Текст книги "Горькую чашу – до дна!"

Автор книги: Йоханнес Марио Зиммель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 46 страниц)

6

10 часов 15 минут.

За Вандсбекским шоссе я свернул в небольшую улочку Кёнигсрайе. Здесь был расположен все еще посеребренный инеем парк с игровой площадкой для детей, пустовавший в этот час. Затормозив, я вышел из машины, открыл багажник и отпер висячий замок на зеленом ящике. Уже на второй день нашего знакомства Шауберг вручил мне второй ключ к замку – причудливо зазубренный кусок металла. «Почем знать. Коли со мной что случится, вы немедленно припрячете ящик». Я поднял крышку. Сверху, на врачебных инструментах и упаковках с лекарствами, лежал запечатанный конверт без адреса. Я аккуратно запер ящик и багажник, а конверт взял и пошел в маленькую пивную напротив парка. В этот ранний час у стойки сидел и пил пиво и шнапс лишь один посетитель – небритый, но прилично одетый дядька.

– Кружку пива, – бросил я хозяину.

– И рюмку шнапса. Этот господин – мой гость, – вдруг произнес небритый. Я заметил, что рядом с ним лежал небольшой сверток в газете.

– Большое спасибо, но я не пью шнапса. – И я направился было к одному из столиков у окна.

– Не хотите выпить со мной, что ли?

– Да нет, я бы с радостью. Но в такую рань…

– Не заводитесь, господин доктор, – смущенно сказал хозяин, обращаясь к небритому, а сам примирительно подмигнул мне, как бы прося не обращать внимания.

Небритый бросил ему:

– А ты помолчи! – И, обращаясь ко мне, спросил: – Вы сразу поняли, кто я такой, верно?

– Что-что?

Хозяин, стоявший за спиной небритого, улыбаясь, постучал себя пальцем по лбу. А тот в ту же секунду отвернул рукав куртки и расстегнул манжету рубашки. На внутренней стороне запястья я увидел наколку: букву А и число 2456954. Я видел такую татуировку на фотографиях в американских журналах. Небритый был некогда узником концлагеря.

– Извините Бога ради… Я не знал…

– Значит, выпьете со мной?

– Да-да, конечно.

Хозяин пододвинул ко мне рюмку. Я чокнулся с бывшим узником Освенцима. На его голове с громадным выпуклым лбом почти не было волос. Огромные глаза глядели печально. Кожа на лице пожелтела. Пальцы дрожали.

А 2456954.

– Я действительно совсем не хотел вас обидеть, сударь!

– А вы и не обидели. Это был тест. – Он говорил интеллигентно и тихо. А на лице его, казалось, были одни лишь глаза – черные, пронзительные, исполненные тысячелетней печали. – Не хочу долее мешать вам.

Я протянул ему руку, он пожал ее и сказал «Спасибо».

– Повторите для нас обоих, – кивнул я хозяину и сел за столик у окна.

Хозяин принес водку и пиво. Из окна мне была видна моя машина. Было бы весьма прискорбно, если бы ее угнали именно теперь.

Я сорвал печать на конверте без адреса и прочел письмо, написанное мне Шаубергом мелким аккуратным почерком (все буквы по отдельности).

Дорогой друг,

если Вы читаете эти строки, значит, я попал в аварию, дал деру, тяжко заболел, арестован или мертв. Вероятнее всего – мертв.

Я болен, как и Вы, и, как и Вы, боюсь смерти. Поскольку мы оба большие грешники и ни во что не верим, страх наш вполне понятен. Но, прежде чем продолжить письмо, я позволю себе изложить на бумаге некое соображение, которое за многие годы моей врачебной практики не раз приходило мне на ум. Христианская религия учит, что наша жизнь в этой юдоли скорби – всего лишь подготовка к раю, к чему-то более совершенному и великолепному, в случае если жизнь прожита в страхе Божьем. Все не так просто. Ах!

Вы себе и представить не можете, чего я навидался, когда смерть подступала к священнослужителям и благочестивым монашенкам – то есть к людям, которым вечное блаженство, так сказать, гарантировано! Думаете, они примирялись со своей судьбой и стремились в страну блаженства? Ничего подобного. Совсем наоборот! А ведь должны были бы по идее ликовать, что час их наконец-то пробил. Пусть бы кто взялся объяснить эти тайны христианской веры.

А посему мы с Вами, как закоренелые грешники и атеисты, не станем полагаться на этих людей, а тем более на неисповедимую мудрость Господа и сами сделаем все, что только в наших силах, дабы помочь Вам выкарабкаться, если я сойду с круга.

Вы не медик.

Поэтому я дам Вам ниже точные указания для самолечения с помощью всех лекарственных средств, содержащихся в моем ящике. Назову все медикаменты, которые Вам необходимо принимать, а также сроки и количества. Всем этим указаниям Вы должны неукоснительно следовать…

Так начиналось письмо. Затем шел длинный список. Шауберг оказался человеком, приверженным к порядку. Он назвал все симптомы, которые, вероятно, могут или должны проявиться, и соответствующие лекарства. Там были и их названия, и время приема, и количество.

Я читал все это, когда в пивную вошел каменщик, с которым небритый у стойки тоже провел свой «тест». Каменщик реагировал точно так же, как я.

…все упомянутые инъекции можно делать внутримышечно. То есть Вы можете делать их самостоятельно, как я показал Вам в лагере: лучше всего колите в ягодицу, на три пальца ниже края тазовой кости. Еще ниже проходит седалищный нерв, и, если Вы попадете в него, ощущение будет не из приятных. Так что, пожалуйста, будьте осторожнее!

Я все читал и читал и мало-помалу успокаивался, думая, что при необходимости, вероятно, и в самом деле смогу обойтись без Шауберга, но в конце письма стояло:

Единственная настоящая трудность возникнет, если с Вами случится приступ вроде того, который был у Вас в лагере и вечером первого дня съемок. Вы помните, что тогда я делал Вам внутривенные вливания, после которых Вы через несколько минут чувствовали себя вполне нормально…

О да, Я прекрасно помнил это чудесное ощущение, когда выныриваешь из омута страха в мир покоя, тепла и безопасности.

…если приступ повторится, необходимо будет сделать такую инъекцию. Но внутривенный укол Вы не сможете сами себе сделать. Для этого нужен врач или хотя бы опытная медсестра. Придется Вам немедленно подыскать такого человека, которому бы Вы доверяли, ибо только он сможет спасти Вас при новом приступе. Он должен будет срочно сделать внутривенное вливание средством из желтой коробочки, на которой я нарисовал зеленую точку.

Надеюсь (в Ваших и моих интересах), что это письмо никогда не попадет в Ваши руки.

Ваш богохульствующий компаньон

– Счет, пожалуйста!

Хозяин подошел ко мне, и я заплатил за пиво и сливовицу, к которым не притронулся, и за пиво и сливовицу небритого у стойки, беседовавшего с каменщиком.

– Бедолага, – сказал хозяин.

– Вы давно его знаете?

– Мой постоянный клиент. Таскается с места на место уже много лет. По всему Гамбургу. Имел когда-то крупную адвокатскую контору. Все пошло прахом.

– А чем он занимается?

– Сами видите – спивается. Деньги у него пока еще водятся.

– Но эта его выдумка с «тестом» бредовая. Самый заядлый нацист не будет же орать: «Не стану с вами пить!», когда он покажет тому свою наколку.

– Вот это самое я ему и говорю!

– Ну и что же? Хозяин пожал плечами.

Тем временем небритый экс-адвокат успел развернуть лежавший рядом с ним сверток и теперь показывал каменщику пару стоптанных детских туфелек.

Хозяин тихонько шепнул мне:

– Он всегда это делает, стоит только найти кого-нибудь, кто готов его выслушать. Он сидел в Освенциме. Когда русские его освободили, он вернулся и за одним из бараков нашел огромную кучу детской обуви.

– Детской обуви?

– Много сотен. Наверняка принадлежали детям, которых умертвили в последний момент. Обувь предназначалась, вероятно, для нацистского благотворительного общества, но, видимо, танки помешали. У адвоката были жена и маленькая дочка. Обе они погибли в Освенциме. И вот он взял из этой кучи пару туфелек. Естественно, один шанс из ста тысяч, что эти туфельки принадлежали его маленькой Монике. Но он все равно носит их с собой вот уже пятнадцать лет. И показывает их всем и каждому.

– И люди верят? Верят всей этой истории?

– Навряд ли. Просто пьют за его счет пиво и сливовицу. Тут у нас вся округа уже его знает. И все считают, что у него крыша поехала.

Я встал, кивнул человеку из Освенцима, он тоже поклонился мне, и я вышел из пивной. Я-то думал, что никогда больше с ним не встречусь. Но оказалось, что скоро, очень скоро суждено мне было увидеть его вновь и пережить по его милости страшное, самое страшное потрясение в моей жизни.

Я пошел к машине, отпер багажник и металлический ящик и довольно долго в нем рылся. Наконец я нашел то, что искал: единственную оставшуюся у меня надежду, то, что сможет сохранить мне жизнь, если случится самое ужасное, – желтую коробочку с зеленой точкой.

7

– Это мадам Мизере?

– К вашим услугам, сударь, – ответил в трубке мелодичный голос той самой дамы, в заведении которой, когда оно еще принадлежало ее родителям, столь приятственно распрощался с жизнью король Дании Фредерик VIII 14 мая 1912 года. (Что скажете о моей памяти, профессор Понтевиво?)

Было 10 часов 30 минут. На съемочную площадку мне надлежало явиться в 11 часов 30 минут. Час займет грим. А мне предстояло еще добраться до киногородка. У Альбрехта будут все основания рвать и метать.

Поэтому я, прижимая к уху холодную телефонную трубку, пожалел столь же искренне, сколь и мимолетно, что в 1944 году в некоторых американских лагерях для военнопленных царили такие порядки. Если бы пятнадцать лет назад в Оклахоме и Техасе пристойнее обращались с антифашистами, теперь в Гамбурге я, может быть, обрел бы друга, во всяком случае – не врага.

Таковы законы жизни. Наверняка любое зло, причиненное какому-то бедному, несчастному китайцу, последнему из людей, имело свои последствия – в Бразилии, Португалии, Голландии или еще где-то. Все мы так или иначе связаны с другими людьми в этом мире, все мы запутались в отвратительной паутине, нити которой – мы сами.

Я звонил из кабинки телефона-автомата на Краузештрассе, прямо у моста через Остербек-канал. Осторожность никогда не мешает. Может, полицейские уже сидели у мадам. Может, ее телефон прослушивался. За что на самом деле арестовали Шауберга?

– Кэте нынче утром была у меня. – Я старался говорить как можно нейтральнее и спокойнее. Бедная маленькая дурочка из Саксонии рассказала мадам, что собирается встретиться со мной. Я еще утром страшно разозлился на нее за это. А сейчас был несказанно рад этому обстоятельству. Потому что мне не пришлось называть свое имя.

– Да, я знаю. – Мадам не сказала: «Да, я знаю, мистер Джордан». На нее вполне можно положиться. Она знала, что можно говорить, а чего нельзя.

– Мне жаль девушку.

– Да, для Кэте это ужасное несчастье. Она, кажется, очень любит этого человека. Мы с ним едва знакомы.

– А я его вовсе не знаю. Как его зовут?

– Шауберг. Он иногда навещал ее здесь. – Фрау Мизере, очевидно, давно сообразила, что ее телефон, вероятно, прослушивается. Она знала, что надо признавать, а чего не надо. – Он произвел на меня отличное впечатление.

– Я слышал, он по профессии врач?

– Да, он врач.

– Врач – и совершает кражу со взломом?

– По моему мнению, вся эта история – сплошное недоразумение, трагическое недоразумение, которое непременно выяснится.

– Бедная малышка Кэте умоляла меня как-то помочь этому господину. Как его зовут?

– Шауберг.

– Да, как-то помочь господину Шаубергу. Она просила денег, чтобы нанять хорошего адвоката. Деньги я готов дать. Но я не знаю адвокатов в Гамбурге. Я хочу сказать: для начала нужно узнать, что вообще произошло, не правда ли? И вот я подумал, может быть, вы…

– Не беспокойтесь, Кэте – лучшая лошадка в моей конюшне. И я, разумеется, знаю разных юристов в городе. Один из них в настоящее время уже выясняет обстоятельства дела в полиции.

– Вы – образцовая хозяйка.

– Я хочу стать для моих девушек второй матерью. И меня весьма тронуло, что вы приняли так близко к сердцу беду, постигшую Кэте.

– Но, Боже мой, если можешь кому-то помочь…

– Сильный всегда должен вставать на защиту слабого, – сказала хозяйка борделя, явно воспитанная в лучших английских традициях. – Это наверняка ошибка, которая вскоре выяснится. Полиция обязательно доберется до истины. А мой адвокат посодействует ей в этом.

– Если понадобятся деньги, то я, как говорится, готов…

– Ах, редко встречаешь такого отзывчивого человека, как вы, сударь. Окажите нам честь и навестите нас в скором времени. Только известите нас заранее, чтобы я могла учесть ваши пожелания.

– С удовольствием так и сделаю, мадам. – Через полчаса Кэте должна быть у нее и сообщить, что я приеду нынче вечером.

Я направился вверх по Рюбенкампштрассе на север и из суеверия, миновав киностудии, доехал до старого стога сена. Там, где Шауберг каждое утро поддерживал меня таблетками и уколами, я проделал все это сам, согласно его предписанию. Даже внутримышечную инъекцию сам себе сделал. Первую ампулу я по неловкости разбил. Со второй дело пошло лучше. Потом вынул из серебряного пенала стерильную иглу и вспомнил ту фразу из шауберговского письма, где он требовал, чтобы я всегда кипятил иглы, прежде чем класть их в герметичный пенал. Потом слегка приспустил штаны, нащупал тазобедренный сустав и чуть ниже его воткнул иглу в кожу; это я тоже сделал неловко, так что было очень больно. Если бы кто-нибудь увидел меня в этот момент – ноги и руки неестественно вывернуты, одежда в беспорядке, лицо искажено, – он бы тотчас вызвал психиатра, причем вовсе небезосновательно, ибо, если на моем лице в этот момент отражались мои мысли, вид у меня был наверняка устрашающий.

«…если приступ повторится, будет необходимо сделать такую инъекцию. Но внутривенный укол Вы не сможете сами себе сделать…»

Если приступ повторится.

«…придется Вам немедленно подыскать такого человека, которому бы Вы доверяли, ибо только он сможет спасти Вас при новом приступе…»

Ибо только он сможет спасти меня при новом приступе.

Кто он? Кто на всем белом свете?

Наташа Петрова? Не станет она этого делать. Она позовет полицию. Или выставит меня вон.

Если приступ повторится…

Конечно, он повторится. Почему бы и нет? И что тогда? Человек, которому я бы доверял. Да такого просто нет. Мне ведь тоже больше никто не верит, и правильно делает.

Но может, нам все же удастся быстро вызволить Шауберга, тут же приходило мне в голову, ибо каждый из нас надеется, пока дышит. Может, все еще уладится, несмотря ни на что.

Так я думал.

И не подозревал, какие треволнения мне еще преподнесет жизнь. По сравнению с ними все, что стряслось со мной до сих пор, было похоже скорее на скучную тягомотину будней в скучном размеренном обиходе скучного и благополучного обывателя.

8

Конечно, я не успел на съемочную площадку к 11 часам 30 минутам, я вообще, весь взмыленный, лишь после одиннадцати влетел в свою гримерную, где старина Генри встретил меня тревожным:

– Тучи сгустились, мистер Джордан.

– Наверное, Альбрехт?

– Он самый. Ему пришлось еще раз менять порядок сцен из-за того, что вы не вернулись вовремя. А теперь обеденный перерыв передвинули. И мы сможем в перерыв вас быстренько загримировать.

Конечно, Альбрехт имел все основания возмущаться. То, что я сделал, было неслыханной наглостью. Никто из мировых звезд не может позволить себе отсутствовать часами, когда его ждут перед кинокамерой. Я подумал: если бы Альбрехт знал! Если бы все здесь знали! И еще: а если нам не удастся вызволить Шауберга? И если следующий приступ начнется уже сегодня?.. Я весь облился потом и проглотил две красные таблетки. После этого немного успокоился. И пока из павильона все потянулись в столовую, меня загримировали и переодели. После этого я поднялся на второй этаж к монтажистам, чтобы наконец-то поговорить с Шерли. Раньше я не мог выкроить на это ни минуты. Да и теперь у меня, в сущности, не было времени. В монтажной кроме Шерли я увидел мастера по монтажу американца Джекки и его помощника-немца. На Шерли был надет черный халат из блестящей синтетической ткани, рукава которого были закатаны с помощью круглых резинок. Длинные рыжие волосы были подобраны и скрыты под платком. Монтажисткам не разрешалось работать с непокрытой головой, дабы избежать несчастных случаев: длинные волосы легко могло затянуть в металлические диски, бешено вращающиеся на монтажных столах.

За одним из таких столов сидела Шерли, держа ноги на педалях, с помощью которых она могла крутить заправленную в диски ленту взад и вперед. Глаза ее были прикованы к небольшому экранчику из матового стекла, по которому бежали, повторяясь, одни и те же кадры сцены 427, которую мы снимали первой, – той сцены, где Генри Уоллес убивает меня бронзовым канделябром.

Когда я вошел, мужчины обернулись, Шерли не шелохнулась. Мужчины поздоровались со мной. Шерли открутила пленку назад. Из динамика раздался режущий ухо вой. То был диалог сцены 427, только в десять раз скорее и в обратную сторону: «Виимммбрруаллемммо…»

Я постарался встретиться с Шерли глазами, но мне это не удалось. Она по-прежнему не отрывала взгляда от крошечного экранчика, отгороженного черными щитками от дневного света.

Джекки, мастер монтажа, которого мы «одолжили» у фирмы ПАРАМАУНТ, приземистый толстяк родом из Берлина, фамилия которого на самом деле была Якобриновиковский, сразу же вцепился в меня.

– Ну-ка, поглядите, что получилось, мистер Джордан.

– Дело в том, что у нас тут встретились трудности, – добавил немец, его помощник, на редкость привлекательной внешности.

– Show it to daddy, [22]22
  Покажи папочке (англ.).


[Закрыть]– сказал Джекки, обращаясь к Шерли.

Джекки был большой оригинал, все его любили, потому что он всегда пребывал в отличном настроении, хотя пережил очень много горя, Шерли нажала на левую педаль. На экране пошла сцена № 427. Я увидел себя, отшатывающегося от Уоллеса, и его, замахивающегося канделябром. «Вы подлый пес!»

«Послушайте… Выслушайте же меня…»

Но он не стал меня слушать, он укокошил меня тяжелым канделябром, ножка которого с глухим стуком пробила мой затылок. Я рухнул на пол перед тахтой. Кровь заструилась из раны. Я был мертв, и камера крупным планом сняла сценарий, упавший на ковер рядом с моим телом. Этот кадр остался на экране.

– Ну, так в чем дело? – спросил я. – Какие трудности?

– The sound stinks, – пояснил Джекки. И тут же без всякой нужды сам себя перевел: – Звук дерьмовый.

Я старался встретиться взглядом с Шерли, но она прятала глаза. Шерли. Шерли. Умоляю тебя! Но она смотрела только на свой матовый экранчик.

Этот Джекки как-то поведал мне, что из чувства самосохранения был вынужден в Голливуде сменить фамилию. «Думаете, мне дали бы работу, если бы я оставался Якобриновиковским? Да прежде, чем американцы выговорят такую диковинную фамилию, можно снять два дубля! Так что я сам себя во второй раз обрезал. Резать как-никак моя профессия, на то я и монтажист! А после этого на фирме все пошло как по маслу!»

Я сказал:

– Эту сцену все равно придется переснять, как и все сцены, снятые в первые дни.

– Но не эту, – заметил красавчик – ассистент мастера, которому явно нравилась Шерли: он все время на нее пялился.

– Он прав. – Дважды обрезанный экс-берлинец мрачно кивнул. – Господин Косташ говорит, мол, там, где вас убивают, вы на уровне. Я того же мнения. Все первый класс. Кроме звука. Вы только послушайте! Случалось вам проломить кому-нибудь башку бронзовой лампой? Нет. Да тут будто в кегли играют! Где ты откопал этот звук, парень?

– В фонотеке студии, – вспыхнул его смазливый ассистент.

– Стоило тебя посылать! Не мог найти чего получше?

Ассистент обиделся:

– В разделе «Проломы черепа» ничего лучше не было. Я притащил на всякий случай еще и «Перелом костей», «Расплющивание костей» и «Металлический шар падает в ведро с повидлом». – Он кивнул на три коробки с небольшими роликами, стоявшие на подоконнике. – Мы их прослушали. Звук еще хуже.

Тут заработал динамик:

– Сообщаем точное время: тринадцать часов. В павильоне три перерыв окончен. Мистера Джордана просят явиться в студию. Мистер Джордан, вас просят.

Толстяк Джекки промолвил задумчиво:

– Да, тут нужен настоящий череп.

– Воспользуйтесь своим собственным, – ввернул обиженный ассистент.

Но Джекки не удостоил его вниманием:

– Отлучусь-ка я на часок. Раздобуду столько черепов, что хватит на три дубля.

– Можно мне поговорить несколько минут с дочерью? – спросил я ассистента.

– Разумеется, мистер Джордан.

– Мистер Джордан, мистер Джордан, вас ждут в павильоне три, – взывал голос из динамика.

– Очевидно, сейчас вам это не удастся, – заметил Джекки, засовывая руки в рукава пальто.

– Я зайду попозже.

– It will us be a pleasure, [23]23
  Будем очень рады (англ.).


[Закрыть]– откликнулся Джекки на своем берлинском варианте английского.

Шерли ничего не сказала. За все это время она не проронила ни слова и ни разу не взглянула на меня.

В последовавшие затем два часа я не имел возможности выйти из павильона, не мог даже ни на минуту уйти со съемочной площадки. По моей вине было потеряно много времени, и я не осмелился еще раз нарушить дисциплину. Только после 15 часов был объявлен небольшой перерыв для перемены декораций. Чтобы камера могла отъехать подальше, пришлось убрать одну стену комнаты. Благодаря этому у меня выдалось несколько свободных минут. Я помчался на второй этаж. В монтажной не было никого, кроме с клейщицы.

– Все пошли в тонателье.

В киногородке было несколько залов, в которых можно было записывать на пленку целые симфонические оркестры, равно как и звуки любой силы – от стрекота цикад до взрыва атомной бомбы, – наговаривать диалоги и под конец «микшировать» готовые фильмы на огромных пультах управления. В одном из таких залов среднего размера я нашел Шерли. Когда я открыл тяжелую двойную звуконепроницаемую дверь, я увидел, что она одна и сидит на полу. Над ее головой висел микрофон. Перед ней на полу лежало шесть свиных голов. Выпуклые мертвые глаза животных таращились из глазниц. Шерли держала в руке тяжеленный молоток. На ней был большой фартук.

– Тихо! – заорал кто-то, когда я вошел. – Ни с места! За стеклянной перегородкой я увидел толстяка Джекки и его ассистента. Джекки сидел за пультом. Он нажал на какие-то рычаги. Зажглось множество ламп.

– О'кей, Шерли! – Голос Джекки, усиленный динамиком, гулко разнесся по пустому залу с двойными стенами, усеянными круглыми отверстиями для лучшей акустики. Шерли взмахнула молотком и с силой ударила по одной из голов. Голова раскололась. Кровь, обломки костей и мозги брызнули во все стороны и чуть не угодили на мои ботинки. Звук получился ужасающий. Именно такой, какой бывает, когда кому-нибудь проламывают череп.

Из динамика донесся ликующий голос толстяка Джекки:

– Ну, дружище, в точку так в точку! Wait a minute, [24]24
  Подожди минутку (англ.).


[Закрыть]Шерли! Послушаем-ка разок на столе!

Толстяк и красавчик скрылись за какой-то дверью. Мы с Шерли были одни, одни в этом огромном зале со скошенными под точно рассчитанным углом стенами, в этом сюрреалистически гулком зале. Я подошел к Шерли и помог ей подняться с полу. Заглянув ей в лицо, я перепугался: она была мертвенно-бледна. Вид у нее был такой больной и несчастный, что я усадил ее на складную скамеечку, и горячая волна жалости к ней захлестнула меня с головой.

– Тебе опять стало дурно?

Она кивнула.

– Тебя вырвало?

– Я уже привыкла. Что стряслось с этим врачом?

– Нынче вечером буду знать. Адвокат уже поехал в полицию. – И солгал: – Если он ничего не добьется, у меня есть другой врач на примете. Не беспокойся, любимая. Мы тебе поможем. Мы тебе обязательно поможем. Через несколько дней все будет в прошлом, клянусь тебе.

Тут она на меня взглянула, и я вдруг увидел, как она страшно постарела. Молча она взяла мою руку, задержала ее в своей, и я почувствовал, как она тонка, слаба и холодна. Да, теперь Шерли глядела на меня тусклыми, по-собачьи преданными глазами, которые уже не горели огнем любви и ревности, как было утром, нет, то пламя погасло. Потухшими были эти красивые глаза, безучастными. И так же безучастно она сказала:

– Мне жаль, что я так плохо вела себя нынче утром.

– Шерли…

– И вчера вечером тоже. Прости меня, Питер.

Все это было сказано тонким детским голоском, и я невольно вспомнил, как в детстве ее отсылали из дому в интернаты и пансионы только потому, что она мешала Джоан и мне в пору нашей взаимной страсти, – это дитя, лишенное детства, это дитя, которое никогда не имело ни подлинного отца, ни подлинной матери и теперь было готово и не могло себе позволить стать матерью. Это дитя, которое умасливали подарками, обманывали поцелуями и убирали с дороги шутками, это дитя, выросшее с воспитательницами, чужими детьми, чужими учителями, без родительского тепла, без любви другого человеческого существа – пока не обрело мою.

Но было ли это чувство любовью? Все вокруг меня разрушало то, что я считал любовью – моей первой любовью. Разве могло быть любовью то, что губило саму любимую? Не любил ли я все еще только себя, только себя одного? Может, все-таки правду сказала мне однажды та женщина в приступе ненависти: «Ты не можешь любить. Просто неспособен на любовь. Ты вообще не знаешь, что это такое».

Все это внезапно пронеслось в моей голове, когда я стоял перед ней, моей маленькой Шерли, которая так геройски боролась со своей тошнотой, со своей слабостью, когда я стоял наедине с Шерли в этом огромном гулком зале, полном технических устройств, придуманных столь же холодным и бесчувственным умом, что и мой, только лучше, намного лучше.

– Шерли, когда мы нынче вечером поедем домой… – начал я и тут же прикусил язык, потому что вспомнил, что нынче вечером мне нужно ехать к мадам Мизере. И я начал фразу сначала: – Когда мы нынче вечером увидимся в отеле, я тебе объясню…

– Нет.

– Что значит «нет»?

– Нет, – повторила она, и в ее голосе не было злобы, лишь бессилие и усталость, страшная усталость. – Нет, ты не должен мне ничего объяснять.

– Но…

Она сжала мою большую горячую руку своей маленькой и холодной как лед.

– Дай мне договорить. Они сейчас вернутся. И тебя тоже сейчас опять позовут в павильон…

– Шерли, – перебил я ее. – Любовь моя, ты для меня все. Верь мне. Я тебя люблю. Так поверь. Прошу тебя, поверь, я люблю тебя.

Так мы говорили с ней в этом зале, построенном по последнему слову акустико-электронной техники, в этом безлюдном зале, где были озвучены, снабжены музыкальным сопровождением, «смикшированы» бессчетные множества вымышленных трагедий и комедий, так говорили мы с ней, два пленника нашей реальной драмы, не проданной в виде сценария, не снятой на кинопленку, драмы, не нуждавшейся в музыкальном сопровождении, «микшировании» и корректировке. Может быть, именно эта окружающая нас супертехника придавала месту действия нечто театральное и заставляла меня произносить фразы, которые я в другом месте, пожалуй, ни за что не решился бы произнести:

– Все, что я сделал и делаю, я делаю для нас с тобой. Я почти вдвое старше тебя и все же молод душой, но я уверен, что до тебя не знал чувства, называемого любовью, и что после тебя уже никогда не узнаю любви. Знаю, это звучит слишком патетически, но я действительно так это чувствую: ты – единственная преграда, стоящая между моей старостью и моей несостоявшейся, зряшно прожитой жизнью без любви.

Пока я все это произносил, она смотрела на меня потухшими глазами, а у наших ног валялись окровавленные мертвые свиные головы, осколки костей и куски мяса.

И еще я сказал ей:

– Я живу только благодаря тебе, Шерли. И постоянно вспоминаю все, что нас связывало. Наши тайны, наши подаваемые друг другу сигналы, наши письма, которые мы ухитрялись передавать друг другу и которые, прочитав, сжигали. Наши свидания. Маленькие гостиницы. Телефонные разговоры. Цветы от инкогнито. Все это, запретное, для меня означало жизнь и любовь: то была моя первая настоящая любовь, Шерли…

– И моя. – Она склонила голову, как будто мы говорили о некой ушедшей от нас навсегда и горько оплакиваемой покойнице.

– Маленький бар в полумраке. Наши любимые песенки. Пианист играет «Верную любовь». Вот о чем я вспоминаю. О чем мечтаю. Ради чего живу. Только ради этого. Ради нашей любви. Эти слова звучат ужасно патетично. Но я люблю тебя, Шерли. Верь мне.

На это она ответила:

– Я верю, что ты меня любишь. Но считаю, что ты тут, в Гамбурге, попал в дурную историю.

– Если ты имеешь в виду ту блондиночку, что ждала меня нынче утром…

– Не только ее. Много всякого.

– Шерли…

– Не перебивай. Они сию минуту вернутся. Я уверена, что ты сейчас очень несчастен. Я уверена, что тебе просто придется лгать, если ты начнешь объяснять мне, что здесь произошло. И поэтому прошу тебя: молчи! Я верю тебе. Мне просто ничего другого не остается. Посмотрю, что будет дальше. Только не хочу, чтобы мне и дальше лгали.

Слова эти тоже звучали весьма неожиданно в ее устах.

Да, вероятно, все дело было в этом пустом и огромном зале с его микшерами и микрофонами, звукопоглощающими стенами и широкоэкранными установками. Вероятно, именно этот мир бездушной техники заставил наши души заговорить.

– Я не стал бы тебе лгать, – сказал я и подумал: я уже лгу.

– Стал бы, Питер. Наверняка. Мне всю жизнь лгали. И Джоан. И ты. И подружки. И мальчики. Кругом одна ложь. Я тоже люблю тебя всем сердцем. И знаю, что ты найдешь для нас обоих наилучший выход. Но я не могу больше терпеть, когда мне лгут.

Я попробовал было обнять ее, прижать к себе, поцеловать. Мне было все равно, войдет ли кто, увидят ли нас. Но Шерли оттолкнула меня.

– Не надо, прошу. Не прикасайся ко мне. Меня то и дело тошнит.

Я отступил и вдруг затрясся от озноба, хотя в зале было жарко. Разве это похоже на любовь? Неужели мы оба уже так далеки друг от друга?

– Не сердись, Питер. Вот когда ребеночка не будет…

– Да-да, – кивнул я. – Конечно.

– Ну вот, теперь я тебя обидела.

– Ничего подобного, – отмахнулся я.

За гладкой стеклянной перегородкой появились Джекки с ассистентом. Оба сияли. Динамик щелкнул, и тут же послышался голос мастера по монтажу:

– Дети мои, не могу удержаться и не назвать самого себя гением! Какой звук получился! Да вы просто уделаетесь от восторга!

– Я потом поднимусь к вам и послушаю, – машинально пообещал я.

– А знаете, где я раздобыл свиные головы? На бойнях в Вандсбеке! Надеюсь, вы не приняли это за личное оскорбление, мистер Джордан?

– С какой стати?

– Ну, из-за того, что я додумался заменить вашу голову именно свиной! – Он раскатисто засмеялся и уселся за пульт. – Погоди-ка, детка, запишем еще разок, на всякий пожарный.

– Хорошо, мистер Джекки. – Шерли поднялась с пола и вновь взялась за молоток. При этом бросила мне через плечо: – Та женщина позвонила.

– Что-что?

– Утром. Тебя не было.

– Но как же…

– Телефонистка соединила ее со мной в монтажной. Не знаю почему. Здесь считают меня, очевидно, твоей родной дочерью. Или решили, что звонит Джоан.

– Но звонила не та женщина!

– Нет, та.

– Откуда ты знаешь?

– Она попросила позвать тебя.