Текст книги "Переливание сил"

Автор книги: Юлий Крелин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 16 страниц)

ОПЕРАЦИЯ

Мы идем с Владленом вдоль забора. Прутья больничной решетки мелькают перед глазами. И за мельканием, как кинокадры, я вижу, вспоминаю вчерашнюю операцию.

Вот мы моемся. Все трое. Оперирует Владлен, мы ассистируем. Хорошо, когда мы оперируем вместе. Мы понимаем друг друга.

Больную привозят в операционную. Укладывают на столе, Я ее видел, когда она поступала.

– Давно болеете?

– Года три.

– Что – суставы болели?

– Нет. Я почувствовала неожиданно. Ехала в райцентр на велосипеде. Я из Брянской области. И вдруг как задохнулась. С тех пор одышка...

– Это, наверное, совпадение. По-видимому, и раньше болели.

– Кто ж его знает...

– А на какой этаж можете подняться без одышки?

(Идиот! Что я спрашиваю?)

– Я не знаю. На горку подняться не могу – задыхаюсь. У нас этажей нет.

Сердце должно стучать: туп-туп, туп-туп... А оно – туп-тшш, туп-тшш. Шум.

Мы ее сегодня не собирались оперировать. Она еще готовилась. Но ночью был отек легких. Дальше тянуть нельзя. И сегодня решили оперировать. Экстренные показания.

Моемся и потихонечку переругиваемся. Андрей мне говорит, чтоб студенты, когда идут в операционную, снимали пиджаки, надевали халаты прямо на рубашки и засучивали рукава. Относительно пиджаков – согласен. Шерсть, пыль под халатом. Статическое электричество – и взрыв эфира. Но зачем обязательно рукава засучивать? Засученные рукава – символ работы. А они стоят, смотрят.

– Так надо! Студенты должны привыкнуть к порядку. Они должны ходить, как мы. Должен быть определенных порядок.

– Но мы-то засучиваем рукава лишь для дела! А так ходим с опущенными. Они же это видят. А когда мы требуем, начинают посмеиваться.

– Кончай свои идиотские рассуждения. Если все так обсуждать, порядка не будет никогда. Порядок должен быть. Студенты должны выработать рефлексы, привычки. Без этого врач не получится. Тем более хирург. А твое либеральничанье приводит лишь к анархии. Когда-то ведь надо говорить категорически.

Вмешался Владлен:

– Кончайте. Тяжелая операция. Не трепите нервы раньше времени.

Может быть, Андрей и прав. Порядок нам – как воздух. Андрей умеет, когда надо, скомандовать. В частностях он, бывает, ошибается, но в целом почти всегда прав. Он моложе меня, но уже доцент. Он мог бы руководить клиникой, я – нет. Но эмоционально мне неприятно, когда человек может говорить: «Надо, и все». Я уверен, что студентам необходимо как можно больше объяснять. В основе порядка должен быть разум, а не приказ.

Больная спит. Мы втроем уже над ней. Наши три головы сомкнулись над раной. Нависли. Одна машина. Хорошо, когда мы оперируем втроем. Никакой задержки.

Ай-ай-ай! Какое неудачное сердце! Как неудобно повернуто! И доступ в него где-то очень сзади. И маленький очень доступ. То есть ушко предсердия маленькое. Зажим на него не накладывается. Что делать?

– Не приспособлена больная эта для операции. – Это Андрей.

– Что делать? Пойдем обычно, через ушко, или справа? – Это Владлен.

– Давай обычно. – Опять Андрей.

Я молчу. И думаю. Попробуем обычно. Но если хлобыснет кровища? Только держись!

– Ребята, приготовьте артерии. Может кровь здорово сандалить. – Это я анестезиологам. – В артерию, кажется, наверняка придется переливать.

Работа дальше идет молча.

Запутались какие-то нитки.

– Где ты руку держишь! Мешаешь! Черт подери! – Это Андрей мне.

– Брось свой фасон. – Это Владлен мне по поводу запутавшихся ниток. Почему фасон – не понял. Да и не до этого.

– Здесь нельзя вязать! Видишь, перикард зажимом прихвачен. – Это я Андрею.

– Отстань! Давай зажим. Вязать же надо!

– Смотри.

– А что? Ну, давай переложим.

Все шесть рук работают слаженно, синхронно. Хорошо оперировать втроем. Языки что-то треплют. Но руки их не слушают. Работают, как надо.

– Что ты шьешь по-идиотски! – Это я Владлену.

– Зажим не там, балда! – Это Владлен мне.

Руки работают четко. Просто очень сложно все.

Владлен хочет ввести палец в сердце. Андрей снимает зажим. Я натягиваю кисетный шов и обмираю от страха. Наверно, и им страшно. Ох, если из сердца сейчас брызнет...

«Все спокойны и уверены».

Не люблю спокойных и уверенных. У Владлена немного дрожит, свободная рука. Андрей, по-моему, опять собрался кого-то обругать.

Ну, дало! В один миг вся рана потонула в крови.

– Отсос!

Сосу.

Кровь по трубкам отсоса собирается в банку.

У Владлена торжествующий вид. Все в порядке – палец в сердце. Кровь в рану больше не поступает.

Владлен:

– Устранить стеноз пальцем не удается. Очень плотно.

Придется идти инструментом с другой стороны сердца навстречу пальцу.

Какая неудача! Не повезет – так дома лежа споткнешься.

Я накладываю кисет. Держу швы в турникете (инструмент такой). Андрей вставляет расширитель.

Фьюить! Опять дало! Здорово кровь дает из сердца. Редко видишь такое. Какая силища! В один миг заливает. Большая кровопотеря. Это даром не пройдет.

– Ребята! Скорей! Зрачки расширяются. – Это анестезиологи нам.

Владлен ориентируется. Определяет пальцем, где инструмент.

Сердце сокращается слабее.

– Инструмент пошел в аорту. Переставляю.

Сердце сокращается еще слабее.

Анестезиологи свое:

– Зрачки широкие!

– Порок устранен. Убираю инструмент.

Устранен! Сердце-то не работает!

Я держу турникет. Затягиваю. Андрей держит наготове иглу. Он должен зашивать рану сердца.

Сердце не сокращается.

О давлении и пульсе не спрашиваем – и так ясно. Рану заткнули пальцем.

Массаж сердца.

– Зрачки сужаются! Сердце сокращается.

О давлении и пульсе все еще не спрашиваем.

Зашиваем сердце. Зашивает Андрей. Ему беспрерывно отирают лоб. Он говорит, что пот по спине просто струйной течет.

Прорезался шов! Не повезет, так...

Сердце в этом месте изрядно разорвано.

Снова шьем.

Сердце сокращается слабее.

– Зрачки расширяются!

Шьем сердце.

– Делайте массаж. – Это опять анестезиологи.

Я:

– Отстаньте! Мы же видим сердце.

Сердце сокращается еще слабее.

Шьем сердце.

– Зрачки широкие! На периферии кровотечения нет.

Сердце не двигается. Шьем сердце. А с другого его конца палец еще в сердце. Одна рука Владлена для работы сейчас погибла. Там еще придется шить.

Шьем сердце. Оно стоит, а мы шьем. На спокойном сердце, на остановившемся, легко как шить.

Зашили!!!

Массаж!

– Зрачки сужаются!

Массаж продолжается.

– Зрачки хорошие. Пульс на сонных!.. Сердце работает!

Ну, теперь самое сложное. Положить зажим, как обычно, заранее ясно – нельзя. Все ж попробуем.

– Я выну палец, а вы накладывайте зажим. Внимание! Выхожу!

Зажим у меня в руках. Палец вышел. За ним поток. Сердце-то уже работает. Кладу зажим. Кажется, наложил.

– Сушить тупферами! Большие тупфера готовьте!

Сушим. Тупфера – это зажатые в инструменте марлевые салфетки. Большие салфетки больше крови в себя вбирают.

Сушим.

Из-под зажима хлещет.

– Отсос!

Дыру зажал пальцем.

Завязываем под зажимом.

– Наложил нитку? Затягивай. Снимаю зажим.

Завязали. Но все-таки где-то сандалит кровь.

Опять палец в дыру.

Опять зажим.

Опять завязываем.

Опять кровь идет.

Сушим. Надо все рассмотреть. Нельзя вслепую.

– Зрачки расширяются опять.

Сердце слабеет опять.

Сушим.

Дыра на предсердии.

Владлен шьет. С его стороны неудобно.

Андрей шьет.

Сердце еще слабее.

– Зрачки широкие!

Андрей шьет. Я вижу. Сердце стоит.

Массаж. Адреналин в сердце. Массаж.

Сердце лучше...

– Зрачки сужаются. Начало кровить из периферических артерий.

Сердце работает.

Опять кровь из предсердия. Боже! Да что же это! Черт возьми! Сил уже нет.

Опять сушим. Опять шьем.

Сердце работает сносно.

Больше кровь не идет. Все зашито. Все дыры. Сердце сокращается.

– Перестанем работать на минутку. Пусть оно разработается. Пусть отдохнет от нас. (А мы от него.)

– Как она?

– Давление восемьдесят.

Зашиваем перикард.

– Давление сто.

Зашили перикард.

– Давление сто двадцать на восемьдесят!

Вокруг народ. Здесь шеф. Хорошо, что он не подходил с вопросами. Он бы только смутил нас. Помочь бы нам он все равно не смог.

Все идет на лад.

– Ты можешь руки свои убрать к чертовой матери! – Это Андрей мне.

– Андрей! Ты вяжешь или спишь? – Это Владлен.

– Может, заткнетесь? – Андрей шипит на кого-то – кто-то вдруг вздумал советы давать.

Андрей:

– Самое великолепное, что дураки удивительно разнообразны. Никогда не знаешь, что они выкинут.

Кто-то:

– Вы, ребята, героически работали.

– Героизм! Лучше не было бы осложнений – не понадобился бы героизм. – Это Владлен.

Наши головы сомкнуты над раной, и мы что-то шипим друг другу...

Когда ее перевозили в палату, мы шли рядом.

Жалко ее отпускать одну.

Может быть, в тридцать пять лет уже поздно начинать оперировать сердце? Очень страшно. Такая петрушка бывает редко. Но если напорешься! Кошмар! Это для более молодых! Или привычных давно.

Впрочем, если втроем – тогда не страшно. Можно.

Не так страшно.

1965 г.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Могу ли я объяснить себе, почему выбрал такую профессию. Наверное, нет. Но попробовал.

А собственно, зачем?

Мне надо разобраться, хочу ли я, чтобы и дети мои были врачами.

Это единственное, что я знаю точно, – да, хочу.

Еще до института, во время войны, я работал в больнице электромонтером, и там, в той жизни, уже почти «изнутри», я смотрел и оценивал, хотя, наверное, неосознанно, работу врача, сестры, санитарки.

Стать врачом никого не надо уговаривать. Желающие будут всегда. Важно желающим показать настоящую тяжесть нашей счастливой для нас работы. Пусть идет тот, кто не испугается этой тяжести. Кто решится, должен знать, что его ждет...

Мы не всегда знаем, что и почему выбираем. Может быть, выбирают за нас, а мы, мы сами этого просто не замечаем.

Может быть, за меня выбирал мой отец, тоже врач-хирург.

Но он никогда не говорил этого, не давил на меня, а я вот, пожалуйста... Он молчаливее меня, интеллигентнее меня. Я хоть и косвенно, а давлю на своих детей.

Но может, он выбрал за меня самим фактом своего существования. Я жил в этой атмосфере, купался в его телефонных переговорах с больницей, с больными, переживал его ночные отъезды и приезды, смотрел, как отмывают кровь с его одежды. На моих глазах проходила тяжелая жизнь. Жизнь тяжелая, но в чем-то завидно безмятежная. Меня к ней тянуло.

Я всего этого не в состоянии передать, не сумею, я могу сейчас лишь порассуждать. Ведь и я живу так, озабоченный этой странной беззаботностью уже более двадцати лет.

Когда об этом говоришь, а на тебя смотрят, невольно становишься самодовольным и самоуверенным, начинаешь придавать самому себе значение, которого не имеешь на самом деле.

Поэтому я пишу. Один на один с собой. Пытаюсь быть искренним и правдивым. Ведь я думаю не только о больных, но и о будущем своих детей, хочу, чтобы в конце дней своих они не маялись напрасно проведенным временем.

Легко говорить!

Есть много прекрасных определений и прилагательных, но определения (как части предложения) очень неточны и опасны.

Можно услышать, что мы представители «самой гуманной профессии», что мы призваны «помогать людям в дни тяжких страданий», что нет ничего «благороднее и почетнее», надо только хотеть «помогать людям».

Я сейчас не понимаю уже, что значит «самое гуманное».

А разве мастер по лифтам, который помогает больным людям ходить на работу, к врачу, в гости, возвращаться домой, – меньше заслуживает этого определения?

«Самое»!

А милиционер, стоящий в сутолоке машинных пересечений, по существу, спасающий сотни людей от неминуемых столкновений...

Строитель, дающий крышу...

Учитель, дающий знания...

Воспитатель детского сада...

«Самое»!

Так ведь все профессии, все дела должны быть гуманны. Иначе зачем они человечеству?

А «самое»... С гуманностью, как и со всем прочим: не может быть гуманности больше или меньше – либо она есть, либо нет. И все.

Когда помогаешь всем больным, всем взбирающимся наверх, всем едущим, всем двигающимся – хорошо, но мало. Работа Врача прекрасна тем, что каждый раз, глаз в глаз, ты помогаешь одному конкретному человеку, а не стараешься излечить все больное человечество, целый сонм больных. Вылечи одного. Потом другого. Тогда ты Врач.

Однажды я разговаривал с десятиклассницей. Она мне сказала, что любит музыку, пение, что все говорят о ее вокальных способностях, но сама она считает своим долгом идти в медицину, так как большинство девочек в школе близоруки, ходят в очках и, по ее мнению, врачи этим мало занимаются. Она пойдет в мединститут, чтобы заняться близорукостью. Будет лечить, а не петь.

Прекрасная милая девочка! Не надо наступать на горло даже собственной песне. Уж если человек нашел свою песню, дай ей дышать: это такая радость – человек, нашедший свою песню!

Прекрасная девочка хочет помочь близоруким, хочет помочь людям. Я не думаю, чтобы этого было достаточно для становления прекрасного человека в прекрасного врача.

Своя песня помогает окружающим.

Формально я сейчас скажу нечто кощунственное... но не надо опровергать с ходу, не надо рубить сплеча...

Думать надо прежде всего о себе – подождите, не возражайте...

Думать о себе, чтобы работа твоя, дело твое нравилось, полюбилось прежде всего тебе. Работа для собственного удовольствия – продуктивнее.

Плохая, нелюбимая работа лишает безмятежности духа, мешает жить, лечить, любить, думать. Это пустое переливание сил. Выливание своих. А до больного они не доходят.

Много в моих словах цветистого резонерства и нудноватой дидактики. Но коль скоро я взялся за самообъяснение, самокопание в своем самоописании, то выдержу стиль этого жанра до конца. Стараюсь, чтоб резонерство и дидактика не перешли в демагогию. Стараюсь.

Есть одна опасность в нашей работе. Работа наша, работа хирурга, красивая, романтичная, так сказать, «по локоть в крови». Эдакий спаситель. А где есть кровь, даже когда свою переливаешь больному, всегда чудится романтика. А романтика тоже опасна – она может прикрыть пустоту.

Хирургическая работа кажется тяжелым трудом, трудом созидающим (реконструирующим саму природу), трудом, не дающим покоя ни в работе ни в отдыхе, постоянным переливанием сил.

Но наша работа одновременно и одна из самых легких работ: легкость в том, что не внутренняя потребность может толкнуть на действие, даже (пусть мне простит читатель) на подвиг, а внешние обстоятельства. Когда это поймешь, тогда не страшно, тогда можно выбирать себе путь.

К сожалению, чтобы понять, надо поработать.

Я не написал всего, не написал многого, но я написал, как и хотел, про трудное в нашем деле. Я старался ничего не утаить. Старался написать откровенно и честно.

Я мог бы описать и только счастливые, и удачные, и курьезные случаи и ситуации нашей жизни, но почему-то лучше помнится тяжелое.

У меня не было свободы выбора – так помнится. Со свободой выбора я бы и не справился... Это всегда самое трудное. У хирурга редко бывает свобода выбора: делай что нужно, в пределах максимума своих возможностей, своего умения.