Текст книги "Горькую чашу – до дна!"

Автор книги: Йоханнес Марио Зиммель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 46 страниц)

4

Кулак.

Он внезапно рубанул меня под ложечку с такой убийственной силой, так своевольно и властно, что от ужаса меня бросило одновременно в жар и в холод, я выронил трубку и вскочил, шатаясь, с хриплым стоном.

Кулак.

Я почувствовал, что умираю. Тут же, на месте, сейчас.

А если тут же не умру, начнется новый приступ. И если мне не сделают укол, то умру уже из-за этого. Нет смысла закрывать глаза на неизбежное. Я потащился к двери в гостиную, по дороге опрокинул какое-то кресло, наступил на валявшийся на полу стакан, и тот со звоном разбился.

С того момента, как я открыл дверь гостиной, в памяти удержались лишь обрывки ощущений – молодой гений Лазарус Стронг, автор «Конца света», назвал бы их «таши, пятна» как абстрактный манифест в смысле инстинктивной космогении, – но не связная последовательность действий.

Итак, мои пятна.

Массивный Косташ. У меня на пути. Низкорослый Джером. Становится ниже. Еще ниже. Исчезает. Не обращаю внимания. Ковер под ногами едет. Стены клонятся. Картина качается. Зубы стучат. Рот широко открыт.

– …с вами?

– Сейчас… вернусь…

– Питер, мальчик мой…

– Врача…

– Воздух… Пустите меня…

Дверь открыта. Закрыта. Коридор. Лифт. Лифт!

Только не в лифт.

На лестницу. На лестницу.

Опять кулак.

Лезет вверх. Первые ребра. Вторые. Умираю. Умираю. В коридоре красная дорожка. Умираю. Пустой холл. Воскресный вечер. Пустая улица. Стоянка пуста. Все пусто. Все вымерло. Людей нет. Я остался один. И моя машина одна. Багажник. Ящик. Желтая коробочка с зеленой точкой. Черная сумка. Не успею. Умру. Виски не помогает. Закрыть ящик. Закрыть багажник. За руль.

Не могу. Не могу. Не могу вести машину.

Пятна ржавчины. Перед глазами все прыгает. Черное солнце. Черное небо. Ночь. Людей нет. Пусто. Смерть.

Ключ зажигания.

Нельзя мне ехать. Опасно для жизни. Авария. Погибнут люди. Пусть гибнут! Губи их! Трогайся. Ну трогайся же! Умрешь. Умрешь. Вторые ребра. Третьи. Страх. Страх. Машина едет.

НЕМЕЦКИЙ БАНК. КЁНИГСПИЛЬЗЕНЕР ШТУБЕН. Серый бездомный кот. БИЛЬД AM ЗОННТАГ. Дома желтые, черные. Река. Людей нет.

Укол! Быстро!

Правая нога судорожно жмет на тормоз. Педаль к полу. Мотор взвыл. Перекресток. Река. Крутой поворот. Стрелка на 90. Машину заносит.

Руль вправо, влево, вправо. Мотаюсь туда-сюда на сиденье. Вижу себя в зеркальце заднего вида. Лицо синее. Под глазами фиолетовые круги. Язык. Углы рта. Пот течет в глаза. Слепит. Туман. Ледяной туман. Смертный туман. Смерть.

Я… умираю…

– Аррр… аррр…

Человек так не стонет. Это животное. Животное на бойне. Чует запах крови.

– Аррр… аррр… аррр…

Кулак ползет вверх. Выше. Еще выше. Задыхаюсь. Нет воздуха. Страх. Старый страх. И новый. Крутой поворот.

Машину опять заносит. Вписывается в поворот. Машину закрутило. Танцует. Стрелка на 110. Тело скрючено в дрожащую дугу. Лопатки прижаты к спинке. Левая нога на полике. Правая на акселераторе.

Полный вперед!

На полном газу по Юнгфернштигу! Людей нет. И здесь нет. Воскресный вечер. Страх. Страх. Страх.

Нет. Нет. Не вынести. К ней. Налево. Первая улица. Проехал. Тормози!

Руки с руля. Обхватить правое колено. Приподнять.

Стоит неимоверных усилий. Поставить ногу на педаль тормоза. Нажать. Руль сам собой вправо. Безумная удача: машина ударяется о бордюр! Включенная скорость глушит мотор.

Выйти из машины.

Желтая коробочка в руке. Шатаясь, пересекаю улицу. Падаю лицом вниз. Что-то липкое на щеке. Кровь. Поднимаюсь. Кругом никого. Людей нет. К ней. К ней. В переулок.

Опять кулак.

Выше. Еще выше. Приближается к сердцу. Быстрее. Надо быстрее. Не могу. Удар об стенку. Куртка трещит. Дверь. Табличка.

…НА… МЕД…

Дверь открыта. Вверх по лестнице. Ступенька. Еще ступенька. Второй этаж.

Падаю. Опять лицом на каменные плитки. Острая боль между глаз.

– Помо…

Хочу крикнуть. Не могу. Но ползти могу. Еще могу. Ступенька. Еще одна. Третий этаж. На карачках. Как животное. При последнем издыхании. Тяжело дышать. Бессвязные звуки. Стоны. Нужно позвонить. Не могу встать. Только на колени. Потом держась за стенку. Пядь за пядью. Звонок.

Звоню. Звоню. Звоню.

Внутри тишина. Не слышу шагов.

Ничего не слышу.

Падаю на бок.

В квартире никого. Воскресный вечер. Ушли. Тщетно. Все тщетно. Кулак разжимается. Пальцы обхватывают сердце. И вновь сжимаются.

В тот же миг я услышал оглушительный грохот. Но уже не успел понять, что грохот исходил от двигателей самолета, едва оторвавшегося от взлетной полосы и летевшего над домом и городом на очень малой высоте. Я только заметил какую-то тень, промелькнувшую за светлым окном лестничной клетки. Эта тень осенила меня словно крыло ангела смерти. Я упал ниц и полетел куда-то вниз, вглубь, в багровую пылающую бесконечность. Тут я умер во второй раз. Как потом выяснилось, этот раз не был последним.

5

Рим, 24 апреля.

Профессор Понтевиво сказал:

– Мозг человека, как и весь его организм, способен и подвержен развитию и изменению примерно до двадцати пяти лет. После двадцати пяти уже начинается деструкция организма и мозга, выражаясь грубее – своего рода возрастающее поглупение.

Третью лекцию профессор читал мне в своей лаборатории. Нашу Бианку еще два дня назад выпустили из клетки. Ее состояние вновь улучшилось. Она опять лакала чистое молочко, шерстка ее вновь стала шелковой, иногда раздавалось довольное мурлыканье. День был чудесный. Солнце освещало всю комнату.

– Хочу очень схематично объяснить вам функцию мозга, – начал профессор и показал на таблицу, висевшую на стене. – Для этого мне придется, так сказать, расчленить человека на две части, на два получеловека, или две полуличности, которые реагируют друг на друга и друг от друга зависят. Есть два типа личности: корковая и глубинная.

Бианка вспрыгнула ко мне на колени и принялась лизать мои руки. Я ее погладил. И кошечка уютно свернулась клубочком. Она была теплая и очень живая. Я обрадовался, что она ко мне пришла.

– Здесь, в наружной коре мозга, человек как бы носит с собой огромный архив.

– Архив?

– Ну да. Все, что случается с вами с самого раннего детства, оставляет след в наружной коре мозга. Правда, лишь тогда, когда это связано с какими-то эмоциями; в противном случае все бесследно исчезает. Но все, что любым образом затрагивает ваши чувства, то есть радует, пугает, гнетет, мучает, делает вас счастливым или несчастным, все это изменяет – выражаясь языком химии – структуру молекул внешней коры мозга. Здесь место для миллиардов впечатлений. Их не может быть больше, чем мог бы вместить архив вашей коры.

Бианка замурлыкала.

– Итак, тут локализована одна часть вашей личности. Вторая часть находится глубже, в середине, в так называемом мозговом стволе. Это область мозга, которая заведует эмоциональными, эффектными, инстинктивными действиями – называйте их, как хотите. Между корой мозга и мозговым стволом существует постоянная связь, вроде той, что связывает телефонные станции. Каждое известное вам понятие – отец, мать, богатство, бедность, болезнь, путешествие, профессия, любовь и так далее – выгравировалось на коре головного мозга в бесчисленных впечатлениях (мы называем их энграммами), то есть как бы положено в личный, индивидуальный архив. Я называю его индивидуальным, так как энграммы соответствуют вашему индивидуальному опыту знакомства с этими понятиями, приобретенному вами, начиная со дня рождения вплоть до двадцати пяти лет. Поэтому каждое понятие сопряжено с определенной эмоциональной оценкой – положительной или отрицательной.

Бианка вдруг по-кошачьи резко вскочила и спрыгнула с моих колен. Меня это огорчило.

– Это вас огорчает, – заметил профессор.

– Что?

– Что Бианка ушла от вас.

– Да.

– Вы любите кошек.

– И всегда любил. Мама тоже. У нас в доме всегда были кошки. Даже когда нам очень трудно жилось.

– Большое тебе спасибо, Бианка, за оказанную вовремя помощь, – сказал профессор и поклонился кошечке.

– За что вы ее благодарите?

– За то, что я как раз собирался сказать: на каждую ситуацию, с которой встречается мозговой ствол, то есть ситуацию эмоциональной жизни, он реагирует тем, что поначалу ищет в архиве мозговой коры, какие положительные или отрицательные оценки хранятся там для такой ситуации. Это звучит смешно из-за кажущейся заумности, знаю. Но все это происходит в подсознании, в миллиардные доли секунды, и тем не менее действительно происходит, во всяком случае, мы сегодня так считаем. Сегодня мы представляем себе мозг человека как своего рода огромный конденсатор, в котором беспрерывно происходят электрические процессы. Вы любили кошек. Вы любили свою мать. И вот вас огорчает, что Бианка равнодушно спрыгнула с ваших колен. Вы все поняли?

– Да.

– Повторите для памяти.

– При любом впечатлении или переживании мой мозговой ствол исследует архив мозговой коры. И на основе информации, полученной оттуда…

– …которая давно опустилась в подсознание…

– …я реагирую через мозговой ствол мирно или враждебно, грустно или весело, положительно или отрицательно. Таков механизм.

– То есть мы полагаем, что он именно так функционирует. Но мы очень мало знаем, мистер Джордан. Только глупцы знают все. В сущности, мы знаем только, что почти ничего не знаем. Но, как я уже сказал, в настоящее время мы представляем себе это дело именно так. Человек реагирует на любую ситуацию на основе давно накопленного и давно забытого жизненного опыта либо положительно, либо отрицательно. Алкоголик некогда имел отрицательные впечатления, которые его вновь подавляют, мучают и огорчают, как только мозговой ствол обнаруживает их в архиве мозговой коры. Если эти впечатления относятся к одной из главных сфер нашей жизни – таких, как любовь, ненависть, богатство, бедность, болезнь, страх, – то эти невралгические отделы архива обследуются очень часто, и алкоголик вновь и вновь реагирует подавленно, мучительно и огорченно, это ясно. Ясно также, как он поступит.

– Будет пить.

– Правильно. Алкоголь нарушает связь между архивом и центром. Благодаря химическим процессам он даже изменяет отрицательные эмоции…

– Превращая их в положительные?

– По крайней мере ненадолго. Он снимает скованность, предубежденность, напряжение, робость, страх. Он создает ситуацию, с которой выпивший может справиться. То есть поначалу творит некое неоценимее благо. Он – идеальный целитель. Поначалу. Зато потом он – идеальный яд. Ибо разрушает – со временем – весь мозг…

– Собственно говоря, – перебил я его, – тогда все люди поголовно должны бы стать алкоголиками, поскольку невозможно себе представить, что на земле существуют особи, начисто лишенные каких бы то ни было отрицательных э…

– Энграмм. Да, таких и в самом деле нет. Но бывают более стабильные и менее стабильные натуры. Люди искусства в общем и целом относятся к менее стабильным. Некоторые терпят полный крах из-за конфликтов, с которыми другие справляются играючи.

– А различнейших конфликтов у людей, сдается мне, пруд пруди.

– Отнюдь, – возразил Понтевиво, – их всего несколько. Соответственно известным нам душевным болезням мы делим людей на четыре или пять основных типов. Как видите, немного. Каждый из нас считает себя чем-то особенным, не таким, как другие. Но это всего лишь высокомерное заблуждение. Мы все потрясающе одинаковы в нашем поведении и наших реакциях, мы все удивительно похожи друг на друга.

– Значит, и конфликты бывают тоже лишь нескольких видов?

– Да. К примеру, политика. Деньги. Профессия. Болезнь. Тщеславие. Отношения с другим полом… Ну, может, еще несколько. Но не много.

– Значит, вы неделями выслушиваете мой рассказ о прожитой жизни, надеясь найти в ней тот конфликт, с которым я не могу справиться и который сделал меня алкоголиком?

– Совершенно верно, мистер Джордан.

– Ну и как – нашли?

Он только молча улыбнулся в ответ.

– Ну же, профессор!

– Думается, я нашел ту область, в которой следует искать этот конфликт.

– А именно?

– На одной из пленок вы один раз упомянули о девушке, на которую ваша падчерица удивительно похожа.

– Но я только один раз об этом сказал! Один-единственный!

– Вот именно. Обо всех остальных людях вы говорили много раз: о своей супруге, о падчерице, об отце, о матери; только об этой таинственной девушке не говорили больше ни разу. Уверен, что и теперь не заговорите – или я ошибаюсь?

Ванда.

Ванда. Ванда. Ванда.

Я подумал, что этот профессор – самый умный человек из всех, с кем мне довелось познакомиться в жизни. Ванда.

Я отрицательно покачал головой.

– Не спешите с ответом. Со временем вы еще сами захотите о ней рассказать.

Коварная изменница Бианка вспрыгнула ко мне на колени.

– Видите, она к вам вернулась.

– Профессор, вы сказали, что мозг человека способен к изменениям только до двадцати пяти лет…

– Да. До этого возраста врач еще может попытаться произвести корректировку в относительно небольшом архиве относительно молодой мозговой коры и изменить эмоциональные оценки накопившихся там энграмм – во всяком случае, по дороге из архива к мозговому стволу. Когда они туда поступят – и если врачу повезет, – отрицательные эмоции успеют превратиться в положительные. Молодой человек может еще забыть слишком большую привязанность к матери, может еще найти нормальные связи с другими женщинами, забудет жестокого отца и станет сердечным и теплым, хотя до этого был безжалостным, и так далее. И если пил, может бросить. В психотерапии такого рода лечение с помощью электричества, медикаментов, химикатов или же только посредством бесед с молодыми людьми часто вполне результативно.

– А позже? Если человеку больше двадцати пяти?

– Чем он старше, тем труднее ему помочь. И это естественно, поскольку с возрастом накапливается все больше жизненного опыта, да и реакции становятся все более привычными.

– А клетки головного мозга все более поврежденными, если он продолжает пить.

– Так оно и есть.

– Послушайте, – сказал я, и впервые за много недель ледяной страх вновь охватил меня, – мне тридцать семь. Из них двадцать лет я пил. Не кажется ли вам…

– Что клетки вашего мозга разрушены? С ними все в порядке. В полном порядке.

– А какое лечение для меня еще возможно? Или никакое?

– Есть один метод.

– Какой?

– Мой.

– И в чем он состоит?

Он улыбнулся и сказал:

– Мне кажется, пока еще рановато сообщать вам об этом. Вам надо сначала побольше узнать о человеке и его мозге. Я в свою очередь должен еще немного больше узнать о вас, например об этой таинственной Ванде. А вы еще не готовы рассказывать о ней. Так что нам обоим нужно время. И терпение. Как раз сейчас не следует торопить события. Я сообщаю вам только, что существует способ освободить вас от вашего недуга, причем способ, безусловно, эффективный, – если вы готовы помогать мне.

– Я готов.

– Вот и хорошо, – сказал Понтевиво. – Это была третья лекция. Вы только посмотрите на кошечку. Мне кажется – при самом скептическом взгляде на вещи, – что у нее проснулась любовь к вам. Если хотите, можете иногда брать Бианку к себе в комнату. Это доставит вам радость?

– Большую. Напомнит мне юность. И сделает… – Я не договорил. – Потому вы и предложили, правда?

Толстячок профессор лукаво улыбнулся, кивнул и что-то пропел себе под нос. Он явно был очень доволен.

6

Первое, что я услышал, вернувшись к жизни после того, как умер во второй раз, был тихий и чистый колокольный звон. Я открыл глаза и обнаружил, что лежу на широком диване, покрытом толстым ковром. Комната была просторная и обставлена прекрасной старинной мебелью. Кругом было темное дерево, серебряные канделябры с голубыми свечами, старинная картина, изображающая русский зимний ландшафт. В правом углу рядом с окном висела икона, под ней стоял резной шкафчик треугольной формы, то есть вписывающийся в угол. На шкафчике – старинные часы. Они-то и пробили только что шесть раз.

Между двумя миниатюрными позолоченными столбиками быстро-быстро качался маятник. На столбиках покоился циферблат. Эмаль на нем кое-где облупилась, краски пожелтели и поблекли, часовая стрелка, короткая и тонкая, как паутина, слегка погнулась. Двенадцать римских цифр были узкие и длинные.

В середине циферблата возвышалась фигура старика величиной в десять-двенадцать сантиметров. В руках он держал золотую ленту с надписью. Старик тоже был позолочен, и лохмотья на нем были золотые, а на покрытом позолотой лице читались печаль, страдание и отчаяние.

Когда часы пробили пять и шесть ударов, золоченый нищий рывком поднес ленту к глазам, потом опустил и закивал головой, механически и безучастно, как болванчик.

Я встал, вздохнул всей грудью и вновь почувствовал то тепло, блаженство и покой, ту силу, бесстрашие и уверенность в себе, которые были мне уже знакомы. Мне не надо было сперва увидеть на спинке кресла свою куртку, тем более закатанный выше локтя правый рукав и маленький кусочек пластыря на сгибе, чтобы понять, что мне сделали тот самый укол, который нужно. Из соседней комнаты до меня доносилась тихая музыка и женский голос, напевавший русскую песню.

Значит, Наташина мебель вернулась, квартира теперь была обставлена. Я сразу же почувствовал себя дома в этой комнате, выдержанной в темных тонах, со стеллажом, полным книг на русском, немецком, французском и английском языках, корешки которых проплывали мимо меня, когда я шел к окну. Пол был покрыт коврами. Старый-престарый самовар служил вазой для цветов. В нем стояли разноцветные астры.

На одной из полок стеллажа не было книг, там лежало девять трубок, я сосчитал. Среди них было четыре фирмы «Данхилл». Трубки были старые, мундштуки обкусанные. Рядом с трубками стояла белая фарфоровая табакерка с синим рисунком и позолоченной крышечкой. Я открыл табакерку. Табак в ней почернел и высох от времени. Мише было четыре года, его отец умер до рождения сына. Значит, трубки лежали здесь без употребления больше четырех лет…

Я подошел к старинным часам. На ленте, которую держал в руках позолоченный нищий, были написаны кириллицей какие-то слова. Где-то открылась дверь. Я обернулся. В комнату вошла Наташа. На ней были шелковые шаровары и просторная блуза, свободно ниспадавшая на бедра. Золотое шитье на черном шелке изображало чертей и драконов, демонов, птиц и цветущие деревья. Она подошла ко мне, ее красивое лицо, как всегда, выражало покой и дружелюбие. И я вдруг невольно подумал о том, что, когда я думал о Наташе или видел ее во сне, она всегда являлась мне с неким сиянием вокруг головы, с неким светящимся нимбом. Может, так в темноте лучится радий? Или так светятся во время самораспада животворящие элементы?

– Значит, вы вновь на ногах, – сказала Наташа.

– Я так вам благодарен, – сказал я. За окном солнце этого прекрасного ноябрьского дня клонилось к закату. Небо окрасилось в кроваво-красные тона, и последние кроваво-красные лучи упали на нас с ней. – Я так боялся, что вас нет дома, – продолжал я, поскольку она молчала и только смотрела на меня. – Я звонил, но никто не открывал.

– Мы с Мишей слушали пластинки.

– Но он же не слышит!

– Он кладет руку на проигрыватель и улавливает вибрации. Кстати, это он первый услышал, что вы звоните в дверь.

– Услышал?

– Почувствовал. Он почувствовал, что вы стоите за дверью, и знаками дал мне это понять. Я пошла и открыла. И увидела вас лежащим на полу.

– Я был без сознания.

– Да. И вы довольно тяжелый, мистер Джордан.

– Распух. От воды и виски. Десять килограммов отеков. – Это мое замечание не было удачным; она отвернулась.

– Упаковка с вашими ампулами лежит вон там, – сказала она.

– Вы хотите, чтобы я ушел?

– Да.

– Я бы никогда не решился прийти. Но человека, который меня пользует, нельзя было найти.

– Человек, который вас пользует, преступник.

– Наташа, я должен довести съемки до конца! После этого сразу лягу в больницу.

– Если будете живы.

– Все не так страшно. Просто у меня произошла большая неприятность.

– Наоборот, все очень страшно. Вы можете умереть в любой день, в любой час.

– Какие чудесные часы. Скажите, что написано на ленте в руках у нищего?

– Вы должны уйти, мистер Джордан. Мы же договорились, что не будем больше видеться.

– А все-таки – что написано на ленте, Наташа?

– «Господи, верни мне часы, растраченные впустую!» Глаза ее были чисты и правдивы, неспособны на ложь и притворство, и меня вдруг пронзило горячее, мучительное желание всегда быть рядом с этой женщиной, только рядом с ней, – теперь, когда память вернула меня к реальности и я вспомнил о Джероме Уилсоне, о Косташе, о Шерли, Джоан и полицейских в Лос-Анджелесе.

– Можно мне остаться еще на несколько минут?

– Нет.

– Вы так меня презираете?

– Не надо употреблять таких слов.

– Так вы меня не презираете?

– Вы знаете, что должны уйти. Вы знаете все, что знаю я.

– Я знаю только, что мне хочется побыть тут с вами. Недолго. Совсем недолго.

– Это невозможно. Я не хочу вас видеть. И не могу. Я… – Она повернулась ко мне спиной и привычным жестом поправила дужки очков. – Вы разве меня не понимаете?

Так что я взял со стола желтую коробочку с зеленой точкой и сказал:

– Прощайте, Наташа.

Она не ответила. В следующую секунду дверь распахнулась. На пороге стоял Миша: в красном тренировочном костюме, белокурые волосы растрепаны, в одних носочках. Он засиял от радости, крепко обхватил ручонками мою шею и поцеловал в щеку. После чего издал несколько радостных хриплых звуков. И «поговорил» с матерью. Смотреть на их «разговор» было и жутко, и восхитительно. В конце концов Наташа сказала:

– Он просит вас остаться.

– Значит, можно?

– Этого хочет Миша. Чтобы вы попили с нами чаю и послушали пластинки. В детской. Я сказала ему, что вы должны уйти. Он выпросил у меня полчаса. – И добавила резко: – То, что мы делаем, дурно и неправильно, несправедливо и плохо и будет иметь плохие последствия.

– Спасибо тебе, – сказал я мальчику. – Спасибо, Миша. Большое спасибо.