Текст книги "Кладбище мертвых апельсинов"

Автор книги: Йозеф Винклер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 18 страниц)

Когда в одном из римских соборов во время заупокойной мессы пришедшие на отпевание люди мимо гроба пошли принимать причастие, мне пришла в голову мысль, что отец Франц Райнталер во время претворения хлеба в Тело Христово, разламывая большую облатку, выронил изо рта протез, который упал на венок, стоящий перед гробом. Прежде чем он нагнулся и нащупал среди белых и красных гвоздик мокрый от слизи протез, он, преломив облатку во второй раз, прошамкал беззубым ртом: «О Господи, я недостоин, чтобы ты вошел под кров мой, но скажи только слово, и душа моя исцелится!» Во время выноса гроба из церкви на пьяцца дель Пополо толпа плачущих женщин и мужчин кинулась к нему, чтобы еще раз дотронуться до гроба рукой. Проходя по пьяцца дель Пополо, я поднял упавшую из привязанного к гробу венка на асфальт гвоздику и сунул ее короткий стебель в рот. Когда священник впервые в жизни положил нам на язык Тело Христово – это было первое причастие, – мы запели: «Иисус, Иисус, приди ко мне, о как тоскую я о тебе! Лучший друг моей души, когда же я с тобой соединюсь? Хотя я нечист и недостоин, чтобы ты снизошел ко мне! Но лишь слово из уст Твоих – и душа моя исцелится!» Ребенком я представлял себе душу как натянутую под сердцем белую простыню. Отец Франц Райнталер говорил: «Грехи твои написаны на душе твоей иероглифами, которые никто не может расшифровать, ангелом с черными крыльями». В церкви в Штоккенбое этот священник заменил старый, бесценный алтарь на новый и перенес старый алтарь в стоящий неподалеку деревянный домик. В домике, как рассказала мне старая женщина, жена дьячка церкви в Штоккенбое, он собственноручно разрубил старый, бесценный алтарь – при этом он, должно быть, был в черной траурной ризе, – топил им печь в кухне в старом доме священника. Возможно, я, чтобы этого не видеть, в душе перекрестился. Возможно, я тут же взошел на крест, крест в моей душе, который сперва был размером с человеческий зародыш, а затем рос во мне, становясь все больше и больше, пока терновый венец не проломил мой затылок изнутри, а распятый на нем Христос возвел очи к небу и взмолился: «Отец, прости им, ибо не ведают, что творят!» На гибкой закладке молитвенников с портретом священника, которые были розданы прихожанам после его смерти, на правой стороне было написано: «Помолимся: О Господи, здесь на земле Ты возвел слугу Твоего Франца в сан священника. Мы молим Тебя, даруй ему ныне Царствие Небесное, в кругу всех своих святых. Священными жертвами и молитвами поминаем мы досточтимого главу духовного епископского совета, главного пастора Камеринга отца Франца Райнталера. 24 января 1969 года, после тяжелой продолжительной болезни Господь призвал его в Царствие Свое. Он прожил 68 лет, из которых 44 был священником. С 1936 года он служил в Каринтии, а именно в Эбентале, в церкви Святой Крови, в Загритце, в церкви Святого Спасителя, и, наконец, пастором в Камеринге и Штоккенбое. Согласно его воле его тело доставят на его родину в Оффенхаузен неподалеку от Вельса и похоронят там, рядом с могилой его родителей и брата. Мы от всего сердца благодарим благородного священника и заступника душ наших заего жертвы, молитвы, за его доброту и любовь и взываем к Господу: «Господь, даруй ему вечный покой и пусть Предвечный Свет осветит его!»

В Страстную субботу монах из Ассизи, сняв с себя верхнюю одежду и вытащив изо рта зубные протезы, чтобы больше напоминать только что восставшего из гроба Христа, вновь и вновь восклицал: «Не бросайте обглоданные кости пасхального агнца собакам, заройте их на кладбище, но только не бросайте собакам!»

Как-то раз в половине седьмого я пришел на римский вокзал Термини, чтобы уехать в Австрию, но в вокзальном кафетерии увидел карлика, едва достававшего до моего колена. В руках он держал позолоченную скамейку, для того чтобы иметь возможность присесть в любом месте, и когда один из посетителей бара заказал и подал ему капучино, я решил не уезжать и остаться в Риме. Я считаю как художник, что карлик во все времена и особенно в будущем прекрасен.

Я поймал себя на том, что мне было бы приятно, если бы юноша, который проходил очень близко от автомобиля, был бы сбит, а я мог бы склониться над его еще теплым, окровавленным телом и мы вместе, представляя собой скульптурную группу «Скорбь», стали бы ждать наполненного траурными венками катафалка.

Скальпелем я вскрыл свою грудь, вынул из нее скользкое сердце, раздавил его ногами и вытер этой красной половой тряпкой, как я назвал его во сне, свою испачканную чернилами перьевую ручку, лежащую на стихотворении Роберта Музиля. «И сестра тихо отрезала у спящего половой орган и съела его, и отдала свое мягкое сердце, красное, и положила на него».

Вытянув руки, девушка-туристка и мальчишка-турист с издевкой просили милостыню у беззубой, одетой в черное цыганки. Опираясь на палку, она спешила по лестнице Санта-Мария-Маджоре, положив руку на плечо седобородого монаха в белой сутане с длинными черными четками, которые при каждом шаге ударялись о его бедра. Цыганская девушка, протянувшая туристам пластиковый стаканчик, в другой руке держала куклу-голыша со светлыми искусственными волосами, а затем отдала его маленькой сестренке, которая держалась за руку своей худой двадцатилетней матери. Когда цыганка с девочкой шли к фонтану, девчонка засунула волосы куклы в рот, и мать, взяв у нее куклу, резко бросила ее прямо посреди улицы; не обращая внимания на несущиеся с большой скоростью и сигналящие автомобили, девочка тотчас же кинулась, чтобы поднять лежащего посреди дороги голыша. Увидев, что я проходил рядом с ней, сидящая на подоконнике кошка от страха подавилась куском, который ела. Лилипутка собиралась сфотографировать Капитолий, но, встретившись со мной взглядом, со страха опустила аппарат и, повернувшись, отбежала на два-три шага назад, глядя себе под ноги. Белая кошка хотела перебежать мне дорогу, но, очевидно, почувствовав мои недобрые намерения и напряжение моего тела, остановилась в паре метров от меня и, задержав на мгновение на мне свой взгляд, выпустила когти и резко повернулась. Вокруг ствола скального дуба с японскими фотоаппаратами на шее стояли глухонемые немецкие туристы. Они ощупывали его ствол и вдыхали запах прилипшей к пальцам смолы. Серо-белые голуби, покачивая головками, расхаживали среди цветов. Два негра с извергающим шум диско-музыки приемником, смеясь, крутились вокруг сцепившейся в случке пары собак. Даже сидящая на каменной скамейке рядом с мужем женщина громко смеялась, глядя на случающуюся парочку, в то время как ее муж со злостью углубился в изучение плана Рима. Вчера вечером я надеялся, что проносящаяся с включенной сиреной и голубой мигалкой, словно пуля, выпущенная из пистолета, полицейская машина врежется в голубой туристический автобус. Расположившись на лестнице, на площади Мигеля Сервантеса, откуда открывался бы прекрасный вид на возможную аварию. Если я чувствовал себя несчастным, то в сувенирных лавках Ватикана покупал почтовые марки с портретом нового папы и самые красивые открытки с видами Рима, проводил клейкой стороной по высунутому языку собаки и, наклеив ее на открытку, посылал в Австрию.

Кожа очковых змей лежала у вокзальных рельсов. «Для сумок!» – ответил мне некий голос. «Для сумок!» Я смотрел на широкие головы белых змеиных шкур и, в страхе застыв на месте, не решался перейти через железнодорожные пути, чтобы сунуть в дарохранительницу кладбищенской часовни голову обезглавленной лягушки в епископской тиаре. С окровавленной лягушачьей головой в епископской тиаре я так и стоял на рельсах, пока меня не разбудил шум товарняка. В другом сне я заказывал себе в ресторане «кусок хлеба со змеиным укусом!».Одетый в белое метрдотель подал мне на тарелке кусок хлеба с двумя углублениями от змеиных зубов. Я попросил одного лингвиста установить, ядовита ли была укусившая хлеб змея или нет, потому что я не хочу умирать! «Я не хочу умирать!» – плача, закричал я во сне, и этот жалостный крик и одновременно стон разбудил меня.

Услышав вой полицейской сирены и увидев голубую мигалку несущейся на забитой автомобилями виа Национале полицейской машины, мы, не обернувшись, продолжали идти дальше. Когда машина поравнялась с нами, я увидел, что из ее окон высунулись двое полицейских с направленными на прохожих пистолетами. За машиной, на такой же скорости, следовал бронированный инкассаторский автомобиль, за которым шла еще одна полицейская машина с включенными сиреной и мигалкой. Одинокий пуленепробиваемый жилет висел на внутренней двери стеклянной полицейской будки перед зданием итальянского парламента. Перед тюрьмой одетый в серую форму охранник разговаривал с монахом в черной сутане, пока мужчина выгружал из грузовика и ставил перед воротами тюрьмы сетки затянутых в полиэтилен банок с консервированными бобами. По расслабленным, скучающим лицам карабинеров я понял, что на площади Ротонда не произойдет ничего такого, для чего потребовалось бы их вмешательство. Карабинер черной резиновой дубинкой толкнул дверь полицейской машины и, непрестанно улыбаясь, демонстрировал и друзьям, и врагам свои новенькие, с иголочки, зубные протезы. Мгновение спустя я вздрогнул и прибавил шагу, так как мне стало стыдно, когда я понял, что женщина заметила, как я иду за красивым мальчиком. Ребята, которые, широко расставив ноги, сидели на бортике фонтана на площади Ротонда, с издевкой заулыбались, заметив, что меня взволновали их позы и фигуры. Перед церковью Сан-Джованни в Латерано дежурили не только пара почтовых фургонов, но и все время стоял сине-белый полицейский фургон, полиция в котором в любой момент готова была действовать самым решительным образом. Полицейский лениво нажимал на клавишу «пробел» стоящей в полицейском фургоне механической пишущей машинки, как раз в тот момент, когда руководительница туристической группы вышла из церкви Сан-Джованни в Латерано в окружении просящих милостыню цыганских детей, неся в руках пасхальную хоругвь. Естественно, что карабинеры не попросят меня предъявить документы, когда я, встав перед ними, достану мою записную книжку с изображениями облаченных и высохших тел епископов и кардиналов из Коридора Священников в катакомбах капуцинов в Палермо и стану записывать в нее номер их мотоцикла и захочу засунуть им в зубы свидетельство о смерти, в которое они уже сегодня собственноручно могли бы вписать свои имена, потому что завтра при сопровождении инкассаторской машины на улице Фанфани…

На улице Кондотти идущая навстречу прохожим лилипутка толкала своими короткими босыми ножками наполовину заполненную мелкими бумажными деньгами обувную коробку. Туристы бросали деньги в коробку, оставляя без внимания лениво развалившихся тут же цыганок, которые, выпростав груди, кормили своих детей. Чтобы обратить на себя внимание, нищий бьет палкой прямо по расстеленному на земле изображению обезглавленного Иоанна Крестителя.

В безлюдном затопленном Неаполе я стоял перед свечной фабрикой и, заглянув в окно, спросил у рабочего, действительно ли лежащие здесь свечи из настоящего воска и сколько стоит деревянный ящик таких свечей. В сумерках я видел акробата с разрезанным красным апельсином, который шел по натянутому между двух неаполитанских колоколен канату к задушенному петлей из свечного фитиля младенцу Иисусу, лежащему под одной из колоколен.

В течение трех дней в витрине одной из аптек, в крестьянской люльке, была выставлена египетская мумия ребенка. «Vera mummia!» [4]4
  «Настоящая мумия!» (um.)


[Закрыть]– было написано на приклеенной к люльке этикетке.

«Если ты не можешь спрятаться, я тебя убью!» – сказал я плавающей в бочке с медом радужной форели. Я рассматривал форель вблизи только несколько секунд, как передо мной возник труп Якоба, обнажил свою грудь, сняв с нее саван, и показал мне свое снежно-белое сердце.

Недавно я рассматривал изображенные на конфетных коробках австрийские пейзажи, которые на самом деле давно изуродованы промышленниками, политиками и их министерствами по охране окружающей среды. Пока на языке медленно тает шоколадная конфета, можно с чистой или нечистой совестью смотреть на напечатанные на коробках конфет пейзажи. Мозги австрийских политиков достали из их черепов рыболовными крючками, а скрюченные защитники отечества в инвалидных колясках окропили их лимонным соком и на серебряном блюде поднесли в качестве предсмертной трапезы перед распятием исполнителю роли Христа в традиционной австрийской инсценировке Страстей Христовых.

А среди заснеженных вершин течет родничок холодный, и кто из родничка изопьет, останется юн и никогда не состарится.Что же из тебя выйдет? «Я закончу коммерческое училище, затем поступлю учеником к коммерсанту, сдам экзамен на звание коммерсанта и открою свой магазин или стану электриком», – сказал я учителю, спросившему меня, что же из меня выйдет, когда я, краснея, стоял у доски и не мог решить задачу. Карл Герцог, сидевший за последней партой и услышавший слова «коммерсант» и «электрик», затряс головой и издал крик ужаса, пока я вертел головой, переводя испуганный взгляд с него на издавшего точно такой же крик ужаса учителя восьмилетки. Я снова повернул голову и увидел, что все мои сидящие за партами школьные враги опустили головы, стараясь не глядеть на меня, потом снова увидел мотающего головой очкарика Карла Герцога, самого высокого и худого ученика со стриженым затылком, который действительно впоследствии стал коммерсантом. Учитель велел мне садиться, и я сел на свое место рядом с Фридлем Айхольцером. Сын учителя пойдет в гимназию и когда-нибудь станет учителем, но мы, два крестьянских сына, мы останемся сидеть в восьмилетке, мы должны будем стать батраками или дорожными полицейскими, мы должны провести восемь лет в деревенской восьмилетке. Даже отец, поддавшись уговорам учителя, говорил: «Лучше хороший аттестат восьмилетки, чем плохой – гимназии». И еще он говорил: «Ты учишься не для меня, ты учишься для жизни! Учитель считает, что ты не сможешь электриком, а только дорожным полицейским!» Я сидел рядом с Айхольцером и подавленно смотрел на голубые линейки моей школьной тетради. «Ничтожество! Лодырь! Жид! Трутень! Слюнтяй! Ты будешь дорожным полицейским!» Я был в пятом классе, когда в деревню приехала молодая учительница старших классов. Она поселилась в комнате на втором этаже крестьянского дома Айхольцеров. Я страшно завидовал Фридлю Айхольцеру, который спал на том же этаже, всего в двух комнатах от ее спальни, пользовался тем же ватерклозетом, ел из тех же тарелок, мог мыться в той же ванне, что и она, и вместе с ней собирать растущие у южной стены абрикосы и виноград. В ее маленькой комнате был книжный стеллаж из досок и кирпичных столбиков. Там я впервые увидел желтое карманное издание «Чумы» Альбера Камю. На том же стеллаже я впервые увидел романы Хемингуэя и рассказы Эдгара Аллана По. Мы как зачарованные уставились на книжный стеллаж, а затем попросили учительницу привезти нам из Виллаха книгу Карла Мая. [5]5
  Карл Май (1842–1912) – немецкий писатель, автор многочисленных приключенческих романов.


[Закрыть]Несколько дней спустя она привезла нам «Нефтяного магната», «Охотника на соболя» и «Казака». Мы подрались за «Нефтяного магната». Про эту книгу мы слышали, так как в это время в австрийской провинции крутили новые фильмы, снятые по произведениям Карла Мая. Мы бросили жребий и, к моему удивлению, мне достался «Нефтяной магнат». Дома, улегшись на постель, под большим, как окно, образом Рафаэлевой «Madonna Sulla Seggiola», я день и ночь читал эту книгу. Неделю спустя в полутемном черном вестибюле я крикнул учительнице: «Пожалуйста, Виннету!» Мы молча посмотрели друг на друга и тут же разошлись. Через пару дней она сказала мне: «У меня для тебя кое-что есть!» Я испугался, потому что у меня не было денег. Я пожалел, что слишком поспешно высказал свое желание, но это было незадолго до Рождества и я надеялся, что мне подарят деньги. Но под рождественской елкой оказались только самые необходимые вещи: пара трусов, кальсоны, рубашка, но не было ни одного шиллинга. «У нас нету денег на книги, для нас это роскошь!» – сказала мне мать, за всю жизнь не прочитавшая ни одной книги. Я стащил из ее бумажника двадцатку и заплатил за книгу Карла Мая. На следующий день она обнаружила пропажу. Ей даже в голову не пришло заподозрить моих братьев или сестер. Не спрашивая моих объяснений, она закричала: «Спускай штаны!» – положила меня животом на стул и, взяв в руку пучок перевязанных красной матерчатой лентой розг, лупила меня по голой заднице до тех пор, пока мне не стало настолько больно, что я уже не мог кричать. Когда мне было разрешено встать, я сперва упал перед стулом на колени, уставившись на лужицу слюны на сиденье стула, встал с колен и, натянув штаны, пошел вверх по деревянной лестнице в шестнадцать ступеней. В своей комнате я улегся в постель под образом «Madonna Sulla Seggiola» и, свернувшись как эмбрион, заснул. В тот вечер я не вышел к столу – ячменному кофе с полентой. На следующий вечер, когда мы укладывались спать вместе с сестрой, она заметила вспухшие сине-красные полосы на моих ягодицах. Она закричала: «У него синие колбаски на попе!» С этого самого момента мать грозила мне: «Если что-нибудь натворишь, я буду лупить тебя до синих колбасок на попе!» Я испил из него несколько освежающих глотков; я состарился, я не состарился, я молод навсегда!

К концу восьмого класса деревенской восьмилетки я вместе с отцом поехал в Виллах, где я должен был держать экзамен в коммерческое училище. На автовокзале в Виллахе отец спросил у водителя автобуса, где здесь находится коммерческое училище. Водитель поднял руку и сказал: «Идите туда, все время по этой улице, пока не увидите желто-голубое здание». Отец сказал, что я, его сын – указал на мое худое детское тело, – решил сдавать экзамены в коммерческое училище, и спросил у водителя, выдержу ли я экзамен. Водитель посмотрел на меня внимательным взглядом, смущенно отвел глаза, пожал плечами и ответил: «Я не знаю!» Отец поблагодарил его за то, что тот указал дорогу, и мы пошли так, как нам показал водитель автобуса, по железнодорожному мосту, мимо огромных, удививших меня киноплакатов, и подошли к зданию коммерческого училища. Я знал, что к вступительным экзаменам допущены пятьсот школьников, а приняты будут только двести. Тем не менее это не омрачало мой оптимистический настрой. Я умел делить, извлекать корни, в восьмилетней школе я изучил проценты, дроби, я владел специальными расчетами, я мог писать сочинения и, если мне нужно было изложить свои мысли на свободную тему, я написал бы о рыбе в затонах нашей реки. Я расскажу, как однажды взрывчаткой оглушил в озере множество карпов, щук. После взрыва на белой, а не зеленой, как прежде, поверхности воды, словно мертвые, плавали рыбы. Рыбаки сетями и баграми собирали оглушенную и мертвую рыбу и отъезжали на забитых рыбой машинах от пруда, оставляя на его диких, поросших калужницей берегах мелкую рыбешку, мертвых лягушек, раков. Несколько дней спустя я пошел на пруд посмотреть на преступление, совершенное рыбаками с разрешения властей. Горе было крестьянину, выловившему из реки пару рыбок без разрешения властей, а рыбаки, просто получившие от властей лицензию, кидали в пруд динамит и собрали с водной глади свой обед и ужин. Об этом случае браконьерства, что годами сидел у меня в голове, когда я был ребенком, я и собирался писать, если на вступительном экзамене нужно будет представить сочинение на свободную тему. Еще не зная о том, что следующие четыре года я ежедневно буду входить и выходить из этого здания, я с отцом поднялся на второй этаж, где мы сразу же увидели множество абитуриентов, топтавшихся в ожидании экзамена перед дверью одного из классов. Всем им, как и мне, было по четырнадцать лет, но почти все они были или из обычных средних школ, или из пятого класса гимназии, или из технических средних школ. Я же, как позже выяснилось, был одним из двух абитуриентов, окончивших всего-навсего деревенскую восьмилетку. Отец, указывая на меня, спросил у преподавателя, проводящего вступительный экзамен, который как раз открыл дверь, выдержит ли его сын вступительный экзамен. Профессор ответил, что экзамен не трудный, если, как он выразился, абитуриент хорошо умеет считать и писать. Он повернулся от отца ко мне и спросил меня, открывая дверь класса, сколько будет 25 умножить на 8. Совершенно сбитый с толку, я уставился на свои руки и почувствовал, что из-за неожиданности вопроса, из-за присутствия здесь отца и учителя мозги у меня парализовало. Секунд десять я в отчаянии смотрел перед собой. В то время как профессор ждал моего ответа, а я покраснел как мак, один из двух абитуриентов, стоявших рядом со мной, дал правильный ответ. «Ну-ну, посмотрим!» – сказал профессор. Я хотел сказать отцу, что нет смысла сдавать экзамен, что нужно ехать домой, потому что из-за волнения я не могу сделать простейшие вычисления, но прежде чем я успел вымолвить хоть слово, меня подхватила волна абитуриентов. Помимо моей воли она внесла меня в помещение, где должен был состояться экзамен, и я занял там свободное место на школьной скамье. В этот момент весь мой оптимистический настрой улетучился, я больше не думал о браконьерстве на реке, я лишь чувствовал, как капли пота стали выступать под мышками. После экзамена мы с отцом, который ждал меня под дверью класса с хот-догом и бананом, снова прошли мимо так понравившихся мне огромных киноплакатов, которые я видел впервые в жизни, по железнодорожному мосту к автобусной станции.

Я увидел на плечах крысы голову Эдгара Аллана По и все время слышал звук качающегося маятника. Я видел, что он опускается все ниже и ниже, и вскоре до моей груди осталось десять – двадцать сантиметров, и его размах становился все шире и шире, чтобы как можно глубже пронзить мою грудь. Я сердито зашипел, чтобы прогнать крыс, и они не смогли перегрызть веревку, которой я был привязан к влажному полу подвала в родительском доме. Я лежал на полу подвала и, улыбаясь, ждал, когда острый как бритва клинок маятника, опускаясь все ниже и ниже, вскроет мою грудь. Когда клинок вонзился в мою грудь, я вскочил, проснувшись от страха, и, не обнаружив над собой острого клинка маятника, а только белую качающуюся лампу, сначала подумал, что клинок уже разрезал мое тело. Я осмотрелся и увидел лоб моего спящего брата. Еще не слышны были петушиные и павлиньи крики на дворе, в деревне было еще тихо, не было слышно шума самолетов, который раздавался обычно с самого раннего утра. Снова забравшись под одеяло, я радовался, что не прыгнул с моста через Драу в воронку водоворота, я был рад, что Маделин Ашер (Маделин Ашер и Родерик Ашер – герои новеллы Эдгара По «Падение дома Ашеров»), а не моя сестра мертвая стояла передо мной, а потом упала к моим ногам. Совершенно счастливый я снова заснул, не предчувствуя, что три часа спустя, приехав в коммерческое училище, я гораздо охотнее увидел бы Родерика Ашера, или качающийся надо мной маятник, или мужа, заживо замуровавшего свою жену, потому что коснуться кожи одного из этих персонажей мне было бы приятнее, чем сидеть на тюремной скамье коммерческого училища, где меня всячески третировали, обливаться там потом, чувствовать, что мои ноги становятся ватными от страха при виде профессоров, которых я боялся больше, чем диких зверей.

В шестнадцать лет, пока я еще не избавился от тех представлений о смерти, внушенных мне в моей родной деревне чтением библии, рассказов и учебников, где она представлялась зловещим скелетом, мне было приятно читать на уроках литературы пьесу «На улице перед дверью»,где смерть представала толстой, сытой, сожравшей бесчисленное количество человеческих трупов во время Второй мировой войны. В деревенской школе, в которую я ходил больше восьми лет, рассказывали только о фюрерах нашей страны времен национал-социализма, а в коммерческом училище речь шла о театральных пьесах, которые ни один школьник читать не хотел и чтение которых воспринималось как скучная обязаловка, все это могло бы по меньшей мере отбить интерес к литературе, возникший в моей душе с детства, если бы к этому времени мне не встретились книги Петера Вайса и Вольфганга Борхерта, я уже читал Камю, Сартра, Хемингуэя и Оскара Уайльда. Эта литература изменила мою жизнь, как и я сегодня, став писателем и продолжая читать, постоянно изменяю свою жизнь. Это зависит, по словам Элиаса Канетти, от случайности прочитанного. «Слово – моя победа» – Жан Жене. «Сочинять стихи – значит убивать себя» – Фридрих Геббель. Из монографии я узнал, что Вольфганг Борхерт умер в возрасте двадцати четырех лет. У меня еще есть семь, восемь лет! Пару лет спустя я прочел Лотреамона, [6]6
  Лотреамон – наст, имя Изидор Дюкасс (1846–1870) – французский поэт.


[Закрыть]который тоже умер в двадцать четыре, а также Георга Бюхнера, [7]7
  Георг Бюхнер (1813–1837) – немецкий драматург.


[Закрыть]Томаса Чаттертона, [8]8
  Томас Чаттертон (1752–1770) – английский поэт.


[Закрыть]Раймона Радиге, [9]9
  Раймон Радиге (1903–1923) – французский писатель, поэт.


[Закрыть]а вскоре Чезаре Павезе, [10]10
  Чезаре Павезе (1908–1950) – итальянский писатель.


[Закрыть]Пауля Целана [11]11
  Пауль Целан (1920–1970) – немецкий поэт.


[Закрыть]и Георга Гейма, [12]12
  Георг Гейм (1887–1912) – немецкий поэт.


[Закрыть]поэтов либо рано умерших, либо покончивших жизнь самоубийством. Я хотел умереть молодым, не важно, буду ли я поэтом или просто читателем. Главное – ранняя смерть, все остальное – не важно, но литература много раз спасала мне жизнь, спасала как читателю, а сегодня как писателю и читателю. Этим воскресным утром Ганс Тома поехал по проселочной дороге через заснеженный лес на кладбище Шильдхорна. Тома попросил у служителя кладбища разрешение посмотреть на мертвых. Служитель указал ему на ветхое маленькое заснеженное строение среди сосен. Внутри все было обустроено как в морге, убого и холодно. Георг Гейм лежал с голландскими коньками на ногах, посреди зала напротив двери. Его тело, так как его вытащили из воды в мороз, было насквозь промерзшим. Холод заморозил кровь под кожей его лица; казалось, что он жив и заснул. Горькая складка легла вокруг его плотно сжатого рта. Но ужасающе выглядели другие покойники. Слева от него лежал накрытый зимним пальто окоченевший труп молодого помощника продавца из Шарлоттенбурга, бросившегося под поезд у Хундекеля, округ Грюнвальд-Фортс, и найденного железнодорожными работниками на рельсах на перегоне Ветцлор. Раздробленная окровавленная кость самоубийцы высовывалась из-под края пальто, жесткая черная шляпа закрывала его лицо. Справа перед ним в стоящей на полу глыбе льда притаился вмерзший в нее труп утонувшего в Унтерхафене под Готовым восемнадцатилетнего подмастерья берлинского художника, его мертвое тело из-за мороза пришлось выпиливать изо льда неподалеку от Вайнмайстерхорна. У него не было головы, которую сожрали крысы и расклевали чайки и вороны.

В двенадцать лет я на какое-то время перестал расти. В течение года я терпел насмешки в семье и во дворе, а потом и в первом классе коммерческого училища, где меня называли крестьянским карликом. Только во втором классе – а в первом классе коммерческого училища я был оставлен на второй год, – тогда мне было уже шестнадцать лет, я снова стал расти. Мои одноклассники заметили, что я заметно вырос за короткое время летних каникул. Раньше, когда я читал «Прощание с родителями» Петера Вайса, то чувствовал, что я начал окончательное прощание с родителями. С этого момента я снова стал расти. Если бы я тогда не прочитал «Прощание с родителями»Петера Вайса, я так и остался бы такого же роста, как в двенадцать лет, не выше. Потом люди насмехались над бледностью моего лица и над моей худобой. В университете, где я в течение почти десяти лет работал, люди формулировали те же насмешки более тонко. Однажды я из-за моей бледности проходил обследование крови в больнице, при этом никакого заболевания выявлено не было, профессор из Клагенфурта, проводивший исследования, с разочарованием сказал мне: «Гм, а я думал, у вас анемия!» После этих слов я протянул ему руку и извинился.

Как-то раз, когда я на большой перемене в коммерческом училище, расстроившись из-за неудачного урока, онанировал в одной из трех кабинок прокуренного туалета, мой школьный врач встал на унитаз в соседней кабинке и заглянул через перегородку. Я услышал шум, зажал свой член в руке и посмотрел вверх. Он посмотрел вниз, затем открыл дверь кабинки и громко закричал: «Меньшиков дрочит!» Я тут же натянул брюки, открыл дверь и, покраснев, выскочил из кабинки. Час спустя учительница стенографии вызвала меня отвечать. Я встал со своего места и пошел к доске, а за моей спиной кто-то закричал: «Дрочила!» Я тотчас же снова покраснел и выжидательно уставился на кусок мела.

В коммерческом училище, когда мне было еще четырнадцать лет, я перед диктантом на уроке немецкого языка незаметно складывал под партой руки и молил Господа помочь мне правильно написать иностранные слова, которые я не хотел учить наизусть, сделав их немецкими. На моем лбу выступал пот, когда с губ учителя слетали иностранные слова, и я ни разу не смог написать их правильно, не говоря уж о том, чтобы их перевести. Я хотел написать на доске, с силой нажимая на мел: «Господи, помоги мне!» – но я лишь тихо шептал эти слова себе под нос, пока учитель продолжал диктовать дальше.

Комната, в которую я переехал в Клагенфурте, была столь мала, что можно было поставить рядом три гроба и шесть гробов друг на друга. Это была самая маленькая жилая комната в доме. Раньше это была комната для прислуги, и она была отделена от других жилых помещений, чтобы можно было, зайдя в дом, прямо из тамбура повернуть направо и пройти в мою комнату. В подвальном помещении жили два гимназиста, сыновья зажиточных людей, столовавшиеся и жившие под присмотром хозяйки, бывшей оперной певицы. Каждый раз, выходя к столу, я слышал на кухне концерт или отрывок из оперы. Другим школьникам позволялось есть в столовой, мне же – только на кухне. «От вас пахнет смесью пота и парфюма! – говорила мне оперная дива Штраус. – Вы не можете входить в комнаты!» Однако она не пускала меня и на второй этаж в ванную, я привык еженедельно ходить в общественные бани в Клагенфурте, чтобы хотя бы раз в неделю нормально помыться. Она пичкала меня всевозможными супами, мясными блюдами, кремами и тортами, так что иногда мне после еды приходилось блевать в моей комнате или в туалете. Однажды меня вывернуло не в раковину в моей комнате, а в полиэтиленовый пакет, и я выкинул блевотину прямо с пакетиком в унитаз. «Пойдемте!» – сказала мне оперная певица и провела меня к туалету и там указала скрюченным пальцем на лежащий в унитазе наполовину заполненный полиэтиленовый пакет. Я должен был, по ее словам, взять пакет и вытащить его, иначе нам придется вызывать сантехника. Пристыженный, покраснев, но не извинившись перед ней и не пообещав никогда впредь так больше не делать, я пошел к себе в комнату. Оба школьника могли сидеть рядом с ней и ее мужем, мне же она покупала театральные билеты в другом ряду. Я не знал, что те, кто опоздал к началу и не занял свое место, должны проходить лицом к залу, а не спиной. На следующее утро, за завтраком, она сказала: «Если вы опоздали сесть на свое место, то должны проходить на свое место, повернувшись к людям лицом, а не спиной, и вежливо извиниться перед ними за опоздание». Однажды на Виллахштрассе мне навстречу по тротуару шла сестра оперной певицы. Пропуская ее, я из вежливости отступил влево и вышел с узкого заснеженного, обледеневшего тротуара на проезжую часть. Если бы я отошел вправо, то оттеснил бы женщину к краю тротуара или даже на проезжую часть. На следующее утро оперная певица дала мне еще одно наставление: «На улице пожилых людей можно обходить только справа!» Короткое время спустя –она полагала, что я не заплачу свою ежемесячную плату закомнату, в то время как я полагал обратное и вправду заплатил бы – она сказала: «Вы можете не платить за этот месяц, но завтра съедьте, пожалуйста, из моего дома!»