Текст книги "Переливание сил"

Автор книги: Юлий Крелин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 16 страниц)

И Я ТОЖЕ

На часах без четверти восемь.

Это уже граничит с опозданием. Тем не менее вставал я медленно и нехотя. Хотелось спать. К тому же ломило левое плечо, и это меня озадачивало и уж никак не стимулировало ускорения темпа. Посетовав на эту боль и позавидовав все еще спавшей дочери, я стал набирать скорость. Движения убыстрялись в геометрической прогрессии.

Почистить зубы, помыться, побриться – это все недолго. Однако брился я уже со страшной скоростью.

Почему ж так нудно болит плечо? Можно подумать, что у меня стенокардия. И до чего же неохота сегодня дежурить. Опять аппендициты сквозь ночь сплошняком.

До чего же неприятно в плече! Нет, поесть все же надо.

– Ты со мной выезжаешь или еще остаешься? Ну так едем быстрей.

До чего же плечо болит!

Бег на работу в том темпе, который только еще не бег. Вся неприятность в том, что спешка-то аритмичная. Набрать бы ходу с утра, и так бы целый день, но в одном темпе.

– Я, пожалуй, сейчас закурю. Если боль усилится, значит, стенокардия.

Первая сигарета за день. Да еще после еды. Да на улице к тому же тепло. Это ли не блаженство! Но... надо спешить.

Боль в плече не усилилась, но появились какие-то неприятные ощущения в середине грудной клетки. Не больно... но и гимнов радости петь неохота.

А может, все-таки стенокардия? К черту. Лучше я выплюну сигарету. Но вообще этого не может быть. Если в тридцать лет грудная жаба, то что же будет в сорок и будет ли пятьдесят?

Кажется, я даже доволен, что у меня болит. Расту в собственных глазах.

Сначала у меня прием в поликлинике. Она хоть и детская, все же относительно спокойно. Но вот потом больница. Впрочем, к тому времени все пройдет, наверное.

– Все ж плечо-то болит. Может, забежать в приемный покой больницы и пососать валидол?

– Конечно. Давай забежим по дороге.

– А ну их к черту. Обойдется. Не тресну. К тому же это все равно не стенокардия.

– Вечно ты юродствуешь. Ну что за дурацкие рассуждения? Раз болит – пойди и возьми что-нибудь. Если бы это было у меня, ты бы целый митинг устроил. Рассказал бы о невежестве и о чем хочешь. Пойдем возьмем валидол.

Действительно, юродствую и вообще, кажется, в полном восторге от возможности поговорить о валидоле для себя.

– Ну, ладно. Что ты развоевалась? Никуда я не пойду. Во-первых, это не стенокардия, а во-вторых, вон автобус, и если мы не ускорим наш повествовательный ход – опоздаем.

Почему-то на бегу всегда хуже думается. Это при таком опять же аритмичном беге. А бежать в одном ритме, раздумчиво, очень даже приятно.

Если сейчас от бега станет хуже – стенокардия. Тоже ведь метод диагностики. Вроде сигареты.

Как автобус идет? То еле двигается, то несется. Здесь быстрее дорогу надо приводить в порядок. От такой езды все автобусы разваливаются. Совсем недавно вышли на линию, а теперь уже скрипучая развалюха. Сначала дома настроили, теперь дороги прокладывают. Целый город вырос, а магазинов нет. Тоже ведь аритмия.

– Раз ты сидишь и молчишь, я буду читать. Удивительная эта книга – «Тигр снегов». Как плечо, болит?

– Плечо болит, зараза. А «Тигр» действительно хорош. Помнишь эту главу о религии: «Ом мани падме хум, ом мани падме хум». Вот уж действительно надо уметь видеть, а не писать. Писать легче. Но увидеть! Ну, читай... Черт с тобой. Я тоже буду читать. У меня «Дом без хозяина». Впрочем, чего читать, когда уже сходить мне. Я пошел. С дежурства позвоню.

А плечо продолжает болеть. До чего отвратная боль! Наверно, принимать начну – все пройдет. Хорошо, пока около кабинета никого нет.

– Здравствуй, Марта. Никого еще нет?

– Кузнецова с дочкой уже здесь.

– Ну вот с нее и начнем.

Как же мне объяснить ей, что перелом произошел повторно? Почему-то все считают, что снимок сделал – сделал все. А без снимка – недоработка. По тому же принципу: «Без бумажки ты букашка, а с бумажкой – человек». По-моему, я сделал значительно больше, чем просто снимок. Сделал бы я снимок или не сделал – гипс бы я все равно снял. Мозоль костную мы уже раньше видели, и смещения кости не было. Сделал бы я снимок или не сделал, она все равно пошла б гулять. Сделал бы я снимок или не сделал, она все равно б упала. И конечно, получила бы или не получила новый перелом вне зависимости от снимка. И вообще, что за нелепость – объяснять больным все тонкости и детали лечения и диагностики? Это, как говорится, наши подробности. Ни часовщик, ни водопроводчик ничего не объясняют. И все прекрасно понимают, что ничего не понимают в этом. А в медицине все понимают. Человек, конечно, устроен много проще часов.

Чего-то я больно распалился. Самовзвод. Надо ведь когда-нибудь разрядиться. Хоть внутри. А так, если эмоции копить без реакции, все там остается и в виде осадка на сосуды-то и садится. (Хм.) А плечо болит и болит. Даже сильнее болит. Да еще Кузнецова эта.

– Входите, пожалуйста. Ну, как твои дела, Леночка? Гипс лежит хорошо. Болит? Нет. Осталось тебе еще семь дней ходить с гипсом.

– Доктор, а когда можно будет снимок ей сделать? – это вступила мама.

– Ну, пока гипс лежит, снимок не нужен.

– Но ведь надо же знать, как идет срастание.

– Костная мозоль за гипсом не видна на снимке.

– Но ведь мы ничего не делаем.

– Мы делаем для вашей дочки все, что полагается в подобных случаях.

– Может быть, ей надо принимать что-нибудь?

– Я же вам уже говорил, что если понадобится, то мы ей назначим.

– Я не понимаю, почему не назначить какие-нибудь лекарства, которые ускоряют заживление.

– Ей это не нужно.

– Ну, хорошо. До свидания, доктор.

– До свидания. Позовите, пожалуйста, следующего.

А ведь самый раз выругаться. Так нервирует эта боль, а тут еще сдерживайся. А может, и стенокардия. Может, выпить немножко спирта? Он ведь снимает спазмы. Пожалуй, сейчас уже спирт не поможет. Нужен валидол.

– Марта, будь добра, поищи где-нибудь валидол, а я пока буду принимать.

Пока Марта раздобывала валидол, я принял еще пять человек. Но разве это был прием? Рука уже болела зверски. Я принимал и ходил. И гладил руку. Боли от этого не уменьшались. Больнее, больнее становилось. В карточки я ничего не писал.

Болит. Болит. Сейчас уже очень, слишком болит. Это, конечно, стенокардия. Надо лечь. Ходить нельзя. Больно очень – не могу лечь.

– Принесла валидол? Спасибо большое, Марточка. Ну-ка попробую. Когда-нибудь надо же начинать. До чего же противен! Жжет. Мята.

Боль не проходит. Надо подождать несколько минут. Не может же он сразу действовать. Не надо было принимать сегодня Кузнецову. Но я и не мог сказать: у меня болит сердце, поэтому таких больных я стараюсь не принимать. Вообще-то она волнуется, и это естественно. У дочки второй раз перелом на том же месте. Она и не может понимать «наших подробностей». Договориться со всеми можно. В конечном итоге все дело во внутренней культуре, в душевной тонкости.

– Марточка. Боль становится весьма неприятной. Валидол ни хрена не помог. Если тебе не трудно, поищи где-нибудь нитроглицерин. Я тебя сегодня загонял, а?

Если это стенокардия – где же знаменитая тоска? Ведь во всех учебниках пишут, что при стенокардии бывает симптом «предсмертной тоски». Приятное ощущение! Но у меня этого нет. Но, кажется, если нет «страха смерти», то уже есть маразм. Надо лечь.

Нелепый это вид: ходит здоровый байбак по кабинету и манерно плечо трет.

Хоть присяду на кушетку. И сидеть не могу. А по учебнику такое метание характерно для инфаркта. Если меня сейчас не отвлекут, я додумаюсь бог знает до чего.

Нитроглицерин тоже не помог.

– Марта, возьми у меня в портфеле трубку. Послушаю себя.

– Позвать кого-нибудь из врачей?

А когда лег, мгновенно ощутил в груди какое-то жужжание. Как волчок. Очень страшно. Нет, лежать нельзя. Какое страшное ощущение! Хуже боли. А ну-ка еще раз лягу. Опять. Послушаю сердце. Ничего не понимаю – что-то шумит безумно. Но это ужасное жужжание чувствую только, когда лежу. Надо лечь, вытерпеть и разобраться, что и когда шумит. Так. Шум синхронен. Сердце сжимается – в это время шум... В это время шум.

Разрыв?

Какая глупость! Хороший пульс. Нет слабости. Нет пота.

От этого шума можно попасть на Канатчикову, Можно попасть и подальше. Что делать?

Разрыв?!

Совсем я одурел. Надо спешить. Надо быстрее ехать в больницу.

– Я не буду больше принимать. Скажи – заболел. И, пожалуйста, вызови такси.

Что же шумит? Я ничего не понимаю. Либо я все забыл. Либо думать о своей болезни нельзя ничего...

Разрыв?! Разрыв?! Нет!

Надо быстрей, быстрей в больницу. Сколько времени потерял! Разрыв. Этот шум просто свел меня с ума. Что же это за шум?

Возбуждение характерно для инфаркта – это симптом.

Вот и я ношусь по кабинету как оголтелый. А раз я ношусь, значит, не разрыв. Как бы я мог двигаться?

Вся моя строгая медицинская логика разбилась о боль. Надо лежать – я хожу. Извращенная медицинская логика больного врача.

В такси.

Что за нелепая выдумка ехать на такси? Каких-нибудь два часа назад я бы знал, как поступать в подобных случаях. Коль скоро я спешу, так вызвал бы «Скорую». И потом, почему я спешу к себе в больницу? Уж если я думаю, что это разрыв, то либо вообще нечего спешить, либо уж в институт грудной хирургии. Пусть зашивают. Нет, разрыва быть не может. Уже давно сердцу негде было бы биться. А если разрыв перегородки? Если бы это был другой больной, а не я, мысль о разрыве, наверное, и в голову бы не пришла.

Я рассуждаю вполне логично. Но почему же действия абсурдные? Кривая психика больного ломает все мои логические положения.

Ужасный шум продолжается. Боль остается. Быстрее бы больница. Нелепо было ехать на такси. На «Скорой» я был бы уже там...

Слава богу, доехали.

Почему я не пошел в приемный покой? Зачем мне понадобился халат? Надо было зайти в приемный покой и лечь. Остальное все было бы сделано без меня. Как говорят французы – хорошие мысли всегда на лестнице.

Психика больного продолжала крушить и корежить привычные рассуждения, ассоциации и рефлексы врача. Вот так ведет себя больной. Неправильно. И мы возмущаемся. Говорим, надо повысить медицинскую грамотность. Вот я грамотен. А поведение так же нелепо.

Надо было оставить портфель в раздевалке. Очень уж он тяжелый. Кажется, я совсем потерял способность рассуждать.

Надо зайти к Вальке в кабинет, пока я внизу.

– Валь, у меня что-то сердце болит. Наверно, стенокардия или инфаркт. Я пошел к Михаилу Григорьевичу. Ты подойди потом. Позвони после домой ко мне, ладно?

Естественно, что Валька заржала.

– Зайди,– говорит,– на обратном пути.

Теперь уже факт: стоит Михаилу Григорьевичу меня посмотреть, и все – мне с места не сойти. Прикует меня. В самом лучшем случае – три недели. Надо зайти в уборную.

Многое из того, что я тогда делал, понял значительно позже. По-видимому, это был почти полный мгновенный развал личности, во всяком случае, личности врача.

Терапевты долго подробно и обстоятельно меня ощупывали, ослушивали и остукивали. Я, почувствовав вдруг, что представляю «определенный академический интерес», стал понимать и всю свою значительность.

А боль становилась сильнее. Больно очень!

– Михаил Григорьевич! Ведь это не функциональные боли, да? Это же органика, раз такой шум.

– … Безусловно.

– По-видимому, это инфаркт, а?

– … Скорее всего. Мальчик мой, вам надо немедленно лечь. Ложитесь прямо на диван. Нет, нет, не надо раздеваться. Прямо так. До завтра так лежите. А завтра переведем в палату. Сейчас надо сделать понтопон с атропином. Туфли мы сейчас снимем.

Конечно, это инфаркт. Простой инфаркт. Если бы это был разрыв, я был бы уже на пути в морг. Особенно после всех моих экзерсизов. Коль скоро я после них жив, значит, буду жив и дальше.

Понтопон ни черта не помогает. Боли остаются. И в груди и в плече. А шума я сейчас сам не слышу. А они все слушают. Значит, трубкой он еще прослушивается. Сняли бы боли. Сколько же их можно терпеть? Уже около пяти часов болит.

И второй раз понтопон не помог.

И после горчичников болит.

Какая гадость эти пиявки на груди! Мерзость. Ненавижу их. И сам никому не назначаю. Они еще не присасываются. Глюкозой всю грудь смазали. Липко. Сначала пиявки были тонкими, противными черно-зелеными червячками. Присосались и стали расти, пухнуть, увеличиваться. Черный цвет стал отливать чем-то алым. Напьются крови и отвалятся. Все девять отвалились. Сорок пять минут сосали.

Все равно болит.

Третий укол.

Все равно болит.

Я ведь еще и не осознал толком, что со мной. А завтра утром меня уже может не быть. Буду не человек – вещь, табуретка.

Почему же мне не страшно? Нет страха смерти. Надо, чтоб мне принесли завтра что-нибудь почитать. Домой, старикам, пока звонить не надо. Они успеют узнать. Надо напомнить, чтоб не забыли поздравить Марата с днем рождения. О чем думать стал! Боли уменьшились, стало быть. Но все-таки болит. Если еще продлится час, я стану ныть. Я просто не выдержу. Уже восемь часов болит.

Если я заною, как работать с ними буду потом? Надо крепиться. А то ведь после хоть уходи с работы.

Лежать ужасно неудобно. Еще много дней придется так лежать на спине. А сколько, интересно, этих дней будет?

Быстро идет время. С одной стороны, оно, кажется, идет очень быстро, а с другой – так медленно...

Спать очень хочется.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

А через двадцать минут проснулся, и болей не было. Только грудь болела, как после битья или тяжелой работы. Глубоко вздохнуть трудно. Но той боли не было. Шума не было. Хорошо. Много ли человеку надо?!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

На второй день пришла главный врач. Говорит – не расстраивайтесь. Большие операции делать не будете. Аппендициты, грыжи будете делать.

Зараза!

А я делаю всякие.

1962 г.

СЛУЖАЩИЙ

Все. Хватит с меня. На кой мне все это нужно! На кой мне эта хирургия! Уйду в поликлинику. Буду ходить на работу к девяти, уходить в положенное время. Ночью спать спокойно. По вечерам ходить в гости, в театр. Сидеть дома с ребятами. До каких же еще пор мне мучиться! Вон сколько лет уже, а оперировать до сих пор еще так и не научился.

Ну все сделали. И оперировали вовремя. И операция прошла удачно, как мне казалось. Ну трудно было. Эх, если бы знать, что там точно не рак, а язва, я бы не делал такой большой операции. Какой-то ужас! Убрал бы меньше желудка, и теперь было бы все в порядке. А так мучайся, бегай по ночам в больницу. Хороший хирург сказал бы сразу, рак это или язва. Правда, в лаборатории тоже исследовали под микроскопом и тоже не уверены.

И вся жизнь в таких сомнениях. Сколько же можно сомневаться! Пока молод еще – сомнения интересны, а теперь...

Хороший хирург не ходит по ночам и по выходным в больницу. Сделал операцию и пошел домой – отдыхай. А тут бегаешь, бегаешь...

Хватит!

Что же мне с ним делать?! А сейчас уже ничего и не поможет, что будет то будет.

Время бежит как оголтелое. Быстро летит. В молодости медленно ползло. Узнавал тогда все время что-то новое. А сейчас летит – все то же самое. Ничего нового. Удивление не сдерживает уже время...

А выводов все не делаю.

Как же я не мог додуматься, что там?

И сейчас не знаю. Если б точно знать, что это не рак, все было бы легче.

А я как ребенок: желать, требовать научился, а думать нет. Вот теперь и мучаюсь.

* * *

Борис Дмитриевич заходил опять по комнате и очень недолгое время думал лишь о том, что надо сыну, который сейчас придет со двора, подогреть обед, но потом снова стал стенать и ругать себя.

* * *

А все от моей суетности, завистливости, вечно мне мало. Я всегда хотел быть лучше кого-то, каждый раз я хотел стать выше кого-то, сделать операцию лучше кого-то, как древний боярин – быть местом повыше.

* * *

Тут уж Борис Дмитриевич был совсем несправедлив к себе. Он уже ругал себя и за плохое и за хорошее.

Да, он всегда хотел быть лучше кого-то, кто лучше его, – потому и рос, так сказать, выделываясь в еще лучшего.

Подобные самобичевания и истязания не редкость в его жизни. Как только какая-то неудача, даже еще не неудача, а лишь возможность ее, – начинались его терзания.

Так и сегодня.

Сегодня он оперировал сравнительно молодого сорокалетнего мужчину. Больше пятнадцати лет тот мучился от язвы желудка.

– Сильно болит у вас?

– Когда обострения – просто жить не могу! И боли и рвота.

– Много лежали в больницах?

– Почти каждый год. После больницы становилось легче. А каждую осень – опять.

– Операцию не предлагали вам?

– Конечно, предлагали. Да я боялся.

– Оперироваться надо. Очень уж место язвы у вас плохое.

– Боюсь я. Боюсь очень, доктор. А вдруг умру? А у меня дети еще маленькие...

– Я понимаю. Всякий нормальный человек боится операции. Думаете, я бы не боялся, доведись мне? Тоже, конечно.

– Так, может, обождем еще? Пока не будем делать?

– Вы понимаете, язва в таком месте желудка, что часто в рак переходит. А вы и так уже много лет болеете.

Короче говоря, Борис Дмитриевич уговорил его.

Взяли больного на стол.

Лежит больной на столе. Борис Дмитриевич уже помылся, надет на него стерильный халат, перчатки. Сверху еще руки его накрыты стерильными салфетками, и Борис Дмитриевич сидит на стульчике в углу операционной у стены. Руки, в перчатках и накрытые, соединил вместе и держит их перед собой на уровне груди. Ждет.

Ждет, когда больной уснет.

Больной лежит на спине. Его руки раскинуты в стороны и лежат на приставных маленьких столиках.

На одной руке слева – манжетка для измерения кровяного давления, трубка выслушивать, фонендоскоп, прикреплена к локтевому сгибу.

К правой руке идет пластмассовая трубка, на одном конце которой иголка, находящаяся в вене руки; на другом конце тоже иголка, вставленная в резиновую пробку, закупоривающую большой флакон с какой-то жидкостью, подвешенный к штативу вниз этой пробкой. Жидкость по трубке капает в вену, поступает в кровь больного.

Все готово.

В головах стоит наркотизатор, врач Алла Андреевна. Рядом красивый наркозный аппарат серого цвета, полно блестящих кнопок, стрелок, трубок, клапанов каких-то – в чистом виде машина для космических полетов.

У правой руки одна сестра добавляет по команде врача различные лекарства, прокалывая для этого еще одной иголкой пластмассовую трубку и вливая в нее что-то из шприца.

У левой руки другая сестра следит за кровяным давлением, накачивая грушей манжетку, охватывающую плечо, и слушая трубкой – фонендоскопом – звуки, возникающие в артерии.

– Ну что ж, начинаем, – сказала Алла Андреевна.

Сестра справа, Тамара, начала вводить лекарство. Она уже знала, какое нужно. Все было приготовлено заранее, и Тамара только дожидалась команды врача.

Алла Андреевна повернула голову назад, взглянула еще раз на историю болезни, чтобы не ошибиться, называя больного, и сказала:

– Василий Семенович, лежите спокойно, дышите глубоко.

Слева Светлана измеряет давление.

– Сто двадцать пять на восемьдесят.

–Дышите, Василий Семенович, глубже. – Алла Андреевна не отрываясь смотрит на грудную клетку, следит за дыханием.

Василий Семенович уходит ненадолго в космические дали, он уже не слышит, что ему говорят, не подчиняется командам, все произвольные функции его организма взяла в свои руки анестезиология. Теперь за него дышат, за него держат давление на нужном уровне, за него останавливают дыхание, когда оно мешает хирургу.

Борис Дмитриевич сидит в углу и сетует на себя и про себя, что рано помылся: «Надо было дождаться, когда он уснет, а потом начать мыться. Что за нетерпячка такая».

Легко, конечно, себя ругать, но ведь всегда нервничаешь перед операцией, хоть немного, хоть неосознанно, но нервничаешь. Особенно нервничаешь, когда больной прямо тебе говорит перед операцией, что он боится умереть. Обычно больные стесняются говорить это вслух. И всем легче. А этот сказал. Ох как не любят этого хирурги! Вот и поэтому Борис Дмитриевич начал нервничать больше, чем всегда перед операцией.

Больной дышит глубоко, ровно. Прошло около тридцати секунд, как начала Тамара вливать в вену лекарство, но Василий Семенович уже не реагировал на оклики Аллы Андреевны.

– Спит.

Ох и хороша эта работа у анестезиологов-реаниматоров! Нравилась она Борису Дмитриевичу. Но тяжелая, еще тяжелее, чем у хирургов. На сегодняшний день наркотизатор, или правильнее называть его анестезиолог-реаниматор, знает больше и лучше врача любой другой специальности, во всяком случае, должен знать лучше и больше. Самая разносторонняя специальность, самая динамичная. Тяжелая только. Все равно Борису Дмитриевичу хотелось бы, чтобы дети его пошли либо по хирургической линии, либо в анестезиологи.

Алла Андреевна еще минуты полторы что-то делала, соединяла какие-то трубки, присоединяла к больному дыхательный аппарат, отключила полностью его самостоятельное дыхание. Теперь за него дышит анестезиолог, ритмично сдавливая дыхательный мешок аппарата раз восемнадцать – двадцать в минуту.

   – Можете начинать, Борис Дмитриевич. Красьте.

Борис Дмитриевич взял у операционной сестры марлевый шарик с йодом, зажатый длинным инструментом, и стал закрашивать больному ровным слоем весь живот и половину грудной клетки. Потом накрыл его стерильными простынями, оставив лишь маленькое пространство, приблизительно двадцать сантиметров на пять, называемое операционным полем.

Встал на свое место справа, напротив – два ассистента, в ногах – сестра с операционным столиком для инструментов.

Борис Дмитриевич взял в руки скальпель, один ассистент – крючки, раскрывать операционное поле, второй – салфетки, вытирать кровь, и зажим в другую руку: останавливать кровотечение.

Борис Дмитриевич.Начали.

Алла Андреевна.Разрез. Девочки, отметьте время.

Светлана стала заполнять карту наркоза и течение операции.

Первый ассистент Бориса Дмитриевича – палатный врач больного, а второй, у которого в руках крючки, – интерн, то есть врач первого года работы, и диплом ему дадут только по окончании годичной интернатуры в этой больнице.

Первый ассистент – Герасим Петрович.

Второй – Олег Васильевич.

Герасим Петрович.Раскрывай, Олег, раскрывай. Да только не бездумно. Следи за скальпелем. Куда скальпель – туда и крючки. Какой ты бесшабашный!

Борис Дмитриевич.Чего ты его сразу начинаешь ругать? Подожди еще. Он не бесшабашный, он пока еще безшалашный, молодой. Некоторое время все молчат.

Борис Дмитриевич.Гера, подержи желудок. Вот так. Вот она, язва. Высоко-то как! Ай-яй-яй! Плохо. Неудобно. Если это рак, надо полностью желудок удалить. Не пойму, что это. Плотное очень. Может, и рак. А узлы мягкие – нераковые. Почти у самого пищевода. Пощупай и ты, Гер...

Герасим Петрович.Да. Не скажешь. А если не рак, как можно оставить? Все равно удалять придется.

Борис Дмитриевич.Если это язва, можно здесь вырезать языком, ступенькой и отсюда шить начать. Очень, очень неудобно.

После долгих прений, впрочем не очень долгих, они вырезали участок с язвой и послали его на срочное исследование под микроскопом: если рак, то полное удаление желудка, если язва – сложная резекция, но часть желудка все-таки останется. А пока шили, перевязывали, здесь много чего шить и перевязывать надо. Девяносто процентов времени операции идет на шитье и перевязывание. А может, и больше.

Шьют, перевязывают, ждут ответа.

Наконец позвонили оттуда: картина не совсем ясная. Больше похоже на язву, но, может, и рак.

Что делать?

Борис Дмитриевич.Придется полностью удалять желудок. Рисковать нельзя.

Алла Андреевна.А по-моему, там язва.

Герасим Петрович.А как ты можешь видеть? Надо же пощупать. Болтаешь только.

Борис Дмитриевич.Почему так думаешь?

Алла Андреевна.Не знаю. Вся картина болезни не для рака. И анализы все, и вид его. Хоть место у вас и опасное.

Борис Дмитриевич.В том-то и дело.

Слова сами у них выщелкиваются, но все они продолжают работать с прежней интенсивностью. Все стоят у своих станков. Алла Андреевна следит за дыханием, сжимает и отпускает мешок. Борис Дмитриевич накладывает на ткани зажим. Герасим Петрович кладет рядом другой. Олег ножницами рассекает между зажимами. Борис Дмитриевич поднимает за ручку один зажим. Герасим Петрович подводит нитку, завязывает ее. Олег ножницами отрезает концы. И снова. Работа идет, но сколько удалять, где остановиться, еще не решили. Работают. Говорят. Думают.

Принять решение должен один. Борис Дмитриевич.

Борис Дмитриевич.Алла, как он?

Алла Андреевна.Ничего. Все показатели стабильны.

Борис Дмитриевич.Перенести-то он операцию перенесет, сегодняшний день перенесет, а вот как заживать будет? Не знаю, что делать.

В конце концов, они решили удалять желудок полностью. Ведь если это рак в самом начале, то полное удаление желудка, если он перенесет операцию, может дать выздоровление на много лет. А если оставить и это окажется рак, опухоль вскоре снова обнаружится и пойдет на оставшуюся часть и в другие места тоже.

Они сделали операцию максимально радикально – удалили весь желудок.

– Василий Семенович! Все. Все кончили. Все в порядке.

Опьяненный наркозом больной:

– Ну, начинайте же! Что же вы не оперируете?

– Да все, все уже. Сделали.

– Нет. Неправда. Где же?..

А после позвонили из лаборатории и сказали, что при внимательном длительном исследовании всех отделов они думают, что все же рак маловероятен.

С этого момента и пошли все терзания Бориса Дмитриевича.

Зачем сделали такую операцию, и перенесет ли больной такую операцию, и что будет думать больной, если узнает, что ему сделали такую операцию?

И вот вся эта пляска в голове: «такую», «не такую», «так» или «не так» – все это не редкость, но привыкнуть к этому он, да и не только он наверное, не мог. Как в первый день.

А если он узнает, что отрезали весь желудок, станет, наверное, думать, что у него рак, и станет искать, как все заболевшие раком, свою историю болезни. Ухищряться, изворачиваться, лишь бы узнать, что у него рак. А зачем? Зачем это они делают?! А я бы не стал. Лечат. И пусть лечат».

Борис Дмитриевич себя накачивал, заводил и, как мы знаем уже, домой приехал совсем в тяжелом состоянии. А казалось бы! Больной не умер, сделано все как надо, никто ни в чем упрекнуть его не может. Ни в чем. Сегодня все правильно, все хорошо. Но сегодня.

Вот это-то все и вызвало терзания Бориса Дмитриевича: «Все сделал, как надо!» Неизвестно только: как надо?

Борис Дмитриевич пошел на кухню и стал подогревать сыну еду.

– Папа! Тебе почтальон передал извещение с почты. Посылка от дедушки. Пойти взять?

– Конечно. Сбегай. Возьми только паспорт мой.

– А где он?

– Где-то в комнате, в столе, наверное. Поищи.

Из комнаты слышен шум выдвигаемых ящиков, бормотание какой-то песни, наконец радостный крик:

– Вот! Этот! Если ты, конечно, Борис Дмитриевич, с 1930 года, по национальности русский и при этом служащий, военнообязанный.

– Беги, беги. А то остынет!

«Служащий. А почему это я служащий – целый день у станка стою. Или, может быть, рабочий не служит? Где сейчас разницу найти, всегда ли можно: служащий – рабочий. Уйду в поликлинику и стану служащим. Служащий! Значит, служу. И правильно делаю».

Обсуждение и обдумывание этой проблемы несколько отвлекло Бориса Дмитриевича и хватило занять время как раз до прихода сына и жены с работы.

Теперь уже терзания начались вслух, в виде жалобы домашним. Но сейчас все же Борис Дмитриевич поутих, успокоился, ему стало легче, он стал побольше и себя жалеть, он перебивал свои мысли другими своими мыслями, свои терзания – терзаниями общими. Думы о каких-то глобальных проблемах, терзания общими бедами почти всегда хорошо успокаивают собственную совесть, уменьшают личную неудовлетворенность.

– О чем ты, пап, стонешь? Ну иди в поликлинику, раз тебе трудно. Там легче. По ночам будешь спать, по вечерам никуда не бегать. В поликлинике работа легче – принимай да пописывай.

– А ты, сынок, никогда не говори про работу, которую не делал, что она легкая.

– Ты ж говорил...

– Мало чего я говорил в раздражении! Не суди так легко о чужих делах. Когда я работал в поликлинике, получил как-то вызов к одной старушке. Говорит, что живот болит, но умеренно. Посмотрел, пощупал, вроде ничего особенного. Сказал, что понаблюдать надо и завтра приду посмотрю. Пришел домой, и стоит что-то перед глазами у меня эта старушка. Ощущение, что недосмотрел чего-то. Хожу, читаю, разговариваю по телефону – бабка все время перед глазами.

Стал вспоминать ее живот. Просто глазами представлять. Разделил его мысленно на квадраты и вновь его стал весь исследовать. А тут ко мне товарищи пришли, я разговариваю с ними, а сам иду по квадратикам. И вот втемяшилось мне в голову, что одно место я не проверил. Подумал: а не пропустил ли я ущемленную грыжу? У старого человека боли всегда не очень сильные, не выражены часто. Если ущемление, завтра уже будет гангрена кишки. Умрет бабуля, не выдержит. Сижу с ребятами, болтаю, а сам все про одно. Наконец не выдержал, побежал к бабке домой. Пришел. Перепугал всех: по вечерам же врачи из поликлиники редко ходят. Посмотрел – грыжа. И утром я ее видел, но она была плохо выражена – старая очень. Отправил в больницу старушку. Всю ночь не спал. В больницу ж не могу ехать – и стыдно, и не пустят меня туда: кто я для них? С утра туда поехал. Короче, досталась мне эта бабка! А все говорили вокруг: «Какой хороший, внимательный доктор!» Дифирамбы пели. Был бы внимательный – не пропустил бы.

А ты говоришь, легкая работа! Вот я вечером могу позвонить в больницу и справиться о сегодняшней операции у дежурного. А в поликлинике как быть?! Вот то-то и оно, парень, а ты сплеча!..

Борис Дмитриевич вышел из комнаты, зашел па кухню и сказал шепотком жене, что сбегает в больницу на минутку и скоро вернется.

1974г.