Текст книги "Кладбище мертвых апельсинов"

Автор книги: Йозеф Винклер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 18 страниц)

Увидев облепленного песком дождевого червя, я вспомнил о том, как ребенком, в родной деревне в Каринтии, я часто откатывал в сторону колоду, на которой рыбаки рубили дрова, чтобы посмотреть на боящихся света червей, жуков и сороконожек и разрыть босыми пальцами ног их жилища. Однажды я вылил на жуков старое почерневшее масло и поджег, глядя на агонию горящих насекомых. А так как вслед за этим я ощутил сильное чувство вины, то, в смертном страхе быстро идя по холодной лужайке, трижды прочел «Отче наш» и один раз «Богородицу». На газоне на площади Фирдоуси, перед мужской статуей без головы и такой же безголовой каменной собакой, у фонтана лежал негр в одних плавках. Он выстирал в нем свою одежду и развесил ее сушиться наживой изгороди из лавровых кустов. Капли воды сверкали на его блестящей черной коже. Над его темным телом порхали белые бабочки. Возле его головы то и дело скользили зеленые и коричневые ящерицы.

В Индии пятилетняя девочка пошла за охотившейся за ящерицами собакой. Блуждая в лесной чаще, она плакала и собирала сорокасантиметровых мертвых ящериц. Рабочие, проезжавшие мимо того места, где она сидела на корточках над мертвыми ящерицами и плакала, хотели подвезти ее домой. Но поскольку за несколько дней до этого мать строго-настрого запретила ей садиться к кому бы то ни было в машину, она уцепилась одной рукой за забор, в другой держала мертвую ящерицу и потребовалось много времени на то, чтобы уговорить ее сесть в машину. Домой девочка пришла с зареванным лицом и двумя большими мертвыми ящерицами в руках.

Я не помню, кто умер, не помню также, смотрел ли я на открытые или закрытые гробы, стоявшие при входе в моей родной деревенской церкви, помню лишь, что я был где-то посередине, а вокруг меня – словно венок из маргариток – стояли заваленные букетами цветов гробы. Запах этих срезанных увядающих цветов разбудил меня. Взглянув на часы, я увидел, что всего лишь четыре утра. Заснул я со счастливой улыбкой на лице, потому что мне приснились покойники.

В кинотеатре на улице Номентана, где мы смотрели «Смерть Марио Риччи»с Джаном Мария Волонте в главной роли, в перерыве между сериями, когда в освещенном зале на экране показывали рекламный плакат следующего фильма, на котором мужчина положил голову на обнаженные бедра Настасьи Кински, я обратил внимание на сидевшего рядом с нами красивого четырнадцатилетнего юношу, вышедшего в туалет. Он зашел в темный кинозал, когда уже началась вторая серия фильма, и снова уселся – пахнув на нас свежим юношеским потом – рядом со своей матерью.

Перед воротами базилики Santa Maria degli Angeli e dei Martiri, обложившись своими полиэтиленовыми пакетами и с лужей мочи под ногами, лежал мужчина, закрывший свое лицо платком. От его дыхания слегка поднимался и опускался вышитый на платке желтый крест.

Глядя через стекла аквариума, в котором плавало десять тонких, как листочки, рыбок, чья окраска напоминала арестантскую робу, я сквозь витрину зоомагазина и окно стоящего у светофора полицейского автомобиля увидел карабинера. Прежде чем я успел разглядеть его профиль, он повернул голову и через стекло автомобильного окна, витрину магазина и два толстых стекла аквариума с тонкими рыбками, окраска которых напоминала арестантскую робу, профессиональным взглядом зафиксировал в памяти мое лицо. Справа и слева к верху аквариума, спереди и сзади полицейской машины из белых трубок двумя маленькими беззвучными фейерверками поднимались пузырьки кислорода. Звезды этих фейерверков сталкивались с небосводом и лопались.

● ●●

На площади Республики я вновь увидел одетого в черное старого трансвестита – покровителя уличных мальчишек, – который бодро шагал с молодым человеком под аркадой и ел на ходу конфеты «Mon Chéri» из открытой коробки. Время от времени он подходил к прохожим и совал им под нос коробку, предлагая угоститься конфеткой. Испуганные туристы, отпрянув, быстро шли дальше. Затем, когда по площади Республики к улице Национале с включенной сиреной проехала «скорая помощь», я увидел, как сотни голов одновременно повернулись на вой сирены, и вспомнил, что ребенком, когда видел несущуюся с включенной мигалкой машину «скорой помощи», становился на колени на обочине дороги и молился. Иногда через матовое стекло щелевидных окон машины красного креста я видел одетую в черное монахиню, прижимавшую распятие к груди умирающего. Однажды я и Фридль Айхенхольцер, в белом облачении церковных служек, шли в дом священника за мирром для помазания новорожденного при крещении, которое священник забыл дома. Когда мы переходили улицу, по ней проезжала «скорая помощь». И мы тотчас же, в наших белых ризах, встали на колени прямо на асфальте и, перекрестив лоб, рот и грудь, начали молиться: «Святой Ангел-хранитель мой, вразуми меня, пребудь со мною во всякой нужде моей, избави меня от греха и введи меня в Царствие Небесное. Аминь».

По виа Венето, высоко держа в руке розы, в рваных домашних тапках и длинном, волочащемся по асфальту халате, плелась старая цыганка, которая постоянно выкрикивала: «Cinquecento! Tu sei un cavalière!» – говорила она проходящему вместе с женщиной мужчине, который замотал головой. «Cinquecento!» – из ее почти беззубого рта раздался высокий, надтреснутый голос. Она положила на остатки открытого кофе одну-две розы, сунула в карман своего халата деньги, затем подошла к другим столикам, чтобы предложить свои розы там. Она поковыляла со своими цветами на другую сторону улицы, положила пару роз на накрытый стол и снова закричала: «Cinquecento, soltano Cinquecento!» На углу улицы Ломбардо она столкнулась с проституткой. «Antonella», – закричала цыганка, засмеялась и протянула ей розу. Антонелла подошла к цыганке, открыла сумочку, вытащила из нее банкноту и дала цыганке, не взяв у нее розы. Повернувшись ко мне, она спросила, не хотел бы я пойти с ней: «Andiamo! faccio benissimo, andiamo!» Сидя в темноте на ступеньках крыльца и положив на колени непроданные розы, цыганка смотрела на ярко освещенную виа Венето, пока ее голова не упала на грудь и она не заснула. Пару лет спустя, зимним вечером, скрючившись, без сознания, замерзая, она сидела на лестнице церкви, куда входили и выходили люди, которые пили приготовленную монахом святую воду, молились и вносили пожертвования. Прошло много времени, пока не приехала машина «скорой помощи», и санитары, пощупав ее пульс, стали будить недвижно сидящую на церковной лестнице женщину. Санитары позвонили в больницу, чтобы узнать, могут ли они везти ее в больницу. Почти полчаса я сидел рядом с поте-. рявшей сознание старой цыганкой на лестнице, пока из больницы наконец не позвонили и сказали, что можно везти ее к ним. Через пару месяцев я снова увидел ее на виа Венето, одетую в черное, с платком на голове, с парой роз в руке.

Пожилой грязный мужчина, все время разговаривавший сам с собой, носивший в руках полиэтиленовый пакет без каких-либо рекламных надписей и волочащуюся за ним на веревке большую канистру от оливкового масла, разлегся, выставив свой грязный зад, на крышке от картонной коробки прямо на станции метро. К нему подошел полицейский и несколько раз ткнул его сапогом с засунутой за голенище шариковой ручкой. Мужчина проснулся, потерянно озираясь, и стал собирать свои пожитки. Как-то раз он разложил свое барахло, которое постоянно таскал с собой, прямо посередине зала вокзала Термини, улегся нога за ногу между снующими туда-сюда людьми и, разговаривая сам с собой, стал разглядывать лица прохожих. Другой раз я видел его в том же зале гордо вышагивающего и страстно жестикулирующего в окружении цыганок. Еще раз, идя на рынок на площади Виктора Эммануила, я увидел его стоящим у уличного фонаря, к которому он прижал оранжевую пластиковую корзину и писал, экономно используя бумагу, какую-то записку, положив ее на оранжевую крышку корзины. Подойдя ближе, я понял, для чего он постоянно носил с собой канистру от оливкового масла. Маленькое отверстие канистры было перепачкано человеческим дерьмом и засохшей мочой. Он оправлялся в канистру от оливкового масла, которую постоянно таскал с собой по Риму. Он оставил корзину, подошел к витрине супермаркета напротив Санта-Мария-Маджоре и уставился на выставленные в ней детские игрушки и, бормоча себе под нос «Giocattoli per bambini!»(Игрушки для детей), пошел с грязными разводами на руках и лице, со своими грязными полиэтиленовым пакетом и канистрой, на вокзал Термини.

Золотарь из «Признания маски»Юкио Мисимы напоминает мне фрау Вальтер и фрау Бергер из моей родной деревни, которые, стоя у выгребной ямы на заднем дворе арендуемого ими дома, черпаком с длинной ручкой наполняли дерьмом бочку золотаря. Пара лошадей отвозила фекалии на поля крестьянина, сдававшего им дом.

Человек, спускавшийся с холма, был молод, со свежим цветом лица и сияющими глазами. На его лбу для защиты от пота красовалась грязная повязка. Он подошел к нам, неся через плечо палку, на которой болталось ведро с дерьмом. Мужчина ловко балансировал им при ходьбе.Готтфрид Бергер, мать которого была вынуждена черпаком на длинной ручке выгребать фекалии из отхожего места и с которым мы, детьми, долгие годы прислуживали в деревенской церкви в Камеринге, стал убийцей и, чтобы его не смогли учуять полицейские собаки, спрятался в такой выгребной яме. Цюснер, сдававший дом семье Готтфрида, стал щупом простукивать испачканные дерьмом балки, затем поднял крышку над выгребной ямой и посмотрел в перепачканное фекалиями лицо убийцы. Капли дождя падали на поверхность выгребной ямы и на его измазанные дерьмом соломенные волосы. Готтфрид Бергер медленно открыл рот и с трудом произнес: «Я готов ко всему!»

Под шум дождя я заснул с карандашом в руке и записной книжкой на груди. Меня разбудил удар грома. Я поднял упавший с постели на пол карандаш и записал в записную книжку с изображениями облаченных и высохших тел епископов и кардиналов из Коридора Священников катакомб капуцинов в Палермо, что мне снилась упавшая на натянутый острый стальной трос и разрезанная им пополам цыганская девочка. Верхняя часть ее тела лежала на земле, а нижнюю я, громко смеясь, держал в руках, как раз в тот момент, когда был разбужен ударом грома и с бешено стучавшим в груди сердцем приподнялся на кровати и уставился на стеклянную балконную дверь спальни.

Перед скотобойней на Кампо ди Фьори худой полуслепой старик нажимал на педаль переделанного в точильный станок велосипеда. При каждом нажатии педали начинало крутиться множество связанных цепями передаточных колес, приводя в движение шлифовальный круг. Два-три раза в секунду из резервуара на раскаляющуюся рабочую поверхность шлифовального круга капало несколько капелек воды, лишь закуривая сигарету, он переставал нажимать на педаль. Точильный камень замедлял движение, но капли воды продолжали падать на него с тем же интервалом. Сколько же «точильных» километров проезжал он на своем стоящем перед римской скотобойней велосипеде, переделанном из велосипеда?

Облаченный в ризу епископ, во время войны служивший капелланом и научившийся там убивать, ударил ножом свинью по шее сначала вертикально, а потом горизонтально. Пока кровь свиньи, брызгая на красное одеяние епископа, стекала в корыто, ее рыло превращалось в лицо деревенского батрака. «Надень на нее намордник! Никто не должен смотреть в глаза истекающей кровью свинье!» – закричал кто-то. Была сделана маска из жести и надета на лицо Фритца, работника Кробатов. Жена Кробата, у которой он работал тридцать лет, взглянув на лежащую на брюхе тушу свиньи с головой батрака в маске, плача, выбежала вон. Потом всплыло три белых павлина, и художник сказал: «Деревенские убивают даже павлинов!» Убегающая свинья положила свои человеческие руки на лицо, чтобы никто не почувствовал ее последнего человеческого вздоха, исходившего из отверстий для ноздрей, проделанных в маске.

В зале вокзала Термини я увидел тридцатилетнего мужчину, который, гримасничая и дергаясь, пробирался между спешащими во всех направлениях людьми. Время от времени он так низко спускал штаны, что можно было увидеть его грязную задницу и давно немытые гениталии. Затем?* размахивая трясущимися руками, он снова натягивал штаны. Грязный, как трубочист, только что вылезший из еще теплого камина, он слонялся по улицам Рима, валялся на полу в метро. Рядом со мной мать-египтянка дала бутылочку с молоком своему ребенку, ругая стоящего тут же старшего сына. Мужчине с трясущимися руками удалось достать из кармана штанов пачку сигарет, однако он никак не мог зажечь спичку. Как только вспыхивала искорка, коробок выскальзывал из его дрожащих рук. Он натыкался на людей, прося их прикурить, при этом одной рукой он поддерживал свои широкие штаны, а в другой судорожно сжимал мятую пачку «Мальборо».

На одной из римских улиц я увидел женщину, которая крестилась всякий раз, когда находила что-нибудь в контейнере для отходов. Она складывала отбросы в старую разбитую детскую коляску, которую, странствуя от помойки к помойке, толкала перед собой.

● ●●

Крыса, что мы спасли, упросив не убивать ее вооруженного веником продавца газет и журналов – «lascia, signore!» – явилась мне менее суток спустя, когда я, улегшись в постель, закрыл глаза в надежде увидеть образы на экране моих век, на той же самой римской улице. На голове у нее была епископская тиара и она медленно следовала, волоча по асфальту хвост, за пустым катафалком.

На площади Киджи, где пару часов тому назад состоялась уличная демонстрация, молодой художник рисовал на асфальте цветными мелками копию Рафаэлевой Madonna sulla Segiola, изображение которой долгие годы висело как образ над нашими детскими кроватками. Ребенком я часто вставал перед ней на колени и так громко молился моему ангелу-хранителю, что даже моя мать, которая в соседней комнате растапливала печь или совком выгребала из нее золу, через стену могла слышать мою молитву. На следующий день она сказала моему младшему брату: «Отходя ко сну, Штепль каждый раз молится младенцу Иисусу: „Младенец Иисус, приди ко мне, сотвори из меня святое дитя, сердце мое чисто и никто, кроме тебя, не имеет права войти туда, и ты, мой Ангел-хранитель, – тоже!“» При взгляде на цветное изображение младенца Иисуса у меня перехватило дыхание, и я со страхом и надеждой почувствовал, что меня вырвет спермой юноши, которая несколько часов назад излилась на мой язык в лавровых кустах на площади Фирдоуси.

Идя на автобусную остановку на площади Евклида, чтобы сначала добраться до вокзала Термини, а потом к морю, я увидел сгоревшую машину, изнутри и снаружи покрытую толстым слоем сажи. Молодой человек на костылях хотел войти в автобус, но двери были уже закрыты. Инвалид поднял костыль, сигнализируя водителю, который мог видеть его жест в зеркало заднего вида, но тот сразу же нажал на газ. Я сочувственно улыбнулся себе под нос, видя, что инвалид вынужден остаться на остановке, но когда он в ярости ударил в заднее стекло отъезжающего автобуса, я вздрогнул и сразу же сунул в рот кончик своей чернильной ручки, чтобы инвалид не смог распознать сочувствия в моей улыбке. Я засмущался, уступив место пожилой негритянке с ребенком на руках, так как она сразу поняла, что я сделал это не ради нее, а ради себя, желая изобразить из себя галантного кавалера. Как бы извиняясь за то, что нечаянно толкнул меня локтем, и в знак прекращения борьбы стоящий рядом со мной в автобусе мужчина поднял вверх руку. На станции метро «Термини», где на перроне ждали поезда трое одетых в черное священников, мне бросился в глаза красивый черноволосый юноша с плейером. Когда поезд метро прибыл на станцию «Термини», я заметил, что он зашел в него в паре вагонов от меня, но, поняв, что я слежу за ним, он сел на скамейку, на которой уже сидели три человека, хотя почти все остальные места в вагоне были свободны. Когда же я зашел в его вагон и присел рядом с ним и стал навязчиво разглядывать его, достав при этом свою записную книжку с изображениями облаченных и высохших тел епископов и кардиналов из Коридора Священников катакомб капуцинов в Палермо, он встал и перешел в другой вагон. На следующей станции напротив меня села мать с близнецами, у которых передние зубы выдавались вперед наподобие заячьих. Один из них вынул из пластикового пакета портреты итальянских футболистов. Просматривая их, он прижал портрет миланского «Интера» к губам. Время от времени они, изображая усталость, нежно прижимались щека к щеке, держа в руках по пакетику с портретами футболистов. Глядя из окна вагона, я видел оливковые рощи, отары овец с собаками и пастухами, множество автомобильных свалок, сваленные в кучи новые, но уже погнутые мусорные контейнеры, бесчисленные новые высотные дома, теннисные корты и транспортные развязки. На лужайке, обнесенной проволочным забором, где паслось стадо овец, собака потягивалась от усталости; вытянув задние лапы, она зевнула, ее передние лапы также были вытянуты, она застыла в таком положении на пару секунд» Увидев, как на футбольном поле недалеко от берега моря новобранцы в серой спортивной форме играют в футбол, я вспомнил чувство смертельного стыда, которое ощутил когда-то, еще будучи школьником, переодеваясь перед футбольным матчем, когда вынужден был перед своей командой снять майку, демонстрируя всем свою белую не по-мужски, худую до той степени, что можно было сосчитать все ребра, грудь. «На твоей груди можно играть как на рояле!» Свои спортивные трусы я предусмотрительно набил смятыми тряпками, которые изнутри прихватил нитками, чтобы никто не смог через трусы увидеть очертания моего маленького члена. В пылу игры нитка ослабла, тряпки переместились на мое бедро и теперь торчали из трусов наружу. В перерыве учитель смущенно указал мне на мое бедро и сказал: «Выбрось это!» На морском берегу я прочитал: «Arno Danilo per sempre!»Между словами лежали маленькие, облепленные насекомыми фиолетовые раковины. Вокруг лежали дохлые рыбы и клубки перьев чаек, будто в них порылся хищник. Море выбросило на берег детскую туфельку, и я спросил себя, не говорит ли это о том, что где-то далеко в море мог утонуть ребенок. Я стоял на молу рядом с рыбаком, держащим во рту горящий окурок и мигающим от дыма, попадающего в глаза. Выбросить окурок он не мог, так как был полностью захвачен извлечением из воды садка и разглядыванием пойманной рыбы. В сети у его ног в агонии трепыхалась рыба. Сперва она билась отчаянно, затем тише, с перерывами, потом, изогнувшись пару раз, замерла и скатилась к лежавшим рядом снулым рыбам. На мопеде подъехали двое жующих жвачку пятнадцатилетних парней. Тот, что управлял мопедом, сплюнув на камни мола, закричал: «Ессо qua!», в то время как рыбак вновь пытался вытянуть из моря сардину. Один из парней, как бы желая стряхнуть со штанов песчинки, нежно гладил свои ягодицы. Я представил себе, как этот парень лежит на берегу, одной рукой схватившись за рваную рыбацкую сеть, а пальцами другой водя по песку, в то время как я склонился над его обнаженными чреслами. Рыбак чиркнул спичкой о камень и поднес огонь к кончику сигареты. Когда он затягивался, его щеки вваливались, затем надувались, а затем снова втягивались. Брошенный им в море горящий окурок погас еще в полете. Встав, парень опять стал отряхивать песчинки со своих обтянутых джинсами ягодиц. При взгляде на его зад на ум мне пришел шестнадцатилетний крестьянский парень из Каринтии, в доме родителей которого я прожил много месяцев. Каждые два дняпарень обнажал передо мной бедра и, испачкав спермой мое лицо, бил меня то электрокабелем, то канатом, пахнущим канатной мастерской, или окровавленной веревкой, которую использовали, чтобы тянуть новорожденного теленка. Я позволял ему это делать, потому что знал: после порки он снова разденется и отдастся мне в подвале на охотничьем седле посреди проросшей картошки или в хлеву среди овец. Когда рыбак вытащил из моря свою удочку без рыбы, оба парня вскочили на мопед и во весь опор поехали по молу на улицу. Прежде чем уйти с мола, я увидел бьющуюся в агонии, рыбу, огромные глаза которой были наполовину засыпаны песком. На пляже лежащий в шезлонге мужчина на секунду открыл глаза, когда на него упала тень от моей головы. Рядом с ним лежала пожилая сморщенная женщина, сразу же положившая ноги одна на другую, как только заметила, что я посмотрел на ее бедра. На черном песке, словно огромное ожерелье на шее побережья, близко друг от друга лежали маленькие фиолетовые раковины. Рядом со следом ребенка я увидел след лайки. Какое-то время я стоял, и море лениво омывало мои голые лодыжки, в это время меня знаками подозвали к себе два парня, игравшие в футбол. Когда мы закончили играть, ребята сняли свои мокрые, перепачканные песком носки и встали поболтать у бетонной стены. Я подошел к ним и протянул на прощание руку, они засмущались и извинились передо мной за то, что подают мне грязные руки, которыми только что снимали влажные, перепачканные песком носки и вытряхивали их о бетонную стену. Amarcord! Я вижу тебя в окружении друзей и соперников, а также жующих неподалеку свою жвачку коров, все это происходит на поле похожего на гнома крестьянина Лаглера, где я, держа в руках кожаный мяч «Базука», стою в импровизированных воротах, штанги которых сделаны из прутьев, которыми пасут коров. Фирма по производству жевательной резинки «Базука» прислала нам в подарок кожаный футбольный мяч, после того как мы отправили ей сто вкладышей от жевательной резинки. Когда же мы отослали на шоколадную фабрику «Бенсдорп» пятьсот коробок от шоколадных конфет, то пару недель спустя мы получили пакет, в котором было двадцать маленьких шоколадок в голубых обертках. Горбатый Лаглер, которому некоторое время спустя пришлось вытащить из петли своего мертвого племянника Ханса, повесившегося в его сенном сарае, был единственным человеком во всей деревне, который разрешал нам играть в футбол на своем пастбище. За это мы его единственного называли хозяином. Ко всем же остальным крестьянам деревни мы обращались по фамилиям или по прозвищам. Несколько лет спустя после добровольного ухода из жизни своего сына отец Ханса-Петера также покончил жизнь самоубийством. Заметь, что после неудавшейся попытки самоубийства в лесу он некоторое время спустя выехал на берег Драу и пустил смертоносные газы в свой «фольксваген». Когда его через пару дней нашли и вытащили окоченевший труп из машины, «фольксваген» был весь засыпан снегом. Я подошел к группе немецких школьников, построивших на берегу замок из песка. Я бросил туфли на песок, сел и стал смотреть на красное закатное солнце над морем. Мое отвращение к песочным замкам превратилось в восхищение, когда я увидел, что семнадцатилетние подростки переделали замок в застенок. Оба учителя – женщина и мужчина – должны были, не задев стен, войти внутрь. Когда же они это сделали, ребята окружили крепость из песка, сломали стены и погребли учителей так глубоко, что над поверхностью торчали только их головы. Я подумал о новелле Эдгара Аллана По «Черная кошка»,которую прочел, когда мне было четырнадцать лет. В ней хозяин, придя домой пьяным, выкалывает глаз и вешает свою любимую черную кошку. Мучимый воспоминаниями об убийстве, он берет в дом кошку, очень похожую на убитую и у которой тоже только один глаз. Он пытается лишить жизни и ее, но в приступе ярости убивает свою жену, которая хотела предотвратить насильственную смерть животного. Он замуровывает убитую жену, не заметив, что кошка прыгает к женщине прежде, чем он доделывает кладку. И когда герой своей тростью ударяет по стене, сидящая рядом с трупом кошка начинает мяукать. Ребята окружили торчащие из песка головы учителей, стали их фотографировать, учительнице сунули в рот сигарету, которую один из парней, после того как она сделала пару затяжек, вытащил у нее изо рта и стал докуривать сам. Глядя прищурившись на следы брызжущей пены, оставляемые проплывающими слева и справа от меня моторными лодками, я подумал о талях, болтавшихся над головами учителей-тиранов, так что у них кровь приливала к головам и кончикам пальцев. Я взял опасную бритву и обрезал тали, болтавшиеся у висков учителей, затем, сделав множество разрезов, искромсал плоть на их лбах. Своей бритвой я разрезал десны на их челюстях, срезал им веки, чтобы им и мертвым не могли закрыть глаза, а скальпелем порезал на куски их языки. Кровью, бегущей по их лицам, я натер свои половые органы. Когда же обоим учителям наконец удалось выбраться из песчаной могилы, стоявшие кружком мальчишки захлопали мне в ладоши. Кому-то из школьников наверняка хотелось бы посмотреть на то, как учителя, оставшиеся в песке ночью, когда вода поднимется, и волны будут плескаться ближе, так что достаточно только пошире открыть рот, чтобы утолить жажду. Затем школьники закопали в песок одного из своих товарищей. Он должен был сложить руки за спиной так, чтобы ему было невозможно откопать себя самостоятельно. Над его животом они соорудили могильный холм и стали прыгать вокруг него так, что он громко застонал. Два мальчика подошли и поставили ноги на голову, один вприпрыжку выбежал из моря и сунул под нос погребенному пальцы ноги, с которых капала вода, другой старался соорудить крест из погнутых банок от кока-колы и поставить этот импровизированный крест на его могильный холм. Хорошо было бы, если бы всех мертвых хоронили таким образом, чтобы была видна их голова и чтобы можно было день за днем наблюдать разложение плоти, и если бы глаза покойников лежали повсюду на кладбище, пока не скрылись под бархатной кротовой шерстью, и над каждой могилой можно было видеть не крест, но мертвую голову усопшего. Пока из красно-белых банок кока-колы сооружался крест и водружался на могильный холм из черного песка, погребенный пытался вырваться из заточения. Иногда ему удавалось немного пошевелить свой могильный холм, так что насыпанный песок начинал осыпаться. Один из мальчишек захотел, чтобы из песка были видны только глаза, рот и нос осужденного, но другой парень подошел и оттолкнул его. Иногда зарытый парень, тяжело дыша, беспомощно смотрел на темно-синее море, по которому бежали белые барашки волн. Мимо его могильного холма пробежал сенбернар. Пара фиолетовых раковин блеснула в лучах заходящего солнца. Старая ржавая драга стояла на морском берегу как зловещий монумент. То тут, то там ребята забегали в море, где их сбивали высокие приливные волны, так что они падали на спину. Ребята подходили к погребенному парню с наполненными морской водой банками от кока-колы и вливали ему в рот морскую воду, в то время как один из них раскрывал ему рот. Когда учитель захотел освободить руку осужденного, тот парень, которому особенно нравилась идея погребения и который сооружал крест из банок от кока-колы на могильном холме из черного песка, подбежал к учителю и потянул его прочь от погребенного, к морю. Там он толкнул его и уперся ему в грудь коленом. Учителю удалось его сбросить с себя, и он поставил колени на живот мальчишке, и они стали кататься на мелководье, все время загоняя друг друга дальше и дальше в море. Закопанный мальчишка, затаив дыхание, следил за происходившей в море борьбой. Кончиками пальцев я стер налет со стекла вагона метро, чтобы на обратном пути в Рим, проснувшись от короткого сна, во время которого я, закрыв глаза и прижавшись головой к холодному стеклу, смог бы увидеть через сделанный мной просвет здание вокзала, перед которым поезд останавливался на несколько секунд. Задремав в метро, я видел во сне заснеженное поле на Украине. Мне снился запах медового пряника, снилось то, что я сижу перед пишущей машинкой в теплой камере камерингской тюрьмы, думая, что буду проводить ночи с Федором Михайловичем Достоевским в занесенной снегом сибирской деревне, читая «Реку без берегов»Ганса Генни Янна, а днем вынужден буду зарабатывать себе на хлеб, работая в свинарнике. Когда на улице идет снег, я подхожу к окну моей камеры, отдергиваю занавеску и смотрю на холм, по которому с двумя полными пойла для свиней ведрами спускалась Варвара Васильевна, чтобы по покрытому инеем, будто засахаренному двору пройти к свинарнику. Проснувшись, я стал смотреть сквозь покрытое грязным налетом стекло, запах медового пряника улетучился. В сумке я нащупал свою записную книжку, проверяя, не украли ли ее. Я скорее дал бы себе отрезать ухо, чем отдал или позволил бы украсть мою записную книжку, в которой изображены обряженные и высохшие тела епископов и кардиналов из Коридора Священников катакомб капуцинов в Палермо и которую я целыми днями таскал с собой. Иногда я представляю себе, что кто-то крадет у меня книжку и пускается наутек, а я, выхватив нож, несусь вдогонку за ним.

По лестнице в шестнадцать ступеней я поднимался в родительский дом и заметил, что дверь моей комнаты открыта настежь. Перед моей кроватью, молясь и плача, стояли мать, сестра и тетушка Лиза. В страхе я зашел в комнату и увидел, что отец, мертвый и уже набальзамированный, лежит на моей кровати. Я дотрагиваюсь до своих забинтованных ног и, плача, восклицаю: «Что случилось?» Едва я произнес эту фразу, отец открыл глаза, виновато посмотрел на меня и умер еще раз. Я проснулся, когда сестра язвительно сказала мне: «Теперь он мертв, теперь ты не будешь нам больше писать, теперь ты не сможешь больше писать книги!» Испуганный, с часто бьющимся сердцем, томимый чувством вины, я смотрел в темноту и, слушая шум моря, подумал, что надо наконец позвонить домой и узнать, все ли живы.

Опустив глаза, развязной походкой, изображая из себя праздного гуляку, я подошел к африканцам и встал, прислонясь к воняющему мочой прилавку на площади Чинкваченто, рядом с молодым тунисцем. На ярко освещенных прилавках висели большие и маленькие репродукции картин Микеланджело, Боттичелли и Рафаэля, под ними лежали пыльные книги и порнографические журналы. За прилавками на каменных скамьях сидели арабы и магрибцы, наркоманы обменивались товаром, местные мальчишки отдыхали на парковых скамейках, прежде чем снова пойти на площадь Чинкваченто, освещенную тусклым розово-красным светом. Я спросил тунисца, что помешало ему вчера в одиннадцать часов прийти на площадь Республики, как мы договорились. Он оттеснил меня в сторону, чтобы другие африканцы не могли нас услышать. «После того как мы вчера ночью расстались, – сказал он, – я пошел на дискотеку, неподалеку от вокзала Термини, и домой пришел только в четыре утра и просто-напросто проспал время свидания». Я спросил его, не хотел бы он сейчас со мной пойти домой. В метро рядом со мной села бойкая женщина в юбке из шкуры леопарда. Ее юбка легла на мое правое бедро. Прежде чем выйти, я бросил взгляд на женщину и представил себе, что я бросаюсь на женщину с окровавленной костью леопарда в руке и бью ее до тех пор, пока она, истекая кровью, не упадет на пол вагона. Рука стоящего рядом со мной в метро негра дрожала, когда он вытирал пот со лба. Перейдя площадь Мигеля Сервантеса, мы пошли не на находящуюся поблизости улицу Грамши, а на улицу Архимеда, так как я боялся, что миссис Фэншоу может в обеденный перерыв выйти из своего офиса, расположенного неподалеку» и по улице Антонио Грамши пойти домой. Она неоднократно повторяла: «Когда ты приводишь домой совершенно чужих людей, ты подвергаешь опасности и меня, потому что кто знает, не заявятся ли они ночью, чтобы ограбить квартиру!» По дороге мне и тунисцу попались на глаза несколько капель крови на асфальте. Я не смог понять, была ли то кровь человека или животного, пролил ли ее человек, или же это была кровь ягненка с содранной шкурой, которого нес на плече мясник. Глядя на пятно крови, я вспомнил, как пару дней назад, шутки ради, с совершенно серьезным видом приставил нож к горлу миссис Леонтины Фэншоу. Прежде чем поцеловать своего сидящего на капоте ребенка, которого бабушка только что привела из детского сада, мать завязала ему шнурки на ботинках. А женщина, которой я случайно поставил на улице подножку и которая споткнулась, но не упала, извинилась передо мной, прежде чем я успел вымолвить хоть слово или хотя бы пожать плечами. Когда мы вышли с улицы Сан-Валентино на улицу Барнаба Тортолини и подошли к дому, мне пришло в голову, что дома может быть немецкая уборщица синьоры, которая, собственно говоря, хотела стать служащей зоопарка, и она может видеть нас. На балконе одного из жилых домов на улице стояла женщина, выжимавшая колготки, а затем повесившая их на свежем воздухе. Расправив колготки на веревке, она стала пристально рассматривать их на бедрах, но вздрогнула, заметив, что мы – я и тунисец – смотрим на нее. Римский мальчишка успел схватить на руки свою собаку и прижать ее к груди, прежде чем мимо него пронеслась машина. Держа у груди собаку, он смотрел вслед пролетевшему автомобилю. Ничего не понявшая собака лизала свой влажный нос. Как же хорошо одета во все черное, как для собственных похорон, монахиня, опустившая букет цветов перед заворачивающим по улице автобусом! Через остекленную парадную я увидел, что каморка привратника пуста. Мне стало ясно, что и привратник меня тоже не выдаст. Последние ступени лестницы мы преодолели бегом. Я открыл запертую на шесть замков дверь квартиры. Войдя в квартиру миссис Фэншоу, мы встали у стены, напротив которой была приделана голова американского оленя. У входа в комнату, друг под другом, висели два ее желтых американских автомобильных номерных знака. Иногда я останавливался перед головой оленя и подолгу смотрел в его стеклянные глаза. Леонтина Фэншоу рассказывала мне, что этого оленя зимой в Америке сбил автомобиль, за рулем которого сидел ее муж. Местная полиция сработала не бюрократически и, сообщив о происшествии, отпустила ее и ее мужа домой, вместе с мертвым оленем, который как раз поместился в багажнике. Я указал тунисцу на душ, дал ему полотенце и банные принадлежности и закрыл за ним дверь ванной комнаты. Парень открыл дверь, высунул голову и спросил, есть ли у меня чистые трусы. Меньше чем через полчаса он, голый по пояс, вышел из ванной. В освещенной свечами комнате, среди качающихся в их свете стен, он, стесняясь, стянул с себя джинсы. Я хотел поцеловать его в губы, но он отстранился. Когда я прикоснулся губами к его щеке, он сморщил лоб и откинул голову назад. Я стянул с него трусы и стал рассматривать его короткий, согнутый, черный как смоль член, его сморщенную, без волос, мошонку, а затем взял в рот его обрезанный пенис, потом снова выпустил его и склонился над его худой, со слегка выступающими ребрами грудью. Он вновь опустил мою голову к своим бедрам и прижал ее к ним, введя свой член между моими влажными губами. Я как раз оторвал голову от его бедер, чтобы посмотреть на тщедушных хрипящих ангелов, когда он изверг семя. Я быстро склонился к его бедрам, чтобы проглотить остаток его спермы. Парень громко застонал и задрожал, изливая последние капли семени. Когда я прижался к его лобковым волосам и открыл глаза, то заметил, что он недавно сбривал их. Вероятно, он подцепил лобковых вшей, живя со своими тунисскими друзьями в дешевых отелях и пансионах, в пустых поездах на вокзале Термини или в предназначенных на снос домах. При этом мне пришло в голову, что незадолго до моей последней поездки в Рим я не нашел в гараже стыдливо спрятанное там мною средство для выведения лобковых вшей. Нашел ли его отец и прочитал аптечную этикетку? Я подцепил вшей за пару недель до этого от одного марокканского уличного мальчишки. Под насмешливыми взглядами персонала аптеки я купил средство против вшей. Услышав телефонный звонок, раздавшийся в квартире синьоры Фэншоу, я со страху чуть не свалился с постели, если бы меня не подхватил тунисец. Пока я в прихожей разговаривал по телефону, он, обнаженный по пояс, вышел из спальни, прошел в гостиную, взял из моей сумки сигареты и открыл окно. Держа под мышкой украинскую хронику, которую я собирался почитать неграм и арабам в кафе под аркадой на площади Республики, я вместе с тунисцем вышел из квартиры, и мы направились на улицу Архимеда. Проносящийся по улице Архимеда на мотоцикле молодой булочник затормозил перед траурной процессией, выносящей гроб из здания, в котором располагается сенегальское посольство. Затем он сбавил ход и медленно поехал дальше, глядя, как гроб ставили в черный «мерседес». У римских катафалков большие окна, через которые целиком виден гроб, чтобы можно было перекреститься. У австрийских катафалков же, наоборот, имеются маленькие матовые окошечки или вообще нет окон там, где обычно располагается гроб, чтобы в несущемся по мокрому шоссе автомобиле нельзя было увидеть гроб. Четверо одетых в черное мужчин положили справа и слева от установленного в черном «мерседесе» гроба траурные венки и траурные букеты крестообразной формы. После этого они закрыли дверь автомобиля, раздавив пару лежащих на асфальте красных гвоздик. Выходящие из дверей здания строго одетые люди толпились, сдерживаемые жестом распорядителя похорон, но, прежде чем мы пошли дальше по улице Архимеда, я испугался. В припаркованном автомобиле на водительском кресле лежала пластмассовая кукла-голыш, осклабившаяся словно мертвец. Опираясь на палку, медленно, стараясь по возможности скрыть свою хромоту, мимо нас прошла молодая женщина, когда мать, простившись с подругой, с которой она разговаривала на улице, пошла, толкая коляску дальше. Крик младенца стал затихать. На площади Евклида тунисец сначала осмотрелся, затем озорно улыбнулся и зажег спичку, чиркнув ею о стену кондитерской «Евклид». На стене осталась черная полоска. Когда он, войдя в автобус, взялся за поручень, я заметил, что он, не спросив меня, надел небесно-голубые носки, одолженные мне Леонтиной Фэншоу.