Текст книги "Лена и ее любовь"

Автор книги: Юдит Куккарт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 14 страниц)

Священник потянулся было за пивом, но тут же отставил стакан. Пить в этот момент показалось ему неуместным.

– Вы, – продолжала Лена, – вы сейчас точно скажете, что это «невозможно».

Священник постарался сохранить на лице спокойствие. Но между бровями осталась вертикальная складка. Действительно старался. Ради чего? Ради внимания или дистанции? Или просто ради того, чтобы его лицо не казалось невыразительным, как котлета?

– А я считаю невозможными витрины, господин пастор.

– Какие?

– Те, что с волосами.

– В самом деле?

– Я считаю эти витрины невозможными, потому что я им не верю.

– Нет?

– Нет, ни в чем.

Стерпел беспомощность своего тона. Шевельнул тем плечом, какое не видно Лене. Глянул на Яну. Бывают же милые женщины. Эдакой Лены в его мире до сих пор не бывало. Для нее этот мир не обустроен, и вообще эдакие Лены проживают где-то в другом месте. Его всегда предостерегали от таких женщин. Но никто не дал ему рецепта на тот крайний случай, если с ними придется как-то обращаться. Посмотрел на свои пальцы, все десять на месте, все молчат как один. И свой вопрос слышит:

– Почему же?

– Совершенно безобидны эти витрины, – откликнулась Лена. – Если подойти ближе, лимонной свежестью пахнут.

– Как?!

– Средством для мытья стекол, – пояснила она.

Вытащил из-под сутаны белый отглаженный носовой платок, сморкнулся.

– Фотографии лагеря, которые я видела раньше, намного страшнее. Такие страшные, что и не разобрать, кто там. Горы трупов приняла сперва за абстрактную композицию.

– Но ведь это… – заговорил он.

– Вы хотите сказать: это понятно. Трепотня – вот что вы хотите сказать. Но послушайте вы, господин пастор. Как быть с волосами в витринах, если это настоящие волосы, а не подделка для музея? Настоящие? Их надо вернуть. Я вам это уже говорила. Волосы должны быть у мертвых. А не на выставке. Вообще в лагерь можно входить только мертвым. Таким, какими они блуждают после смерти. Одиноким, но освобожденным.

– Освобожденные и мертвые входят в лагерь?

– И в париках.

– В париках?

– Да, в париках, – и пригладила волосы.

Он тоже тронул затылок, провел рукой по выстриженной тонзуре и пожелал, чтобы она замолчала. Парик! Только она может такое сказать, принимая свое раздражение за приговор. Но если честно, кого-нибудь другого он не стал бы и слушать. Вот так, без дистанции, и считая стакан пива последней опорой. Что с ним делает присутствие этой женщины? Никогда еще он не катался на карусели. Но ощущение, наверное, именно такое. Так же кружится голова. А когда потом, шатаясь, пытаешься нащупать деревянные ступеньки, и новая музыка уже зазвучала, то кружится весь мир, теперь уже незнакомый, и голова, оказывается, прицеплена к длинной шее. Вот что делает с ним присутствие этой женщины. Ужасно. Он рад бы сохранить себя в картинах этих дней и потом опознать себя же в воспоминаньях. Пусть даже это будет без указания даты. Тут же он увидел и картины в воспоминаньях, и себя самого, как он их переносит и подправляет, чтобы только совсем не стерлись. Его жизнь и он сам сохранят тональность этих воспоминаний. О женщине? Нет, не в женщине дело. В человеке. Вовсе не в добром, с точки зрения его самого и его Церкви. Этот человек, то есть Лена, безусловно понял такое, о чем добрые и понятия не имеют. Значит, она не добрая, а злая? Неужели он именно этого хочет?

Познание? Злость? Вместе они, что ли?

А она говорила и говорила, увеличивая грозящую опасность.

– Я еще вам расскажу, – говорила она, – что мне вчера ночью привиделось в гостинице, в «Глобе», когда я не могла уснуть из-за поездов и их маневров. Красные плюшевые шторы пропускали в комнату свет со станции. Красный цвет, вдруг все стало красного цвета. Я закрыла глаза, и под мои веки тоже проник красный цвет, и из него сложились кирпичные лагерные постройки. Подъехали туристические автобусы, люди вышли. Первым – гид. За ним остальные. Многие теряли на ходу использованные бумажные платочки. «Открытки можно купить после», – объявил гид. Потом появилась первая табличка: «Опасно для жизни! Вы покидаете человеческий сектор».

– Вам это приснилось? – перебил священник.

– Нет, это заявка. Создана вчера ночью. В соседнем номере, пока я размышляла, кто-то печатал на портативной машинке. Стук клавиш подтверждал, что мои мысли разумны и кто-то их сразу записывает. Я думала о Людвиге. Сочтет ли он мою заявку разумной? А вы как думаете? Хотите ее послушать?

– Нет, – услышал священник свой голос. Снова взял стакан. Пальцы были влажными, стекло холодным.

– Мне надо идти, – сказал он.

– Не хотите меня выслушать?

– Нет.

– Оттого, что вы не обладаете воображением.

– Именно так, – подтвердил он облегченно. Лена уселась на единственный табурет у барной стойки и закинула ногу на ногу.

– Ну, я пошел, – повторил он и оттолкнулся обеими руками от стойки. – Я пошел.

Лена не вслушивалась. Тихо задал еще один вопрос и обрадовался, что она снова не слышит. На часы смотрит. Ждет кого-то.

– О’кей, – проговорила. – Сама справлюсь. Идите уж.

Когда священник вернулся домой, Юлиус Дальман все еще баловался с телевизором. Взбив диванные подушки, соорудил гнездышко и уютно устроился в нем.

– Уютно, правда? – опять сказал он, увидев в дверях священника. В квартире пахло попугаем, хотя попугая тут никогда не было. На столе чесночная колбаса нарезанная и соленый огурец надкушенный. – Тебе нехорошо?

– Да.

– Зато мне хорошо, – заключил Дальман и снял ботинки. Может, поэтому так запахло анисом? – Отчего же тебе нехорошо? – все-таки поинтересовался он, но опять уставился в телевизор.

Когда было давно уже за полночь, Дальман снова надел ботинки.

– Выйдешь со мной еще разок?

– И куда же?

– На вокзал, там наверняка есть сигареты. К тому же на вокзале начинаются все хорошие истории, – пояснил Дальман, по-прежнему пребывая в прекрасном настроении.

А священник готов был дать себе пощечину. Зачем он сказал Лене такую глупость? Повезло ему, что вопрос растворился в шуме. И все-таки. «А что там с этим Людвигом?» – вот что спросил он перед уходом.

…и Дальман

Женщина чуть отстала в темноте. Мужчина подошел к таксисту, быстрым движением поднес руку ко рту. Тот понял и дал ему прикурить. В коротком свете пламени видно, что мужчина блондин, что у женщины густые темные волосы. Они постояли втроем у белой «шкоды», а в это время Дальман в ресторане гостиницы «Глоб» все еще смотрел вниз, отодвинув занавеску. Столы за его спиной были накрыты для завтрака белыми скатертями. Взглянул на часы. Начало третьего. Посмотрел на дом по ту сторону улицы. Там открыта дверь в коридор. Там громоздится мгла, превращая знакомый дом в развалины. Там жил когда-то Дальман.

«О. – ворота в Галицию», – только и сказал священник, рухнув на скамейку у автобусной остановки. Ни с того ни с сего, и лицо печальное. С вокзала разносился в ночи перестук товарных вагонов, их составляли в поезда. Улица перед вокзалом погрузилась в глубокий сон, как зимой деревня под снегом. В надписи «Глоб» различались лишь очертания букв, пустые, без подсветки. Майский воздух и тишина охватили обоих. И ни малейшего признака жизни других людей, доказавшего бы, что они не одни в этом мире.

– Пойду-ка гляну, нет ли у них там сигарет, – произнес Дальман, показывая на вход в гостиницу. Тут-то и подкатило белое такси, а священник на скамейке скрестил под сутаной свои длинные и тонкие ноги.

– Я подожду, – обронил он.

Когда Дальман вошел в отель, бледная девица с бантом в волосах всеми десятью пальцами уперлась в стойку рецепции. И наклонилась вперед, так что он мог заглянуть в самую глубину выреза, в глубину свалявшегося розового свитерочка.

– First floor – буркнула она. – Cigarettes, first floor[3]3
  Второй этаж, сигареты на втором этаже (англ.).


[Закрыть].

«Чем невыразительней девушка, тем больше у нее бант. Это Восток», – отметил про себя Дальман. Яркий, но неуютный свет зарешеченной люминесцентной лампы над стойкой прорезал пространство. Девушка заперла за ним стеклянную дверь на улицу. Он поднялся этажом выше к сигаретному автомату, в коридоре между номерами вскрыл на ходу пачку, помедлил, взглянул на закрытые двери и цифры над ними, а потом направился в темный зал буфета. Подойдя к окну, сдвинул в сторону прокуренную занавеску, – поглядеть на священника. Тот сидел на автобусной остановке. На улице ни одной машины. И вдруг он увидел внизу ту пару в ночной тьме, увидел, как оба идут к таксисту. Дальман прижался носом к стеклу. Он не ошибся. Два, три раза стукнуло сердце – женщина подняла взгляд вверх, к окну, но его не заметила.

– Нет, – промолвил Дальман, поправляя очки. – Этого не может быть.

Закурил сигарету, поднес горящую зажигалку к стеклу, темному и немытому. «Странная девочка», – решил он, отметив присутствие двух чувств сразу. Он и рад, и разочарован.

Девушка и молодой человек перешли пустую улицу, держась друг от друга на расстоянии парочки, которая недавно сложилась и продержится очень недолго. Направились к дому на другой стороне. Бывшему Дальманову дому, ныне он пустует. Ресторан в нижнем этаже тоже не работал. Тем не менее, дверь в коридор открыта. Вошли, будто к себе домой. В окне гостиницы «Глоб» он затянулся сигаретой, и с первой же затяжкой обернулся к залу. Из темноты торчали белые сложенные салфетки. Зачем ему тут стоять? Он выпустил дым. Ах, все эти дела, голые обнимаются, уж не надо ему ничего рассказывать.

Так зачем же тут стоять?

– Затем, – ответил он вслух. И ему снова послышался голос священника: «О. – ворота в Галицию». Рефрен, крепко засевший в голове. Опять повернулся к окну, опять сдвинул прокуренную занавеску и глянул вниз. Священник все еще на остановке. В нескольких шагах от него таксист, снова усевшись в свою «шкоду», чистит банан. Открыта водительская дверь. Горит внутреннее освещение. Дальман смотрел вдаль, через пустую улицу. В доме напротив свет зажегся в подъезде. Дому не хватало четвертого этажа. Раньше он был выше. В его камне рана еще с войны. Дальман в ожидании вспоминал и об этом.

Когда он закурил третью сигарету, вдавив первых два окурка в цветочный горшок, в серую землю, она вышла из подъезда, встала в дверях, и свет падал на ее спину. Помедлила, будто хотела махнуть рукой, но только протянула руку. Свет погас. Перешла пустую улицу к вокзалу и гостинице, оставив за спиной дом и коридор. Шла быстро – руки в карманах джинсов, локти вперед, как у боксера. Позади гостиницы рельсы уходили на запад в ночь, на восток в утро. Запрыгала по ступенькам к гостиничному входу. Все еще стоя у окна, он услышал ночной звонок. Конечно, бледная барышня из рецепции зевнула и поправила бант вместо того, чтобы улыбнуться. В эту минуту и молодой человек вышел из подъезда, чуть задержался в дверях, ладонью потер лицо, запустил пальцы в волосы, потом сунул руки в карманы. Перейдя улицу, направился к пешеходному мосту у вокзала, который высоко над путями вел в деревню. Мимо старой платформы. И не поискал ее взглядом, а она как раз стояла на входе.

Дальман двинулся по лестнице вниз ей навстречу. Столкнулись на проходе к гостиничным номерам у фикуса, вытянувшего свои листья. От изумления она прикрыла рот рукой. Он кивнул и заметил про себя, что теперь и вправду рад. Произнося ее имя, добавил вопросительный знак к интонации. Левой рукой она взбила волосы, а он, стоя перед ней, вертел в руках пачку сигарет, потом толстый лист фикуса. Назвала ему телефон гостиницы и свой номер. Он запомнил. У него всегда была хорошая память на цифры. Двадцать минут третьего.

Выйдя на улицу, направился к автобусной остановке. На охраняемой площадке у гостиницы стояла одна-единственная машина. Красный комби, «вольво» из Германии. А священник все еще сидел на скамейке у остановки. «Бездомный под покровом ночи», – подумал Дальман и положил ему на плечо руку.

– Это Лена, – промолвил он.

– Ты ее знаешь? – священник крепко вцепился в рукав Дальмана, но заметил, что тот и не собирается вырываться. Плечо под его здоровенной рукой на ощупь тонкое. Куриное крылышко.

– Ты ее знаешь?

– А что, разве ты ее знаешь? – удивился Дальман.

– А что?

– То, что ты меня держишь изо всех сил.

Священник выпустил плечо.

– Лена – моя квартирантка, – пояснил Дальман.

– У тебя есть квартирантка? Зачем?

– Ее дочь, и вернулась в город.

– Чья дочь?

– Моей Марлис.

– Я не знал, что у тебя есть Марлис, – священник запнулся. Пошевелил мозгами. И тут его осенило:

– Ты из-за нее сюда приехал? Не из-за меня?

– Кто его знает, – отвечал Дальман. – По-моему, я и сам не могу объяснить, зачем. Я только знаю, что очень этого хотел.

– Но ты ведь знал, что она здесь, Юлиус? Не так ли?

– Да, знал.

– Да, ты знал, Юлиус. И ничего не сказал. А я-то удивлялся! Сначала она, потом ты, оба из одного города. Неужели это случайность, спрашивал я себя. Да это и не могла быть случайность. А ты ничего не сказал.

– Что ты так разорался? Ты ведь тоже ничего не сказал, Рихард.

– О чем?!

– О ней. Мне не сказал. Похоже, ты тоже ее знаешь.

– Но разве ты не хотел с ней тут встретиться, Юлиус?

– Не знаю я, – отмахнулся Дальман. – И не надо все время повторять мое имя.

Таксист завернул банановую кожуру в обрывок газеты и слушал в машине радио. Потом выключил, и сразу стало тихо, и ночь стала темной.

– У тебя есть ручка? – осведомился Дальман, глядя в сторону гостиницы. Луна светила им в спину, отбрасывая на асфальт две тени – длинную и чуть покороче. Длинная тень была в платье.

– А что ты собираешься писать?

– Вон там, напротив, мы когда-то жили… Там, где открыта дверь в коридор, – проговорил Дальман.

– Уж теперь знаю. Ты хочешь это записать? Но кому оно сейчас интересно?

– Верно. И почему там дверь никто не закроет? – Дальман вытащил из кармана куртки кассовый чек и вывел на нем цифры.

– Это что?

– Ее телефон и номер комнаты. Сказать тебе еще кое-что?

– Да, Юлиус?

– «Вольво» – отличная машина, и на ней я завтра тоже отправлюсь домой.

Напряженно вглядывался священник в темноту и изрек наконец-то:

– Я тоже поеду.

Вот такая была ночь, будто кто-то целый пласт земли опрокинул на город.

Что тут удивительного

– Осторожно, яма и темный лес! – предупреждает Дальман и хватается за руль. Священник с закрытыми глазами клонит голову в ту сторону, куда они едут. Лене не верится, что он спит. Просто не хочет встречаться с ней взглядом в зеркале заднего вида. Дальман все еще тычет пальцем в карту, чтобы не потерять ориентир. «Рыбник», – произнося название города, намекает, чтобы сделали крюк. А он бы смог встать перед бывшим отелем «Гренцвахт», возмущенно головой качая. Коробка без окон – вот что это теперь такое, и ветер задувает в щелях. «Рыбник», – настаивает Дальман и на подъезде к Катовице. «Рыбник», что в переводе означает: как мир с тех пор к худшему переменился! И прихлебывает из своей серебряной фляжки. Они движутся в майском свете, и солнечный день на исходе. В садах костры, и девушки с длинными косами сидят там на белых пластмассовых стульях. Слева Польша, справа Польша, озера темнее да птицы крупней и пугливей, чем в Германии. Так было и на том пути. Деревни, при виде которых вспоминаются женщины в дешевых чулках, – причем до того, как они появятся, вспоминаются свекольник и вишневый компот – причем до того, как хоть что-нибудь съешь. Рядом с ней Дальман изучает карту, ведя пальцем по границе того мира, что кажется ему известным с прежних времен.

– Я и выговорить-то не могу: Польша! – сообщает.

– Но как же иначе? – звучит ее вопрос.

– Силезия, – заявляет Дальман и продолжает, повысив голос: – Силезия! А готов ли ваш репортаж для той газетенки? – и вперивает взгляд в ее волосы, выбившиеся из-под капюшона. – Вы хоть что-нибудь понимаете в футболе, Лена?

На повороте она закуривает сигарету.

– Все-таки не надо бы на повороте, – причитает Дальман.

Когда она ехала сюда, все было так же, только без дурацких замечаний. И церковь на повороте была с другой стороны. Это осталось в памяти. У Господа, распятого тогда слева, четыре дня назад так же торчал между колен букетик цветов.

– А он знает, когда мы приезжаем в Берлин? – спрашивает Дальман.

И тот, кто не едет с нею, вдруг появляется. Бежит возле машины и, скрестив руки, стягивает серый свитер, швыряет его в закрытое окошко, и на мгновенье он, свитер, пустой, укладывается на заднем сиденье подле священника, и тоже едет, хотя внутри него нет никакого Людвига. А следующее мгновенье загублено Дальманом.

– Он знает об этом? – повторяет тот.

– Кто?

– Он, Людвиг.

Указательный палец Дальман упирает в ветровое стекло. Людвиг. Пальцем крепко-накрепко держит для нее это имя.

Когда они перестали целоваться и открыли глаза, уже стемнело. Лес начинал шуметь. Рассеянный свет полной луны свинцово ложился на лица. Накатами вступал шум леса, а потом все глуше и глуше. Как дождь. Прохлада поднималась из травы, клонившейся под ветром к земле серебристой стороной вверх. Он перевернулся на живот, ухватился за стебельки. Те уже стали влажными. Серый его свитер лежал рядом. Охваченный искренним чувством, посмотрел на нее растерянно. Учились в одной школе. Он – на три класса младше.

Двадцать лет тому назад.

– Что такое? – заговорила она. Вдруг стало тихо, так тихо, что весь мир мог бы их подслушать.

– Лена, прежнее теперь невозможно, – звучит ответ.

Ночь в траве. Людвиг, тридцати шести лет, поспешно затягивается дымом.

Людвига тринадцати лет она заметила в первый день после летних каникул, когда тот поставил велосипед у школьной ограды. Десятое сентября. Конец лета. Начинается время страха. Школа. Это слово было выведено белыми буквами на стене над его велосипедом. Она рассматривала надпись. А он рассматривал ее, пока не встретились их взгляды. Она тут же вспомнила, что он на три класса младше. Они все еще смотрели друг на друга. И поцелуй во взгляде.

В тот день шел дождь, и – черные круги под глазами. Размазалась тушь для ресниц. Ей семнадцать. Для Людвига в коротких штанишках и со спортивным велосипедом – женщина немолодая. Она коротко улыбнулась, вдохнула запах своих мокрых волос, шампунь с зеленым яблоком, четко, по-мальчишески, сделав пол-оборота в сторону школьных ворот.

На каникулы она ездила в Лондон. К мальчику, с которым переписывалась. Джеймс Грин, жил в Барнете, на севере Лондона. «Boy meets Girl»[4]4
  Мальчик встретил девочку (англ.).


[Закрыть], – сообщил тут же, на вокзале Ватерлоо, чтобы она знала, куда идет дело. В комнате сестры он на второй же вечер толкнул ее на розовую кровать рядом с розовым электрокамином, даже не сдвинув в сторону мишек и тряпичного крокодила. Она заглянула ему в лицо и подумала, дескать, так и выглядят мужчины, когда занимаются онанизмом. На кухне миссис Грин закрыла окно. Возвращаясь домой морем через четыре недели, Лена весила на десять фунтов больше из-за имбирного пива, ядовито-зеленых или по-поросячьи розовых пирожных и чипсов. На вокзале в С. родители сначала проскочили мимо, а потом уж узнали ее по багажу.

Флирт между ними – с того долгого взгляда у велосипедной стоянки. И год проходит. Немая влюбленность, большая, затяжная и неутоленная. Друг с другом они никогда не разговаривали. В последний день перед новыми большими каникулами Людвиг подарил ей кассету с записями песен и прогнозом разумной жизни. Эту кассету она так никогда до конца и не дослушала. Накануне нового отъезда в Лондон поздно вечером повстречала Людвига на главной улице С., где за день все так и так сталкивались по два раза. С самого мая загорелая, из бассейна, вся в ожидании друга по переписке, пусть тот уже и не пишет, она совсем женщина. Улицы свободны от людей и машин, но полны птичьего щебетания. Из открытых окон неслась музыка из сериала, по которому сходил с ума весь город. Вдруг Людвиг повел свой велосипед рядом с Леной. С таким серьезным видом, будто волочет его через сугробы. Прошли мимо дома, где жил он, мимо дома, где жила она, прошли до другого конца города, до самого бассейна в лесу, с водой ровной и синей. И луна в этот вечер была серьезной, не смеялась. Зато когда они приближались к пустому зданию, к забору выпрыгнул осел и оскалил им желтые зубы. Детдомовский ослик Густав. Детский дом закрылся. С тех пор Густав тут один на косогоре. В нескольких шагах шоссе заканчивалось, и асфальт переходил в укатанную землю. О чем они говорили? О школьном хоре, общем учителе латыни, реформе средней школы, спортивных состязаниях в зале, потом уже ни о чем.

Дом несколько лет пустовал. Зимой она видела снег даже в комнатах. Она давно знала этот дом и думала: вот, поцелует и почует красное вино. Прошли в сад через ворота. Забор повалился. Вошли в дом, благо выбита дверь. Линолеум усеян осколками цветного стекла. Шли наверх мимо выломанного умывальника, и он взял ее за руку. Подымались мимо свечных огарков в стеклянных банках и матрацев в серо-синюю полоску, валявшихся поперек дороги, будто лопнувшие мешки из пылесоса. Его ладонь скользнула выше, к запястью, и крепко сжались пальцы. Стены на лестнице были оклеены обоями с розочками.

– Похоже на подарочную бумагу, – промямлила она.

Поднялись на плоскую крышу дома. Людвиг нашел большую картонную коробку, расправил, разложил.

– Прошу.

– Спасибо, – произнесла Лена. – Есть ли у тебя сигареты? – голос звучал так, как читают по учебнику.

За домом раскинулись поля, отделенные друг от друга камнями. Про это она и думала, когда Людвиг ее целовал. Думала про то, что было за домом. И еще дальше. Про лес и маленький пруд, где уже долгие годы не плавают кувшинки.

– Отныне все женщины должны отдавать красным вином, чтобы я влюбился. Давай переспим, – предложил Людвиг.

– У меня есть друг, – сообщила она. – Англичанин, ему почти двадцать. Так что совсем я не могу, а могу только так.

Ее ладонь скользнула по брюкам, по застежке, пальцы полезли под ремень. «Пусти-ка», – и он повторил ее движения, но своей рукой. Вдруг ей стало грустно, и она почувствовала страшное возбуждение. Расстегнула его брюки. На секунду что-то подступило к глазам, как будто она давно не плакала. Это чувство распространилось на все ее тело, потом на всю ее жизнь. В этот момент она поняла, что значит – держать кого-то в руках. Они смотрели друг на друга, когда ее рука вдруг резко замедлялась, а он начинал торопиться. Медленно получается ласковей. Только раз он отвел взгляд. Только раз она была одна, когда он что-то невнятно произнес – впрочем, непохожее на ее имя. Белая струя брызнула ему в лицо. Потом он лежал в оцепенении, с распахнутыми глазами. Луна по-прежнему выглядела очень серьезной.

– Извини, – и лицо рукавом вытер. – Завтра уезжаешь?

– Да.

– Тогда я тебя завтра видеть не хочу.

На другой день она поехала поездом в Остенде, оттуда, через пролив, – в Дувр, потом снова на поезде в Лондон. Этим летом имя Джеймса Грина ей казалось дурацким. Его сестра, похоже, рассталась с мягкой игрушкой. Розовая кроватка стерегла теперь портрет некой звезды, под чьим затуманенным взором Джеймс за нее и взялся. Вытащил заколки из ее волос и спросил, лучше ей рукой или по-настоящему. У матери Джеймса ноги забинтованы, так что она почти не выходит из кухни. С сушилки над плитой, с подштанников мистера Грина капало в кастрюли миссис Грин. В выжженом Гайд-парке Лена вспоминала пустой дом, другие обои в цветочек и комнаты, запорошенные снегом.

– Ты о чем думаешь? – полюбопытствовал Джеймс.

– О доме, – ответила Лена.

– Скучно с тобой, – признался он.

– С тобой тоже, – заметила она.

Под конец каникул она сорвала портрет звезды с английских обоев в цветочек, и по этой причине Джеймс с ней расстался. Наконец-то добравшись до дому, она перед зеркалом в ванной постриглась под Полу Негри. Фотографию в качестве образца к зеркалу прицепила. Пола Негри в роли Гамлета, черно-белая и немая. Казалось, это не женщина, а сама бездонность.

– Ты попала под газонокосилку?

Четырнадцатилетний Людвиг Фрай в этот момент курил. Завидев учителя, бросил сигарету в кусты, а она увидела его лицо таким, каким оно станет в будущем. Смешок проник в самое сердце. Увидела руки – сильные, увидела глаза – синие. Мягкая скорлупка, жесткое ядрышко. Этот сумеет использовать свое обаяние. У других мальчиков все ровно наоборот. А этот однажды станет высокомерен, да он и теперь отчасти таков. Брюки длинные, хотя теплынь на улице.

– Ты кассету послушала?

Ей было семнадцать. Она покраснела.

Встретила его у кафе-мороженого «Венеция». И опять он тащит велосипед. Ему, видно, понравилось, как она переменилась. И опять ее загорелые ноги близко к колесным спицам, как год назад, опять тихий бассейн, дремлющий с открытыми водяными глазами, опять путь в гору и ослиная улыбка. После этого асфальт переходит в твердую землю. Опять дом, и только в саду новый щит с надписью. «Внимание, опасно для жизни!» – прочитал вслух Людвиг. И прислонил к щиту велосипед.

На крыше она сначала разделась сама, потом раздела Людвига. Мерзли, несмотря на жару, легли, прижавшись, потом он сверху, и трех минут не прошло. Иди-сюда-вали-отсюда-иди-сюда-вали-отсюда-иди-сюда. Он вошел на вали-отсюда. Яростно. Взгляд такой, что ресниц не видно. Оделся неспешно, неспешно встал и завязал шнурки на кроссовках двумя бантиками, как это делают маленькие дети.

– Пожалуйста, останься.

Она лежала раздетой.

Он ушел, она осталась. Слышала, как он забирает велосипед у щита в палисаднике, слышала, как он щелчком придвинул динамо к переднему колесу, слышала свист на дороге, ведущей вниз. И тут пустой дом неожиданно наполнился существами, недоступными ее воображению. Тускло мерцая, рассеянный свет неведомо откуда падал на плоскую крышу, на серые расщепившиеся доски, на белые перила. «На поручни», – пришло ей в голову. Дом мигом превратился в корабль, корабль посреди моря, посреди бесконечности с одним лишь присущим ей свойством, и это был холод. Лена вытащила из темноты руки и сунула под себя, окоченев настолько, что не смогла одеться. Любой жест мог привлечь к ней внимание и опасность. В нежилом пространстве под ней существа с мертвыми глазами, позабыв обо всем человеческом, испытывали ее будущее. Они стояли в пустом коридоре, умножая его пустоту. Наполовину умерев, плутали в неведомом и иногда возвращались. Зеленее забытого молока, предпочитали держаться поближе к людям, когда те боятся. Сейчас караулили внизу, в коридоре. Они были злыми полулюдьми, даже если при жизни в них обитали добрые души. Никогда в жизни не испытывала Лена такого страха и такой глубины стыда.

Затем подъехала машина, возвращая дом в этот мир. Звук мотора затих, а тут вдруг еще запел сверчок, и медленная мелодия полилась изнутри машины. Легкий смех, и Лена представила себе двух живых людей, они курили и нежно говорили друг с другом. Самые обыкновенные, то есть добрые люди. Конечно, мужчина и женщина. Крадучись, стала она спускаться по лестнице к задней двери. На каждой второй ступеньке надевала что-то из одежды. Добралась донизу и по стенке двинулась через черный коридор, по стенке из неизвестного металла.

На первом уроке после летних каникул учитель французского сказал ей: «Пола Негри». Сказал при всем классе. Людвиг на переменах избегал ее взгляда. Четыре недели спустя учитель снова назвал ее Полой Негри, но тихонько и у себя в машине.

– В «Гамлете», – уточнил он. – Вы видели этот фильм?

Она подставила ему лицо, большую и белую равнину. Ландшафт, который открывается кому-то во сне и хранит человеческий след, но не самого человека. И кто-то начинает тосковать по исчезнувшему. Даже если его не знал.

Учителя она подхватила потому, что Людвиг на нее так и не глядел, и она совсем затосковала. Вот какой глупый мальчишка! Перед зеркалом в ванной, готовясь к запретному свиданию, снова чуть подстригла волосы, да еще ногти, да еще ногти на ногах. Никогда не знаешь, в какой окажешься ситуации. Поехали в лес. После того как они переспали, предварительно он отметил, что, дескать, вы не носите бюстгальтера, Лена, – съели в лесном трактире по сардельке и глотнули вишневого вина. Был понедельник, гостевой зал пуст и натоплен для конца сентября слишком жарко. Оперевшись о стол локтем, она приклеилась к нему тотчас. И, наконец, ей стало противно. Только учитель вышел в туалет, как она расплатилась за себя, а когда тот вернулся, заявила, что немедленно уезжает. Он остался стоять, упираясь в край стола кончиками пальцев. Как в школе упирался в край кафедры.

– Общий счет, – обратился он к официантке.

– А девочка уже, – ответила официантка.

Когда на обратном пути они проезжали промышленный район между С. и соседним городком, Лена увидела Людвига у витрины возле бензоколонки «Шелл». Уже стемнело. Людвиг разглядывал мотоциклы. Потом обернулся. Одновременно светофор перед бензоколонкой переключился на красный. Скрыться невозможно. Сначала он посмотрел на нее тем же взглядом, что на мотоциклы. Потом глаза его стали пустыми, а левый – маленьким, уязвленным. Злым. Так оно и осталось. Левый глаз мертвел, глядя на нее. «Что было прежде, теперь невозможно», – повторял он. Каждый раз.

Польское кладбище, поле, яблони, лес. Лена поехала медленней. Через другое поле шагала монахиня, быстро, так что тяжелая черная юбка хлестала ее по ногам. Монахиня исчезла там, где закат. Где-то там, за пределом видимости, должно быть, стоит часовня, и монахиня поливает цветы в горшочках, пересчитывает монеты из кружки у алтаря Девы Марии, и сама возжигает свечку, и ничего не платит, и преклоняет колени, чтобы помолиться о родителях и о том, с кем обручилась и кому пришлось из-за нее обручиться с другой.

Однажды Лена играла на сцене монашку. Нельзя сказать, что роль была большая.

Включила радио. Поет польская эстрадная певичка. Как же это назвать – одинокий путь монахини через поле? Монашеский путь? И почему образ монашеского пути вызывает в памяти другой образ, давно уже ей знакомый? Странная суть любого события состоит в том, что оно могло бы произойти и по-иному. Однажды в Айфеле она погладила ручную курицу у чужих людей. Почему из-за монахини ей опять увиделась эта курица? Почему Польша напоминает ей Айфель? В Польшу она поехала из-за футбольного матча, с тех пор не прошло и недели. Футбол ее, разумеется, не интересует, но зато интересуют отдельные молодые люди, которые играют в футбол и при этом пахнут материнским ополаскивателем для белья. Местной газете в С. она предложила репортаж о товарищеском матче немецкой юношеской команды с польской командой юниоров.

«Так ты же актриса», – удивился Штефан, спортивный редактор. Они давно знали друг друга. Людвига Штефан тоже знал. Волос у него на голове почти не осталось, зато на затылке висела жидкая косичка, тонкая, как крысиный хвост, и замотанная красной резинкой. Он ездил на машине «карман-гиа». Раньше играл на классической гитаре. Заявку на возмещение дорожных расходов положил на письменный стол. Чтобы покрыть расходы, репортаж следовало напечатать и за пределами региона. Кроме того, Лена обязалась привезти фотографии.