Текст книги "Переливание сил"
Автор книги: Юлий Крелин
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц)
ЗУБОСКАЛЬСТВО
Не везет мне с зубами. А кому везет с зубами? Уж если они начали болеть – все: уже не везет. Но свои-то зубы всегда болят сильнее, чем чужие. А лечение их у меня всегда походило на скачки с препятствиями.
Помню, я уже был доктором. Заболел зуб. Вот пойти бы сразу к врачу или даже более того, пока еще не начал болеть, как полагается культурному человеку. Как вспомнишь эту – ззижзшззмжзшзм... Ну их к черту! Много дел сейчас – в другой раз.
Вот был я так занят на даче – отпуск был. Наконец, разболелось беспредельно. Пришлось ехать в город.
Флюс, по моим тогдашним докторским понятиям, – это абсцесс, то есть гнойник около зуба. А нас, хирургов, учили: «Ubi pus – ibi incisio», то есть: «Где гной – там разрез». Мне было ясно, что разреза не избежать.
– Доктор, выручайте!
Рассказывать нечего, как говорится, вернее, как видится, все на лице.
Рот открыт. В нем несколько инструментов.
– Больно? – Это доктор стучит каким-то инструментом по зубам и спрашивает, больно ли.
– Ыаы, – ясней ответить не могу.
Стук, стук:
– Больно?
– Ыау.
– Больно?
– Ага.
– Что это вы, коллега, так неясно отвечаете.
Молоденькая, хорошенькая, в уголках глаз почему-то растут ресницы. Издевается, что ли? Ведь полон же рот инструментов.
– Придется, коллега, зуб этот удалить.
Что делать! Надо так надо. Она ко мне с пиететом относится – коллега.
Укол. Вскоре уже полрта ничего не чувствует. Половина языка выросла до огромных размеров и не умещается во рту. Впечатление, что улыбаешься и говоришь только половиной рта. А человек-то от животного, как известно, отличается в значительной степени разговором и улыбкой.
Коллега – девочка – смела – амазонка! Хвать щипцы. Рраз! И все. Показывает зуб. Молодец!.. Но там же гной! Его надо выпустить.
– А что, резать не надо?
«Ах да, – успел я подумать, – зуб вырвала, дыра, оттуда гной пойдет».
В глазах у доктора секундная растерянность: ведь коллега говорит – не так просто.
– Что ж, можно и вскрыть переходную складку.
Не успел я слова сказать, как она взяла со стола скальпель, благо обезболивание уже было, рот открыт, в нем опять были какие-то инструменты, – хвать. Разрез готов. Амазонка!
А я хорош. Напросился. А зачем? Никогда не надо слушать больных. Даже если это и доктор, и старше по возрасту.
Все, конечно, зажило, и все было в порядке, но мне урок. Коль ты больной – сиди и молчи: доктор лучше знает. Когда других лечу, так я это понимаю, а как сам... Вот и получил.
А вот еще помню, как-то заболел у меня очередной зуб. А я совсем недавно перед этим оперировал одного зубного врача из нашей же районной поликлиники. Я к ней.
– Выручайте.
Опять вся процедура с битьем по зубам: «Больно? Больно?» – «Маа. Ага».
– Да, дорогой мой, придется с этим зубом расстаться.
Говорить не могу, лишь развожу руками, пожимаю плечами, мол, что поделаешь, тащите, остаюсь весь ваш, и так далее.
Ведет меня в операционную. Представляет:
– Вот наш хирург. Пожалуйста, ему зуб удалить надо.
– Угу. Посидите здесь в предоперационной. Подождите.
Сажусь. Конечно, я ей не подарок. Кто ж любит в пациентах врача! Всегда с ними, вернее с нами, какая-нибудь ерунда бывает. Сижу жду. Изображаю железного человека. Вынул из кармана книгу, читаю.
И доктору обидно. Ишь, пришел зуб драть и делает вид, что не боится. А ну его, ату его!
– Молодой человек! В предоперационной читать нельзя. Книга...
– Извините, пожалуйста. – Убрал снова в карман.
– ...знаете какая грязная! А здесь должно быть чисто. На каждой странице миллионы микробов.– Ушла и тут же вернулась.– Что же вы думаете, здесь чистота не нужна, только в ваших операционных? А на книге вашей миллионы микробов.– Ушла и вскоре опять вышла. – Вы журнал «Здоровье» читаете?
Она же знает, что я врач. Зачем же читать этот журнал? Но она сейчас будет зуб мне драть, лучше молчать, решаю я, но... склочность, видно, сильнее меня:
– Нет. Не читаю. Мне своих журналов хватает.
Идиот! Что я наделал?
– И напрасно. А надо читать. Вы бы узнали, сколько микробов на каждой странице. А вы в операционной, ну пусть даже в предоперационной, книгу... – Ушла и снова пришла. – В операционной чистоту знаете как надо соблюдать!
Нет. Нет. Я молчу. Вот зануда! И опять срабатывает механизм:
– На ботинках-то у меня еще больше микробов.
Склочник! Болван!
– Ыыы... – не нашла слов. – Проходите.
У кресла стоит милая-милая девочка. Ясно – студентка. Сейчас она меня начнет показывать. И вот такой девочке я должен показывать свой дурацкий рот с больными зубами, ай-я-яй. Опять же, что делать? Уж лучше бы эта девочка и тащила, а то я разозлил бабку. Но нет, существует врачебная этика. Когда больной – врач, всегда старший им занимается. Эдакий реверанс в сторону коллеги. К тому же, я говорил уже, у врачей всегда все не так, как правило, не так.
– Анестезируйте, – буркнула доктор студентке.
Смотри-ка, сама не обезболивает. Ну и черт с ней. Но я бы так не делал. Побоялся бы. (Как потом оказалось, девочка обезболила очень хорошо.) Тащить, наверное, сама будет, старая карга.
Ничего подобного. Она последовательна. Девочка взяла щипцы, уцепилась за зуб и давай его раскачивать.
Вдруг... кракх! – зуб сломался. Корни остались! По отдельности тащить каждый придется! Меня захлестнула волна злобной радости. «Ага! – думал я. – Теперь-то ты попрыгаешь, старая жаба! Теперь-то тебе неудобно. Дала студентке доктора лечить. Ан, она и сломала! Теперь-то ты попляшешь передо мной». И елейным голоском Иудушки Головлева:
– Да вы не волнуйтесь, у меня очень тяжелые зубы. – Это действительно так. Девочка не виновата. – И корни у меня перекрученные. – Я больше к студентке обращаюсь. А доктору-то представляю, как неудобно! Но я не унимался. Обезболено хорошо. Я не чувствовал никакой боли. – Наверно, вам долбить придется. Их теперь иначе не вытащить.
Доктор нырнула ко мне в рот.
– Придется вам, родной мой, потерпеть немножко. Действительно долбить придется.
– Ну что ж. Ничего, ничего. Долбите.
«Ага, зубная кочерыжка, будешь знать, как докторов студенткам подсовывать».
Под подбородком мне подставили чей-то здоровый кулак, чтоб упор был и чтоб голова не болталась при долбежке. И впрямь хорошо обезболено. Никакой боли не чувствую. Конечно, ощущения не сахар...
Через сорок пять минут последний, третий корень был извлечен.
– Спасибо большое. Совершенно небольно было.
Студентка очень сконфужена. Эх, надо бы за ней поухаживать – успех почти гарантирован: ей же передо мной неудобно. А она хорошенькая! Меня они молотком да долотом, а я не отыгрался.
Это все минусовые воспоминания, связанные с удалением. А были и плюсовые ситуации.
Мне вставили зуб в корень, на штифте. Но он быстро раскачался и стал выпадать. Я его придерживал нижними зубами. Но вот, когда я чихал, он выпадал, и я должен был успеть подносить руку ко рту, а то будет на полу.
Я был в гостях со своим товарищем у нашей приятельницы. Беседа вполне светская. И вдруг... апчхи! – и, конечно, забыл про зуб.
– Ну, ребята, выручайте! Зуб под столом.
– Что, что? – он-то знал, а она, естественно, не поняла.
Иду ва-банк:
– Зуб у меня выпадает. Под стол свалился.
Мы все полезли под стол. Она нашла. Только вставил, и тут же... апчхи!
Вот наваждение.
Снова лезем. Хохотал я, конечно, первый – другого выхода у меня не было.
И обошлось. Все было в порядке.
Каждый раз все обходилось. И заживало все всегда хорошо.
1962 г.
ПЕРЕЛИВАНИЕ СИЛ
Красный цвет ярок, бросок. Его может быть совсем немного, а впечатление, что он заполнил все, и мне, хирургу, страшен этот цвет. Он даже на черном, когда делает черное еще чернее, все равно ярок и бросок.
Я разговаривал с больной, когда услышал шум втаскиваемых носилок, шепоток сопровождающих и говор фельдшеров «Скорой помощи» и наших сестер. Первое, что я увидел, – много красного. Первое, что я подумал, – плохо дело, на всю ночь.
Больной лежит неподвижно, не стонет – шок. Кровь на носилках, на черной одежде его.
Сколько уже было их, вот таких, в крови, обездвиженных и безмолвных! Кто выписан – я и не знаю, что с ними теперь. Выписываются и как в воду... Но где-то живы, наверное.
А кто и умер... Часто мы боролись, дрались за них (как принято писать про наше успешное лечение!), хотя перед самым началом этой борьбы больше всего на свете хотелось спать. А часто мы и не успевали начать бороться, или проще – лечить. Так и нелеченные, они успевали умереть. И если мы не успевали начинать лечить, то этот мертвый так и оставался для нас совсем чужим. И оттуда, от этого совершенно чужого, мы шли к другому больному или, если это была ночь и не было тяжелых больных, спать. Или, если это утро, шли докладывать на конференцию, а потом к студентам.
Я видел живого человека, лежащего, как труп, и в крови. Полыхнуло в глаза красным, засосало что-то внутри; понял я, что пропала ночь, стало страшно мне: а вдруг что-нибудь не успею, а вдруг что-нибудь не смогу? С ужасом я смотрел на красного и черного человека. Красно мне в глазах и черно, а где красное сливается с черным, там еще чернее.
Мой молодой коллега, стоявший в коридоре приемного покоя и активно беседовавший со студенткой, мгновенно, будто он без инерции, сорвался с места я побежал к нам. Студентка за ним. Он такой солидный – этот коллега, а как бежит! Надо торопиться, надо все скоро с больным делать. Что делать? Что? Что?! Ну кровь – она наверняка нужна, переливать нужно. Лучше бы быстро переливание налаживал, а не ногами быстро передвигал.
Второй дежуривший со мной коллега, наверное, увидел носилки из окна, потому что тоже бежит по лестнице к нам. Надо будет быстро разрезать одежду, сразу же шинки и срочно блокады. Планирую! А еще неизвестно, что там у него с ногами, руками.
А четвертый дежурный вошел вместе с носилками в коридор и измеряет давление. И уже у этого доктора руки красные. Когда успел испачкаться! Давления-то, конечно, нет. А что доктора набежали? Мне сейчас сестры нужнее. Они будут налаживать всякие капельницы. Впрочем, и они все уже здесь. И уже налаживают. И уже разрезают одежды. И у всех уже руки красные, а у меня уже и халат на животе тоже красный.
Уже десять часов вечера, а я еще домой хотел позвонить. Уже никому сегодня звонить не буду.
Началась обычная работа. И переливание, и снимки, и вливания, а потом был наркоз, был массаж сердца, было искусственное дыхание.
Он, больной, живет. Он не труп. Мы его вывели из этого состояния. Опять все непонятно. Можно ли смерть, то есть остановку сердца и отсутствие дыхания, считать состоянием? Наверное, это уже не состояние.
Около операционной, в дверях, стоят две санитарки и смотрят. Интересно. Интересен им конечный результат: будет жив или нет? А я никогда не могу сказать: «Будет жив». Но всегда хочу.
Мы уже оперируем, а они ушли. Пошли вниз в приемный покой и сейчас рассказывают, что и как тут делалось. И если там сейчас нет больных, все собрались вокруг, слушают, охают, ахают, языками цокают и думают, гадают, откуда человек и кто у него дома остался. Пока он пишется у нас как неизвестный, но скоро милиция найдет, откуда он, и привезет документы, и родственники приедут, извещенные милицией, которая в этот раз не убережет их сон, а вовсе даже нарушит. Но сейчас мне все их переживания: выяснение происхождения этого человека, что ждет его дома и как кого будут искать, совершенно безразличны. Вот если он умрет, тогда и я могу принять участие в этих стенаниях. А сейчас мне его не жалко – сейчас я его лечу. Вдруг мне скажут, что у него семеро детей, а мне руку надо отрезать. Подумаю невзначай: «Чем же он на хлеб им зарабатывать будет?» – и задержусь с отрезанием руки.
Я оперирую, я латаю его, сшиваю ему кожу, кладу шинки.
Уже два часа ночи. Часы висят в операционной. Стрелки припадочно скачут с черточки на черточку. Я этого не вижу, но вдруг в слух врывается прыжок стрелки. Это когда очень тихо – я слышу время. И когда у меня момент есть, создающий возможность время слышать.
Операция кончается. Все идет хорошо. Проверяем всякие там рефлексы, зрачки, давление. Дело идет на поправку. Хм... Тело идет на поправку.
Опять вздор. Чье тело, куда идет? Идет некоторая перекачка сил. Мы отдали свои силы ему. У него прибавилось немного жизненных сил, у нас убавилось, правда ненадолго. Мы – лечащие, он – лечимый, обе стороны несколько уравняли свои силы. Обе стороны несколько уменьшили естественное беспокойство.
Не помню, где-то я читал, что направление времени – это направление к порядку, упорядоченности, к уменьшению беспокойства, к покою. Так ли это?..
...Ну, можно переводить в палату, там ему будет спокойнее. Правда, там он испытает на себе все бесправие больных в больнице. На него напялят дикие одежды, удивительные пижамы, разные тапочки. Уравниловка, доведенная до бессмыслицы и не имеющая никакого отношения к равенству.
Так я и растрачивал свои силы частично с пользой – переливая в него, частично бессмысленно – думая о разных странностях.
(Тогда я еще не знал, что сейчас, через девять месяцев, в нашей больнице будет заседать комиссия и выяснять, сколь правильно я все делал в этот вечер, а вернее, в этот вечер и в эту ночь.
Вот уже три часа они рассматривают со всех сторон историю болезни, выписывают из нее самые различные данные, упрекают меня в том, что я не выяснил у скоропомощников, где и как грохнули этого человека. И вот уже три часа я оправдываюсь и говорю им что-то разумное. А они уже три часа говорят мне, что я, конечно, все делал правильно и ко мне нет никаких претензий, но каково теперь судить обо всем происшедшем следственным органам? И они уже три часа толкуют мне, что писанная мной история болезни не нужна больному, не нужна мне, то есть врачу, а нужна лишь следователю. И я три часа уже ерепенюсь и пытаюсь доказать очевидное всем. И все это от дурости, и моей тоже, а кроме того... а кроме того, от жалости к себе, к себе тоже, и я опять стал отчаянно, но на этот раз бессмысленно и не переливать, а просто выливать свои силы. И им никак не удается угомонить меня, хотя и говорят, что шофер, сбивший объект моих действий, получил три года, и жалко мне этого шофера, которому попался на пути этот пьяный человек. И может быть, если бы я что-нибудь записал о происшедшем, шофер этот получил бы меньший срок или был оправдан даже.
А после того меня будет учить мой начальник и говорить, что я до сих пор не могу усвоить, зачем пишут историю медицины.)
Но все это еще будет, а пока этого я еще не знаю и продолжаю растрачивать силы свои для дела.
Я подошел к двери. За ней темнел коридор отделения. У самой двери, у столика постовой сестры, сидят целых три постовых. Рокочет, скачет и щебечет их оживленный перешепот.
– Так комната у тебя теперь двадцать метров?
– Какой там двадцать! Дом-то панельный. Мой-то на заводе получил квартиру. А вообще ничего, хорошая. Ну не такая, чтоб очень. Там все дармоеды получают хорошие. А мы, нищета голая, и так можем...
Дальше был длинный текст, ругающий «нахалов», «дармоедов» и полный жалости к собственной «нищете».
– А мебель-то есть?
– Мебель я уже купила. Из гарнитуров составила. Все уже есть – и кровать, и шкаф, сервант, стол, ну, в общем, всё.
– Теперь еще холодильник нужен?
– Это я еще раньше купила. Хотела сначала маленький, но потом решила – все равно, один раз в жизни ведь. Купила большой, красивый.
—Значит, у тебя всё есть?
– Вот телевизора нет, но мне обещали достать. Какой-то новый, большой.
Мне надоело это слушать. (Как будто меня кто-то приглашал!) Мне стало очень обидно. Просто очень обидно – мы тут льем кровь, льем силы, а тут!.. Будто сейчас делать нечего...
Я злобно прервал их болтовню, чем несколько скрасил свою обиду, велев им забирать больного в палату. Я знал, что еще рано это делать. Я знал, что они сейчас приедут с каталкой, а им скажут: «Рано приехали, ждите». И ждать еще не меньше получаса. Как минимум полчаса. Но я был злобен.
И они уже ждут в предоперационной, стоят и опять о чем-то говорят. Но я не слышал. Я не слушал.
В половине пятого больному стало опять хуже. И все вливания и переливания начались опять, но уже в палате.
Постовые сестры на этот раз тоже вместе с нами принимали участие во вливаниях, переливаниях; переливались теперь их силы.
Все. Около шести утра он умер. Потом, уже после вскрытия, я узнал, что иначе быть и не могло – «повреждения, несовместимые с жизнью». Но если 6 это я знал раньше, разве что-нибудь изменилось? Все равно бы мы пытались, все равно бы вливали и переливали, все равно бы мы теряли силы, все равно бы мы делали все то же самое. Впрочем, глупо обо всем этом думать в сослагательном наклонении.
Больного... уже не больного... увезли.
(И вот пройдут месяцы, и из суда придет частное определение, что, по словам судмедэксперта, у больного не было таких повреждений, которые называются «несовместимыми с жизнью», а, стало быть, раз он все-таки умер, – виноваты врачи, и комиссия медицинская разобраться в этом безобразии должна. И медицинская комиссия уже три часа разбирается и хоть и спорит со мной, но все время приговаривает, что все правильно сделано, но...
А судебно-медицииский эксперт говорит, что немножко она усилила, вернее, ослабила, свое сообщение в суде о повреждениях, очень жалко ей было шофера, который срок получал, по существу, ни за что. Пьяный, может, и сам под машину влез. Хирургам ведь все равно ничего не будет, раз все правильно, а что правильно, она ясно понимала, а шоферу, может быть, удастся уменьшить срок. И я уже меньше возражаю, а комиссия тоже меньше придирается.)
Но все это еще будет. А пока мне надо идти на конференцию докладываться. Сестры тихо сидели. Лица их обмякли. Молчали. О чем-то думали. Им, наверное, обидно – столько сил вылили на улицу зря...
1968 г.
ДВОЕ
Без четверти семь его поднял будильник. Вставать, как всегда, не хотелось. Несколько раз он потянулся и спрыгнул с кровати. Энергично вставать – легче. Принял душ. Жена готовила завтрак. Дочь собиралась в школу. Завтрак длился не более семи минут. Кончив завтракать, закурил, надел светлый плащ и вышел на лестницу. Шел дождь. Подняв воротник и выплюнув сигарету, быстро зашагал к метро.
* * *
Без четверти семь его тоже разбудил звонок. Вставать, как всегда, не хотелось. Потянувшись, спрыгнул с кровати. Подниматься с постели энергичным рывком – легче. Короткая гимнастика и холодный душ. Рядом гимнастику делал сын, собиравшийся в школу. Быстро съел завтрак. Надел темный плащ и вышел на улицу. Шел дождь. Подняв воротник и пряча сигарету в кулак, заспешил на автобус.
* * *
В метро было много народу. Почти все читали газеты. Несколько человек держали в руках книги. Он тоже вытащил из кармана какую-то и притулился с ней у дверей. Больница, в которой он работал, была у самого метро. Сегодня он дежурил и, прежде чем подняться к своим больным в палату, решил зайти в приемный покой посмотреть, нет ли каких-нибудь срочных случаев, оставшихся с прошедшей ночи.
* * *
На автобус было много народу. Однако он попал в первую же подошедшую машину. С завистью смотрел на сидящих и читающих газеты. Сойдя на нужной остановке быстро пошел в сторону своего института. Дождь продолжался. Машины ехали осторожно – скользко. Недалеко от института, на углу, он вдруг увидел мальчишку с портфелем в руках. Мальчишка смотрел на летающих голубей и делал вид, будто свистит: вытягивал губы трубочкой и шипел. Прямо на него скользила машина «Скорой помощи». Уши забивал гудок и визжание тормозов.
Он успел в прыжке толкнуть мальчишку на тротуар. У самого же от удара крылом вдавился живот.
Он не то чтобы потерял сознание, но все же потом не мог припомнить некоторых деталей, почему-то очень нужных следователю. Эта же «Скорая помощь» увезла его в больницу.
* * *
Когда он вошел в приемный покой, через наружные двери въезжала каталка с носилками. Он понял, что на утреннюю конференцию ему уже не попасть. Скоропомощники сказали, что больной был сбит ими. Спасал мальчишку. Удар пришелся в живот.
По лицу было похоже, что у него либо шок, либо кровотечение, либо и то и другое. Живот был тверд и несколько втянут. Отчетливо видна мускулатура брюшного пресса – уже ясно, что надо оперировать. По-видимому, разрыв какого-то органа. По бокам живота при простукивании тупой звук, значит, жидкость: или завтрак, или кровь. И шок и кровотечение.
– В операционную. И сразу же переливание крови.
Белые халаты мечутся вокруг него. Идет подготовка операции. Если смотреть на это со стороны – впечатление беспорядочности броуновского движения. Однако каталка целенаправленно двинулась к операционной.
– Доктор, сын не останется сиротой?
– Ну что вы! Ничего особенно страшного нет.
– Если я выживу, доктор...
– Не надо, не надо так говорить! У вас все более или менее благополучно, насколько это может быть в подобной ситуации.
Когда вскрыли живот, увидели: разорван желудок. Из отверстия выступает его содержимое. Дыра оказалась длинной и очень неудобной по расположению. Если бы разрыв шел поперек – было бы проще. А так при ушивании может сузиться выход! Но не делать же резекцию здорового желудка! Молодой, здоровый человек. А если будет сужение и пища не станет проходить в кишку? Нет, все-таки надо постараться зашить дыру. Конечно, трудно. Швы будем накладывать поближе к краям. Риск? Ну а делать при шоке резекцию желудка? Еще больший риск. Умереть может. Впрочем, давление сейчас хорошее. Да и жалко, без желудка-то.
– Ну-ка, покажите его лицо.
Ничего лицо. И мышцы такие крепкие. Нет, надо постараться зашить.
Ночью около него дежурил фельдшер со «Скорой помощи». Чувствуют свою вину. А, собственно, чем они виноваты?
Фельдшер рассказывает, что их шоферам разрешают нарушать любые правила, но, если собьют кого-нибудь, судить все равно будут. А ехали на вызов. По радиотелефону сообщили, что на тот вызов пошлют другую машину. Разрешили взять. Шофер сидит внизу. Не уходит.
– А что ж вы думаете! У шофера жена, трое детей. Все время по краю пропасти ездит.
На третий день больному дали пить. К вечеру началась рвота. Живот оставался мягкий. Язык влажный. Температура обычная. Рвота.
На четвертый день рвота продолжалась. Промывали желудок холодной водой. Влили туда спирт. Может быть, это просто воспалительный инфильтрат?
На шестой день рвота остается. Живот мягкий. Перитонита нет. Все-таки это непроходимость. Наверное, стеноз, сужение.
На рентгене барий совсем не выходит из желудка. Около больного почти все время оперировавший хирург.
Меняются фельдшера «Скорой помощи». Они здесь не нужны. Но и им не откажешь, да и использовать их можно.
В коридоре сидит жена больного. Внизу шофер. Между ними хирург.
Девятый день. Рвота. Консилиум.
Десятый день. Повторная операция.
Да, безусловно, стеноз. Палец даже не проходит. Все-таки не сумел зашить, как хотелось. Наверно, надо было сразу положить обходной дополнительный путь, обходной анастомоз.
Один из фельдшеров «Скорой помощи» попросился на операцию. Зачем стоит? А впрочем, пусть его.
Посоветовавшись, решили наложить анастомоз.
На третий день дали пить. Рвоты не было. Стала подниматься температура. Но это просто воспаление легких. После двух операций, при почти полной неподвижности это бывает часто.
Тяжелое объяснение с женой. Ее трудно убедить, что он не должен умереть. Она же боится! Волнуется.
Шофер сидит внизу уже две недели. Все равно не работает. Права отобрали. Фельдшера-скоропомощники бегают к нему, приносят бюллетени о состоянии.
А на семнадцатый день после второй операции больного выписали.
* * *
При первом визите в поликлинику врач попросил выписку из истории болезни, прочел и буркнул:
– Ишь, два раза оперировали. Напортачили, что ли? – И громко: – А в какой это больнице-то было? (Хотя все было написано в справках.) И опять буркнул: – Как бы язва не началась от этого анастомоза.
А еще через день жена написала жалобу, в которой говорилось, что ее мужа сбила «Скорая помощь», в больнице, оперировал неопытный хирург, сделал операцию неквалифицированно, так что пришлось оперировать повторно; что вторую операцию сделали не сразу, долго тянули с ней; что нанимали дежурить посторонних фельдшеров, которые по неопытности простудили больного, и все осложнилось воспалением легких и что сейчас ему грозит язва желудка. И в конце письма жена требует суда и наказания за такое заведомо халатное отношение. А пишет она, а не сам пострадавший, так как он и без того в тяжелом состоянии.
* * *
Узнав про жалобу и прочтя ее, хирург принял соответствующую порцию соболезнований со стороны коллег. Все говорили о том, какие сволочи...
Он шел домой и тоже накалялся. Он думал о том, какие все сволочи...
Он злился и от этого не мог даже курить.
«А если будет суд, – думал он, – в доме меня будут считать убийцей. А как мне объяснить дома? Впрочем, суда, конечно, не будет, но ведь выговор наверняка дадут. А за что, собственно? А если бы он умер, например, по моей вине даже, в суд бы подавали не на меня, а на шофера».
Ему стало несколько стыдно, но он все равно продолжал думать, что хорошо было бы, если бы заявление било по шоферу, а не по нему. Потом он вспомнил рентгеновскую картину этого «жалующегося желудка». Картина была неприглядна, но неожиданно он почувствовал радость. Именно эта неприглядность и говорила специалистам, что он не виноват. И он стал радоваться неприглядности этой картины, то есть не приглядности состояния желудка.
* * *
В горздраве при разбирательстве он встретился со своим бывшим пациентом. Злобно и враждебно смотрел он на хорошо поправившегося, уже совсем не больного, а бывшего больного. «Больной» пытался разобраться, кто виноват. Врач злобно огрызался, не желая давать никаких показаний:
– Хм, «о тайнах сокровенных невеждам не кричи и бисер знаний ценных пред глупым не мечи».
Членам комиссии, другим врачам, было ясно – вины никакой нет.
– Скажите, а почему вы не сделали сразу то, что надо было сделать во второй раз? – спросил больной.
– Специалисты это понимают без вопросов.
– Но мне-то вы можете объяснить?
– И не подумаю! Делал, что находил нужным. Делал правильно.
– Как же правильно? Два раза ведь резали!
– Если бы второй раз не резал, не были бы вы здесь, на этом разбирательстве этой глупой жалобы. Этих сведений с вас достаточно? Остального вам говорить не буду. Вы в этом понимаете столько же, сколько и ваша жена. В конце концов, могли спросить это у меня и без горздрава.
Их перебивали. Пытались прекратить этот бессмысленный спор...
* * *
Без четверти семь их поднимал звонок будильника. Вставать, как всегда, не хотелось. И оба после недолгих проволочек вставали. Вместе с детьми по утрам делали гимнастику, мылись, ели немудреные короткие завтраки. Выходили в одно и то же время на солнце, в дождь, снег, ветер на улицу. Один, как всегда, шел на метро. Другой, как всегда, – на автобус.
1966 г.
