Текст книги "Песнь об огненно-красном цветке"

Автор книги: Йоханнес Линнанкоски

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 12 страниц)

– Отец! – закричала Кюлликки и бросилась к мужчинам, чтобы стать между ними. – Отец, я… я принадлежу ему!

Отец остановился, будто ему нанесли удар в спину, – остановился, повернулся к дочери и посмотрел на нее.

– Ты? – изумился он и добавил так ехидно, что мурашки побежали по коже: – Ты принадлежишь ему? Может быть, ты его и ждала все эти годы? Потому и отказывала всем, кого я тебе предлагал?

– Да, – спокойно и тихо отвечала дочь. – Я решила выйти замуж за него.

Совершенно разъяренный, старик набросился на дочь:

– Ах, ты решила?! Дочь вздрогнула.

– Я надеюсь, – сказала она покорно, – что ты согласишься на это.

– А если я тоже что-то решил? – Старик выпрямился и стоял посреди комнаты, похожий на старую, покрытую лишаем сосну. – Вот вам мое решение: дочь Мойсио не выйдет за бродягу – и пусть стыдится тот, кто станет меня об этом просить.

Он сказал это так решительно и твердо, как может говорить только отец или властелин, и прозвучало это как приговор, не подлежащий пересмотру.

На минуту в комнате воцарилась напряженная тишина. Голова Кюлликки опустилась, точно под тяжелым ударом. Потом она снова подняла голову – медленно, с достоинством, и Олави заметил: эти два человека стоят друг против друга в одинаковых позах, одинаково гордые и непреклонные.

– А если дочь Мойсио все-таки выйдет за бродягу-сплавщика? – спросила дочь, и в голосе ее зазвучала сталь.

Голова старика поднялась еще выше.

– Тогда она уйдет из этого дома как потаскуха, а не как моя дочь, – загремело в ответ.

Потом опять наступила тишина. Щеки Кюлликки вспыхнули от досады, и Олави снова захотелось выполнить свое намерение. Но он понимал, что отец и дочь должны сами уладить свои дела, всякий третий был бы сейчас помехой.

– Выбирай! – сказал отец безжалостно и победоносно. – И выбирай сейчас же, тот вон ждет. Но если ты решишь уйти, то уйдешь сию же минуту и в чем мать родила. Решай!

Это было так нагло и неожиданно, что молодые растерялись.

– Ты хочешь, чтобы я так выбирала? – переспросила Кюлликки почти с мольбой.

– Да!

Кюлликки покраснела, потом побледнела. Она стояла так неподвижно, что, казалось, даже дышать перестала.

– Кюлликки! – сказал Олави дрогнувшим от волнения голосом. – Я не хотел, чтобы ты ссорилась с отцом, но если ты решишься, то… – тут он сорвал с себя пальто, – возьми вот это, чтобы тебе не пришлось выходить на дорогу голышом.

Старик ядовито усмехнулся, а Кюлликки покраснела и с благодарностью взглянула на Олави.

Постояв еще минуту, Кюлликки медленно подняла голову и вдруг как будто выросла – стала выше всех окружающих предметов. Она спокойно подняла руки, одним рывком расстегнула пуговицы на кофте, сорвала пояс – и прежде, чем старик и Олави успели что-нибудь сообразить, бросила кофту на кровать.

Старик изменился в лице.

Олави охватил восторг. Ему захотелось схватить эту девушку с обнаженными руками, посадить к себе на плечо и выскочить вон из этого дома.

Но девушка спокойно стояла на месте. Крючки верхней юбки расстегнулись, и юбка полетела вслед за кофтой.

Старик стал серым.

Олави побледнел от неприязни к нему и отвернулся.

– Скорей! – глухо бросил он девушке из-за плеча.

Девушка, бледная и спокойная, продолжала раздеваться. Вот она расстегнула пуговицы на нижней юбке и…

– Хватит! – послышался отцовский голос. Он донесся точно из-под земли.

Олави обернулся, девушка вопросительно взглянула на отца.

– Уходите! Живите! Бери! Уводи! – кричал старик в беспамятстве. – Ты, негодная, видно, в отца пошла! Тебе надо было парнем родиться, а не девкой!.. А ты, бесстыжий! Надеюсь, сумеешь прокормить свою жену, если умеешь силой ее увести?

Лица молодых разрумянились, но они стояли еще растерянные, не смея шевельнуться.

– Одевайся! – сказал старик. – А ты, там, иди, садись!

Кюлликки охватил вдруг такой жгучий стыд, будто она, обнаженная, стояла перед толпой мужчин. Схватив кофту с юбкой, она убежала.

Старый Мойсио едва дотащился до окна, сел на скамью, облокотился на подоконник и уставился в окно.

Олави тоже сел. Ему вдруг стало жалко этого старого человека…

Кюлликки вернулась и на цыпочках прокралась к шкафу.

Молодые обменялись быстрым взглядом и обернулись к старику. Тот по-прежнему глядел в окно.

Несколько минут длилось молчание. Потом старик обернулся. Когда он посмотрел на Олави, лицо его выражало достоинство и торжественную серьезность.

– Раз уж мы волей-неволей станем родственниками, – начал он, – то я хочу выяснить наши отношения. В нашем роду принято сказать слово к месту и дать пощечину вовремя, но после драки кулаками не размахивать.

– Хороший обычай, – отвечал Олави, не зная, что сказать. – Так же поступал и мой отец.

Опять наступило молчание.

– Так как я теперь стану тестем, а ты зятем, то нам надо кое о чем потолковать, – спокойно продолжал старик. – Я хотел бы узнать, как ты намерен жить. Собираешься ли ты и после женитьбы колесить по свету?

– Нет, это я бросил. Я обосновался в родном краю и строю себе избушку, – отвечал Олави.

– Вот как… Ну раз уж речь зашла об избушке, то и у нас ведь тут места хватает. Сына у меня нет, да и сам я уже старею.

Олави долго смотрел на старого Мойсио.

– Теперь я вижу, что вы действительно не размахиваете после драки кулаками и умеете не поминать старое, – сказал он. – Спасибо вам за доброту. Но дело в том, что я не могу жить в готовом доме, я должен сам построить себе дом и сам выкорчевать поле. На родине у меня тоже был готовый дом, но я не мог в нем жить.

– Дом? – изумился старик и даже вскочил. – А ты откуда родом-то?

– Из Кюлянпя, что в Хирвийоки, – если вы слышали об этих местах, – отвечал Олави.

– Я там в молодости бывал, – сказал старик уже гораздо теплее. – А из какого дома? – спросил он, вытаскивая из-под стола скамейку и садясь поближе к Олави.

– Из Коскела.

– Из Коскела? Из Большого Коскела?!

– Да, хозяйство довольно большое, – подтвердил Олави.

Старик выпрямился и строго поглядел на него:

– Почему же ты не сказал этого, когда приходил к нам в первый раз? Это было бы лучше и для тебя, и для меня.

– Потому, – сказал Олави, и щеки его вспыхнули, – что я хотел жениться не за счет Коскела и не для Коскела, а только за собственный счет и для себя самого.

– Вот оно что. – Старик несколько раз внимательно оглядел его с ног до головы. – Так, значит…

Но тут он заметил что-то во дворе.

– Извини, – сказал он дружелюбно и поспешно встал. – Лошади пришли из кузницы, мне надо на минуточку выйти – я долго не задержусь.

Олави и Кюлликки показалось, что после ночной бури наступило воскресное утро и колокола на колокольне зазвонили к заутрене.

Кюлликки, счастливая, разрумянившаяся, бросилась к Олави. Он встал ей навстречу. Она порывисто обняла его:

– Какой ты замечательный!

– А ты какая!

Лопнувшая струна

Темный осенний вечер бродил по земле. Он шел по дорогам, скользил по полянам, прятался в лесах. Вода, бежавшая по канавам, указывала ему путь.

Но дом Мойсио сверкал, как костер в темную ночь. Из каждого окна падали яркие красно-желтые снопы света, точно дом горел изнутри.

А на улице сверкали красные, желтые, синие и зеленые огни: это покачивались на ветру маленькие бумажные фонарики, – бродячий художник развесил их на длинных шнурах по обе стороны вдоль дорожки, ведущей от улицы к дому. Над крыльцом раскачивалась разноцветная гирлянда огней, а на самом крыльце как звезды мерцали подвешенные к потолку фонарики.

Из дому доносился гул, в котором выделялись отдельные голоса: звонкие и глубокие, грубые и нежные. За углами дома слышался шум шагов и шепот. Казалось, вся жизнь деревни Кохисева – все ее голоса и огни переместились в этот вечер в дом Мойсио.

Заиграла скрипка. Дом дрогнул, пол затрещал, мимо окон понеслась вереница фигур.

Молодых обвенчали еще до сумерек. Потом все ели, пили и танцевали. Теперь время близилось к полночи, но танцы продолжались.

Жених был хоть куда, невеста – под стать жениху, такой прекрасной пары никто еще не видывал – таково было всеобщее мнение. Желающих попасть на свадьбу было так много, что все не могли вместиться в доме, но бродячий художник шепнул что-то на ухо одному из гостей, стоящих во дворе, и двор огласился криками, вызывающими жениха и невесту. Молодые вышли на крыльцо в сопровождении подружек и дружков, гости кричали «да здравствует» и «ура» – словом, все было как в больших городах – заверил потом художник.

Жених был счастлив, – да и как не быть счастливым с такой невестой! Невеста тоже была счастлива, – и после стольких-то лет верного ожидания это было вполне понятно. Каждый знал, что она ждала, каждый слышал историю странного сватовства, случай со спуском по порогу и прощальную песню об огненно-красном цветке. Ко всему этому присоединились еще многочисленные рассказы о похождениях жениха и верности невесты, которые человеческое воображение разукрасило по-своему. Были и небылицы передавались во дворе от одного к другому, пока не проникли в свадебную комнату и едва не достигли самих новобрачных. Ореол сказочных приключений и героических сказаний окружил всех, он украсил даже седую голову сидящего во главе стола старого Мойсио.

Во дворе снова вызывали жениха и невесту. Народ готов был без конца любоваться этой сказочной парой – олицетворением мужества и верной любви. Снова сверкало крыльцо, снова гремело во дворе «ура» и «да здравствует», и снова кому-то из любопытных удавалось проскользнуть в дом вместе со свитой новобрачных.

Комната, в которой праздновалась свадьба, сияла. Затянутая белыми простынями, перегородка сверкала, как покрытая первым снегом крыша при свете занимающегося дня. Стены тоже были затянуты белым, и на них то там, то здесь красовались маленькие веночки или гирлянды из еловых ветвей и можжевельника – они поднимались, как молодая зеленеющая жизнь из снежно-белой земли.

Танцы на некоторое время прекратились. Гости разошлись освежиться по соседним комнатам – женщины вместе с невестой, мужчины – с тестем и женихом. Взад-вперед сновали слуги, звенели стаканы и чашки, в комнатах стоял веселый гомон, в глазах людей, как светлое вино в прозрачных стаканах, сияла радость.

Скрипка снова запела, гости потянулись в комнату, где шли танцы. Мужчины торопливо допивали и докуривали, чтобы скорее вернуться к танцующим.

Последним шел жених, он задержался, чтобы взять табак для скрипача. В ту минуту, когда он готов был уже присоединиться к танцующим, перед ним неожиданно возник низкорослый, коренастый человек, довольно моложавый на вид.

Олави едва не вздрогнул, так тихо и неожиданно, словно призрак, появился этот человек. Он стоял неподвижно, расставив ноги, спрятав левую руку в карман брюк, подбоченившись правой. Шапка съехала у него на затылок, в зубах была зажата толстая сигара, но одет он был аккуратно – в крахмальном воротничке, с красным бантом и толстой серебряной цепочкой поверх жилета. Тусклые глаза незнакомца уставились на Олави, и лицо у него было какое-то странное.

– Я хотел бы сказать пару слов жениху, если у него найдется время выслушать, – сказал пришелец хриплым голосом, не выпуская изо рта сигары.

– Почему же… пожалуйста… только я вас не знаю, – отвечал Олави.

– Да нет, мы знакомы, – сказал тот, и в его жирном голосе было что-то ядовитое и многозначительное, – даже больше чем знакомы, хотя и не представлялись.

Мужчина подошел к Олави:

– Ты сегодня празднуешь свадьбу – я пришел пожелать тебе счастья. Не одной девушке перевернул ты сердце, не одному парню сделал жизнь чернее сажи, – так вот, может, тебе интересно будет теперь узнать…

– В чем дело? – вспыхнул Олави. Стеклянные глаза человека почти вылезли из орбит, и из них, казалось, выскочили две горячие иглы.

– Ты выбирал кого хотел и у многих несчастных увел их единственную овечку, тебе поэтому будет полезно сегодня узнать, что… ты, думаешь, сам-то получил невинную голубку?

Незнакомец увидел, как почернело лицо Олави, как расширились и затрепетали его ноздри, как он весь зашатался, словно падающее дерево, которому недостает только последнего удара. Незнакомец решил нанести и этот удар.

– Ну, как тебе это понравилось? Желаю счастья! – ехидно поклонился он. – Я имею на это больше оснований, чем другие, поскольку мы теперь с тобой вроде бы пайщики…

– Несчастный… жалкий… сволочь! – прорычал Олави. Он в ярости бросился на незнакомца, вцепился в лацканы его пиджака, и уже через мгновение тот повис в воздухе.

– Молись! – зашипел Олави сквозь зубы, продолжая держать незнакомца в воздухе и так сжимая его, что крахмальная рубашка затрещала. Парень несколько раз передернул ногами, но потом руки его бессильно повисли, лицо побледнело, сигара выпала, и Олави почувствовал, как тело, находившееся внутри костюма, превратилось вдруг в дряблую груду мяса.

– Я, кажется, вы-вы-выпил… и не-не-не знаю, – прошипели побледневшие губы, точно мехи, из которых выходят последние остатки воздуха.

– Благодари бога, что пьян, а то!.. – Олави бросил человека на пол. – Вон!

Тот, бледный как бумага, едва встал на ноги, качнулся в одну, потом в другую сторону, сделал полный оборот и, пошатываясь, молча вышел.

Олави стоял посреди комнаты. В ушах у него шумело, в глазах плясали огни свечей.

«Правда! Никто не посмел бы, если бы это была неправда!» Это было так естественно, что он ни на минуту не усомнился в речах пьяного, – это была судьба, вмешательства которой он смутно побаивался, которая настигла его и мгновенно все уничтожила.

Скрипка взвизгнула громче обычного, весь дом задрожал – в соседней комнате начался новый танец. Олави казалось, что скрипка смеется бесконечным, раздирающим уши смехом, что все эти люди прыгают наперегонки, чтобы его опозорить.

– С этим адом надо покончить, и сию же минуту! – крикнул он и выскочил из комнаты, не успев даже подумать, как с этим можно покончить.

Множество смеющихся глаз встретило Олави, когда он появился на пороге комнаты и остановился.

Он оглядел толпу и понял, что не может выгнать людей, размахивая финкой.

Жениху дали дорогу, по узкому проходу он добрался до скрипача.

– Продашь скрипку? – шепнул он музыканту. – Есть покупатель, просил меня узнать, за ценой не постоит!

– Не знаю, мне с ней трудно расстаться, – отвечал скрипач и заиграл тише.

– Продашь скрипку? Очень нужно!

– Ну, так и быть, за тридцать марок!

– Хорошо! Покупатель скоро придет. А теперь сыграй польку, да так, как сыграл бы ее тот, кто ласкает свою любимую в последний раз!

Скрипач кивнул.

Олави подошел к какой-то девушке и поклонился. Зазвучала полька, но в таком безумном темпе, что танцоры удивленно остановились.

Только Олави, словно ураган, носился со своей девушкой, потом пустилось в пляс еще несколько пар. Но они скоро сдались и уставились на жениха, в которого точно бес вселился. Глаза его сверкали, на губах играла зловещая улыбка, брови были грозно сдвинуты.

Все смотрели на него с восторгом и удивлением – такого танцора еще никто не видывал! Олави схватил другую девушку, потом третью и начал менять их, делая с каждой два-три круга. Он не провожал их на место, лишь слегка отталкивал от себя, кланялся новой, хватал ее, не сбавляя бешеного темпа, и продолжал танец.

– Что это значит? – шептались зрители.

– Он хочет перетанцевать со всеми девушками – в последний раз, пока холост.

– Верно! – И люди улыбались, глядя на отчаянный, необычный танец. Они даже удивились бы, будь эта свадьба такой же, как все другие, ведь все остальное было здесь так необычно.

Олави снова отпустил свою пару и поклонился Кюлликки – на этот раз особенно низко и почтительно. Она стояла взволнованная и обеспокоенная, не зная, что и думать.

Музыкант, увидев, кого пригласил теперь хозяин, теснее прижал к себе скрипку и вложил в смычок весь пыл, на какой только был способен. Скрипка стонала и жаловалась, а новобрачные, казалось, летели по воздуху, головокружительно прекрасные. Они описали вокруг комнаты один круг, второй, третий, четвертый и продолжали свой полет.

На пятом кругу скрипка вдруг умолкла, она мелькнула в руке Олави, промчавшегося в эту минуту мимо скрипача, стукнулась об угол стола и разбилась на кусочки. «Виу-у», – жалобно прокричала лопнувшая струна.

Гости вздрогнули и испуганно поглядели на новобрачных. Но те спокойно стояли в конце комнаты, будто так и должно было все случиться.

– Простите, если напугал, – улыбаясь сказал жених. – Мне хотелось, чтобы никто не играл больше на той скрипке, которая проводила мою молодость. Спокойной ночи!

Из толпы послышался облегченный и восторженный вздох. Вот так последний танец! Вот так жених! Никто другой такого не выдумал бы.

Гости улыбались, жених улыбался, улыбался и старик Мойсио, сидя во главе стола: молодец, правильно! Всем другим – показать спину, все отдать одной – моя дочь стоит одной скрипки!

Одна только невеста была бледна – как в тот летний воскресный вечер, когда она стояла на берегу, а Олави мчался вниз по косогору с пылающим от гнева лицом.

Брачный покой

Олави нервно ходил из угла в угол и кусал губы. Потом вдруг остановился у стола в глубине комнаты и холодно уставился на бледную Кюлликки.

Кюлликки, задумчиво стоявшая у комода, медленно направилась к нему.

– Олави! – с болью и нежностью обратилась она к жениху. – Что это все значит, мой любимый?

– Любимый? – бросил сквозь зубы Олави.

Казалось, кто-то метнул пригоршню градин в стекло. В его голосе были смех и слезы, ирония и горечь. Он резко схватил Кюлликки за плечи.

– Не смей ко мне подходить! – в бешенстве закричал он и отбросил ее от себя так грубо, что она отлетела на несколько саженей и упала на диван у противоположной стены.

Пораженная, Кюлликки так и замерла на диване. Потом она спокойно встала и сделала к Олави несколько решительных шагов. На щеках у Кюлликки выступили красные пятна, но голова была гордо поднята.

– Что это значит, Олави!? – Теперь в ее голосе слышался металл, хотя интонация сохраняла еще какой-то отзвук нежности.

Гнев Олави вспыхнул с новой силой: как она смеет, виновная, стоять с поднятой головой и гордо смотреть ему прямо в глаза? Тут он заметил миртовый венок новобрачной – символ ее непорочности, который, как бы в насмешку над ним, казалось, стал еще выше и пышнее. Олави похолодел от гнева и почувствовал неодолимое желание броситься на наглую притворщицу, разорвать ее на куски.

– А то, – закричал он, точно обезумевший, и подскочил к ней, – что ты носишь украшения, на которые не имеешь права, обманщица! – И он сорвал с нее миртовый венок вместе с фатой, бросил их на пол и стал топтать. Проволочные ободки поднимались из-под его ног, как змеи, готовые кинуться на него.

– Обманщица! Лгунья! Клятвопреступница!

Кюлликки не шелохнулась, не произнесла ни слова – она в ужасе смотрела на него, и красные пятна на щеках становились все больше.

От венка остались только куски проволоки и обрывки миртов – фату Олави отбросил пинком ноги. Потом он выпрямился и дерзко поглядел на Кюлликки, как человек, который расправился с одним противником и ищет второго.

– Может быть, ты наконец объяснишь, что все это значит? – промолвила Кюлликки тихим и каким-то совсем не своим голосом – она даже сама его испугалась.

– Объясню! И пусть господь мне в этом поможет. Будь у меня оружие, я ответил бы так, что ты уж вовек никого ни о чем не спросила бы.

Кюлликки казалось, что жизнь уходит от нее капля за каплей. Ее охватило отчаяние и чувство беспомощности. Она была оскорблена, все ее счастье лежало растоптанным на полу, остался только муж, который бушевал и сыпал угрозами. Она долго глядела на Олави, словно старалась определить – из какого металла он сделан. И инстинктивно почувствовала, что все зависит теперь от того, какое первое слово она скажет, какое движение сделает. Она вспомнила что-то, и кровь застучала у нее в висках… Осмелится ли он? Что больше – его любовь или гнев?

Она решилась: теперь или никогда, иначе все потеряно! Она подошла к комоду, открыла нижний ящик, что-то лихорадочно поискала и, не найдя, задвинула его. Потом открыла другой, почти тотчас же поднялась и смело подошла к Олави, хотя сердце у нее неистово колотилось.

Она опустила на стол большой старинный револьвер, его темное дуло поблескивало при свете свечей.

– Вот то, что ты хотел, он заряжен – я жду ответа.

Она сказала это медленно, изо всех сил стараясь, чтобы голос ей не изменил, потом отступила на несколько шагов и, устремив взгляд на Олави, остановилась в ожидании – бледная, не в силах перевести дыхание.

Мгновение было решительным. Кюлликки оно показалось долгим, как вечность, все ее тело словно заледенело, и казалось, только поэтому она не падает.

Олави стоял неподвижно. Он уставился на нее, как на привидение. Однажды он уже видел ее такой же бледной и решительной – когда она стояла перед старым Мойсио.

– Ты что, хочешь свести меня с ума?! – закричал он срывающимся голосом и бросился к двери.

Кюлликки почувствовала, как жизнь возвращается к ней.

Олави несколько раз метнулся по комнате, потом подскочил к Кюлликки. Кровь в нем забушевала, он снова превратился в судью.

– Ты еще грозишь, изменница! – закричал он, бледнея от злости и топая ногами. – Ты знаешь, кто ты такая? Лгунья и клятвопреступница! Что ты наделала?! Ты обманула меня! Ты растоптала мой свадебный праздник, разрушила мое счастье и будущее, ты опозорила меня перед лицом всего света – ты не невинна, ты… – Ему не хватило воздуха, он жадно глотнул и продолжал разбитым голосом: – Настал час возмездия! Знаешь ли ты парня, скотину, у которого сегодня был красный галстук на шее и серебряная цепочка на жилете? Если осмелишься – солги и на этот раз!

– Знаю, и даже хорошо.

– Еще бы, как же иначе… – Он засмеялся страшным, нервным смехом. – Эта скотина явилась ко мне в день моей свадьбы и сказала…

Он не договорил, чтобы помучить ее.

– Что он сказал? – едва не задохнувшись, спросила Кюлликки.

– То, что тебе и так известно, – что ты была его женой, хотя и не венчанной!

Олави с удовлетворением заметил, что эти слова сразили Кюлликки, – именно этого он и добивался.

Кюлликки затрясло. Она ненавидела в эту минуту и Олави и весь род мужской: одни из них клевещут, другие приходят в бешенство, они говорят о своем празднике, о своем счастье и требуют невинности – от других, но не от себя. Кюлликки знала, что теперь они должны схватиться друг с другом и бесстрашно, безжалостно растерзать друг друга – разрушить все, если они хотят что-то еще построить.

– Ну и что? – спросила она холодно, подняв голову.

– И что?! – закричал Олави.

– Да. Это ведь только один, может быть, тебе и о других донесли?..

– Один?! Господи, я убью ее!

– Убей! – И, окинув Олави угрожающим взглядом, она продолжала холодно и уверенно: – Сколько невенчанных жен было у тебя самого?

Олави взревел, точно ему всадили нож в грудь. Потом он стал бить кулаками собственную голову и заметался по комнате.

– Я убью тебя и себя – убью, убью, убью!

Он бросился на диван, с силой рванул сюртук – пуговицы отлетели. Затем сорвал свой белый галстук и с криком бросил его на пол.

– Почему я должен терпеть этот ад? Ни у кого другого не было такой ужасной свадьбы, никто другой не может быть так несчастлив!

Кюлликки продолжала стоять на месте, предоставляя Олави бушевать и мучиться и чувствуя, как почва под ней начинает становиться тверже. Наконец она подошла к нему и тихо заговорила:

– Что мне – ненавидеть, презирать или любить тебя? Ты слушаешь пьяного, вместо того чтобы спросить у той, которой во всех случаях жизни можешь верить безусловно. Ты даже не пожелал объяснить мне, в чем дело, когда я тебя спрашивала. Я не удивляюсь тому человеку: в день твоей свадьбы он заставил тебя глотнуть каплю того самого яда, который ты уготовил многим другим. Что касается его, то он друг моего детства, сын богатых родителей, и меня еще с детства прочили за него. А он, года на полтора старше меня, относился ко мне в детстве, как к невесте, и даже пытался меня ласкать, пока я была еще ребенком и не умела сердиться. Вот и все. Этот несчастный просто спьяну и с досады пытался уверить тебя в чем-то другом.

– Это правда, Кюлликки? – воскликнул Олави, вскакивая с дивана.

– Правда. Я-то чиста, но вот ты – имеешь ли ты право требовать чистоты?

– Имею ли я пра… – вспылил Олави, но осекся и снова упал на диван, охватив голову руками и закрыв глаза, точно хотел защититься от чего-то страшного.

– Ты достоин того, – продолжала Кюлликки, – чтобы эта клевета оказалась правдой. Ты сам понял, что это было бы справедливо, и потому так бесился и грозил меня убить.

Она помолчала. Олави стонал.

– Все вы любите чистоту, ты подумал сегодня о том – что я получаю – я, которая чиста?

– Не мучь меня! – взмолился Олави. – Я все понимаю, я много думал о тебе!

– Да, думал… иногда. Об этом ты писал в своем письме, там было всего несколько слов, но они показались мне искренними. Я поняла их как просьбу о прощении и простила, потому что думала тогда больше о тебе, чем о себе. Но сегодня…

– Господи, господи, все пропало! – причитал Олави чуть не со слезами на глазах. – Этот вечер, этот вечер, которого я ждал как искупления, как самую прекрасную свою мечту. Все разбито: венок и фата, надежды и мечты – моя брачная ночь, моя брачная ночь… я так и не узнаю ее!

Он спрятал лицо в диванных подушках и разрыдался.

– Твоя брачная ночь! – сказала Кюлликки дрожащим голосом. – Разве у тебя не было еще брачной ночи? А моя брачная ночь, – голос изменил ей, – ее не было и уже никогда не будет.

Она горько, безнадежно разрыдалась, уткнувшись в другой угол дивана.

И брачный покой огласился такими слезами и жалобами, что казалось, стены этого не выдержат. Плач Кюлликки переходил иногда в душераздирающие стоны, а Олави метался, как беспомощное дитя…

Почувствовав, что бессознательно придвинулся к Кюлликки, Олави вздрогнул. Тогда он соскользнул на пол, обвил ее колени и опустил на них голову.

– Убей меня! – взмолился он. – Сначала прости, потом убей!

Когда руки Олави обвились вокруг колен Кюлликки, ее слезы высохли, ей стало легче.

– Почему ты мне не отвечаешь? – продолжал Олави. – Если не можешь простить, убей хотя бы – иначе я сам себя убью!

Но Кюлликки молча наклонилась и сильно, настойчиво потянула его вверх, а потом прижала к себе.

Теплая волна залила грудь Олави, и он обнял Кюлликки, как благодарное дитя обвивает шею матери.

– Задуши меня в объятиях, тогда я одновременно буду убит и прощен.

Но Кюлликки ничего не сказала, она продолжала молча его обнимать. Так они пролежали долго, точно двое детей, обессилевших от слез.

– Олави, – сказала наконец Кюлликки, разжимая объятия, – когда ты просил меня стать твоей женой, ты сказал, что предлагаешь мне делить с тобой не счастье, а страдания.

– Это было тогда, – жалобно ответил Олави, – но я все-таки надеялся тогда на счастье.

– Сегодняшний вечер – наше первое испытание.

– Но теперь все потеряно… все, все!

– Нет, не все, одна только брачная ночь – все остальное нам осталось.

– Нет, нет, не пытайся обманывать себя и меня. Я заслужил свою участь, а то, что тебе приходится…

– Ни слова больше об этом, Олави! – прервала его Кюлликки. – Ни теперь, ни впредь. Я уже все забыла…

– Все?..

– Все, Олави! – ответила она нежно. – Человек никогда не получает всего, что хочет. Если мы не сумели стать сегодня новобрачными, то можем быть друзьями.

– Друзьями по несчастью! – тяжело вздохнул Олави, и они прижались друг к другу, как двое сирот.

– Олави! – шепнула Кюлликки немного погодя. – Пора ложиться, ты очень устал.

Они одновременно взглянули на белоснежную постель, и каждый из них угадал, что делается в душе у другого.

– Может быть, нам лучше прокоротать до рассвета на диване? – спросила Кюлликки.

Олави схватил ее руку и прижался к ней губами.

Поднимаясь, чтобы взять подушки, Кюлликки случайно взглянула на стол. Она взяла лежавший там предмет, подошла к комоду и задвинула ящик. Благодарный взгляд Олави проводил ее до постели.

Но когда она увидела две белоснежные подушки, ее плечи задрожали и, стоя спиной к Олави, она начала дергать завязки, будто они запутались.

Олави встал и на цыпочках подкрался к Кюлликки.

– Кюлликки! – сказал он ласково и робко, поворачивая ее к себе. – Все?

– Все! – ответила Кюлликки, снова улыбаясь. – Прости меня за мое ребячество.

И Олави обнял ее, счастливый, хотя слезы ее еще не просохли…

– Не гаси свечей, Олави, пусть они горят всю ночь, – попросила Кюлликки. Она уже лежала на диване.

Олави кивнул и тоже опустился на диван. Он положил ноги на стул и прислонился головой к груди Кюлликки.

– Дай мне руку! – попросил он.

Их глаза, устремленные друг к другу, блестели, как одинокие звезды на темном осеннем небе.

IV

Лунатик

Он был лунатиком, хотя не смел признаваться в этом даже самому себе, потому что в лунатизме есть что-то таинственное и жуткое.

Кажется, что встает и отправляется в странствие беспокойная душа человека, за ней бессознательно следует тело. С чуть приоткрытыми глазами лунатик, как белка, может взобраться на крышу, пройти по качающейся доске с одной крыши на другую, открыть окно и усесться на подоконнике, как бы высоко это ни было. Он может обращаться с острыми предметами, как ребенок, для которого любая щепка – игрушка. Если посторонний проснется и увидит это, ему станет страшно и покажется, что перед ним – душа, отправившаяся в свои ночные странствия.

Олави уже давно ходил во сне – пожалуй, с того времени, как Кюлликки стала его женой.

Брачная ночь была забыта, ни один из них никогда о ней не вспоминал. Они пытались сблизиться друг с другом, опираясь на все прекрасное и глубокое, что было свойственно их натурам, они вместе мечтали о будущем, которого не представляли себе без активной деятельности.

Кюлликки расхаживала по новому дому неизменно спокойная и доброжелательная. Олави гордился своей женой, он чувствовал к ней благодарность, уважение и любовь за ее нежную и преданную дружбу.

И вдруг пришла беда – тихо, как ночная птица, подкрался к нему лунатизм.

Сначала он бродил по ночам, не подозревая об этом. И даже после того, как несколько раз почти совершенно убедился в своей болезни, все еще не хотел в нее верить. Он радовался тому, что Кюлликки ничего не подозревает, и страшно боялся, как бы жена не проснулась однажды и не спросила:

«Разве мои руки недостаточно горячи, чтобы удержать тебя? Разве моя душа недостаточно богата, чтобы откликнуться на все, что живет в твоей душе?»

Последнее время он особенно боялся этого. Он стал работать с удвоенной энергией и почти исступленно осушал землю вокруг своего дома. Но этого мало. Он занимался делами, затрагивающими интересы всей деревни. Вдоль и поперек облазав Большое болото, он задумал грандиозный план его осушения. Но болезнь не отступала.