Текст книги "Кладбище мертвых апельсинов"

Автор книги: Йозеф Винклер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 18 страниц)

* * *

Покаянную процессию возглавляли двадцать мальчиков с веревками на шее и с венками цветущего терна на головах. В руках они держали веревки толщиной в палец, которыми до крови хлестали друг друга по спине. Грудь и бедра мужчины, отрезавшего себе соски и постоянно бившего себя по плечам веревкой, были залиты кровью. Монах в насквозь пропитанной воском покаянной рубахе проходил меж двух горящих вязанок дров. Зеркала, которые кающиеся монахи постоянно носили с собой, указывали, что они могут видеть будущее. В летний зной – обнаженные мужчины и женщины, в болотистой воде канала, позволяя тысячам насекомых впиваться в их тела во искупление своих грехов. Монахиня из Сиены, причисленная к лику святых, высекла себя ветвями терновника, обмыла раны уксусом, солью и перцем. Чтобы как следует промерзнуть, она зимой вошла в пруд и на некоторое время подвесила себя вниз головой в дымовой трубе. Как ты можешь потворствовать гнуснейшей похоти, зная, что тем самым умножаешь муки твоего Господа? О мои распятый Иисус! Столь отвратительны грехи мои, что лучше умереть, нежели позволить своей плоти малейшее почтение.В Ветралле, вблизи Витербо, крестьянин убил троих своих детей восьми, десяти и двенадцати лет, чтобы избавить их от нищеты, и как можно раньше, а также прежде всего потому, что они невинны, дать им возможность попасть в рай. О возлюбленные, святые, вы, невинные детишки, заколотые как нежные агнцы во славу агнца Иисуса Христа. Да будут благословенны все ваши члены и все ваши раны! О вы, возлюбленные, святые, маленькие мученики! Ныне вы почитаемы, как первые мученики, нежные агнцы, без ропота отдавшие жизни за возлюбленного Христа.

* * *

В Неаполе во время поста четыре вола тащили по широким улицам к балкону королевского дворца огромную, величиной с четырехэтажный дом, пирамиду на больших колесах, увешанную мясом. На балконе стояли Их Величества и прочие знатные персоны. На самой верхушке пирамиды стояла золоченая статуя короля, а прямо под статуей были привязаны четыре живых теленка. По взмаху королевского платка бедняги бросались на пирамиду и начинали грабить. Сотнями они стояли вокруг и набивали мясо за пазухи своих схваченных поясом белых просторных халатов. Некоторые вместе с мясом срывались с пирамиды, падали и ранеными или мертвыми оставались лежать на земле. Те же, кто был внизу, вытаскивали мясо из халатов мертвецов. В следующее воскресенье пирамида была увешана птицей: живыми гусями, индюшками, утками, в следующее, третье воскресенье на пирамиду вешали различные хлеба и снова бедняки набрасывались на еду, и вновь были погибшие. В четвертое, последнее воскресенье поста, на пирамиде висели различные виды свежей и сушеной рыбы, и опять были погибшие. В тот раз даже пятьдесят волов не смогли сдвинуть с места тяжелую пирамиду, чтобы подтянуть ее под балкон королевского дворца. К пятидесяти волам припрягли еще двадцать. Но и семьдесят волов не сдвинули пирамиду с места, и, чтобы тянуть ее по мостовой, с галер пригнали триста рабов, которым с великим трудом удалось дотянуть увешанную рыбой пирамиду к королевскому дворцу.

* * *

Когда перед раненным в драке сардинцем неожиданно возник карабинер, он застегнул пиджак на кровоточащей груди, обнял своего врага, чтобы защитить его от ареста, и замертво упал на землю. О высокочтимая шуйца Господа моего? Что за боль пронзает тебя? Сколь глубоко входит в тебя гвоздь, сколь жестоко он ранит тебя? От чистого сердца благодарю тебя за эту боль и молю о прощении моих грехов. О бесценная рука! Покаянно целую тебя.Вдова сардинца остригла свои длинные черные волосы, обвязала ими руки своего убитого мужа и закричала: «Carosa me!» Украшенная маргаритками четырнадцатилетняя девочка, плача, села перед телом своего убитого отца, ножницами отрезала прядь своих волос и положила ее на две окровавленные, голубые по краям, раны на его груди.

* * *

Душа священника, обезглавленного за то, что указал убийцу, доверившегося ему на исповеди, произнесла устами убийцы, который, в противоположность священнику, был оставлен в живых: «Я постараюсь заполучить тебя и завладеть тобой. Я буду глубоко вздыхать о тебе и стремиться к тебе до тех пор, пока не получу тебя на вечные времена и не сожру тебя».Немецкий турист, у которого украли бумажник, посетовал на нерасторопность итальянского правосудия. На следующий день, когда туристу нужно было покидать Италию, его провели в комнату, где он обнаружил вора со своим украденным бумажником в руке, висящим в петле.

* * *

На пьяцца Навона в Риме стоял мужчина, язык которого был вытащен наружу при помощи особого зажима, а руки связаны за спиной. Его окружали сотни людей. Они орали и ругались. «Этот проклятый язык, – сказала женщина, – который вы здесь видите, оскорблял нашу Мадонну. Он заслуживает куда большего наказания! Добрая Мадонна, не причинившая ни одному человеку зла, много помогающая больным и утешающая бедных и просящая за грешников перед Господом нашим Иисусом Христом. И если человек совершил преступление из нужды или в ярости или даже убийство, что может случиться с каждым хорошим католиком, но чтобы так ужасно ругать нашу возлюбленную Мадонну! A lingua maledetta, eh hai bestemmiato il nome delia santissima Madonna!» Смотри, мой Спаситель, здесь безбожное тело, каждый член его греховен и какую же боль оно причинило твоему невинному телу. Пошли мне воздаяние и в наказание, которого я по строгому твоему суду заслуживаю. Не жалей меня, режь, жги, распинай меня и на земле, и в вечности на небесах.

* * *

Вместо распятия в руках покойника был зажат карандаш, который я ребенком всегда носил с собой. «У него всегда при себе карандаш!» – сказала тетя. Мои односельчане приспустят флаг, если падет лошадь, и поднимут его, если падшая лошадь заживо придавит меня. Мать молодого самоубийцы, которого я не перестану оплакивать до конца своих дней, должно быть, скажет: «Я так ненавижу этого человека, что даже не плюну на его мертвое тело!» Односельчане отрубят мне голову и бросят ее, и у нее вырастут дьявольские крылья, и она на десятилетия повиснет над деревней, паря в воздухе над домами, словно предостережение и памятник, как трагические маски над театральным входом.

* * *

Во главе процессии, с пением псалмов несущей по полям статую святой Оливы, шел архиепископ, подняв над головой дароносицу с облаткой, на которой была изображена голова насекомого, изгоняя с полей саранчу, уже опустошившую половину Сицилии. Пока верующие и дети, священники и служки, молясь и распевая псалмы, шли сквозь стаи прожорливых насекомых, бесчисленная саранча садилась на парадные ризы, на образа, волосы, четки, обвивающие руки, до тех пор пока и святая святых не стала черна от этих вездесущих созданий. Саранча заползла в стеклянный цилиндр и сожрала Тело Христово.

* * *

Пропала локонов краса / Завитки спутались и свалялись; едва держится влажная кожа, виски обнажились!/ Погасшие глаза зашевелились от копошившихся внутри червей/ Нос сморщился и развалился.На наружной стороне окружающей Ватикан стены висят железные короба с черепами папы Иоанна XXIII, папы Павла VI и папы Иоанна Павла I. Для мертвой головы папы Иоанна Павла II тоже приготовлен висящий на стене железный короб, наполненный цветами. В изножье образа исходящего в Гефсиманском саду кровавым потом Иисуса из Назарета лежат разрезанные красные апельсины и пара раздавленных гранатов. На головах князей церкви шевелятся епископские тиары, наполненные свежими, еще живыми головастиками. Перед дверью часовни ледяной глыбой в форме груди застыло материнское молоко Девы Марии. В прозрачных, светящихся, точно нимб, трубках, прикрепленных на голове распятого, беспрерывно снуют лягушки с маленькими епископскими тиарами на головах. В густой сети рыбных садков запутались облатки, на которых водяным знаком изображены две рыбы. На Страстную пятницу мертвому, подвешенному вниз головой агнцу, изо рта и ноздрей которого сочилась кровь, под язык, наискось, зацепив за угол рта, вставляли распятие с рыболовным крючком. После мафиозной разборки облатки с водяными знаками отпечатков пальцев римского папы окунали в кровь убитых, а затем на заупокойной службе пропитанные кровью просфоры во время причастия совали в рот – Тело Христово – родственникам покойных. Неаполитанские мальчишки, лижущие сахарные черепа и скелеты, лупили хризантемами по висящей на бельевой веревке влажной детской смертной рубахе. Муха касается теплым животом холодного виска лежащего в гробу неаполитанского мальчика. Мать мертвого ребенка поворачивается вслед за неожиданно исчезающим, прибитым к кресту зародышем, что стоял под покрытым фиолетовым балдахином исповедальни меж двух горящих восковых свечей. К покрывающей катафалк белой ткани булавками приколоты ветки вечнозеленых растений. «Христос, услышь меня! Христос, внемли мне!» – восклицает папа, жующий покрытую сахарной глазурью пуповину Христа, когда два епископа распятиями на тонких ручках протыкали ему барабанные перепонки. Одна из многих миллионов перепелок, которым удалось потопить корабль с епископами и кардиналами, хранится теперь, словно маленький парусник, в склянке, выставленной на всеобщее обозрение в Ватиканском музее. В церкви у подножия Этны во время извержения пепел заполнил золотой кубок с остатками сладкого церковного вина и частичками облаток. Из пепла, покрывающего открытую дарохранительницу и дароносицу, виден лишь находящийся на дароносице маленький крест. Монахини с пением псалмов прижимали к густой горячей лаве маленькие кресты, а затем вырубали куски лавы с отпечатками из лавовой массы. Нежные щеки сморщиваются/ Померкли скулы, зубы и язык / Последний их коралловый блеск / Испещрены черными пятнами. Сползает лоб. И снежная щей белизна становится черной как земля, будто под лучами солнца, что, прогнав мороз, сияет в вышине.Ребенком я часто слышал, что умерших в Каринтии односельчан привозят и предают их тела родной земле. Зигфрид Нашенвенг, погибший в автомобильной аварии на Голанских высотах, сначала был самолетом доставлен в Вену, а оттуда в катафалке в файстритцкии морг и в Камеринг. Брат моей матери пал на войне в Югославии, а его тело поездом было привезено в Файстритц. Мой дядя привез его смертные останки на запряжено двойкой лошадей сенной телеге в Камеринг, где они еще в течение целого дня были выставлены в крестьянском доме своих родителей. Помимо всех прочих покойников в этой книге описываются пригвожденные к высоким столбам полуразложившиеся человеческие руки, ноги и головы, увиденные из окна кареты Вильгельмом Мюллером, автором текста шубертовского «Зимнего пути», когда молодой священник, проходя мимо, каждой частью мертвого тела совершил крестное знамение. Они будут отнесены на Кладбище Горьких Апельсинов, а там посыпаны пеплом статуи святого Флориана, защищающего от огня, сожженной камерингскими крестьянами, после того как он допустил, чтобы дети на рубеже столетий, играя, дотла спалили построенную в виде креста деревню, которую затем пришлось заново отстраивать в форме креста. Мертвые пятилетние дети, жившие в келье траппистского монастыря с мертвой головой, круглый год питавшиеся одной лишь картошкой, которую сами и выращивали и которым в рот вставляли лошадиные удила, если они без разрешения произносили хоть слово, и почивавшие в гробах, если их ловили при попытке сделать ноги, вновь закроют глаза в склепе номер 24 Кладбища Горьких Апельсинов. Я перенес бы на Кладбище Горьких Апельсинов и тела двух молодых гомосексуалистов: двадцатипятилетнего Джорджио и пятнадцатилетнего Антонио, доведенных до самоубийства их односельчанами из сицилийской деревни Джарре и убитых двенадцатилетним парнем, получившим в награду золотые часы: «Не бойся полиции, ведь ты еще несовершеннолетний!» Рядами лежат на Кладбище Горьких Апельсинов мертвые тела маленьких неаполитанских подкидышей, которые в праздник Девы Марии с бумажными крыльями за плечами целый день скользили туда-сюда по канату, натянутому над огромными статуями Мадонны. Часами их трупы с бумажными крыльями за плечами продолжали сновать по канату, прежде чем их снимали с него. Я перенес бы на Кладбище Горьких Апельсинов и труп семнадцатилетнего парня, осмелившегося осквернить крест Господа из Назарета, за что верующие заживо разрезали ему живот и прибили его вываливающиеся внутренности к огромному распятию. Пытаясь освободиться, он кружил вокруг распятия до тех пор, пока его внутренности не обвились вокруг креста. Вода капала с частых сетей, в которых лежали сотни скелетов рожденных монахинями детей, которых выловили из пруда одного из римских монастырей. Монахини отмыли от тины и очистили отводорослей детские скелеты, прежде чем их перенесли на Кладбище Горьких Апельсинов. Пальмовая ветвь, которой было накрыто тело сбитой машиной монахини, лежала на Кладбище Горьких Апельсинов рядом с обрызганным кровью розово-красным листом итальянской спортивной газеты, которым от зевак прикрыли голову мертвого водителя мопеда. В белых епископских перчатках с вышитым золотой нитью крестом лежали перенесенные на Кладбище Горьких Апельсинов останки кистей святого с расслоившимся, ноцелым ногтем, который отрезали, когда папа постановил, что он является напоминанием о болезненном обрезании крайней плоти младенца Иисуса, и их двадцать четыре часа держали в дарохранительнице, а во время мессы выкладывали на дароносицу. Напоминающий пальцы наделяющего причастием благословляющего священника раздвоенный хвост ящерицы скользит в открытый рот перенесенного на Кладбище Горьких Апельсинов мертвого тела цыганской девочки Моники Петрович, убитой семнадцатилетним римским юношей, а сама ящерица осталась умирать в разложившихся легких девочки в склепе номер 20. Сицилийский мальчишка, узнав на уроке закона Божьего, что есть лишь один Бог, которому можно молиться, а затем, увидев в церкви множество распятий с прибитым к ним Господом из Назарета и совершенно сбитый этим с толку, стал сбрасывать на пол всестоящие на боковых алтарях кресты, топтать их, плевать на них и кричать: «Есть лишь один Бог!», пока монахиня, оттаскивая крестьянского сына от разбитых распятий, не задушила его четками прямо в церкви наполовину обезлюдевшей деревни, единственными прихожанками которой были тугие на ухо набожные бабы. Я эксгумирую смертные останки умершего от смертного греха мальчика, чье тело было похоронено без священника за кладбищенской оградой и переношу его на Кладбище Горьких Апельсинов. Мертвые Кладбища Горьких Апельсинов посыпают пеплом высушенных в печи по приказу папы и растертых в пыль мертвых тел двух кардиналов, которых потом насыпали в подобные седельным сумкам мешки и положили на мула, на котором выезжал папа, чтобы эти мешки служили постоянным предостережением для следовавших за Его Святейшеством прелатов. Ни пылинки не осталось на бумажных крыльях мальчишки, что с образом Иоанна Крестителя на груди повесился на ветке оливкового дерева, когда лава не пощадила даже те оливы, к стволам которых были прислонены образа. Через полчаса после самоубийства лава сожрала оливу, и тело охватило пламя. Кишечник вылезает из-под кожи, / что полностью изъедена червями; я вижу кишки / что меня пугает! / В гное, / крови и сукровице! Плоть, что не тронуло время, изъедена полосами синей плесени и сонмом копошащихся червей всех видов.

Четки с распятием, костяшки которых – позвонки бесчисленных скелетов выловленных в пруду римского монастыря детей монахинь, лежат на Кладбище Горьких Апельсинов в склепе номер 42, на груди Ло Скрудато, которому отец раскроил колуном череп за то, что он вместо того, чтобы пасти коров, смотрел по телевизору футбольный матч и разрядил тракторный аккумулятор, на ферме, где не было ни электричества, ни водопровода. Тело епископа с крошками облаток в уголках побледневшего рта лежит на Кладбище Горьких Апельсинов, на теле душевнобольного семнадцатилетнего юноши, из которого на Сицилии изгоняли дьявола именем Сан Филиппо, святого покровителя душевнобольных, и который засовывал в свой анус облатки с изображенным на них в качестве водяного знака профилем Сан Филиппо, обмазывая в своем кишечнике дерьмом Тело Христово. На следующую ночь он проснулся весь в поту, с чувством вины, пошел на кухню крестьянского дома, ножом отрезал себе половые органы и стал их, еще кровоточащие пожирать. Над упавшими в бетонное силосохранилище, перенесенными на Кладбище Горьких Апельсинов телами двух детей из Каринтии, задохнувшихся газами свеженарубленной кукурузы, лежат два крестообразных букета с белыми лентами, на которых написано: «С любовью / Твой Отец и Твоя Мать»,и которые после того как они завяли, в смеси с бархатной еловой хвоей, цветами и полосками бумаги пошли на корм коровам, быкам, телятам и волам. На одной из могил Кладбища Горьких Апельсинов стоит крест, которыйв течение месяца был воткнут в уже несколько месяцев гниющий труп священника, вырытый жителями Катаньи, которые, протыкая его грудь распятием, кричали: «Дай нам дождь! Дай нам дождь!» В белом гробу, на душистых травах с восковой свечой в обвитых белыми четками руках лежит мертвое тело девушки. Смертельные раны на ее лбу и затылке – а она была убита в Страстную субботу огромным упавшим распятием – прикрыты фиолетовыми фиалками. Как и приговоренному к смерти, прежде чем втащить его на эшафот, состригают длинные волосы на затылке, две монахини срезали волосы со смертельной раны на затылке, чтобы епископы и священники могли ее целовать. Кусок окровавленной веревки и пару щепок убившего девушку креста как реликвии хранили в деревенской церкви в стеклянном сосуде, в котором мать погибшей, прежде чем передать его церкви, держала чеснок. Я эксгумирую пять нагих, исхудавших тел десятилетних мальчиков-карузи, погибших от истощения на сицилийских серных рудниках и похороненных в братской могиле. Их я тоже переношу на Кладбище Горьких Апельсинов. Наискось от тела девушки, что, спасаясь от землетрясения, голой выскочила из дома, но, увидев двух мужчин, смутилась и вернулась за одеждой, где и была раздавлена упавшей стеной, лежит закутанное в горностаевую мантию тело папы, чье лицо закрыто черной вуалью. Размолотые в огромной перечной мельнице с куполом-луковицей обкусанные ногти мертвых кардиналов епископов превращались, когда папа возлагал на мельницу руку, – словно вода в вино Господом из Назарета – в то кую, припахивающую ладаном муку из костей украинских православных попов, которая из нижнего отверстия мельницы высыпается на мертвецов Кладбища Горьких Апельсинов. Самоубийц моей родной деревни Камеринг, Ганса Петера, его отца, Якоба и Роберта и их братьев и всех других моих односельчан, умерших от опухоли мозга, от отчаяния и одиночества, доведенных до смерти католической церковью, погибших от пьянства уснувших за рулем водителей легковых и грузовых автомобилей на улицах долины Драу взрослых и детей, умерших недоношенных и преждевременно родившихся детей моей деревни, мальчика, утонувшего в озере, больного эпилепсией ученика, упавшего со строительных лесов и разбившегося насмерть, ребенка, раздавленного перевернувшимся трактором. Их всех переносят на Кладбище Горьких Апельсинов. Но я нигде не нашел, несмотря на то что блуждал с кладбища на кладбище, читая надписи на могильных камнях, рылся в архивах, расспрашивал монахов и монахинь в монастырях – и до сих пор продолжаю искать, – тела мальчика, убитого другим пятнадцатилетним мальчишкой, которого папа повелел отпустить из тюрьмы и которого в ризнице одели в голубые шелка. В венке из оливковых ветвей и с восковой свечой вруках он сидел перед церковным алтарем, читая покаянную молитву. Ныне отдаю твоему строгому суду все, чтобы искупить вину сей возлюбленной души, все, что послужит твоей славе и ее спасению, и приношу в жертву и эти похороны, ныне совершаемые по христианскому обряду. Искренне приношу тебе все возносимые ныне молитвы, все песнопения, все читаемые ныне святые мессы, все возжигаемые свечи, все пролитые ныне слезы вместе со всем сочувствием, пробудившимся ныне в размягчившихся сердцах.Я долженбуду вновь есть кладбищенскую землю, если ночью с черных еловых лап не потекут чернила. Я штурмом возьму грозу, прибью молнии к стене забора и освобожу из петли повесившегося в 1989 году, когда я писал черновик этого романа, второго брата Роберта. Теперь братья Ладнинг втроем висят на своих веревках, один – в сенном сарае священника рядом с Якобом, другой – в Арнольдштайне на ветке ели и третий – которого я тоже переношу на Кладбище Горьких Апельсинов – в Виллахе, на мосту через Драу. Я знаю одного, повелевшего прикрепить к своему гробу распятие с венком праздника урожая, и другого, пожелавшего, чтобы к крышке его гроба, само собой, тоже окровавленной телячьей веревкой, была привязана золотая дароносица. Если мои родственники кинули епископскую сутану на мой гроб, как попону на блестящую теплую спину кобылы. Если из моего рта не вырвется больше ни слова, то я сниму кожу со своего тела, выделаю ее и надую свою оболочку, словно воздушный шар, чтобы моя кожа могла парить надо мной. Прежде чем слова вонзятся в меня, словно шурупы в крышку гроба, я лишь надеюсь, что в моей груди угнездится паук, отложит яйца, а опухоль, становясь все больше и больше, лопнет, и те, кому я давал тепло, за пару дней разбегутся по моей груди, пробегут по пупку и угнездятся в моих лобковых волосах. Крышку моего гроба я склею из обложек моих любимых книг и прикреплю к корыту, в котором я когда-то сидел, и вода текла по моим костлявым белым плечам, а скипидарное мыло скользнуло по моему животу. Я стану тонок, как закладка, напоминающая маленький белый пластиковый скелет, который я купил на ярмарке в честь престольного праздника и вкладывал в книгу Карла Мая, затем включал свет и пытался попасть в ритм с дыханием моих братьев и заснуть, до тех пор пока за окном не начинало светлеть, и первые солнечные лучи касались верхушек, согревая первые вороньи гнезда. Когда я стану тонок и мал, как закладка, я вползу в книгу, возможно, в «День поминовения усопших»или в «De profundis»,или в «Это постигнет каждого»,или в «Реку без берегов».Каждый день я буду вылезать наружу и снова залезать парой страниц дальше. Тогда во мне остается лишь стальной знак вопроса, рыболовный крючок, что вопьется в мою нижнюю челюсть, заставив мои ноги трепыхаться в восьми сантиметрах над землей прекрасного Божьего мира. Amarcord! Мне было, наверное, восемь лет, когда я на улице моей родной деревни услышал, что в соседней деревне с ребенком случилось несчастье. «Он уже умер!» – сказал один мальчик. Я спросил, где и когда, и мальчик ответил: «Там наверху, у Хайлингера, спасатели только что приехали!» Я изо всех сил побежал по улице, я хотел видеть детский труп, я хотел видеть, как выглядит человек, пострадавший на улице. Я бежал мимо домов будущих камерингских мертвецов. Мимо Нашенвенга, чей сын погиб в автокатастрофе на Голанских высотах. Мимо Шанцнига, где жил Роберт, который вместе с Якобом повесится в сенном сарае священника на трехметровой телячьей веревке. Мимо Ковачича, где отец, работавший электриком, был убит электрическим разрядом, а сын погиб в автомобильной аварии на улице Камеринга. Я бежал мимо родительского дома Ганса Петера, безжизненное тело которого пару лет спустя вытащили из петли на сеновале крестьянина Лаглера, а его отец, еще пару лет спустя, зимним днем, выехав на своем «фольксвагене» на берег Драу, пустил в салон смертельные выхлопные газы. Мимо камерингской электростанции, к припаркованной машине и толпящимся людям, затем я обежал толпу, встал на цыпочки и, посмотрев поверх плеч зевак, увидел зрелище, для просмотра которого не нужно было покупать билеты в цирк, в кино или в театр. Я смотрел на большой коричневый лист упаковочной бумаги, на пару голых, торчащих из-под листа детских ног, на лежащие радом детские туфельки, которые взлетели на воздух вместе с ребенком. Затем я увидел, как кто-то поднял прикрытого упаковочной бумагой ребенка и понес его к машине «скорой помощи», а штанина ребенка, свисая, болталась в воздухе. Крик о помощи, крик о помощи, Раздавшийся из машины красного креста, врезается в мои барабанные перепонки, как звук заевшей на месте пластинки, который никто не остановит, а напротив, все время ставит иглу на то же самое место. Я должен буду носить чью-то смертную рубаху, но, возможно, эта рубаха с чужого плеча быстро станет чистой и придется мне впору, если она будет насквозь мокрой и прозрачной. За несколько секунд моей смерти кто-то скажет мне: «Открой пасть!» Слышать этого я уже не буду, но ангел-инвалид без туловища из дней моего далекого детства, у которого не было ничего, кроме головы и крыльев на кровоточащей шее, будет повторять молитвы, которые я когда-то быстро ритмично шептал себе под нос, стоя со сложенными руками под образом – Madonna sulla Seggiola Рафаэля, – пока родившая меня мать сидела у моих голых худых детских ног. Затем я залезал под одеяло. Свет гас. Летучие мыши бесшумно летали рядом с ржавой решеткой окна спальни. В ранние утренние часы конца августа, когда я вышел на деревянный балкон, чтобы облегчить напряжение своего плотского отростка, на решетке балконной двери висели две летучие мыши. Я залез под одеяло мокрый от страха. Запах сена будит во мне воспоминание о поте косцов, строивших друг другу рожи, и с косами и серпами, истекая кровью, лежавшими во ржи или пшенице, не только в фильме братьев Тавиани «La notte di San Lorenzo».Ночами, когда в моем кабинете в родительском доме подолгу горит лампочка, освещая мои руки и пишущую машинку, и открыто окно, вокруг горячего яркого света танцуют насекомые, пока не коснутся в своем кружении лампочки, не съежатся и не сгорят. По утрам я пишу имена умерших на холодной лампочке и на пишущей машинке. Многие имена мне приходится стирать с лампочки, чтобы на следующую ночь в моей комнате было довольно света, и я мог поджидать своих учтивых гостей.

* * *

«Io dunque son figlio del Caos; e non aliegoricamente, ma in giusta realità, perché son nato in una nostra campagna, che trovasi presso ad un intricato bosco, denominato, in forma dialettale, Càvusu/dagli abitanti di Girgenti […] corruzione dialettale del genuino e antico vocabolo greco Xáos».

* * *

В книге цитируются отрывки из произведений Луиджи Пиранделло, Осипа Мандельштама, Юкио Мисимы, Андреаса Грифиуса, Франца Кафки, Георга Кристоффа, Ф.М. Достоевского, Фридриха Геббеля; Сэмюэля Беккета, Джакомо Леопарди, Бориса Пильняка. Цитируемые отрывки молитв взяты из молитвенников бабушки автора.