Текст книги "Кладбище мертвых апельсинов"

Автор книги: Йозеф Винклер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 18 страниц)

На площади Чинкваченто, когда я шел мимо спящей женщины, которая целыми днями совала в пасть своей постоянно падающей на газон, умирающей овчарке куски мяса, и увидел два огромных новых рекламных плаката, висевших на стене перехода, ведущего в метро; на одном из них был изображен зимний пейзаж, на другом – тугая струя белого молока, текущая из деревянной овцы, я взвыл, как цепная собака, потому что тунисский бродяга Риад Шафедин рассказал мне, что завтра утром он садится в самолет и возвращается в Тунис. Когда я, весь в слезах, шел домой, то обнаружил в мусорной куче на улице Сан-Валентино полуразорванную африканскую куклу. Ее ступни болтались над тыльной стороной моей кисти. Я подумал, не принести ли мне ее домой, но снова положил ее в мусорную кучу и накрыл белым платком, найденным тут же, в мусоре. Однако пару дней спустя, бродя у площади Чинкваченто, я увидел, как на площади Республики Риад Шафедин садился в «мерседес» с миланскими номерами. В тот же день, сидя на диване в гостиной Леонтины Фэншоу и глядя на надкусанное яблоко, я подумал о Риаде Шафедине, которого как-то раз притащил с собой в квартиру и который раскрыл перед моим лицом нож, все время бывший при нем ради безопасности, показывая, на что он способен, если я не заплачу ему обговоренную сумму. Провожая его до автобусной остановки на площади Евклида, я увидел хозяина, стоящего перед магазином «Бенеттон» и ждущего, пока опустятся автоматические жалюзи. Глядя на движение стальных жалюзи, пока Риад Шафедин садился в автобус, я никак не мог решить: сунуть мне под жалюзи голову из магазина или с улицы. Лучше наверное, с улицы, чтобы никто не увидел, как раздуется мое лицо, когда жалюзи сдавят горло, и как станет распухать язык, и как из моих глаз брызнет кровь.

В парикмахерской на площади Евклида стриженые ногти летели на грудь и на колени женщине, делавшей маникюр потягивавшему сигарету мужчине. На кончики его пальцев садилась тонкая пыль, когда подпиливали его ногти. Полуприкрыв глаза, с потухшей сигаретой во рту, мужчина смотрел на женщину, которая смачивала его ногти губкой, а затем вытирала их фланелевым платком.: На руке парикмахера, держащей телефонную трубку, я увидел состриженные волосы. Другой рукой держа ножницы, он разговаривал по телефону, продолжая стричь клиента. Выставив грудь, мать кормила ребенка. Парикмахерша резкими движениями пальцев сверху вниз массировала матери голову. Черноволосый подмастерье, держа на коленях куклу, плел косу из четырех прядей свежевыросших кукольных волос и вставлял в нее пару полуувядших маргариток, принесенных в парикмахерскую ребенком. Надувную пластиковую секс-куклу в человеческий рост – беднягу, с которой я более полугода сожительствовал в Клагенфурте, я как-то раз, когда она сидела в ванне, приняв мальчишеской спермы, окликнул: «Людмила! Я тебя распотрошу!»

Придя в страхе домой, Людмила расхваливала свежее мясо. Меньшиков поднял указательный палец и снова сунул его в груду мяса. Мясо, которое он ест, обязательно должно быть с запахом тухлятины. Женщина с раком носа, который уже почти полностью ампутирован, купила в табачной лавке на площади Евклида пару почтовых марок с изображением папы Иоанна Павла II, несущего крест. На месте носа у женщины был наклеен вечно намокавший телесного цвета пластырь, который к тому же слегка поддерживал ее очки. На ее лбу блестели крупные капли пота, готовые в любой момент потечь по ее лицу.

Мой двоюродный брат, с которым я долгие годы был служкой в камерингской церкви и с которым мы, как Якоб и Роберт, вместе вешались, но одновременно сидели под нашими все еще дрыгающимися ногами и описывали друг другу наши мертвые тела, он – мое, я – его. На мгновение я отвернулся от висящих тел и, когда я вновь посмотрел на них, то заметил, что мое тело страшно исхудало, члены лишились плоти. Лохмотья арестантской робы болтались на моем повешенном скелете. В другом сне на нас были черные, расшитые по краю серебром, но уже засаленные одеяния церковных служек, и мы шли за медленно едущим, но управляемым на расстоянии катафалком. В гроу, наполненном освященными облатками, на самом верху лежали глазные яблоки священника Франца Райнталера. Склонившись над гробом и посмотрев в зрачок его правого глаза, я увидел «Zibaldone dipensieri»Джакомо Леопарди [19]19
  Джакомо Леопарди (1798–1837) – итальянский поэт.


[Закрыть]и проснулся от страха быть задушенным, с ощущением павлиньего пера во рту. Трясущейся правой рукой я тут же ощупал свой высунутый язык.

Однажды утром, проснувшись с ощущением тошноты, я почувствовал исходящий от постели запах разложения. «Возможно, как раз сейчас гниет один из моих органов, – подумал я, вставая с постели и глядя на оконные жалюзи, – у меня, наверное, рак и запах гниющего органа идет из Ноздрей и рта». Знай я, что у меня неизлечимый рак и я умру в ближайшие пару недель, я поплыл бы на корабле на остров Стромболи и бросился в вулкан, ибо не хочу вверять земле родной Каринтии собственный труп. Варвара Васильевна сбежала от угроз своего алкоголика-мужа в больницу в Виллахе, вытащив из шкафа черное платье и положив его на кровать. Прежде чем поехать в больницу, она сказала своему мужу: «Если мне не суждено вернуться, я уже приготовила одежду, она лежит в спальне на моей кровати. Пусть кто-нибудь тогда привезет в больницу это платье, в нем я хочу лежать в гробу и быть похоронена». Когда вышла в свет уже упоминавшаяся мною украинская хроника, где я описал ее детство на Украине, ее депортацию в телячьем вагоне в Каринтию и ее первый год пребывания там, а также то, как ее четырнадцатилетней девочкой привезли на крестьянское подворье ее будущего мужа, как ее избил муж за то, что она рассказала мне историю своей жизни, а завистливые люди из горной деревни дразнили и всячески травили ее семью, она долго не решалась потом появиться в деревенской церкви или зайти в чей-то дом. Время от времени она в темноте приходила на могилу своего сына, которого потеряла, когда тому было двадцать лет. «Ты не представляешь, что значит завернуть жизнь в саван. Теперь я действительно русская!» Той ночью, когда я проснулся с чувством тошноты, незадолго до того, как лечь спать, я поел залежалой горгонцолы и запил холодным пивом. Весь следующий день у меня болела голова, желудок и был понос. Вечером этого холодного туманного ноябрьского дня я пошел в Замок Святого Ангела, где в маленькой нетопленой капелле показывали фильм Пьера Паоло Пазолини «Аккаттоне».На алтаре капеллы, перед большим распятием был устроен экран, из-за экрана были видны лишь склоненная голова и прибитые гвоздями руки распятого Иисуса Христа. Господь из Назарета, свесив голову на правое плечо, и сверху искоса смотрел на экран. В конце фильма, когда Аккаттоне уже лежал мертвый на улице, его друг, с которым он хотел украсть ветчины и колбасы, чтобы набить живот, стоя перед его телом, перекрестился закованными в наручники руками. Выйдя из Замка Святого Ангела с болью в животе и раскалывающейся головой и идя по темной, пустой холодной площади Святого Петра, я увидел, что на четвертом этаже одного из внутренних зданий Ватикана, в апартаментах папы горел свет. Иногда несколько монахинь останавливались на темной площади Святого Петра, указывали на темное окно, становились на колени и молились.

* * *

Нелли сидела в своем кресле, ласково на всех нас посматривала и прислушивалась к нашему разговору. Иногда же оживлялась и сама и непременно начинала тоже что-нибудь говорить… Но в такие минуты мы все слушали ее обыкновенно, даже с беспокойством, потому что в ее воспоминаниях были темы, которых нельзя было касаться. И я, и Наташа, и Ихменевы чувствовали и сознавали всю нашу вину перед ней, в тот день, когда она, трепещущая и измученная, должна была рассказать нам свою историю.Я навестил живущую вблизи моей родной деревни украинку, которую, как некогда четырнадцатилетнюю Варвару Васильевну, в 1943 году, когда ей исполнилось семнадцать, целый месяц в телячьем вагоне везли с Украины на принудительные работы в Каринтию. Я надеялся, что эта женщина расскажет мне немного о своем украинском детстве, но она выпроводила меня, разве что только не вышвырнула меня за дверь: «Война есть война… Так случается на войне… Миллионы людей пережили нечто подобное, в том, что я пережила, нет ничего особенного… Кроме того, прошло уже более сорока лет, и я прожила на Украине лишь первые семнадцать лет жизни. Другое дело, если бы я прожила сорок лет в России… Не стоит ворошить старое дерьмо… Когда я об этом рассказываю, я начинаю волноваться… Мне дорог мой покой… Я не хочу об этом вспоминать… Я уже почти все забыла…» Ее муж – алкоголик, так же как и муж Варвары Васильевны – все же пригласил меня распить с ним бутылку вина и рассказал – в то время как его жена сидела тут же и била мухобойкой мух и улыбалась, когда ей удавалось убить муху, – что гитлеровские охранники бросали сырую рыбу в телячьи вагоны, в которые депортируемые были набиты, как сельди в бочку, чтобы не дать им умереть с голоду во время месячного путешествия с Украины в Каринтию. Те, кто медлил, – голодали. «Это ты мне рассказывала, а не кто-то другой», – сказал ее муж. «Ты сочиняешь!» – снова сказала она со славянским акцентом. Когда поезд останавливался в деревне или в городе, то – если того хотела охрана – депортируемых выпускали из вагонов, и они пили из водопроводной колонки. Те, кто был не столь быстр или слишком слаб, слизывали капли воды, выступавшие на влажных стенах вагона. В конце концов поезд прибыл в Сант Вайт. Депортируемых, среди них были и дети, вытолкали из вагона, выстроили на улице, где их уже ждали крестьяне, которым нужна была рабочая сила. Девять лет она работала у крестьянина в Нижней Каринтии, не получая за свою работу ни шиллинга. Только после того как ее теперешний муж подал в суд, описав эту эксплуатацию, ей выплатили за девятилетнюю работу тысячу пятьсот шиллингов. Спать она должна была в сенях крестьянского дома, за дощатой перегородкой. Когда шел снег, через щели между досками снежинки падали на ее одеяло и подушку. Крестьянин бил ее, если она давала мало корма скоту, но у него было слишком мало сена. Когда она после девятилетней работы, с тощим узелком за спиной, уходила со двора, сыновья крестьянина провожали украинскую девушку звоном погребальных колокольчиков, звоня как по покойнику. «Что ты говоришь, – закричала украинка с тем же славянским акцентом. – Я все забыла, и крестьянина того уже нет в живых». Пока мы сидели за бутылкой югославского вина, она занялась своей работой и принесла по просьбе мужа еще закуски, только когда мы уже стояли во дворе и прощались, она сказала мне: «Но, пожалуйста, не упоминайте нигде моего имени!»

Лица говорящих я видел смутно, но они возмутились когда я дал им понять, что Тресль еще жива и нельзя ее класть в гроб. Но мгновение спустя я тем не менее крикнул покойной: «Не смей наступать своими мертвыми ногами на мою грудь!» Затем кто-то прижался лбом ко рту покойницы, открыл ее синие, уже тронутые тленом губы и стал тереться о ее зубы, пока не разорвал плоть в клочья и лобная кость не коснулась зубов покойницы. Покойница открыла рот и сказала: «Убери лучше твой скелет от рояля, если я еще раз захочу сыграть Шопена!»

Я увидел, что футбольный фанат повязал на бедро черный платок с изображением черепа. Тиффози разрисовали в красно-синие цвета римского флага не только лица, но и автомобили. На улицах раздавались отпечатанные объявления о смерти, в которых указывалось время, когда на Олимпийском стадионе Рима умрет футбольная команда «Ливерпуль». В качестве присутствующих на похоронах были перечислены фамилии игроков римской команды. После полуночи на страшной скорости вокруг обелиска на пьяцца дель Пополо кружил огромный, раскрашенный в красно-синие цвета трактор. Когда итальянская команда проиграла важный матч и отец убил своего сына перед телевизором, мне вспомнилась фраза Марии Эбнер-Эшенбах: «Невозможно сделать бездуховных людей духовными, но их можно превратить в фанатиков». Я всегда рад, видя разворот цветной спортивной газеты с портретом, на котором изображен спортивный кумир с продырявленной скрепкой головой, Я вскочил с места с воодушевлением тиффози на стадионе, когда, подъезжая к Вене, увидел из окна поезда каменотесную мастерскую «Страна надгробных камней».

Взглянув на римскую витрину с надписью «Мыло для детей»,я увидел белое и зеленое мыло в виде обезьян, львов и слонов, в нижнем ряду этой витрины лежало мыло для взрослых в форме верхней части женского тела без головы или нижней части женского тела без ног. В парфюмерном магазине на станции Термини я видел желтые, белые и синие статуэтки скорбящей Богородицы из мыла. Сначала я не хотел мыть руки маленьким красным мылом в форме сердца, но два месяца спустя, зайдя в тот же туалет, я посмотрел на это мыло хотя холодно, но уже без отвращения, и еще пару дней спустя я мыл свои горящие пыльные ноги мылом в форме сердца. Матерчатые аисты в детских гробовых туфельках стояли в витрине игрушек. К выпуклому брюху аиста была приколота записка с надписью «GiocattoUper bambini». [20]20
  «Игрушки для детей» (um.).


[Закрыть]Рядом – в виде молочника – стояла улыбающаяся фарфоровая негритянка. Еще немного, и рождественские песни из магазинных репродукторов, постоянно изливаясь на кукол, оживят их и заставят выйти на улицу и покупать детей из плоти и крови. Выражение лица куклы, замотанной в пластиковые пеленки, светилось радостью жизни, и продавщица, мывшая волосы куклы детским шампунем, насвистывала в такт звучащего из репродукторов супермаркета шлягера. Перед магазином нижнего белья на заполненной магазинами церковных сувениров улице Оттавио, по которой на площадь Святого Петра ежедневно проходит несчетное количество монахинь, монахов и священников, в инвалидной коляске сидел калека и, ни к кому не обращаясь, словно в летаргии, протягивал руку. Мужчина протянул инвалиду банкноту в пятьсот лир и несколько монет мелочи. За спиной нищего, в витрине магазина лежали красные женские трусики, на которых черными нитками было вышито Buon anno. Девушка-подросток, улыбаясь, прошла мимо витрины, бросив мимолетный взгляд на красные трусики. Стоящая рядом со мной женщина рассматривала дамское белье, а я – мужское нижнее белье, однако потом мы поймали друг друга на том, что смотрели она – на мужское, а я – на женское белье. В другой витрине на улице Оттавио множество белых футболок висело на вешалках с изображением римского папы раздающего причастие.

Однажды, просидев всю вторую половину дня в Австрийском Культурном центре в Риме за чтением рассказов о смерти двадцати или тридцати римских пап – о том, как их бальзамировали, о церемониях их торжественных похорон – и сделав последние заметки в моей записной книжке с изображениями высохших обряженных мертвых тел епископов и кардиналов из Коридора Священников катакомб капуцинов в Палермо, я сбежал в зоопарк, что на территории Виллы Боргезе. Лицо одного из забальзамированных пап, из-за того что оно стало быстро разлагаться, было спрятано под маской. «Я хотела бы стать работницей зоопарка», – сказала мне немка, убиравшаяся в квартире Леонтины Фэншоу, ведь она еще двадцать лет назад сказала мне: «Твое место в зоопарке! Возможно, тогда моя жизнь сложилась бы счастливее!» Женщина-дипломат, раньше опознававшая трупы австрийских граждан на Филиппинах, а теперь исполняющая подобную же службу в Риме, пожаловалась за обедом, что в Риме так скучно и что за год ей приходится опознавать всего лишь пару трупов. Ее десятилетний сын сказал однажды своей няньке: «Купите мне что-нибудь, чтобы я успокоился!» «Ужасные выходные!» – сказал я библиотекарю перед уходом из читального зала Австрийского Культурного центра. «У меня тоже!» – ответил он.

Лилипут открыл мне дверь одной из римских церквей, к внутренней стороне двери был прибит человеческий скелет. «Эта дверь – крышка гроба министра по науке!» – сказал лилипут. «Тогда мы должны снять дверь, – ответил я, – и прислонить ее на два-три дня к стене за черной декорацией в зале, где выставлено для прощания тело».

После того как труп Якоба пролежал в морге, его положили в стеклянный гроб и в катафалке на ходулях в виде стеклянных распятий понесли на кладбище. Высоко подняв вверх указательный палец, ко мне подошли его родственники. «Я его не убивал! – закричал я. – Я его не убивал! Он утонул!» Его вздувшееся тело лежало на берегу Драу, и его руки были связаны окровавленной веревкой.

Мужчина спускался по испанской лестнице, на подкладке его куртки-анорака была напечатана карта мира. Когда ему становилось холодно, он застегивал молнию и кутался в теплую карту мира. Там, где были Северный или Южный полюса, или, возможно, как раз там, где война, бьется его сердце, и дышат легкие. Мне захотелось вырвать гитару из рук гитариста на площади Испании и разбить ее о каменные ступени, когда он запел о том, что все мы дети, если осенью, после уроков должны были пасти корову на мокром туманном лугу, если мы распевали песни, сидя на корточках у костерка, а ты кидал в него картошку, у которой лопалась кожура. Марина! Марина! Марина! Ты – лучшая в мире, поверь!..

Он вымыл маленький пластиковый аквариум, в котором плавали две декоративные рыбки, средством для мытья посуды, наполнил его свежей водой и снова пустил туда рыбок. Полчаса спустя, отравившись средством для мытья посуды, дохлые рыбки плавали на поверхности воды, а еще через полчаса он выбросил мертвых рыбок в унитаз. Прошло много дней, прежде чем рыбок вместе с человеческими фекалиями вынесло из унитаза.

Хотя я презираю нашего деревенского священника, я попросил его, чтобы он во время своей следующей проповеди прочел отрывок из пьесы Вольфганга Борхерта «Тогда станется только одно».Он не ответил мне, а протянул стакан свежевыжатого апельсинового сока, который я забыл. выпить вчера в Риме. В следующем сне дети вприпрыжку бежали по парку, пиная ногами кучи листьев каштана, и пели: «Помогите! Отец убивает мать! Помогите! Отец убивает мать!»

Моя мать, а она тогда была еще совсем молода, валетом легла рядом с мертвым телом моей бабушки, ее голова упиралась в ноги покойной, а ступни касались головы бабушки. «Слезь со смертного ложа!» – сказал я матери, а она ответила: «Так будет лучше!» Когда она взяла руку покойной и одновременно захотела схватить мою, я закричал: «Я не хочу становиться в хоровод мертвецов!» и на пару шагов отошел от смертного одра, почему-то у меня не заколотилось сердце и у меня не было страха смерти, как в других снах. Посмотрев в одном из римских кинотеатров фильм «Сюрю»режиссера Гюнейа, я увидел в нем мертвую молодую женщину в белом платке на голове и сразу же подумал о своей матери, которая всю свою жизнь ходит в белых платках, завязанных под подбородком, чтобы, весь век промолчав, так не раскрыть рта и после смерти.

Художник Георг Рудеш рассказал мне о самоубийстве фабриканта в Ясенице, прыгнувшего в химический раствор, после чего от него не осталось и лоскутка кожи. Из пиетета, как выразился художник, раствор больше не использовали, а выпили. Начав рассказывать о молодом художнике, покончившем с собой, он взглянул на меня и сказал: «Твой предтеча!..» Отец этого молодого человека, покончившего самоубийством, был польским военнопленным, мать – девушка из Каринтии. Так как любовные связи между местными жителями и военнопленными строго воспрещались, поляка и девушку после рождения их сына Адольфа забрали в концлагерь. Их сын рос у сестры девушки в Радентайне в шалаше, смытом разливом протекавшего рядом с домом ручья. Наводнение унесло также большинство картин молодого художника. По словам художника, еще ребенком, учеником восьмилетки, люди вытащили его из петли. В Вене, где он учился в художественной академии, он в двадцать два года разбился насмерть, спрыгнув с седьмого этажа. Недавно художник похоронил свою девяностолетнюю тетю, которую он, по его словам, любил больше всех на свете, и я спросил его, о чем он думал, когда мы вместе с его коллегами шли за ее гробом на кладбище. «Я думал, – сказал он, – только о том, что когда ее везли к яме, и ее голова моталась из стороны в сторону, что сегодня это происходит в последний раз, и больше ни о чем другом!» За полгода до ее смерти мне снилось, что я должен был у какой-то казармы купить ей, беспрестанно ворочавшейся на смертном одре, змею. «Подойдите к караульной будке, – сказала она, – попросите скидку и купите мне змею, я хотела бы перед смертью кусок пирога со змеиными яйцами!» Когда я однажды рассказал художнику о моих переживаниях и унижениях, которые испытал еще в семнадцать лет, он сказал: «Вы должны переменить пол!» «Ни за что, хоть убейте!» – ответил я. «Однажды, – сказал художник, – встав с постели и подойдя к пишущей машинке, чтобы напечатать предложение, мое лицо стало лицом убийцы». «Во время или после убийства?» – спросил я. В полном соответствии с клише, я продолжал верить, что лица мясников похожи на лица убийц. «Но как, – спрашиваю я себя, – не посмотрев предварительно в зеркало, можно узнать, как выглядят лица убийц?»

Меня всегда пугало, когда кто-то, куря, выдыхал сигаретный дым не сразу, но постепенно, во время разговора, пропуская его между зубами, а иногда, остановившись на мгновение, движениями губ выпускал его изо рта, как сейчас это делает эта женщина с лягушачьими глазами. Сделав руками резкое движение, подняв к потолку свои глаза навыкате и открыв рот так, что я увидел, что у нее пожелтевший зубной протез, я тут же захлопнул свою записную книжку с изображениями высохших обряженных мертвых тел епископов и кардиналов из Коридора Священников катакомб капуцинов в Палермо и вышел из кафе «Греко» испугавшись, что вот-вот вскочу и огрею ее по черепу своей записной книжкой, так что скелеты епископов и кардиналов вылетят из-под обложки книжки и посыплются ей на плечи и на колени.

Крестьянин дал на завтрак батраку свежей колбасы, в фарш которой был добавлен стриженый ноготь. Он хотел, чтобы батрак задохнулся или истек кровью. Стояла зима, и у них больше не было работы, батрак стал лишним ртом. Они хотели избавиться от него как можно скорее, но новый закон предписывал хозяевам держать батраков и батрачек на дворе более длительный срок. Сплевывая кровь, батрак ковылял по заснеженному кладбищу между могильными крестами.

Маленькая девочка, засунув куклу в карман жакета, сидела перед костром и грела руки. Рыжие искусственные волосы куклы были так близко к языкам пламени, что в любой момент могли загореться. Демонстранты бросали в костер огарки факелов из бечевок, пропитанных и склеенных похожей на воск массой. Огарки факелов обугливаются, но плотно скрученные между собой бечевки, даже превратившись в пепел, сохраняют форму. Однако едва я коснулся их своей перьевой ручкой, как они рассыпались. Я отхожу от костра, у которого все еще греет руки маленькая девочка с куклой, и иду к играющему на гармони цыганскому мальчику, который одновременно тоже греет руки у костра. Следя за языками пламени и летящими искрами, совсем близко от костра сидит серо-белая кошка. Цыганский мальчишка поручает мне собрать огарки факелов на площади Навона и подбросить в его угасающий костер. Когда я с целой кучей свечных огарков, взятых мной из рук демонстрантов или собранных на площади, вернулся к огню, на трибуне вывесили экран. Цыганский парень время от времени просматривал прокручиваемые на экране кадры войны, еще раз пересчитал свои деньги, извлек пару звуков из своей небольшой гармони. Потирая руки и дуя на пальцы, он смотрел на экран, где падали стены домов и лежали люди и животные со вспоротыми животами.

Всякий раз, когда я перед отходом ко сну поем мяса, мне снятся сны о смерти, и я вижу себя в виде лишенного плоти скелета в гробу, стоящем в часовне или лежащем в переулке. Если же мне перестают сниться сны о смерти, то незадолго до сна я ем телятину или говядину, потому что, если мне долго не снятся сны о смерти, я начинаю тосковать по кошмарам. Весь в поту я просыпаюсь, смотрю в темноту моей комнаты, ощупываю себя, радуясь, что живой, а не лежу в гробу в ризнице под раскачивающимися веревками колоколов. Однажды после обеда я, свернувшись калачиком, лежал на берегу моря и, закрыв глаза, искал образы и слова, и вновь увидел себя стоящим в файстритцком морге, перед еще лишенным украшений катафалком, на котором установлен гроб с телом моего дяди. Одновременно машина рубила головы молящимся. Головы подлетали к гробу, образовывали распятие и медленно опускались на его крышку. Кровь из десяти или одиннадцати голов, продолжающих шептать молитвы, лилась на пол морга, смешивалась и образовывала пятно в форме распятия. «Ребенком тебе делали операцию на сердце, – нашептывал мне голос в ночи. – Одетые в черное хирурги пересадили тебе пряничное сердце с марципанами. С момента операции, – лошади с траурными лентами побежали по похожим на пуповину бороздам, – и тебе осталось жить десять – двадцать лет, и сейчас ты почти покойник!» Пока я смертельно больной лежал в постели, кто-то возник передо мной, схватил за плечо и спросил, может ли он взять с собой мои кости. Почувствовав, что кости предплечья отделяются от моего тела, я закричал и прогнал незнакомца. В другом сне я стоял перед женщиной, указательным пальцем показывавшей на лес и говорившей: «Ты никогда в жизни не увидишь больше этого леса!» Преследуемый карабинерами, я бежал по виа Спиранцелла с голубой смертной рубахой, украденной в «Organizzazione funèbre» в Неаполе. Перед логовом я остановился, предупреждая карабинеров, которые меня преследовали. Со смертной рубахой в руках я проскользнул в логово, где вместе с тремя карабинерами был разорван двумя черными пантерами. Когда я в страхе проснулся, то обнаружил, что впервые за многие годы постель влажная. Большое, величиной с дверь, зеркало парило над похоронной процессией, провожающей в последний путь ребенка, но вместо белого детского гробика я вижу в зеркале, окруженном почтенно ступающими траурными гостями, разверстую могильную яму. Дядя Вилли восстал из мертвых и ходил взад-вперед по файстритцкому моргу перед своим гробом, стоявшим на обтянутом черным катафалке. Я подошел к нему и сказал: «Привет, дядя, я всегда надеялся, что однажды ты восстанешь из мертвых!» Услышав эти слова, он издал страшный крик и свалился замертво. Часто я ложусь спать и засыпаю, пока не проснусь от первого за ночь кошмара про мертвецов, завязав глаза черной повязкой наподобие той, что надевают приговоренным к смерти перед казнью. Не кто иной, как пестрый дятел, сидел на моей груди и долбил своим клювом мое живое сердце. Глядя на свою грудь, я с любопытством следил за кровавой баней, устроенной птицей, которая время от времени взмахивала крыльями, роняя перо, медленно опускавшееся, а затем прилипавшее к моему окровавленному половому члену. Узнаю ли я свой обугленный на моем костре скелет, если встану перед теплым пеплом, некогда бывшим моей плотью? Ты должен привязать к моим ногтям десять золотых перьев от ручки и сложить мои руки, воткни в мою полую грудь букет фиалок из Ларго Бельградо, потому что кладбищенские воры хотят вырезать мое сердце, легкие и почки и положить их в стеклянную банку, чтобы использовать в медицинских целях, не зная, что моя душа только тогда сможет попасть в заветный ад, если мое тело будет истлевать в земле вместе с моими внутренностями. Я закрыл глаза и улыбнулся, лежа на свежем, пахнущем магнолией постельном белье, потому что мне представились языки пламени, подбирающиеся к моему обнаженному телу, и это наполнило меня чувством счастья. Утром я сотру опахалом прах с моего скелета, да, это будет мне полезно. В молитвеннике «Жизнь и страдания Христа»,который постоянно перечитывала моя бабушка, на странице 951, где напечатана молитва «Мужайся, о душа!»,многие десятилетия лежит раздавленная высохшая муха. Я закрыл книгу в надежде, что эта муха будет покоиться на том же самом месте еще десяток лет.

Одетая в черное женщина, у которой на лбу выступили капельки пота, склонилась над свежей могилой и читала надписи на траурных лентах, на венках. Когда я проходил мимо и она заметила, что я ее разглядываю, она зло посмотрела на меня. Повсюду на могилах стояли каменные статуи Иисуса с пасхальной хоругвью. Раны на его руках и ногах были недавно покрашены. На деревянной табличке убранной и разукрашенной, как торт ко Дню матери, могилы цветными пластиковыми цветами и бумажными гирляндами было выведено «Наша любимая мамочка». «Маленький ребенок с улыбкой на лице: «Сегодня я могу не ходить в школу (хлопает в ладоши), потому что сегодня будут хоронить мою мать…»Блуждая среди могил, я сказал себе, что смогу потратить на поиски могилы Фридриха Геббеля еще два, в крайнем случае три дня. Если сегодня я не найду ее, завтра я поеду на матцлайнсдорфское кладбище и буду искать дальше. Я не буду обращаться к кладбищенскому начальству, чтобы узнать, где должна находиться его могила. Если мужчина или старуха, которые, как и я, одной ногой стоят в могиле, спросят меня, ищу ли я какую-то определенную могилу, я, конечно же, скажу: «Да», но я хочу найти эту могилу сам, вы понимаете, и для этого я прочитаю надписи на тысячах могил. Проискав могилу Фридриха Геббеля более часа и не найдя ее, я вышел с кладбища и пошел в гостиницу, чтобы выпить минеральной воды, а затем в мясную лавку. По дороге на кладбище я чуть не подавился двумя булочками с колбасой, а от мысли есть мясо на кладбище меня затошнило. «Впервые услышав о вскрытии тела (маленького мальчика Клауса Генриха Плоога), я после этого больше не мог есть сало». Прежде чем снова пойти к могилам, чтобы продолжать поиски, я спросил у юноши, стоявшего у ворот кладбища, где здесь находится туалет. «Пройдите туда!» – сказал он и показал направление указательным пальцем правой руки. Он был сыном смотрительницы кладбища. Ребенок, растущий на кладбище! В кладбищенской церкви девушки и юноши принимали первое причастие. Черноволосый парень заметил, что я пристально смотрел на него. Он испытующе поглядел на меня, а я смущенно отвел взгляд в сторону, вышел из церкви к могилам «Человек должен умереть, поэтому его можно убивать».Перед каждой свежей ямой я застывал в испуге и замешательстве. Более двух часов блуждал я меж могилами матцлайнсдорфского кладбища в Вене, прежде чем обнаружил на окруженном деревьями участке старые могилы. Вскоре я увидел обвитый плющом надгробный памятник, составленный из небольших скромных камней. На памятнике была установлена каменная книга. На ее левой странице было написано: «Фридрих Геббель», на правой: «Кристине Геббель». От усталости, а также из желания побыть поближе к его смертным останкам я присел перед могильной плитой, снабженной закрепленными по углам металлическими водостоками. Как часто в дни отчаяния я взывал к Фридриху Геббелю, а не к Богу. «Придумать пушку достаточно большую, чтобы зарядить в нее Землю и выстрелить ею Богу в лицо».