Текст книги "Переливание сил"

Автор книги: Юлий Крелин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 16 страниц)

ЗАЧЕМ ВАМ ЭТО ЗНАТЬ?

Михаил Николаевич скинул свою операционную пижаму и стал надевать сначала рубашку, затем брюки, затем туфли.

Сидевший на диване Александр Григорьевич давал советы:

– Ты бы сначала брюки надел. А то войдет кто-нибудь.

– Ну и войдут. Дела! Зато, если я сначала надену рубашку, в брюки ее заправлять не надо, она сама туда тогда ложится.

– Это верно, это резон. А я норовлю портки натянуть сначала.

Александр Григорьевич дежурил сегодня, поэтому он не торопился, не переодевался, он делал вид, что благодушествует. Он думал, ему было о чем подумать сегодня. А пока он искал, вырабатывал линию поведения и манеру общения в новой необычной ситуации.

Михаил Николаевич торопился, так как они сегодня задержались на операции, а потом еще и долгий тяжелый разговор отнял у них помимо сил еще и время, а раздевалку вот-вот закроют, и Михаил Николаевич может остаться без пальто.

Михаил Николаевич надел пиджак, и как будто кто-то дожидался этого момента: в дверь постучали.

– Войдите.

Вошел больной, недавно оперированный. Больному была сделана резекция двух третей желудка. Прободная язва. Заболело у него сразу. Привезла «Скорая помощь». Ночью же ему экстренно сделали операцию. Сейчас он готовится уже к выписке. В руках он держал рентгеновский снимок.

– Зачем же вы мне говорите, что язва, когда это рак?

– Да что вы! Какой рак! Язва у вас. И что за снимки, откуда они у вас?

– Я зашел в ординаторскую, там никого нет, и взял.

– Зачем?

– Я хочу знать: рак у меня или нет?

– Зачем? Мы же вам сказали, что не рак. А потом, вы же не понимаете в снимках. Кем вы работаете?

– Неважно. Не медик. Но понимаю. Я инженер.

– И в ординаторскую нельзя входить. Там есть тайны чужих вам людей. Там наши тайны.

– Вы от меня скрываете. Покажите мне историю болезни.

– Нельзя. Сегодня мы вам покажем, у которого нет рака, а завтра будет просить тот, у которого есть. Нельзя.

– Вот и у меня есть.

– Покажите снимок. Где вы видите рак?

Больной подходит к столу и чертит что-то на бумажке.

– Вот. Я смотрел в книжке. Схематически контуры желудка должны быть такими. Да?

– Ну такими.

– Дали мне барий. Значит, контуры должны быть видны. Да?

– Так.

– А вот мой снимок. Моя фамилия, да?

– Да.

– Контуры здесь совсем другие. Значит, остальная часть заполнена опухолью. Я прочел в книге.

– Но у вас же нет двух третей желудка! У вас не могут быть контуры обычного желудка. Типичная картина резецированного желудка.

Больной задумался. Наверное, ему это в голову не приходило. Он думал другими категориями.

Михаил Николаевич положил ему руку на плечо и сказал:

– Знаете, один поэт как-то написал: «Не то, что сложной их натуры никак не мог понять монах, здесь пели две клавиатуры на двух различных языках». Я вас просто не понимаю. Зачем вам все это надо знать?

– Ну покажите мне историю болезни. Я должен знать.

– Зачем?! У вас болезнь была не похожа на рак. Вы же читали. И зачем вы так хотите узнать? Я бы никогда не старался узнать, даже если бы у меня был, если бы я подозревал у себя рак. Наоборот, я давал бы возможность себя обманывать. Зачем мне это знать? Зачем! Неумолимая природа, которая всех нас обрекла на смерть, охранила нас от знания момента своей смерти. Общество, лишь как высшую меру наказания, объявляет срок и приблизительный момент наступления этого мгновения. При самом тяжелом грехе против этого общества или его членов. Зачем вам это надо? Вам и еще многим таким же, как вы, стремящимся к этому странному, убийственному знанию?

Михаил Николаевич сказал большую речь с необычной горячностью. Михаил Николаевич здесь, в своем кабинете, оказывается, не был похож на Михаила Николаевича в палате. Куда девались дежурные шуточки, ничего не значащая улыбочка? Все не то.

Но вся эта речь, волнение разбились, как комары о крыло какого-нибудь могучего авиалайнера.

– А я хочу!

– Вы что, верующий человек, которому надо обязательно исповедоваться, причаститься? Вы верите в загробную жизнь?

– Нет. Но я хочу знать!..

– Я даю вам честное слово – рака нет у вас. Я вам сейчас дам историю болезни, но вы ведь все равно не поверите. Я ж вижу. У вас что, есть в жизни дело какое-то, которое может быть и должно быть завершено? Которое необходимо завершить, дело жизни? Почему вы так хотите знать?! – Они оба уже крайне измучены разговором, но Михаил Николаевич не унимается: – Помните «Смерть Ивана Ильича»? Ему даже вера в бога не помогла. Он был в ужасе перед смертью. Поэтому мы не говорим никому. Но у вас-то все хорошо. Я вам сейчас покажу историю болезни, если вы никому не расскажете про это.

– Никому. Но я хочу знать.

– Подождите около ординаторской. Сейчас мы выйдем.

Больной вышел. Михаил Николаевич вытер платком лоб, закурил и сел на диван рядом с Александром Григорьевичем.

– Вот дела. Он, как снайпер, бил, этот больной. Сейчас он зациклился, все равно не поверит. Да не скажу, чтоб и я удачно выступал. Откуда ему знать, что я не ему это говорил?

Они вышли из кабинета и вместе с больным зашли в ординаторскую. Михаил Николаевич вытащил из стола историю болезни и отдал больному. Тот просмотрел ее всю, прочел внимательно анализ микроскопического исследования отрезанного желудка, вздохнул:

– Может, у вас есть еще одна история болезни. А это дубль для больных.

– Я и говорил, что вы не поверите. Неужели вы думаете, что у нас есть время писать еще и дубли? У вас все хорошо, но объясните мне, пожалуйста, зачем вам так надо знать? Мне это очень важно понять. Зачем?

– Да просто так! Ни за чем. Знать хочу.

– Ну а если бы рак оказался, что бы вы делали?

– Ничего. Знал бы.

– Вам что, завещание, может, надо написать?

– Нет.

– Тогда не понимаю. А я вот не хочу знать! Ну ладно, разбирайтесь с Александром Григорьевичем, а я пойду. Раздевалка, конечно, уже закрыта, я остался без пальто. Попрошу «Скорую», они меня до такси подкинут, а завтра в куртке приеду. Как думаешь, довезет меня «Скорая», возьмут?

– Конечно.

– Красиво будет: прямо из машины с крестом в машину с шашечками.

Ушел.

Не правда ли, ненормально: Александр Григорьевич за весь этот разговор ни разу не вставил ни одного слова, не подал реплики, ни разу не включился в разговор. Он смотрел в окно. Он листал какую-то книгу. Он вставал. Он садился. Это было, наверное, неправильное поведение, потому что больной мог подумать: «Александр Григорьевич не может врать, потому себя так и ведет».

В углу дивана думающим и некрасивым грифом сидел Александр Григорьевич и смотрел непонятным глазом вслед шефу и странным глазом – на больного.

– Идите. Мы вам сказали все. Идите.

А до этого разговора был разговор другой.

Когда они кончили операцию, Михаил Николаевич завел в кабинет Александра Григорьевича, запер дверь и начал:

– Саша, у меня в течение последнего месяца сильные боли в животе.

Александр Григорьевич открыл было рот, но Михаил Николаевич его остановил:

– Ты подожди. Послушай сначала. Боли носят характер редких приступов. Точной локализации они не дают. Временами вздувается живот. Бывает асимметричен.

– Куда вы клоните?

– Туда и клоню. Ты подожди. Сейчас признаки хронической непроходимости толстой кишки. Там какое-то препятствие.

– По полочкам раскладываешь?

– Вот именно. Давай вместе раскладывать. Это не колит. Какое может быть препятствие? При ощупывании ничего мне обнаружить не удалось. Опухоли я не прощупываю. Но самого себя, знаешь, как щупать!

– Можно сделать рентген толстого кишечника.

– Можно. Но зачем? Слушай дальше... Ты меня пощупай. Мне можешь ничего не говорить. Нащупаешь так нащупаешь. Что операция нужна – это и без рентгена ясно.

– Как без рентгена операция! А если все-таки колит?

– Я ведь не первый день наблюдаю за собой. И понимаю не хуже тебя.

– Так вы же не господь бог – можете и ошибиться!

– Могу. Но я много думал и все время наблюдаю. Я тебя прошу, не раздражай меня. И без тебя тошно. Пощупай.

– Только вы понимаете, в какое положение меня ставите?

– Понимаю. Можешь же ты товарищу и начальнику оказать снисхождение!

Михаил Николаевич, наверное, понимал, что ставит своего коллегу в тяжелое положение, и, по-видимому, сам маялся этим. В тяжелое положение. Не официально, а по существу. Он всю тяжесть ситуации сваливал на товарища. Но может ли правильно думать человек, когда он умирает? А Михаил Николаевич понимал, во всяком случае он сейчас так понимал, что пришло его время. Он играл с собой в последнюю игру и, наверное, не очень праведно затягивал в эту игру и товарища. Но товарища он затягивал только в игру.

– Я все понимаю. Возьми этот крест на себя. Слушай дальше. Если ты сочтешь достаточно необходимым рентген – делай. Я согласен. Но если ты опухоль увидишь на рентгене – очень трудно меня обманывать. А я не хочу точно знать, что у меня. Я не хочу сжигать свои корабли сам. Это будешь делать ты. А я все время должен иметь возможность думать, что в бухте стоят мои корабли. Понял, Саша?..

– Ну хорошо, хорошо. Но ведь если я сделаю рентген, вы можете ничего не знать, что там.

– Но я буду хотеть посмотреть снимок сам – я же живой еще, черт возьми!

– Простите.

– Ты должен лишить меня возможности узнавания. Только рассуждения. Ты не понял еще, о какой услуге я прошу.

– Простите.

– Ты сделаешь мне операцию. Если можно удалить – удалишь. Если нельзя, сам знаешь – сделаешь свищ наружу. Если отрежешь и сошьешь, для страховки все равно наложишь свищ наружу.

– Так если хорошо сошьется, зачем свищ?

– Ты опять не понял. Мне все время нужен запасной выход для рассуждений. Ты меня бессмысленно терзаешь.

– Простите.

– Если ты не удалишь – свищ обязателен. Если удалишь – возможность свища дает мне, в свою очередь, возможность думать, что свищ временный. Да помоги же мне обманывать себя!

– Но ведь если будет все в порядке, вы ж не поверите.

– И пусть. Пусть не поверю, если все в порядке. Хуже, если я точно буду знать, что плохо. И операция будет неофициальная. Хуже, чем мертвая душа. Не писать никакой истории болезни. Не записывать операцию в операционный журнал. Она не войдет ни в какую статистику. Все запишете только в случае смерти. Если я живой – нет операции, только свищ.

– Понятно.

– Все тебе понятно? Это смертная просьба. Тебе тяжело будет. Ну а если умру... Это наше право и обязанность. Я сделаю все анализы, буду готовиться. Можешь говорить предварительно с кем угодно, делать как удобно. Тайну делай из этого только для меня. Дома я первый разговор проведу сам. Первому с домашними тебе говорить не придется. Скажешь все, что найдешь нужным. Сам я про рак не скажу. Пусть они думают, что я об этом не думаю. Вся тяжесть на тебе, Саша. Перестраивайся.

Вот с каким разговором, на какую почву попал больной. Нашел время. Но у него свое время.

А дома Михаил Николаевич сидел в кухне за столом, ел и оживленно рассказывал Людмиле, как ему пришлось ехать домой без пальто, что безобразие закрывать раздевалку, что она должна работать всю ночь, что хотя бы оставляли ключ где-нибудь, что нельзя жить из расчета, что кто-то чем-то воспользуется, например оставленным ключом, и кто-то кого-то обманет, украдет, и кому-то придется отвечать за кого-то. Нельзя жить с вечными мыслями, что кто-то кого-то обманет. Что завтра ему придется идти на работу в куртке, что в толстой кишке у него полип и, наверное, придется сделать небольшую операцию.

Людмила спросила, что за полип и какую операцию.

Он сказал, что полип – это доброкачественная опухоль и что операция небольшая. Людмила спросила, кто будет делать. Он сказал, что договорился с Сашкой. Основную тяжесть он опять свалил на Александра Григорьевича. Но ведь это и нормально. Кто-то должен на себя взять всю тяжесть. Врач, конечно. Лечащий врач.

* * *

– А что дальше?

– Что дальше? Все. Сделали ему операцию, все в порядке.

– Так что же оказалось все-таки?

– А тебе зачем знать?

1974 г.

ШТЫРЬ

Маленький этот штырь лежит передо мной на столе. Сейчас я могу смотреть на него спокойно. А совсем недавно!..

Больная лежала на кровати и совсем не реагировала на меня, на студентов.

Я плохо помню, какая она была тогда. Выражения лица не помню.

Больно ей было – помню.

Ничего не помогало – помню.

В каких местах болело, тоже помню. Справа в подреберье и под ложечкой. Анализы говорили: некротический панкреатит – воспаление и омертвение поджелудочной железы. Невероятно тяжелая болезнь.

А я думал: панкреатит? Может быть. Не знаю. Но холецистит – камни желчного пузыря и воспаление его – наверняка.

Все делали – не помогло.

– Операция? Делайте, что хотите. Нет сил боли терпеть. Операция так операция.

Начали. Сколько жира! Панкреатит, холецистит – они без жира и не бывают. Во время войны их ведь почти не было. Одно из благ войны. Конечно, во время войны таких животов не было. Но лучше уж такие животы резать, чем зашивать животы на войне.

В животе жидкость. Желтая. Наверно, холецистит. Ага! Пузырь здоровенный, полон камней. В протоках камни! А вот и некрозики! Анализы не обманули. Кусок поджелудочной железы омертвел. Сок ее проклятый – все переваривает. Ишь сколько участков омертвения от него на кишках и на желудке! Сначала уберем пузырь...

Убрали пузырь. Убрали часть омертвевшей железы. Убрали камни из протоков.

Камни в протоках мелкие. Мелкие камни самые гадкие. Трудно нащупать. Трудно удалить. Сейчас зажимом. Не выходит. Ну-ка ложечкой попробуем. Один есть. Там еще что-то. Сейчас промою новокаином. Весь новокаин выливается. Что-то еще там. Еще ложечку. Сейчас оттуда, от кишки, поддать попробую. Так, еще один вышел. Теперь давай зондом проверим. Хороший зонд. Металлический, но гибкий. И на конце пупочка. Идет свободно. Прохожу в кишку. Прошел! Свободно! Все в порядке, значит!

Ах! Черт! Что такое?!

Зонд сломался.

Остался в кишке. Сантиметра, наверное, четыре. Что же делать? Ну-ка сквозь кишку пощупаю. Не прощупывается. Может, он в протоке? Нет. И там нет. Проток совершенно свободен.

– Дайте побольше зонд, и твердый.

Проверяю им. И этот проходит. Значит, в кишке.

Так все сделали! Так все хорошо сделали! Проклятый зонд! Так все хорошо было. А теперь? Надо бы его вынуть из кишки. Вскрывать кишку? Опасно. По всей кишке рассыпаны островочки омертвения. Разрезать кишку? Вытащить железяку? А эти чертовы некрозики! В условиях этого воспаления может не зажить, разойтись шов на кишке. Страшно.

Оставить зонд там? Надеяться, что выйдет? Черт его знает! Еще продырявит кишку. Тоже страшно. Не знаю, как быть.

Пока трубку введу, а там по ходу дела подумаю.

Трубка держится хорошо. Теперь вторую к ложу.

Вынимать или не вынимать?

Тампоны к железе. К ложу.

Ну а теперь что-то надо решать.

Не знаю. Не знаю. Не знаю!

Полезть в кишки искать... или оставить? Что же «против»? Что – «за»? Разрезать кишку и вытащить обломок? В этих условиях? Восемьдесят из ста – получим кишечный свищ. Оставить? Пожалуй, меньше шансов, что прорвет кишку.

С другой стороны, оставить – две недели, минимум, дергаться, нервничать, спать рядом с телефоном. А вытащишь – тут уж волноваться нечего. Что будет, то будет. Все сделано, как надо, а там что бог даст.

Французский хирург Лессен говорил: «Всякое сомнение должно решаться в пользу операции». Оно, конечно, так. Но легко ему было говорить.

Черт с ним, с зондом!

Оставляю!

Беспокоиться было еще рано. Можно было б дня три не волноваться. Но почему-то уже до конца дежурства я беспрерывно бегал к больной в палату.

Зачем?

Разве мы все делаем зачем-то?

Наутро пульс хороший. Давление нормальное. Живот мягкий. Конечно, болезненный в области разреза. Температура для ее состояния относительно нормальная.

Раз десять я подходил к ней. Все было нормально.

Еще два дня все должно быть нормально.

У больной целыми днями сидит старенькая мама. Ее я хорошо запомнил. Я входил в палату – она тут же выходила. А я старался на нее не смотреть.

Проклятые зонды! Я потом проверил: они очень легко ломаются. Их надо выкинуть из операционной.

Ее начали кормить. И мать приносила ей что-то очень вкусное. А я все заходил, заходил к ней в палату.

Но еще один день все должно быть нормально.

И еще день было нормально.

И еще два дня было нормально.

И еще пять дней все было нормально.

А на восьмой... Температура – 39,6. Пульс хороший. Давление нормальное. Живот мягкий, не болит. В легких чисто. Воспаления нет.

В чем дело?

Снова у больной. Пульс хороший. Давление нормальное. Живот мягкий. Но немножечко болит.

Снова у больной. И снова то же...

А во второй половине дня боли стали несколько больше. Неужели все-таки эта железяка пропорола кишку?

Что же делать? (Легко было Лессену: «Всякое сомнение в пользу операции».)

Если пропорола – надо оперировать. Но если бы пропорола, живот был бы уже не таким. Был бы напряженный. И болезненность где-нибудь локализовалась точнее. Подождем – посмотрим.

А еще через час то же самое. И пульс не учащается. И язык остается влажным и чистым. И анализ крови остается нормальным.

Мы еще подождали. И опять ни к какому выводу не пришли.

Идти домой или оставаться? Может быть, все-таки лучше оперировать? А если зонд дал пролежень в кишке – перитонит будет.

Ждать или не ждать?

Будем ждать. А домой ехать или не ехать? Во всяком случае, позвонить, что задерживаюсь. А там видно будет.

Ночь для нас была скверная.

Утром сделали рентгеновский снимок – посмотреть, где обломок сейчас.

Какой здоровый штырь торчит! Кошмар! И как такая штука по кишкам ходит?

Кормить обязательно кашей, пюре картофельным.

Трудно по снимку сказать, где это находится. Все-таки впечатление, что в толстой кишке.

К вечеру картина прежняя. Неясная. Температура – 38,2. Знобит ее. Шов в хорошем состоянии. Гноя нет. Тампоны убрали.

Приходили оба моих шефа. Но опыт в данном случае не может помочь. И так можно, и так можно. Надо следить, говорят. «Следи. Если что, звони», – сказали и один шеф, и другой.

Сделать операцию, конечно, не трудно. Надо бы сделать и успокоиться. Если прорвал зонд кишку – убрать и зашить. Не прорвал – сейчас живот в хорошем состоянии, – нащупать его в кишке, разрезать над ним, вытащить и зашить.

Но после такой болезни, тяжелой операции второй раз оперировать? Ох как не хочется! Все-таки опасно.

А не делать операцию... Она-то сейчас лежит спокойная. Температура ее не очень беспокоит. Она и не знает, что вокруг нее делается. Операция для нее будет ударом.

Без операции для меня пытка.

Подожду еще немного.

А на следующее утро – опять рентгеновский снимок. Зонд значительно продвинулся к выходу! Зонд значительно продвинулся к выходу!! Значит, не пропорол! Иначе бы на месте стоял. Будем ждать. А температура – 38,5. Теперь-то я уже не уйду от нее. Как-то оно пойдет? Обидно сидеть, когда плохо. А когда хорошо и можно сидеть и радоваться. Уходить?! Какая нелепость!

Звоню домой:

– Не ждите меня. Я еще побуду.

Когда положение тяжелое, тогда трудно смотреть на родственников. Они нас ловят, ищут, расспрашивают. Мы не знаем, что сказать, – глаза прячем. А вот когда все в порядке, когда мы можем смело общаться и с больными и с их близкими, вот тогда мы уходим домой, и тогда с нами никому не приходит в голову разговаривать. Зачем? Мы находим себе другую заботу и почти не останавливаемся у прежнего «камня преткновения». А больной лежит и накапливает горечь: «Совсем забросили, никто внимания не обращает».

Что ж, по-видимому, так надо. Во всяком случае, так почти всегда бывает. И вовсе это не парадокс. И не только в медицине это так, наверно.

Снова в палате. Вхожу гордо, не стесняясь. Смотрю даже старенькой маме в глаза. Не то что раньше: мать на меня смотрит, а я в сторону – не видеть бы выражения ее глаз. Больная на меня смотрела, а я в ответ ободряюще, как мне казалось, скалил зубы. А когда что-то спрашивали, я хватал за руку, нащупывал пульс и... думал. Думал, что ответить.

Когда мы щупаем пульс, все замирают. Пульс для нас – иногда спасение. Минута самоуглубления перед решением. Думать на людях трудно. Ответа ждут, хоть какого-нибудь, немедленно. Около больного необходимы минуты публичного одиночества.

А сейчас особенно и пульс не щупал. Хотя... хотя это и было важно.

А на пятнадцатый день сестра принесла мне обломок зонда. Он вышел!

Больная выписалась и ушла домой. А мы все остаемся в больнице.

Всегда в больнице.

И дома – в больнице.

Дома сижу за столом, смотрю на этот обломок маленький и думаю: выкинуть или не выкинуть?

А все-таки правильнее было бы, наверное, сделать повторную операцию!

1963 г.