Текст книги "Кладбище мертвых апельсинов"

Автор книги: Йозеф Винклер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 18 страниц)

Если у меня снова воспалятся сухожилия рук от работы на печатной машинке и я вынужден буду носить гипсовую повязку, ее страстная заботливость смогла бы превратить меня в беспомощное дитя. Естественно, Леонтина Фэншоу надевала бы мне слюнявчик с Микки Маусом, завязывая тесемки на шее. Мультяшные мыши, полуголые, в одних трусах с американским флагом, строем идут в мой кабинет, подходят ко мне, становятся на цыпочки и тянут ко мне, в испуге выглядывающему из-за пишущей машинки, свои молитвенно сложенные мультяшные ручки с зажатыми в них острыми как бритва топорами. Не запереться ли мне в моем кабинете, не перестать ли принимать пищу, пока не стану худой, как скелет, и римские могильщики не вынесут меня из ее американской квартиры. Леонтина Фэншоу сможет набросить на мой гроб американский флаг, положить личинку Микки Мауса и, как вдова, первой идти за гробом под черной вуалью. Стоя на кухне перед большим старым холодильником, я иногда думаю, как, не вынимая ничего из холодильника, залезть туда и замерзнуть заживо, потому что он открывается только снаружи. Вечером, придя с работы, Леонтина Фэншоу откроет холодильник, и я упаду, замерзший с сосульками на зубах, прямо ей на руки.

«Могу ли я взять твою ручку? Как, ты одолжишь кому-то свою ручку, свою святыню?… Я живу, будто каждый мой день последний. Когда Бонн отзовет меня с моей дипломатической службы в Риме и опять вернет в Вену, я вскрою себе вены… Итальянцы бросают своих женщин как бумажные носовые платки… Мне стыдно тебе признаться, сегодня я сама себя удовлетворила… Я же тебе уже говорила, чтобы ты не ставил грязные стаканы в раковину. С тех пор как однажды в Америке я сильно порезалась стоящим в Раковине стаканом, я больше не ставлю стаканы в раковину. Меня также задело то, что в тот вечер, когда я вернулась с лечения в Искии, тебя не было дома. Я вынуждена была одна тащить мои чемоданы в квартиру. Крышка солонки была не закрыта. Ты также выпил мой американский вишневый сок, который я собиралась взять с собой в Вену. Иди в супермаркет и купи мне точно такой же. Я же тебе говорила, чтобы ты не водил в мое отсутствие домой посторонних».

Выйдя из кинотеатра на виа дель Корсо, я счастливо улыбался, радуясь убийствам женщин, виденным на экране, и лишь некоторое время спустя мне стало стыдно, и я попытался избавиться от образа этого психопата, как его называли жертвы. Мне было стыдно, что я, словно школьник, смотрел «Трупы устилают его путь»,а после этого, как Клаус Кински [15]15
  Клаус Кински – немецкий актер, настоящее имя Клаус-Гюнтер Накшинский.


[Закрыть]или Жан Луи Трентиньян, [16]16
  Жан Луи Трентиньян (р. в 1930 г.) – французский актер.


[Закрыть]с одним пистолетом в левой, а с другим в правой руке, вышел из кинотеатра на виа дель Корсо и, ничего не видя перед собой, подходил к обнаженным женским манекенам, спотыкаясь о заснеженные гробы, – падаю и стреляю себе в живот. Amarcord! Детьми мы в сентябре, на ежегодный престольный праздник из соломенного револьвера или водяного пистолета на нашем дворе расстреливали людей, пистолет мы наполняли водой в деревенском ручье, из которого утром и вечером пили коровы, быки, телята и лошади. Конечно, во дворе мы истребляли друг друга и пролили столько крови, сколько не может быть в человеческом теле. Наверняка «Психоз»настолько испугал тебя, сказала мне Леонтина Фэншоу, что ты не решился сесть в автобус, а пошел домой пешком, чтобы развеяться. «Антони Перкинс [17]17
  Антони Перкинс (р. в 1932 г.) – американский актер, снявшийся в числе прочих фильмов в фильме А. Хичкока «Психоз».


[Закрыть]в фильме тоже не садился в автобус», – ответил я.

Когда я утром стоял, держа в руках два еще теплых яйца, которые только что вытащил из холодной воды, на виа Сан-Валентино залаяла собака. Я сразу же подумал о том, что следовало бы записать, что, когда залаяла собака, я благоразумно держал два теплых яйца в левой руке, а не в обеих руках, будто тот факт, что я, пока лаяла собака, держал два теплых яйца, – сенсация, потому что представьте себе, я держал два теплых яйца в руке, когда на улице Сан-Валентино залаяла собака. Она прекратила лаять только тогда, когда моя рука дрогнула, и белок сваренного всмятку яйца, с верхушки которого уже была снята скорлупа, повис на ее коричневом краю, и, наконец, тяжелая капля желтка, оставляя желтый след, проплыла перед глазами. Глядя на нее, я увидел, что арабские рабочие специальной машиной наносили желтую полосу посередине асфальтированной дороги. Слушая арабскую музыку, я выкинул яичную скорлупу, поставил на буфет инжировое варенье, выбросил в ведро шуршащую кальку, в которую была завернута марципановая пьета, сунул грязные кофейные чашки в посудомоечную машину, чтобы миссис Фэншоу, придя домой, увидела, что все в порядке, так как на днях она сказала, что вскоре собирается покрасить стены в моем кабинете и спальне. «Означает ли это, что я вскоре должен съехать с ее квартиры в Риме?» Сейчас у меня нет желания возвращаться в камерингский ад, в темницу, к скотине, к отцу-крестьянину, паршивому волку, рядящемуся в овечью шкуру, что нынче пожирает самого себя. Я не хотел возвращаться к камерингскому Иисусу с терновым венцом на голове, на котором висят детские языки. Несколько ночей после этого разговора мне снилось, как Якоба несут на кладбище в стеклянном гробу. Кроме меня, лишь у немногих пришедших на похороны были стеклянные кресты, фаршированные человеческим мясом. Когда стеклянный гроб Якоба упал в могильную яму и разбился, я посмотрел на родительский дом Якоба и увидел, как его отец испачканными в навозе вилами тыкал в глаза лежащим повсюду отрубленным куриным головам. В страхе я проснулся, и мне захотелось стряхнуть с постели осколки стеклянного гроба. Лишь несколько секунд спустя я понял, что это был сон, и, ничего не понимая, уставился в темноту. В следующем сне я темной ночью шел с гипсом на могилу Якоба, чтобы снять слепок с его надгробного камня. Когда проплыл этотобраз, сестра Якоба склонилась над открытым гробом брата. Я подошел и так отчетливо увидел его лицо, как до этого мне ни разу не приходилось видеть во сне. Я проснулся и взглянул на часы, как я обычно делаю, прежде чем снова заснуть. Я вспомнил, как сестра Якоба, когда я однажды пришел на его свежую могилу, плача подошла ко мне и сказала: «Что он с нами сделал?» «Роберт затащил за собой в могилу Якоба, – сказал мне отец Якоба, когда мы стояли над свежей, еще обложенной венками и траурными букетами могилой Якоба, – но я не упрекаю мертвого Роберта, я его не обвиняю». Прежде чем заснуть, я часто представлял себе, что больше не проснусь. Когда же я просыпаюсь, я радуюсь, что проснулся и жив и начинаю новый день, воспринимая его как подарок.

Первое, что фиксирует камера и с чего мог бы начаться фильм, это испуганный взгляд священника, который оглядывает украшенный цветами алтарь в поисках исчезнувшей дароносицы. Вторым образом мне виделся мальчик, прохладным ранним утром подошедший к открытому, но зарешеченному окну сумасшедшего дома. Некоторое время он стоит, прислонившись к стене, слушает храп спящих сумасшедших и пытается попасть в ритм дыхания одного из сумасшедших. Третьей картиной фильма я представляю себе бюро «Organizzazione transport! funebri»,в котором трое мужчин спорят о цене детского гроба на деревянных колесах. Когда карнавальное шествие встретилось на заснеженной полевой дороге с похоронной процессией, идущей за гробом ребенка, и уступило ей дорогу, пара детей в карнавальных масках и вприпрыжку припустили за гробом и проводили белый детский гроб до кладбища.

На Корсо Триесте человек перекрестился, прежде чем снять телефонную трубку.

Я уже видел нищего с содранной кожей, в позе эмбриона с судорожно поджатыми пальцами рук и ног лежащего в витрине супермаркета, завернутого в прозрачный целлофан, когда подошел к нищему, лежащему на зеленой садовой скамейке и накрывшему свою лысину прозрачным целлофаном. Coraggio! Mille Lire! Forza! Meta prezzo! Когда я прошел дальше, он, лежа на скамейке, повернул голову в сторону и плюнул на землю.

Я утонул, и они втащили мое мертвое тело в рыбацкую лодку, сняли с меня одежду, натянули мои влажные, измазанные глиной штаны, мое нижнее белье и мою рубашку на пластиковую в человеческий рост куклу, держащую под мышкой мою посмертную маску и громко кричавшую: «Поторапливайся! Поторапливайся!» Ее слова доносились не из ее пластикового рта, а из раны на груди, раны, ставшей похожей на рану Христа, после того как я, взяв копье, вонзил его меж ребер пластиковой куклы, пока не пошла кровь и не полилась на мою измазанную глиной голову.

Я шел по виа Аяччо и увидел на бетонном цоколе забора изготовившуюся к прыжку серую кошку, у которой из брюха висели внутренности. Увидев меня, она испугалась, сменила свою готовую к прыжку позу, села и стыдливо, будто хотела прикрыть свою рану, положила хвост на торчащие внутренности. Едва пройдя еще пару метров, я наткнулся на стоящего у ворот дома негра, который держал в руках раздавленного машиной голубя со сломанным крылом. Недалеко от виа Аяччо, на пьяцца Истрия, я увидел, что двое парней, услышав визг тормозов мотоцикла и звук столкновения, побежали на другую сторону улицы. Через пару минут один из юношей вернулся, потирая свой половой член, и рассказал о дорожном происшествии.

Брюхо змеи, проглотившей маленькие фигурки скорбящей Девы Марии, в прозрачных пластиковых пакетиках, раздулось и лопнуло. Иисус из Назарета, вытянув руки и ноги, вознесся из змеиного брюха на небеса. Когда он пролетал над моей головой, на его голых, пробитых гвоздями ногах болтались змеиные внутренности. В другом моем сне кто-то передал мне маленький белый конверт, в котором, свернувшись, лежал двухметровый уж. Я пощупал мягкий пухлый конверт с маркой Ватикана, почувствовал высунутый влажный раздвоенный змеиный язык и сунул конверт в дарохранительницу камерингской деревенской церкви, в кучу облаток. Перед тем как я снова заснул, мне подумалось, как большой уж смог заползти и поместиться в маленьком белом конверте. На следующую ночь мне снилось множество похожих на девичьи косы змей с обагренными кровью терновыми венцами на головах. Четыре отрубленные, но извивающиеся змеиные головы без терновых венцов лежали на земле. «Для чего ты живешь?» – спросил я у одной из отрубленных голов. «Чтобы жрать!» – ответила она. Едва я заснул, чтобы увидеть десять змей, вылезающих друг из друга, словно матрешки, мне пришло в голову, что однажды я из болезненного влечения и страха перед моими вечно повторяющимися змеиными снами ночью просматривал зоологическую энциклопедию, рассматривая кобр, очковых змей, и читая про их размножение. В ту же ночь я во сне гладил по голове змею, пока с нее не сползла кожа и не обнажились зубы ее верхней челюсти.

В церкви монахиня использовала большую облатку, которую священник во время претворения хлеба в Тело Христово показывал верующим, как веер, и все время шептала: «Santa Maria, Mądre di Dio!» Церковная прислужница, подышав на золотую тарелку, на которую священник положит следующие святые дары, и протерев ее своим носовым платком, перевернула ее и посмотрела в ее зеркальную поверхность на свои тонкие, сухие, но вызолоченные губы. Карабинер, стоя под статуей святого, держал в руке электрошокер, другой ощупывал свое оружие. Стоя перед боковым алтарем, я с любопытством уставился на карабинера, думая при этом, что карабинерам следует хоть раз надеть черные покрывала монахинь, а монахиням – фуражки карабинеров. В этот момент карабинер повернул голову и внимательно посмотрел мне в лицо. Женщина сначала встала на колени и склонилась перед убранным цветами и шелковыми, словно невеста, алтарем и лишь затем, когда уже давно был слышен хруст банкноты в ее руке, бросила лиры в лубяную корзину, в которой с остатками облаток в пастях лежали две кобры. Как подолгу я рассматривал в зоопарке уголки рта змей! Иисус со вскрытой грудью и пронзенным копьем сердцем смотрел не только на закладку, но и на язык читающего монаха, непрестанно крутя на языке острый терновый венец, раздирая им плоть языка. Кровь капала из уголков его рта, и пот выступал на висках, тек по щекам и бороде. Перед распятием стояла беременная женщина и бросала завернутые в детскую кожу монеты в постоянно кровоточащую рану на груди Иисуса и разговаривала на неаполитанском диалекте с эмбрионом в своем чреве. Так как во время причастия все монахини опустились на колени, а я остался сидеть на скамье, то коленопреклоненная монахиня все время прижимала костяшки своих сложенных в молитве ладоней к моей спине. Когда же мне во время причастия захотелось подойти к боковому алтарю и рассмотреть стоящий на нем детский гробик, она встала, подошла ко мне, взяла за рукав и резко склонила свою голову. Но прежде чем я покинул своды San Cuore di Gesû,я увидел, как священник во время претворения хлеба в плоть взял лежащие на блюде гостии, преломленные, словно кости, кости распятого Господа из Назарета, и высыпал их в золотую чашу. Я случайно споткнулся на ступеньке бокового алтаря, и нищенка злорадно и кровожадно посмотрела на мои ноги.

* * *

Во сне я взял из консервной банки ломтик ананаса и положил кому-то на голову, сказав: «Ты, увенчанный шипами!»

Почти каждый вечер или каждую ночь я шел на площадь Фирдоуси к уличным мальчишкам, которые, скрестив руки или с сигаретой в зубах, садились на желудеобразные каменные тумбы и спрашивали у прохожих время или стреляли сигареты. Машины постоянно кружат возле них и время от времени останавливаются. Их дверцы открываются, приглашая мальчишек сесть внутрь, после того как они договорились с водителем о цене. Если я сказал бы ребятам, что у меня нет сигарет, они посмотрели бы на меня с недоверием, решив, что я вру или не хочу иметь с ними дела и оказался здесь, у каменных тумб рядом с лестницей площади Фирдоуси, случайно, подобно множеству других туристов идя к Национальной Галерее. Но так как римские уличные мальчишки, арабы, марокканцы и тунисцы – мои единственные друзья в Риме, то я, несмотря на то что не курю, всегда ношу с собой пачку итальянских сигарет и спички. Когда я даю кому-нибудь сигарету, мы по меньшей мере обмениваемся парой слов, которые, когда я иду дальше, подчас и несколько часов спустя все еще вертятся у меня в голове. Кроме того, и меня это радует, ночью я могу, давая уличному мальчишке сигарету, поднести зажженную спичку к его лицу и увидеть его ярко освещенным. Редко в ком на киноэкране я находил так много своего, как в уличном мальчишке из бюнюэлевского [18]18
  Луис Бюнюэль (1900–1983) – испанский кинорежиссер.


[Закрыть] «Los Olvidados»,который днем слонялся по деревне, а приходя вечером домой, не получал от матери ни хлеба, ни мяса, так как мать говорила, что он впустую провел день и не заработал даже себе на еду. Когда его впоследствии убил другой уличный мальчишка, я пришел в такую ярость, что, кажется, залез бы на экран прямо в кадр и прикончил его убийцу. Обменявшись незадолго до полуночи парой слов или хотя бы взглядов с уличным мальчишкой, я умиротворенно иду домой. «Tedesco?!» – закричал один прислонившийся к каменной тумбе римский уличный мальчишка другому. Я повернул голову и кивнул. Чем бы я мог кивнуть, как не своей головой. За полчаса до этого я видел сцену казни в фильме Анджея Вайды «Дантон», и она все не шла у меня из головы. Нож гильотины не падал, как в старые времена сверху вниз, а шел, словно приводимый в движение электромотором, снизу вверх по шее Дантона. Не было видно падающей в корзину головы, нет, был виден только медленно поднимающийся, становящийся кровавым нож. Палач схватил за волосы отрубленную голову Дантона и показал ее онемевшему народу.

Когда миссис Леонтина Фэншоу уехала на пару дней, Омар пустил корни в ее квартире. Он поднял руку, чтобы я мог ртом и носом прижаться к нежным волосам его подмышки. Я прикасался губами к его твердеющим соскам и пускал улиточный след моей слюны по его груди, животу, пупку. Я таял в его рту и клал свой язык на его, говорящий по-арабски, язык. Я ускользал, но, прежде чем мой рот отрывался от его и я затылком касался твердого пола, он хватал меня зубами. Он катал меня на языке, словно влажный хлебный мякиш. Он позволял мне проникать по его уретре до самых яичек и осушать болото его спермы. Прежде чем он снова повернулся на спину, я губами коснулся каждого изгиба его позвоночника. Если бы я только мог сохранить сперму, которую он излил в мой задний проход! Я даже был готов вытаскивать вшей из его лобковых волос и, словно в зоопарке Виллы Боргезе, есть некоторых из них. Когда мы голые, в мерцающем свете свечей, совершенно обессиленно лежали на простыне, он рассказал мне, как со своими друзьями зайцами приплыл на корабле из Туниса в Кальяри. Днями и ночами они слонялись по Кальяри, пока не поехали дальше, в Чивитавеккья. Там он, упав с мопеда рассек верхнюю губу. Рану, сказал он, зашили в больнице в Кальяри. Прежде чем снять брюки в моей спальне, он залез в карман и вытащил коробок спичек. Одновременно с этим он достал белую таблетку. Я спросил, не венерическая ли у него болезнь. Он снял трусы, выпростав вялый член, и надавил на мочеиспускательный канал, показывая, что гной не идет. Затем расстегнул рукав рубашки, закатал его, показывая в ответ на мой вопрос, что не употребляет героин. Через несколько дней я тем не менее стал блуждать в районе площади Чинкваченто, площади Республики и вокзала Термини в поисках Омара. Сидит ли он в полиции и ест раскрошенную пищу из жестяной тарелки? Возможно, в тюрьме он отдается гомосексуалистам за пару сигарет? Он рассказывал мне, что хотел бы поехать на заработки в Швейцарию, Германию или Швецию, чтобы заработать денег, прежде чем вернуться в Тунис. Без денег, говорил он, я не хотел бы появляться родителям на глаза. В меланхолии слоняясь по большой квартире туда-сюда, узким коридором подходя к ванной, чтобы покривляться перед зеркалом, я вижу, что с тех пор как Омар мылся в ванне, в ней появилась охапка калужницы, корни которой еще были облеплены землей. Я наклоняюсь, отодвигаю рукой плавающие в воде ванны цветы калужницы, чтобы разглядеть в ней черты его лица, но вижу лишь посмертную маску Ганса Генни Янна, с фотографией которой, наклеенной на грудь, я иду по Риму. На мыле, которым мылся Омар, я ищу отпечатки его пальцев. Я нюхаю голубое фланелевое полотенце, надеясь вновь почувствовать запах его тела. Он ступал по кафелю ванной комнаты босиком. Я приседаю и, как собака, обнюхиваю все углы ванной, чтобы снова учуять запах его ног. Жаль, что вилка, которой он ел спагетти, уже вымыта, на ней уже нет пузырька его слюны, который я мог бы проколоть булавкой. Я хотел бы вцепиться в его позвоночник, но его здесь нет, и я обнимаю воздух и глотаю кислород. Но почему тунисец должен быть арестован? Потому что он бродит по Риму без паспорта? Потому что он бродяга? Однажды, идя по улице, я вздрогнул, увидев похожего на Омара тунисца. Но, догнав его, я встал как вкопанный, беспомощно глядя в лицо совершенно другому африканцу. С тех пор как я не могу найти Омара, меня снова тянет на кладбище. Я представляю себе, что кладбищенская земля прозрачна, как стекло, и я шагаю по мертвым костям и черепам. Повсюду я вижу висящие на скелетах ошметки плоти. Возможно, сердце мертвеца съеживается до размеров маленького черного семечка яблока сорта гравенштейн и лежит рядом с развалившимся на части позвоночником. Поздно ночью, лежа в постели, в отчаянии от одиночества и не в силах не думать об Омаре, я предался рукоблудию. Вытерев живот носовым платком, я смял его и в ярости кинул в угол, спрыгнув с кровати, избавившись от вожделения, я был готов до крови биться головой об стену, чтобы не впасть в вязкое отупение.

Я пошел в насквозь провонявший мочой, с не пересыхающими за день лужами урины парк на площади Чинкваченто. Арабы и негры, уличные мальчишки и трансвеститы справляли малую, а подчас и большую нужду под деревом или каменной статуей или за обитым жестью прилавком на площади Чинкваченто. Приятель Омара отошел от группы своих друзей и зашел за один из прилавков, с которого торговали старыми книгами, репродукциями, открытками, старыми военными журналами и порнографическими изданиями. Парень писал, стоя за неосвещенной стороной прилавка. Его теплая моча стекала по ржавой жести на землю. Между несущимися по площади Чинкваченто машинами он подошел к другому уличному мальчишке на Виале Эйнауди. Я хотел догнать его и спросить, не появился ли Омар в Риме, но чтобы перейти дорогу, я вынужден был следить за едущими в пять рядов машинами. Возможно, однажды я угожу под машину, когда пойду за уличным мальчишкой и, словно загипнотизированный, забыв о мчащихся со всех сторон машинах, стану переходить улицу. Автомобиль подцепит меня, и я полечу в воздух и, окровавленный, упаду на асфальт. Мальчишка, за которым я следил, обернется и присоединится к стоящим вокруг моего мертвого тела зевакам, не подозревая, что я хотел с ним заговорить и что он и является причиной катастрофы. И еще пару лет, читая в газетах о дорожных происшествиях, у него перед глазами будет возникать мой окровавленный труп. Он сказал, что также уже несколько дней безуспешно пытается найти Омара. В подозрительных местах я вижу все больше полицейских в штатском и в форме. Все чаще они на полицейских машинах въезжают на площадь Чинкваченто, вечерами освещая фарами каждую каменную скамейку, на которой сидят негры, арабы, гомосексуалисты, трансвеститы и уличные мальчишки. С автоматами или пистолетами на взводе они выходят из машины и проверяют документы африканцев.

Голова Фридриха Геббеля покрыта стеклянной землей,как я называл ее во сне, и на его мертвом теле лежала рукопись огромного романа. Фридрих Геббель поднял голову, посмотрел на рукопись, а потом мне в лицо. Как только наши взгляды встретились, и стеклянная земля, как я ееназываю, и рукопись обратились в пепел.В другом сне, приснившемся мне не в Италии, а в Каринтии, я видел трои умерших умалишенных детей. Перед погребением гробы еще раз открыли, и сотни людей, пришедших на похороны, забросали троих мертвых детей белыми гвоздиками. Гроб, где лежала девочка, был переполнен белыми цветками, и к раз в тот момент, когда я заметил, что девочка стала вертеться в гробу, ее мать решила навсегда закрыть крышку. Я закричал: «Но девочка еще жива, ее нельзя хоронить!» Они вырвали гроб у меня из рук и опустили его в заранее вырытую яму, в которой четверо молодых обнаженных могильщиков копали землю. В одном из могильщиков я с ужасом узнал молодого батрака, перед бедрами которого я за несколько дней до этого встал на колени на влажную осеннюю листву одного из клагенфуртских парков.

Во время заупокойной мессы в кладбищенской часовне в Веллетри я сидел рядом с юношей в зеленом пуловере с вывязанными на груди и спине оленями. Он присматривал за своим трехлетним братом. Когда он, сидя на церковной скамье неподалеку от гроба, принялся теребить свои половые органы, я представил себе, как прямо на кладбище, за одним из могильных камней я встану на колени и возьму в рот его пахнущий юношеской мочой член. Мне предназначено судьбой найти здесь, на кладбище в Валлетри, первый лепесток счастливого четырехлистника моей жизни. У раскопанного захоронения я увидел белый, давно истлевший, вышитый красными и белыми цветами саван. Идя меж могильных камней, я печалился лишь о лежащих в земле мальчиках и подолгу всматривался в их портреты на могильных памятниках, читалок имена, даты рождения и смерти, переписывал эпитафии в мою записную книжку с изображениями высохших обряженных мертвых тел епископов и кардиналов из Коридора Священников катакомб капуцинов в Палермо. Ящерица застыла перед именем умершего мальчика на могильном камне, затем скользнула к распятию, посидела немного на верхушке креста, опустила голову вниз и посмотрела в лицо изображенному на могильном камне мальчику. Человек, изображенный на могильном камне в фашистской форме, спрятал руки, которыми убивал, за спину. На другом могильном камне я увидел лежащего в комнате в гробу мальчика, чьи руки не были сложены вмолитве, а просто лежали на животе. Мертвый ребенок лежал, окруженный цветами, на нем был темный длинный пуловер и короткие штаны. Увидев, что кожа на его коленях сбита и изранена, я сразу же спросил себя, не погиб ли он в автомобильной катастрофе. Маленькая девочка, вышедшая вместе с родителями из ворот кладбища, повернулась, сделала книксен, перекрестилась и поцеловала указательный палец правой руки.

По поручению деревенского священника ризничий открыл гроб и поджег труп так, что хотя домовина вся почернела, но оставалась цела. Мертвец же полностью сгорел, от него остался лишь скелет. Священник в полном облачении, размахивая кадилом, торжественно и громко возгласил: «Иосиф прижимает мертвое тело к груди Иакова!» Я открыл скромный полуобгоревший гроб, вынул съежившийся до размеров детской куклы скелет и прижал его к груди своего брата Якоба. Мы подошли к следующей могиле. Ризничий повторил ритуал, и когда я должен был еще раз вынуть из домовины маленький скелет, а на сей раз это был скелет взрослого, скользнул по холму и лег на моего брата. Махая кадилом, священник Франц Райнталер повторил снова: «Иосиф прижимает мертвое тело к груди Иакова!» Я вновь взял уменьшенный до размеров куклы скелет и вновь прижал его к груди брата. Брат заметил, что это он должен был прижимать скелет к моей груди, так как кадящий ладаном священник Франц Райнталер на сей раз произнес: «Иаков прижимает мертвое тело к груди Иосифа!»

К ржавому железному кресту детской могилы на кладбище Кампо Фламинио синим электрокабелем привязан маленький каменный ангел. Почти сровнявшиеся с землей, заросшие сорняками или травой детские могильные холмы, чаще всего на них прямо или криво стояли ржавые железные кресты. Приделанный к ржавому железному кресту на детской могиле каменный ангел – дешевая поделка. На крыле ангела, стоящего на могиле Массимилиано Серра, родившегося и умершего в 1976 году – году смерти обоих камерингских самоубийц – Якоба и Роберта, – висят тапочки-чешки из перламутровой пластмассы. Разорванный, но раскрытый и вросший в землю зонт лежал на другой детской могиле. На цветке львиного зева – единственного украшения детской могилы – лежала отлетавшая свое, умирающая пчела. Проходя мимо, я спугнул насекомых с полусожранного дождевого червя. На меня посмотрел священник в фиолетовой сутане, шедший по холму через маленькую кладбищенскую оливковую рощу читать заупокойную мессу в кладбищенской часовне. На разрытом экскаваторами, огороженном блестящим алюминиевым забором участке кладбища, где хоронили детей, я увидел сваленные в кучу сгнившие доски гробов, испачканные землей истлевшие саваны. На некоторых досках еще были видны ржавые ручки маленьких гробов. Кладбищенские рабочие собирали черепа детей в лубяные короба и относили в склеп. Меж гробовых досок, щебеча, летала птица. Украдкой я смотрел на кладбищенских рабочих, с кирками и лопатами проходящих мимо сваленных в кучу гнилых гробовых досок. На медленном, словно кит, проплывающем в небе над кладбищем воздушном шаре было написано «Good Year».

Ночью я ехал на велосипеде по камерингской деревенской улице и слишком поздно обнаружил, что перед домом отца Якоба, посреди дороги лежит колючая проволока. Баллоны моего велосипеда с шумом выпустили воздух. Я слез и, перенося велосипед через колючую проволоку, увидел появившегося за домом отца Якоба, который ненавидит меня и по сей день, потому что я писал и продолжаю писать о его повесившемся сыне. Мы с ненавистью посмотрели друг на друга, я поднял велосипед и, совершив им крестное знамение, воскликнул: «Да пребудет с тобой Господь!»

Перед кладбищем Л идо Антико мне навстречу проехал рактор «форд» с поднятым плугом, на четырех лемехах которого налипла свежая земля. Девочка, вероятно, лет десяти, мыла могильный камень своей умершей сестры. Между мраморной плитой детской могилы и приделанным к ней стеклом были прикреплены игрушки умершей девочки: кукла, плюшевая кошка и пластмассовая машинка. Слава Богу, я заметил, что каменному ангелу на могиле Франчески Дессены отрубили голову. Mamma e papa con tanto amore! – выбито на большинстве детских могилок. На могильном камне Аллессандро Сальви была изображена голова мертвого ребенка, так же как и на памятнике Франческо Барсотти, но в отличие от Аллессандро Сальви – с открытым ртом. На спине одного маленького мраморного ангела было написано: «Made in Italy».Я смотрел на девочку, вымывшую мокрой губкой памятник своей сестры и начавшей прыгать с одной детской могилы на другую, когда неожиданно заметил одетую в лиловое женщину. На свежей детской могиле с временным жестяным крестом, на который телесного цвета пластырем была приклеена фотография умершей девочки в конфирмационном платье. Анна Джиомини стояла на цветной фотографии в платье с кринолином. Кроме того, на могильный камень был приклеен цветной детский рисунок героя комикса. На одной цветной фотографии был изображен лежащий на спине совершенно обнаженный ребенок с разведенными в стороны ногами. На могильной цветной фотографии фотограф аккуратно заретушировал половые органы девочки. Уходя с кладбища, я увидел пожилую женщину, стоящую на коленях перед могильным камнем своего мужа и целующую его черно-белую фотографию.

Под мышкой Распятого на стоящем почти в тридцатиметровом, похожем на туннель церковном винном погребе на своей паутине висел мертвый паук. Лицо Господа из Назарета полностью покрыто белой плесенью. Вися на четках и при каждом шаге вперед ударяя по своим бедрам, все время совершая то оборот, то пол-оборота вокруг своей оси, забальзамированный двухмесячный зародыш, абортированный монахиней, приносящей церковное вино.

ОТЕЦ-КРЕСТЬЯНИН точит косу о ребро убитого еврея:«Мы слишком рано закрыли Маутхаузен!»

ЕПИСКОП, порезав свой правый кулак, прикладывает к ране освященную облатку и накладывает сверху бинт.«Творец крайней плоти младенца Иисуса, которую как обручальное кольцо носят на правой руке невесты Христовы, Дух Святой, мастерская его – чистейшее лоно Девы Марии, что рдеет сардаром, и надпись на нем гласит: «Из-за пролитой крови!» Колечко плоти мягко и превращает, когда наденешь его на палец, сердце каменное в сердце живое и сострадающее». Через много дней после того, как облатка вросла в рану, он снимает повязку и, читая благодарственную молитву, троекратно целует кожу над вросшей в плоть облаткой.

МОЛОКОМЕР: «Гадюки плоскоголовы, потому что затыкали дыру в Ноевом ковчеге».

ДЯДЯ ГУСТАВ: «Все итальянцы скользкие, как слизняки, пока их не придавишь сапогом».

Стоящая напротив меня в автобусе, едущем к площади Святого Петра, монахиня была худа, как распятие, висевшее у нее на груди. На его вертикальной планке стояло – Иисус,на горизонтальной – Христос,а в месте их скрещения билось ее сердце и бормотало: «Иисус Христос, Иисус Христос». Поблизости от Ватикана уже много часов подряд в небе кружат миллионы перелетных птиц, садятся на ветки деревьев и гадят на улицу, на головы прохожих и крыши машин. Люди жмутся к стенам домов под козырек. Школьники и студенты держат над головами школьные портфели, защищаясь от птичьего помета. Две одетые в черное монахини, с Развевающимися покрывалами на голове, на которые падает помет, бегут по улице и вбегают друг за дружкой в кафетерий. Гвалт птиц перекрывает шум дорожного движения, несмотря на то что в этом месте в площадь вливаются четыре улицы. Когда проезжает машина «скорой помощи» с включенной сиреной, птицы черным покрывалом взлетают с деревьев, кружатся в небе и вновь садятся на ветки. Улица воняет птичьим пометом. Дворники открывают мусорные контейнеры. Постоянно слышится звук шлепающегося о металлические крыши припаркованных автомобилей помета. Напевая, мимо меня идет мужчина и розовыми листами розово-красной спортивной газеты накрывает стекла своей машины. Я не ищу укрытия. Сегодня я просидел несколько часов за пишущей машинкой, не выдавив из себя ни одного стоящего предложения. В наказание тысячи птиц должны нагадить на меня. На мгновение на ветках деревьев оказывается так много перелетных птиц, будто на каштанах больше черных плодов, нежели листьев. Мужчины и женщины идут мимо меня с раскрытыми зонтами. Автомобили, стекла которых залеплены пометом, паркуются и пережидают, пока не прекратится дождь из птичьего дерьма. Листья, сорванные с деревьев с птичьим пометом, один за другим падают на землю. Бумажными носовыми платками, которые я вытаскиваю из черной кожаной сумки, я стираю помет со страниц открытой записной книжки с изображениями высохших обряженных мертвых тел епископов и кардиналов из Коридора Священников катакомб капуцинов в Палермо. Черны от помета стоящие вокруг каменные статуи. Хозяева магазинов, торгующих одеждой, и владельцы кафетериев сворачивают солнцезащитные козырьки и спешат занести стулья и столы внутрь. От ужаса кричат дети. Дамы на высоких каблуках, держа в руках зонты, воротят нос. Бесчисленные перелетные птицы одним огромным колышущимся черным покрывалом затмевают небо. Стекла светящих желтым светом шарообразных фонарей облеплены птичьим пометом. Они почти не пропускают свет. Постепенно улицы погружаются во тьму. Измазанные птичьим дерьмом полицейские автомобили носятся по улицам с включенными во всю мощь сиренами, отпугивая птиц. На крыше автобуса стоит большая ржавая круглая птичья клетка. На деревьях, растущих на площади Чинкваченто, сидят стаи перелетных птиц и испражняются – как народ на уличных мальчишек, трансвеститов, транссексуалов и гомосексуалистов. Торговцы аудиокассетами закрывают прилавки со своим товаром полиэтиленовой пленкой. Продавец газет кладет куски полиэтилена поверх газетных прилавков. Торговец дорожными сумками и чемоданами убирает их, ставя друг на друга под прилавок. Уличные мальчишки и трансвеститы собираются под временными крышами прилавков и пережидают дождь из птичьего помета.