается живот над кроватью. Подступись! А сердце? Сердца не видно. Что же делать? Нет родственников. Не приходят. Больная спокойнее. Пузырь растет. Может, там уже гангрена, потому и болит меньше? Кабы речь шла обо мне, я бы решился на операцию. А вот поди-ка за нее реши! За другого тяжелее. Что же делать? Как быть? Голова лопается.

Состояние прежнее. Дальнейшего улучшения нет. Больная лежит. Пузырь растет. Больная у нас уже двадцать часов.

Пришел сын.

– Знаете ли... матушку вашу, по-видимому, придется оперировать. Сердце не очень... Пытаемся обойтись без операции. Но похоже... придется решиться.

Сын круглый, полный, лицо добродушное. Улыбается добро, а при этом и без того маленькие глазки выглядывают как бы из щелки копилки.

– Нет, оперировать ее нельзя. Сердце не выдержит.

– Может, выдержит. Будем следить. Подождем еще. Неизвестно, что придется ставить на первое место в этой ситуации: сердце – будем ждать, пузырь – придется оперировать. Короче говоря, оперировать будем только при ухудшении. Только в крайнем случае.

– Нет. Оперировать ее нельзя все равно. Сердце не выдержит.

– Вам ведь это трудно решать так категорически. Вы же в этом мало понимаете. Мы врачи, но хирурги, поэтому тоже сами не решаемся – недостаточно компетентны. Терапевтов зовем на помощь, на совет.

Что же делать? Ничего себе настрой. А если все-таки не будет выхода? Если пузырь лопнет – она ведь от болей изойдет. Сама попросит. А еще умрет. Этот толстяк-добряк пропишет нам ижицу: «Я же говорил!» Поди объясни.

Пока оперировать других будем. Ясных и понятных.

Мыться!

После операции все опять собрались у больной. Живот стал хуже. Появились признаки воспаления брюшины – перитонит.

Надо оперировать!

Снова электрокардиограмма – инфаркта нет. Терапевты решили: боли в сердце рефлекторные, от пузыря. Сердце выдержит. Более того, после операции боли в сердце должны пройти. Надо оперировать!

Но ведь все может быть. Может и умереть. Можно и палец разрезать и умереть. Один хирург в операционной показывал студентам, где будет произведен разрез. Провел ногтем по животу – больной и умер.

Надо оперировать. Больше ждать нельзя!

Больная лежит уже не так спокойно. Стонет. Живот напряжен. И пузырь... пузырь остается большим. Но, еще цел.

– Все-таки придется вас оперировать. Дальше ждать нельзя.

– Еще немножечко бы обождать, а?

– Так ведь тридцать шесть часов ждали! Думали, обойдется. Живот стал хуже. Два раза кардиограмму делали. Сердце хорошее. Сердце выдержит. За сердце можете не волноваться.

– Боюсь я.

– Это понятно, что боитесь. Скажи мне – оперироваться, я тоже буду бояться. Это свойственно человеку – бояться, когда его резать собираются. Но что же делать? Мы ждали сколько могли. Дальше нельзя. Да к тому же мы убедились, что сердце ваше не подведет ни вас, ни нас. А я вам слово даю, что через две недели буду с вами прощаться. Болей не будет ни в животе, ни в сердце.

– Да вот сын, уходя, не разрешил мне соглашаться. Ну да уж что делать! Лучше смерть, чем так терпеть боли. Когда-никогда, а смерть придет. Оперируйте.

Все же попробую еще подождать родственников. Почему никто не идет? Больная тяжелая, а где родственники? Еще пару часов подожду. У нас еще четыре операции. За это время я их сделаю.

– Если придут родственники, проводите их к операционной. Между двумя операциями я выйду к ним – поговорю...

Мыться!

После первой операции подошел муж больной.

– Дальше ждать нельзя. Придется оперировать. Мы проверили сердце. Сердце выдержит. Если ждать дальше, пузырь прорвется и спасти будет сложнее.

– Пойду поговорю с ней. Да и дочь сейчас придет.

После второй операции к операционной никто не подошел.

Что они там думают? Что тянут время? Как им внушить?

После третьей операции никто к операционной не подошел.

???

После четвертой, последней операции никто к операционной не подошел. Я пошел в отделение. Если Магомет не идет к горе, гора идет к Магомету.

На посту в отделении сегодня дежурит Света. Она из тех, что все успевают. Да еще и учиться на первом курсе медицинского. Ночью сидеть трудно без сна, когда нет тяжелых больных. Когда они есть – ночь без сна проходит легче. Чуть привезли, и с диванов, со стульев, из-за стола, из ординаторской – отовсюду выползают белые халаты. Все в одно место. К самому уязвимому месту. Так, если в тело попадает заноза, отовсюду бегут на борьбу лейкоциты.

А сейчас Света сидит за столом. Читает. Чтобы не уснуть во время дежурства, она время от времени развлекается. Из своей короткой прически сейчас, например, она сотворила косички-хвостики. В стороны торчат. И сама она вся веселая, доброжелательная и очень милая с этими косичками.

Я люблю с ней работать. Когда она в моих палатах, я спокоен за всю работу. Кроме необходимых дел, кроме настоящей, нужной лечебной работы, надо еще соблюдать формальности. Я забываю назначать анализы каждые десять дней. Без нужды, а для порядка. Света следит сама и напоминает. Помогает голову разгружать от шлака. А иногда и нужную вещь подскажет. Плохо, когда сестра простой исполнитель чужой воли. А чаще всего это так. Почему-то сестер низводят до раздатчиков лекарств, укалывателей и подавальщиков инструментов. Им разрешено по инструкции только то, что можно сделать без всякого специального образования. Они и перестают рассуждать – не положено. Олег прав: нелеп в медицине старый военный принцип «не рассуждать» и «не положено». А вот со Светой хорошо работать. С ней и посоветоваться можно. Больных она знает. Если больная откажется от операции, пошлю Свету на переговоры. Она чудеса делает. Хорошо с ней работать. Сидит читает. Но я знаю – все в порядке. Это не от безделья. Больного тяжелого она не упустит и не оставит. Я знаю.

Правда, вот вчера вечером она отослала домой родственников одной больной. А ночью больная умерла.

– Почему ты не разрешила им остаться?

– А уже было десять часов. Дальше нельзя же было.

– Но больная-то умирающая!

– От них все равно не было никакой пользы. Они лишь суетились. Вносили излишнее беспокойство. Больной только вред.

– Какой же вред, когда больная все равно умирала?

– Мы ей делали все, что надо. А сквозь них даже не пробьешься к ней.

– Так нельзя, Света. Нельзя родственников отправлять домой, когда человек вот-вот умрет. Это просто негуманно.

– Главный врач категорически требует выполнения больничных правил. Ночевать в отделении родственникам нельзя.

Откуда у этой девочки такая жесткость? Может, даже жестокость?

– Нельзя все так регламентировать, Света. Живые люди – не винтики.

И все же Света молодец.

– Света, позови, пожалуйста, родственников в ординаторскую.

Муж худой, в отличие от сына. Глаза широкие, обеспокоенные и тревожные. Дочь спокойна, величава. Строга и серьезна.

– Ну, как вы решили? Надо начинать операцию. А ее готовить к наркозу.

– Нет, доктор. Так что согласия на операцию мы дать не можем. Сердце не выдержит.

– Но желчный пузырь уже не выдержал! Она же умрет!

– Нет, доктор. Нельзя ее оперировать – не выдержит. Сын скажет, что мать мне не дорога, вот я и дал согласие.

– Но как же можно так! Вы поймите! Желчь из пузыря разольется, по всему животу. Начнется желчный перитонит, воспаление брюшины. Брюшина по поверхности больше, чем кожа. Дальше ждать нельзя. Операция сейчас необходима. Грозит смерть.

– Нет, доктор. Вы ее не оперируйте. Завтра придет сын к вам, с ним поговорите.

– Завтра, если для нее будет завтра!

– Нет, доктор. Согласия на операцию мы не даем.

– Ну хорошо. Подумайте, в какое вы нас ставите положение! Если станет совсем плохо?

– Не надо, доктор, оперировать ее.

– Тогда, если вы понимаете всю меру ответственности, которую на себя берете, пойдемте и распишитесь в истории болезни, что категорически возражаете против операции. (Может, это на них подействует. Часто, когда мы начинаем просить расписку, и больные и родственники на это не решаются и начинают думать серьезно. Велик еще страх перед бумажкой. Но в конце концов о чем они думают? Какая-то нелепость! Вторая половина двадцатого века, а я на расписку рассчитываю.)

В дискуссию вступает дочь:

– А зачем давать расписку? Если вы будете ее оперировать и она умрет под ножом или от ножа (грамотно говорит), вам же все равно придется отвечать.

??!

(Ну и ну! Ничего себе гуси! Как же ее теперь оперировать?)

– Видите ли, я действительно отвечаю за ее жизнь. И если я настаиваю на операции, так это потому, что я отвечаю. Но отвечать надо за дело. А вы обрекаете на бездействие! Надо сделать все! И за действия свои отвечать. А просто ждать?! Чет или нечет? Выживет или не выживет? В конце концов, в первую очередь должна решать больная сама. Пойдемте к ней. Если она откажется, тогда другое дело. А вы распишитесь в отказе. Я сейчас сниму операционный халат и выйду к вам.

Снял халат.

Вымыл руки.

Вытер.

Дал две минуты им. Пусть придут в себя и подумают.

– Света, а где же ее родственники?

– А они ушли.

(Вот тебе и Света! Все равно, что упустить больного.)

– Пойдём в палату. Может, они там?

И в палате нет.

– Где же ваши родственники?

– А они сейчас попрощались и ушли.

– Как же нам с вами быть?

– Я не буду оперироваться. Не разрешили они. Да и я сама думаю: лежу я здесь, не лечите вы меня. Вы вот полечите как следует. А под нож я всегда успею.

– Останься, Света, здесь. Поговори с больной. Я пойду других оперировать.

А утром родственники увезли ее. Может, не доверяли нам, увезли в другую больницу?

1963 г.

МЕА CULPA [2]2
  Моя вина (лат.).


[Закрыть]

Заместителю министра здравоохранения СССР по лечебной части...

По высшему разряду жалоба... Что же случилось? Я недавно эту больную видел. Не могу сказать, что операция была эффективна. Ноги болят. С этими косточками иногда бывает так. Но что же случилось? Вдруг жалоба взорвалась. Операции могут быть неудачны. Операции же! На живом человеке. Если б человек был машина. Заменить бы винтики иль шестеренки. А может, даже сделать капитальный ремонт. Что же случилось?

В сентябре 1962 года я обратилась к районному врачу по поводу изменений суставов стопы на почве поперечного плоскостопия и подагры.

Ей около шестидесяти лет. Большие пальцы на ногах загибались и даже заходили на вторые пальцы. С боков торчали косточки. Конечно, это больно. Если человеку за пятьдесят. И если думает об операции... Значит, больно. От хорошей жизни операции не хотят. Ни больные, ни врачи. Молодые часто делают для красоты. Как у нас говорится – «косметические показания к операции». Для красивых туфель. Пожилые? Вряд ли.

В поликлинике врач предложил мне прибегнуть к операции. По ее совету я обратилась к врачу-хирургу... (Идет мое гордое имя.)

– Доктор, вас вызывает какая-то женщина в посетительскую.

– Кто меня спрашивал?

– Я к вам с запиской от доктора Хлебиной.

«...Если можно, положите эту женщину и, если найдете нужным и возможным, сделайте ей операцию. Заранее благ...»

С этим доктором я работал в самом начале своей хирургической деятельности. Их поликлиника относилась к нашей больнице, и после моих операций больные попадали к ней под наблюдение.

– Я поехала в ту больницу, где вы работали раньше. С трудом нашла. Доктор Хлебина весьма... Я разговаривала с одной больной после вашей операции. Она тоже...

– Надо узнать, можно ли положить из другого района. Оставьте ваше направление. Я узнаю. И позвоню вашему доктору.

– Скажите, а есть смысл делать эту операцию? Не вырастут косточки снова?

– Вырасти новые не могут. Убирается вся головка кости. Она не может вырасти, как хвост у ящерицы.

– И можно будет покупать любую обувь?

– Во всяком случае, для этого делают операцию. Ну а гарантию ведь даже часовщики лишь на год дают.

Почему-то платье, костюм заказывают. Шьют по мерке. А обувь в основном покупают готовую. Разумнее делать наоборот. Неподходящая обувь – это ужасно. Ноги болят. От этого болит все. И поясница. И голова. И как портится характер! А платье? Максимум – некрасиво. Однако, поди же, делают наоборот. Шеф разрешил ее положить.

...который меня и оперировал 5. X. 62 г.

Я помню эту операцию.

– Доктор, а не будет больно?

– Это я могу гарантировать. Больно быть не должно. Кроме первых уколов.

У моих студентов сегодня операционный день. И эту операцию я делаю и для них. По ходу своих действий – объясняю. Вообще работаю немножко на них, на публику. Когда на операции зрители, меня всегда немного приподымает и вдохновляет. Мне кажется, при публике, особенно если это студенты, всегда доброжелательно настроенные, я оперирую много лучше. Руки сами ходят... А когда на операции присутствует недоброжелатель... Я всей кожей чувствую его колючий глаз. Постепенно мои движения становятся все более медленными, скованными. Если только я не увлекусь беспредельно. Тогда на все плевать. Вообще, это ужасная черта. Но что делать?

На одобрении, на аплодисментах я работаю лучше. А студентов я люблю. Мне кажется, что и они меня любят. Во всяком случае, при них я оперирую всегда легко и радостно. И с осложнением справляюсь тоже легко.

– Ой, этот укол болезненный!

– Да. Но только этот, первый. Дальше не будет. Сейчас будет распирать. Это тоже неприятно. Но не очень больно. Новокаин вводится сюда. Как раз, где проходят магистральные нервы. Вся периферическая часть обезболена. Такая анестезия называется проводниковой. А частный случай проводниковой, на пальцах, называется по авторам анестезии – по Оберсту – Лукашевичу. Редкий случай в медицине—два отца. В 1949 году возникла дискуссия: кто первый предложил этот вид анестезии – Оберст или Лукашевич? До сих пор распутаться не можем. Во всяком случае, анестезия хорошая и удобная.

Но сюда, в область операции, мы тоже введем новокаин. Здесь обезболивание великолепное. Все манипуляции абсолютно свободны, никакой реакции. Сами видите.

Учтите: все, что мы говорим о предстоящей операции, всегда условно. Нельзя заранее все предусмотреть. К этому можно лишь стремиться. На операции могут быть любые непредвиденные, экстраординарные случаи.

Разрез делаем выпуклостью кверху. Подальше от того места, где может давить обувь. Вот! Видите, какая разросшаяся кость и торчит в сторону. Ее надо убрать. Можно спилить, скусить щипцами или срезать таким вот желобоватым долотом. Лучше долотом. Оно создает такую же, как и сустав, полукруглую поверхность. Я не молотком бью. Просто давлю. Срезаю. Это если хватает силы. После дежурства, например, сил у меня не хватило бы. Давайте долото. Фиксирую стопу другой рукой.

Беда! Хоть и без дежурства, а с трудом поддается. Расхвастался. Нет, пошло. Аж рука дрожит. Еще немного. Еще чуть-чуть.

– А-а! Черт возьми!

Долото сорвалось и врезалось в ладонь. Рана глубокая. Полукруглая, как долото.

Больно-то как! Кровищи сколько! Надо зашивать. Как же я доделаю?

– Дайте новокаин. Теперь себе заморожу. Нет, лучше ты зашей, Володя. (Больно.) Вот вам опять местная анестезия. Шелк на игле. Тонкий. (Сейчас с новокаином не больно. Фанфарон.) Еще шелк. Четырех швов хватит. (А ничего, не больно. Пока анестезия держится, могу закончить операцию. Кто это сказал: «Что же делать, если то, что мы делали, мы уже не можем делать?» Кокетничаешь, брат?! А что ей сказать? Что сорвалось долото? Нет. Чем объясняться, лучше сам доделаю.)

– Дайте новую перчатку. Ну вот, и все в порядке. Давайте долото снова... и молоток.

В конце концов пустяковая рана. Можно оперировать. Даже нужно оперировать. Все равно это кокетство. Можно и не оперировать. Даже и не нужно оперировать. С другой стороны, фанфарон я.

– Вот видите. Головка кости. Мы можем отдать ее больной. На память. Теперь зашивать. Между пальцами валик надо вставить.

Операция на другой ноге прошла без эксцессов.

После операции тоже все благополучно. На десятый день сняты швы. Раны зажили хорошо. Все три.

После операции, сделанной крайне небрежно и неумело (по свидетельству врачей), состояние мое резко ухудшилось, настолько, что я с трудом хожу. За целый год, который прошел со времени операции, я обращалась к нескольким врачам.

У меня была несколько раз.

– Вы знаете, продолжает болеть. Сейчас, конечно, лучше, чем было сразу после операции. Но мне трудно ходить.

– Покажите ноги. Опухоль спала.

И снова назначения. Ванночки, компрессы, лекарства.

– И обязательно носите супинаторы. Если боли будут продолжаться, придите опять.

Всегда так, когда делаешь для каких-то знакомых. Или того хуже – знакомым знакомых. Соседке шефа делал такую же операцию – тоже неудачно. Приятельнице своей делал – целый год восстанавливалась. Теперь, правда, все хорошо. Туфли узкие, шпильки.

– До свидания. Когда закончите этот курс, покажитесь.

Я обратилась в платную поликлинику к врачу-консультанту Балуеву, который мне заявил, что операция сделана неграмотно. что снято слишком много, вследствие чего резко укоротились большие пальцы ног. Упор перешел на не приспособленные для этого пальцы, в связи с чем я испытываю сильные боли и потеряна устойчивость.

Помню дискуссию в ортопедическом обществе. Все эти слова говорили противники метода операции, которым я оперирую. А сторонники его выдвигали другие, не менее сильные аргументы. Спор не разрешен. И тот и другой метод дает определенный процент неудач. Если много разных типов операций, значит, нет ни одного хорошего. Много методов лечения – ни одного полноценного.

Зачем он посвящал больную в тонкости этой дискуссии? Он, наверное, ударился с ней в научные рассуждения. А каждый слышит лишь то, что хочет услышать.

Больную-то ведь можно понять. Ей плевать на дискуссии, на рассуждения. Она делала операцию, чтобы нога нормальная была. А у нее болит. Она мучается год после операции. Ей уже невмоготу. Она, может, и вольна для себя делать любые выводы. Ей больно. Неудача-то налицо. Но врач должен был ей помочь, а не усугублять ее нервное состояние.

Считаю, что врач не имел права браться за такую серьезную операцию, которую еще не освоил, а тем более давать гарантию в полнейшем излечении, приводя примеры многих удачных операций и ссылаясь на свою диссертацию, которая посвящена этой теме.

—Скажите, доктор, а может, не стоит делать эту операцию? Часты неудачи?

– Безусловно, стоит. Неудачи бывают. Но нельзя же жить, рассчитывая на неудачи. У вас сейчас болит?

– Болит.

– Ну а какой выход? К сожалению, это лечится только операцией.

– Мне говорили, что могут вырасти новые косточки.

– Новые не вырастут. Это можно гарантировать.

– Мне рассказывали, что некоторые месяцами не могут восстановиться после операции.

– Это иногда бывает. У некоторых проходит много времени, прежде чем они приспособятся.

– А много таких операций у вас сделано?

– Много.

– А вы видели их после операций?

– И я видел. Вас доктор Хлебина направила. Она их больше видит после операций. Она, наверное, говорила вам.

– Она-то говорила. Да ведь боязно решиться на операцию.

– Это конечно. Ну, вы решайте. Если ходить больно, если вы с трудом подбираете обувь, ничего ж другого не остается.

—А часты неудачи?

– Конечно, бывают. Не очень часто. Но бывают.

(Ну к чему я столько разговариваю! Пусть сама решает. А то подумает, что уговариваю. Тут не жизненные показания. До чего же утомляют бесцельные разговоры! Она волнуется. Это понятно. Но говорили без толку. Все равно она будет оперироваться. Она лишь ждет участливого отношения от меня. Пожалуйста...)

– А когда можно ложиться?

– Пойдите в приемное отделение. Вас там запишут и скажут, когда приходить.

– Ну, спасибо, доктор. Еще одно слово. Скажите, а почему она советовала у вас оперироваться? Вы этим специально занимаетесь?

– Нет. Просто так получилось, что я их много оперировал. А они потом попадали в поликлинику к вашему доктору. Это один район. Наверное, она просто видела таких больных больше всего после моих операций.

– Ну, до свидания.

Прошу вас внимательно отнестись к моему заявлению и постараться, по возможности, помочь мне, назначив авторитетную врачебную комиссию для определения возможности какого-либо радикального лечения, так как если раньше у меня был косметический недостаток ног, то теперь я стала инвалидом в полном смысле этого слова.

И авторитетная комиссия собралась. Тут и главный хирург города, и известные в городе хирурги, заведующие отделениями, ведущие хирурги больниц, кандидаты, доктора наук.

Эта специальная комиссия при главном хирурге города... К сожалению, в основном они разбирают жалобы. Их много – жалоб этих. Раз в неделю комиссия собирается и разбирает, разбирает, разбирает.

Это заявление на меня не лишено оснований: операция оказалась неудачной. А есть ужасный вздор. Но комиссия все равно собирается. Вызываются врачи-ответчики. Заседают. Разбирают. Пишут объяснения. Каждую среду так. В некоторых больницах вынуждены расписание работы своей так строить, чтобы шеф мог уехать на очередное разбирательство. Ну, так в этот день будет меньше операций. Ну, так не будет в среду обхода...

– Зачитайте жалобу.

Читаю.

– К Балуеву попала.

– Обычная история.

Это говорят вперебивку члены авторитетной комиссии.

А дальше все говорят возбужденно и не слушают друг друга.

Балуев принимает в платной поликлинике. Он не только не успокоит больного, он его возбудит, облает врача: «Да кто же это вам так делал?!» Это его первый и обычный вопрос. После него больные часто пишут жалобы. Что с ним делать? Не знаем. На всех плюет. Делает, что хочет. Тут ведь дело только в совести. Эта манера появилась у многих хирургов. Врачи не думают, когда говорят: «Если бы еще немножко, и было бы поздно!» – это об аппендиците. Угроза при аппендиците не измеряется часами и минутами. Ради красного словца. А потом их коллегам какие-то нелепые неприятности. Это серьезный вопрос такта и внутренней культуры. К этому надо приучать со студенческих лет. Студентам надо не только симптомы рассказывать, но и разумному поведению научить. А какой этике может научить такой профессор, как Балуев? Больной легче не стало. Возбудил ее до предела.

Это выплеснулось из авторитетной комиссии на меня. Наболело. Конечно, наболело.

А затем началось разбирательство.

– Сколько вы сделали таких операций?

– Откуда ж так много? Это ваша тема?

– А какая тема вашей научной работы?

– Как вы делаете эту операцию?

– Сколько больной после этого лежит?

– Назначаете ли вы супинаторы?

– Какой вы делаете разрез?

– Какая повязка после операции?

– Какую методику операции вы предпочитаете?

– Какие изменения были на этой операции?

– Покажите историю болезни.

– Покажите снимки.

Вопросы сыпались со всех сторон.

Обсуждение это абсурдно: комиссия не может предложить радикального лечения. К сожалению, она может только определить виновность и степень наказания. А для лечения бывает вынуждена направить в специализированное учреждение. И на комиссию может быть жалоба.

А затем сообща стали составлять ответ на заявление. Я для этого не нужен.

Все-таки мне сказали, что я излишне самоуверен. Что кое в чем не разбираюсь.

– Это ведь одна пожаловалась. А может быть, есть еще больные после ваших операций, которые страдают и молчат. Не знают, что можно жаловаться.

– А вообще мы к вам не имеем претензий, коллега. Однако есть спорные вопросы и в этой операции, и в вашем отношении к целому ряду моментов.

У членов авторитетной комиссии загораются глаза. Сейчас они с удовольствием начнут спорить, и каждый будет доказывать преимущество той методики, которой придерживается он. Начинается разговор по существу.

По существу?!

Нет, не по существу. Они должны решать, виновен или не виновен. Наказать или не наказать.

Разговор оборвался. Впереди еще несколько жалоб. Могут не успеть.

А я бы с ними с удовольствием поговорил бы как раз по существу.

Считаю необходимым принять меры к ограждению других больных от подобных врачей, калечащих людей.

И подпись. И дата.

А все же, что делать с больной? Ноги-то у нее болят.

1963 г.