Текст книги "Переливание сил"

Автор книги: Юлий Крелин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 16 страниц)

БОРИС ДМИТРИЕВИЧ И ВИКТОР ИЛЬИЧ

– Давай, Ленька, маленько постоим! Нога что-то болит.

– Давай. А что у тебя с ногой?

– А черт ее знает! Неделю уже. А сейчас постою чуть-чуть, и все в порядке будет.

– Слушай, папа, а мы завтра пойдем с тобой в зоопарк?

– Ну, Лень, как ноги будут. Болеть не будут – пойдем, конечно.

– Но ты ж обещал, папа!

– Ленька, не будь маленьким. Если болеть не будет, наверное пойдем.

– Мы ж в кино ходили с больными ногами.

– В кино ж сидеть надо, а в зоопарке ходить. Разницу видишь? Ты совсем как маленький!

– Папа, а ты «Трех мушкетеров» в каком классе прочитал?

– Во втором или третьем.

– А где тебе больше понравилось: в кино сегодня или книга?

– Ну пойдем. Полегче стало. Книга больше – они там обаятельные ребята, а здесь злые и бесчеловечные хулиганы. А все эти книги о мушкетерах, всю трилогию я очень люблю.

– Пап, а почему трилогию – книг же пять?

– Ну, ты совсем как несмысленыш, Лень! Первая книга – «Три мушкетера», вторая – «Двадцать лет спустя», третья – «Десять лет спустя». А уж сколько томов в каждой книге получилось – дело семнадцатое.

– Почему семнадцатое?

– Ну сорок пятое!..

– А-а. А мне так нравится д'Артаньян! Он хороший был. И ненамного-то он старше меня. Интересно жить было в то время.

– Это ж сказка, Лень. Тогда не так уж красиво было, как в книжке получается.

– Нет. Хорошо. Там война красивая. А потом победы, праздники.

– Эх, Ленька, Ленька! Мал ты, а то б я тебе рассказал. Учти. Для всех война – это самое плохое время. Люди тысячами, миллионами погибают, голодают, страдают, теряют друг друга иногда на время, а часто навсегда. Какие праздники? Люди грустно радуются, что сейчас больше убивать не будут, что домой возвращаются жалкие остатки еще недавно многочисленной и радостной веселой молодежи, которая так и не стала молодежью. Ты представляешь, Лень, ребята остались без молодости? Люди радуются грустно, что через несколько лет, наверно, перестанут голодать. А сколько слез по убитым в эти праздники! Дай бог, чтоб тебе не досталось это время.

– Папа, а вот когда ты был на фронте, было у вас что-нибудь такое же, как под Ларошелью, когда четыре мушкетера и целая армия?..

– Давай опять постоим. Ты читай пока про мушкетеров, но вот скоро начнешь читать другие книги, я скажу тебе какие, но не сейчас, позже. А что касается моей войны – одна мина туда, и ни одного мушкетера бы не осталось. Это мы оставим с тобой на после, этот разговор. Ну, пошли, отошло.

Когда они пришли домой, Виктор Ильич сразу же сел у самых дверей. Из комнаты вышла жена:

– Что с тобой, Витя?

– Ноги болят все больше и больше. С каждым днем хуже.

– Пойди завтра к Борису. Покажи ему, что ж мучиться!

– Да, Наверное. Сил нет. Ты думаешь, он посмотрит, и станет легче?

– Глупости не говори... Ты же понимаешь, что надо. Чего ж болтать?

Но, по-видимому, Виктору Ильичу стало немного легче.

– И времени нет. Я для Леньки еле выдираю время.

– Но ты уже не можешь ходить с Ленькой! Что зря говорить!

– Времени все равно нет. Вот Фарадей к моим годам, сорока трех лет стало быть, начал постепенно отказываться от всяких лишних нагрузок, от всяких анализов, экспертиз, потом от гостей – все для великих дел. Я не гений – мне надо освободить время для Леньки.

– Что болтовней пустопорожней занимаешься? К врачу идти надо, когда болит. Гении тоже ходят, когда болит.

– Надо подумать самому, гениально подумать о болезни, простодушно, как думают гении.

В комнату вошел Леня с географической картой в руках, и Виктор Ильич, болтовней своей стремительной, по-видимому, продолжая бороться с болезнью, показал на карту:

– Гений – это прежде всего простодушие и восприятие всего таким, как оно есть. Посмотрел Дарвин на карту, на атоллы и сказал: «Да это же контуры острова!» – и все увидели: действительно.

– Папа, а что такое атоллы?

– Острова такие, располагающиеся, неизвестно почему, кольцом.

Виктора Ильича не собьешь, потому что все же болело и ему надо было болтать.

– Пушкин прочел «Отелло» и сказал: «Отелло не ревнив – доверчив». Вот и мне нужен гений, чтоб посмотрел и сказал: «Да это заноза» – и вытащил бы. А Борис гениально посмотрит и гениально скажет: «Да это так просто! Оперировать надо».

– Папа, а что такое «отеллонеревнив»?

– «Отелло» – пьеса такая, трагедия. Почитай.

– Не морочь ребенку голову!

– Я как вспомню свою нагрузку за неделю!.. Кроме непосредственной работы, в месяц около пятнадцати заседаний и занятий. А ты говоришь: к Борису!..

– Папа, пойдем с тобой к дяде Борису, и я с тобой, только в больницу, не домой.

Виктор Ильич прошел в дверь стройным и молодым восклицательным знаком, показывая всем, как у него ничего сейчас не болит; запятой побежал за ним сын, и только мама осталась стоять вопросительно:

– К врачу все же надо пойти, Витя.

– Сейчас и пойдем, – сказал Виктор Ильич неожиданно.

– Нет, папа, не сейчас. Сейчас не в больницу.

– Леня, не вмешивайся! – мама тоже была неожиданной.

Неожиданным оказался и Ленька, потому что ничего не ответил.

– Леня, одевайся.

– И я с вами, Виктор?

– Зачем? Не надо. Это уж семейный визит, обязывающий.

Виктор Ильич отдохнул, ноги не болели, он полноценный восклицательный знак, и он, естественно, начал сомневаться в необходимости сейчас, вот так срочно, ехать выспрашивать про свои боли, про свои перспективы. Остановило его для окончательного отказа от поездки только обещание сыну. Поколебавшись в буквальном и переносном смысле в дверях, он все же прошел к лифту.

– Хорошо, что лифт есть в нашей стране. Правда, сынок?

Отец был необычно разговорчив, и, если б Леня знал все слова из арсенала взрослых, он бы мог сказать, вернее, подумать: «Ажитирован папаня».

В кабине сквозь стеклянную дверь Виктор Ильич увидел кого-то этажом ниже, ожидающего лифт. Он нажал кнопку «Стоп». Открыл дверь:

– Пожалуйста.

Стоящий на площадке с крайне удивленным лицом вошел в лифт.

– Спасибо большое. Первый раз такое вижу, чтоб кто-то остановил лифт.

Виктор Ильич пожал плечами и улыбнулся. Почему-то улыбнулся, извиняюще искривил губы. Когда они вышли на улицу, Леня спросил:

– Почему он удивился, папа? Почему первый раз, а?

– Сам удивляюсь. Но если этот мой раз для него был первым, то на днях он сделает свой первый раз, но это для него будет вторым.

Виктор Ильич прошел немного, остановился и сказал:

– Знаешь, Лень, ты, пожалуй, прав. Надо в больницу. Завтра поедем. Завтра с утра закажем такси и поедем. Сейчас что-то не получается. Завтра с утра.

Но все получилось не так. Вернее, почти так. Назавтра утром Виктора Ильича в больницу Бориса Дмитриевича привезла машина «Скорой помощи».

Сильная боль появилась ранним утром. Виктор Ильич хотел было встать, но острая боль внезапно возникла у него в ногах и уже не оставляла его. Боли продолжались и в лежачем положении, а не только на ходу, как вчера. Ноги стали синими, холодными.

Жена попросила приехавших со «Скорой помощью» врачей отвезти его в больницу, где работал Борис Дмитриевич.

Борис Дмитриевич осмотрел его в приемном отделении. В этой же комнате сидел и дежурный невропатолог. Сначала они коротенько расспросили больного, то есть приятеля Бориса Виктора. Потом он показал свои ноги. Невропатолог свистнул. Борис двинул его ногой.

– Что, Борь, худо?

– Подожди.

Борис Дмитриевич стал щупать посиневшие, мраморно-пятнистые, холодные ноги. Сначала внизу. Потом под коленкой, потом еще выше.

– Что щупаешь?

– Пульс.

– А ты на руке пощупай.

– Не шути. Я на работе.

– А мне не до шуток, Боря. Пульс ведь можно щупать на руке.

– У тебя болит нога. Кровь не проходит. Чтоб узнать, в каком месте закупорка, запруда, я и щупаю.

– Закупорка сосуда?!

Но Борис Дмитриевич ломал комедию. По виду ног было ясно, что закупорка намного выше, что нащупать он все равно ничего не сможет, но Борис Дмитриевич не знал, что сказать своему другу. Он щупал пульс, он оттягивал время, он придумывал линию поведения, он делал вид, что думает над болезнью. Потом повернулся к невропатологу:

– Видишь, недолго были боли в ногах, а потом сразу – хоп! И перекрылась система. Если долго, склероз, например, медленно развивается, могут успеть образоваться обходные сосуды для ног. В обход основной магистрали. А тут несколько дней – и полностью. Тромбоз, конечно. Почему только? Да, Вить, закупорка. Надо прочистить трубки, так сказать, артерии. Надо срочно оперировать.

– Ты, Боря, прост, как гений. Посмотрел простодушно: «Отелло доверчив».

– Что-что?! – спросил с удивлением невропатолог.

– Виктор в своей обычной манере. Так они-с болеют-с. – Борис Дмитриевич не знает, как себя вести. Он и так пробует, и иначе. Но в таких случаях все плохо, все глупо. – Понимаешь, здесь ему ничто другое не поможет. Надо убирать тромбы. Иначе гангрена обеих ног, ампутация. Надо торопиться.

Борис Дмитриевич все это говорил невропатологу, потому что не мог говорить такое, глядя товарищу в глаза. Сколько раз он говорил себе, и говорили ему друзья его, в том числе и Виктор, чтобы он не брался лечить своих друзей и близких знакомых! Но как только что-то у них случалось, они, естественно, звонили, ехали, бежали к нему. Не потому, что он был гений, – он был свой. Это понятно, так и должно быть.

– Что ты говоришь, Боря? Ампутация?

– Надо срочно оперировать, Виктор.

– Ампутировать! Обе?!

– Нет, нет! Надо попробовать удалить сгустки крови из сосудов, надо попытаться спасти ноги. Потому и тороплюсь я.

– Да-а. Ты простодушный гений, друг мой. Гениально просто. Оперировать!

Виктор Ильич, по-видимому, до конца не понял всего – он еще шутил. А может, это не шутка, а инерция.

– Так другого пути нет!

– Тебе виднее.

Дежурный невропатолог с болезненной гримасой на лице наблюдал за ними. Он переживал за Бориса Дмитриевича в первую очередь, а потом уже и за больного, которого не знал раньше и который был для него только больной.

В это время какой-то другой больной вошел в комнату, не поглядев на присутствующих, прошел в угол, сплюнул на пол и аккуратно стал растирать ногой.

– Лобник! – обрадованно закричал невропатолог. – Я был уверен, что так у него и окажется. – Он побежал к дверям, позвал сестру и отправил больного в палату.

Не только Виктор, но и Борис не сразу понял, что происходит. Хотя Виктору было и не до этого, он все же немного отвлекся.

– Что случилось? – спросил Борис Дмитриевич.

Невропатолог оживленно, забыв о чужих бедах, стал говорить, что этот больной давно его мучает – никак не мог поставить диагноз. Обследование не выявляло полностью картину, хотя он и подозревал, но не мог подтвердить опухоль мозга в области лобной доли. Не хватало изюминки в диагностике. У больных с поражением лобных долей бывает дурашливое поведение. Но за этим больным не замечали подобных отклонений. Невропатолог радостно сказал, что это большая удача – неожиданно подсмотренный им этот эксцесс. Теперь диагноз ясен.

– Я был прав, я точно шел по следу. Поэтому судьба и привела больного в комнату, где я был. Это большая удача. Теперь можно решать судьбу больного, теперь можно начать думать о лечении, советоваться с нейрохирургами.

Свою радость и удачу невропатолог, наверное, еще долго бы излагал, если бы не взглянул вдруг на Виктора и Бориса. Борис Дмитриевич похлопал по плечу Виктора и сказал:

– Сейчас тебя в палату отвезут. Я приду к тебе туда.

Он вышел в коридор и пошел говорить с женой больного, то есть с подругой своих детских лет Таней.

В течение часа все разговоры, переговоры и приготовления были закончены, и, если можно так сказать, с легкой душой человека, делающего правильное и единственно возможное, хирург отправился на операцию.

Ох, нельзя так сказать!

Виктор Ильич уже лежал на операционном столе. Уже спал. Как говорят в операционной, хоть это и неправильно, «намытый» и «надетый» Борис Дмитриевич подошел к столу.

Они начали оперировать одновременно с двух сторон: Борис Дмитриевич открыл бедренную артерию справа, Борис Васильевич – слева.

Сначала легкий разрез, рассечена кожа. Вот артерия. И там и тут. Оба Бориса все время поглядывали на противоположную сторону: «А как там?»

Обе артерии гладкие, мягкие, хорошие, но не пульсируют – кровь к ним не поступает.

– Ну что ж, пойдем выше,– сказал Борис-первый. Он нежными движениями скальпеля зачистил артерию. Провел под нее черные резинки, приподнял ими артерию. Наложил мягкие сосудистые зажимы на все отходящие от главной маленькие артерии.

Борис-второй сделал то же самое. Дальше они все делали с одной стороны. По очереди.

Артерия вскрыта. Крови нет – ни сверху, ни снизу.

– Видишь? Нет крови!

– Конечно. Откуда ж ей...

Борис Дмитриевич взял тоненькую пластмассовую трубочку, заканчивающуюся плотным наконечником с мягким резиновым баллончиком. Провели трубку через разрез повыше, к аорте. Раздули баллончик жидкостью, новокаином, и стали вытягивать его назад. Расправившийся внутри баллончик вытолкнул впереди себя из артерии тромб. Сверху пошла кровь.

– Мало. Маленький кровоток. Там еще есть препятствие.

Еще провели трубочку. Вытащили еще немного тромботических масс. Кровоток слабый. Еще – опять слабый. Взяли металлическую петлю, провели в артерию – чувствуется, что там не только мягкий тромб, но и плотное препятствие.

– Наверное, склеротические изменения, которые изъязвились и дали острую закупорку.

Склероз – плотное отложение солей в стенке сосуда – иногда изъязвляется. И на этой язвочке появляется тромб, закупоривающий артерию. Наверное, сейчас так оно и есть.

Артерии с двух сторон сходятся и сливаются в один общий ствол – аорту. (Правильнее – аорта раздваивается на две артерии.) Тромб сидит на раздвоении верхом – он так и называется «наездник».

– Давай, Борис, теперь ты иди со своей стороны. Удалим и отсюда, тогда посмотрим, что делать дальше.

Все то же самое сделал и Борис-второй. Эффект тот же.

– Что ж, гангрены не будет, но боли останутся. И все может снова повториться. Придется идти на аорту. Будем открывать живот.

Анестезиолог:

– Тогда мы немного углубим наркоз. Вы подождите. А ребята пока приготовят живот, йодом помажут, накроют его.

Борис Дмитриевич отошел к окну. Внизу на территории больницы были сосны. Верхушки их замерли. Но вот в одном углу больничного парка верхушки качнулись, затем рядом, ближе, ближе. Как будто кто-то невидимый по верхушкам идет, подбирается к окну, хочет заглянуть, проверить, а может, помочь, подсказать. Невидимый и бесшумный – легкий ветер. Он не слышен, наверное, и на улице, а здесь, в закрытой операционной, и подавно.

Борис думал на отвлеченные темы: о ветре, жаре, одежде...

«Ветра не слышно. А в операционной жарко, закрыто все. А на нас халаты, фартуки. Кондиционеры не работают с первых дней больницы. Тяжело. А если б ветер слышен был... Все равно жарко. Вот Витьке не жарко – спит. Ох, Витька, Витька».

– Можете начинать, домулло. – Это подошел Борис Васильевич. Он когда-то работал в Таджикистане. Там так называли шефа, учителя. – Пойдем, домулло.

Домулло вздохнул и пошел.

Аорта действительно оказалась поражена склерозом.

Они пережали аорту. Разрезали ее, вшили синтетический протез, раздваивающийся, как и сама аорта, и потом вшили оба конца в артерии на бедре, где они начали прочищать с самого начала.

Как это легко писать! И еще легче читать. Все это за пять секунд прочитывается, а вшивали полтора часа. Казалось бы, что особенного! Разрезал – вшил, разрезал – вшил. И все правильно, все в порядке. Секунды разрезали – часы шили.

Шили! Тоже легко говорить. Они прошивали иголками с ниткой стенку аорты. Аорту, через которую за минуту проходит около двенадцати – пятнадцати литров крови! Двенадцать литров за минуту через трубку диаметром сантиметра три! А ну-ка прикиньте, с каким напором, с какой мощью идет там кровь!

Они прошивали аорту, а потом от такого напора, от этой мощи кровь свистела через отверстия, и после шитья надо было прошитые места некоторое время прижимать салфетками, чтобы густая, вязкая кровь, ее составные тельца осели на этих дырочках и кровотечение прекратилось бы, дырочки заткнулись бы.

Кровь идет по синтетическому вязаному протезу, и, пока он тоже не пропитается, через все поры его вязки тоже сильное кровотечение.

А если подумать, что вот так выливается кровь его товарища!..

Нет, не надо хирургам оперировать своих!

Сколько раз Виктор советовал ему не связываться со своими, не класть их в больницу!

...Поднимали давление, переливали кровь, восстанавливали дыхание. Восстанавливали дыхание его товарища.

Они давно уже кончили, но Борис Дмитриевич не уходил из операционной.

– Пойдем, домулло, пойдем. Ведь все уже. Анестезиологи сами управятся. Не мешай им.

Он знал, что «анестезиологи сами». Он знал, что товарищ это его или просто незнакомый абстрактно-конкретный больной, анестезиологи все сделают ровно настолько, насколько они умеют. И он ничем не может помочь им.

Но разве есть доводы разума, когда лежит на этом столе твой товарищ!

– Нет, Борис, никогда не клади к себе в больницу близких своих.

* * *

– Папа, а почему кенгуру на двух ногах ходит, а в людей не превратилась?

– А потому, что они не ходят, а прыгают, поэтому у них времени нет подумать. Ничего не могут решить: только задумаются – прыг, прыг... Все время их что-то заставляет прыгать. – Виктор Ильич засмеялся и сказал: – Пойдем лучше к жирафам, у них передние ноги в два раза длиннее задних, а шея длиной с нас двоих.

– Я знаю, видел.

– Ты слишком много знаешь, Ленька. Если ты такой знающий, скажи мне: вот научились склероз лечить, пусть пока только временно вырезать, научатся рак лечить, всё научимся лечить – отчего же люди будут умирать, а?

– Ни от чего.

– Думаешь, так? Прыг, прыг... Я с тобой тоже сейчас прыгать могу.

1974 г.

«УКРАЛ»

Что сокращает человеку жизнь? Отчего наступает преждевременная смерть? От спешки и нервотрепки.

А что продлевает человеку жизнь? Радость, удовольствие, моральное удовлетворение. А вовсе не покой.

Казалось бы, все сделано, чтобы человек не спешил. Сколько часов сэкономлено! Вместо лошадей поезда, машины, самолеты и даже ракеты. Сколько часов появилось дополнительно! А человек спешит, спешит все больше и больше.

А я иду на работу медленно – жизнь себе сохраняю.

Как-то так получилось, я давно не оперировал. Стало скучно. Стал скучным. Стал уставать. Операция меня подстегивает.

Иду медленно – не спешу. Сегодня сильный туман. Кажется, что иду долго и идти еще далеко. В туман всегда идти далеко, как бы близко цель ни была: ее не видно – сплошное глубокое, бездонное молоко. Тогда нечего и торопиться. Но главное – я давно не оперировал. Меня давно пора уже подстегнуть операцией.

Вот и больница.

– Наконец-то! Кто-то появился! Хорошо, что вы пришли раньше.

– А что?

– У дежурных тяжелая больная, все заняты на операции...

– И что?

– Привезли еще одну тяжелую. Я уж хотела вызывать кого-нибудь из операционной. Посмотрите, пожалуйста.

– Где больной?

– Это она. Больная. В смотровой.

– Иду. Только халат надену.

– Нет, она какая-то не такая. Посмотрите сразу. Без халата.

Больная бледная, как туман. Вялая. Глаза закрыты. Я вошел с шумом, а веки не дрогнули.

– Что с вами?

– Живот болит. В двадцать пять минут седьмого заболело. Я даже сознание потеряла на мгновение.

Молодая женщина. Точно время говорит. Наверно, какой-то разрыв в животе. Возможно, беременность внематочная.

Еще два вопроса. Пульс. Давление. Живот осмотрел.

Да, это внематочная.

– Надо срочно оперировать. Слышите?

– Боюсь я. Может, не надо?

– Конечно, боитесь. И я бы боялся, родненькая. Но что делать?! Операция необходима.

– Ну что ж. Надо, так делайте.

По-моему, только сердечные больные, доведенные до предела, не только охотно соглашаются, но и сами напрашиваются на операцию. Сердечные больные очень хотят операции.

– Подавайте ее в операционную.

– Надо подождать. Там все заняты.

– То есть как подождать?! Это же внематочная! Срочно надо.

– А кто оперировать-то будет?

– Ну, я буду. Ждать же нельзя. А если б я не пришел? Вы б ведь сняли кого-нибудь с их операции. Внематочная!

– Подаем.

– Ну а я бегу переодеваться.

В раздевалке сестра-анестезист. Прекрасно!

– Срочно беги в операционную. Наркоз нужен. Все заняты. Внематочная.

И вот я уже моюсь. А больной уже дают наркоз. Сестра не успела переодеться. Лишь халат сверху. Косынка сидит криво. Я в раздевалке первый раз увидел ее прическу. Все косынка и косынка. А красивые эти новые прически. Вообще-то все новое, молодое красиво. Ранней весной зеленые листья такие красивые! Осенью до чего красивы деревья с червонно-золотыми листьями! А затем всего красивее первый снег пушистый на деревьях!

...Ну, вот и йодом смазали. Начали появляться врачи. А я уже оперирую. Теперь у меня и ассистент есть. А на том столе дежурные оперируют вторую больную. Конечно, вся бригада занята.

– Начинаем. Можно? Спит?

– Да, пожалуйста.

– Где скальпель? Ну, с богом...

Разрез. Кожа. Жир. Мышцы. Брюшина.

– Как давление? Здесь много крови. Это внематочная.

– Уже переливаем. Оперируйте.

Почему не сказала, какое давление? Хм. «Оперируйте»! По-видимому, надо торопиться. Быстрей. Вот, нашел! Сейчас подтянем.

– Держи щипцы. Нет, в этом направлении тяни. Как следует. Полотенце дайте. Обложить надо и кишки отодвинуть. Так. Куда! Очень хорошо. Вот труба. Вот разрыв. Хлещет как! Сейчас зажим, остановим кровь, тогда и рассуждать будем. Р-раз! Все.

– Как давление?

– Лучше. Оперируйте.

– Кровотечение остановили?

– Мы переливаем кровь.

Что она мне все невпопад отвечает? Наверно, больная не ахти. Конечно, крови-то сколько в животе!

– Дайте банку для крови.

Отсюда, из живота, можно, по крайней мере, граммов восемьсот набрать и перелить ей обратно.

– Граммов восемьсот я вам здесь соберу для переливания.

– Очень хорошо. А то ее группы у нас немного.

А надо много. Да-а, она не ахти! Лучше не спрашивать.

Как труба сильно порвалась! А вторая труба хорошая. Рожать сможет... Хм. Чего это я радуюсь? Больная-то вроде не ахти. Ахти не ахти – чего я привязался к этому слову? Ну, вот и зашил.

Начинаю зашивать живот.

– Угу.

Что она там? Видно, ей достается. Как мы с ней: действительно, прямо с корабля на бал. Зашиваю: брюшина, мышцы, жир, кожа.

– Ну, вот и все. Мы готовы. А как она?

– Давление лучше, но все-таки выше девяноста не поднялось.

– Может быть, у нее всегда такое?

– Нет. Я успела спросить. Говорит, сто двадцать, сто тридцать. У нас ее крови еще вон сколько, перелить не успели.

– Ну, лейте. Вроде сейчас все должно быть нормальным.

– Так и будет, наверно. Все ведь вовремя сделано. А она здоровая, молодая.

Молодая! А внематочная только и бывает у молодых. Впрочем, всякая беременность бывает только у молодых. Ну! Как это я догадался! Софокл! Неужто у молодых? Чего-то я разострился так, вроде ничего веселого пока нет. А острят всегда, когда невесело. Тогда шутят. Остроумие Чехова, Шолом-Алейхема – это, что ли, веселое? Все меня тянет сегодня на философствование. Делом надо заняться. Вообще-то она действительно ведь молодая – сейчас все наладится.

Через пятнадцать минут с уже нормальным давлением ее перевезли в палату. Как ее зовут? Даже не успел узнать. Пойду узнаю. И в палату загляну.

Пришел шеф узнать, почему столько народу с утра в операционной. Я уже переодеваюсь.

– Что за фиеста? – его любимый вопрос. Ответил.

Помог мне попасть в рукав халата.

Ишь ты! Шеф подает!

– Спасибо? За что, государь мой?

Шеф:

– Карл V поднял кисть, оброненную Тицианом. Это говорит не столько о заслугах и величии Тициана, сколько о величии Карла. Вот так. – Шеф ухмыльнулся, подмигнул мне и пошел к себе в кабинет. И все довольны. А что ж? Конечно, величие. Недаром Карл был одним из немногих абсолютных властителей, добровольно оставивших власть.

Ох, уж эта образованность! И я себе польстил. И шеф себе польстил. И о шефе подхалимски подумал, И... опять все довольны. А главное – все само, автоматически.

Больная быстро вышла из наркоза. Состояние ее хорошее. Относительно хорошее. Как пишут в историях болезни: «Состояние соответствует тяжести перенесенной операции». Днем уже все было совершенно спокойно. Вообще-то, по-честному если, операцию должен бы делать кто-нибудь из того отделения, где она сейчас лежит. Ведь врачи сразу же вслед за мной пришли. Вполне успели бы. Просто очень уж давно я не делал операций. Просто я «украл» у них операцию.

Человек идет и улыбается. Просто идет и улыбается. Чему улыбаешься, человек?! А просто день кончается. А день был хороший. И все ему нравится. А плевать ему, человеку, что одним днем в его жизни стало меньше. Хороший был день у человека. А сейчас хорошая луна над человеком. И даже темнота кажется хорошей.

1965 г.