Текст книги "Песнь об огненно-красном цветке"

Автор книги: Йоханнес Линнанкоски

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 12 страниц)

Олави вернулся с поля в тихий предвечерний час. Неслышно, словно сумерки, подошла и прильнула к нему Кюлликки, спрашивая взглядом, что у него нового, и рассказывая о своих делах.

Олави улыбнулся, но посмотрел на Кюлликки как-то рассеянно, а потом и совсем отвел глаза и уставился вдаль, точно все еще оглядываясь на свой трудовой день.

Прошло некоторое время. Бессознательно подняв руку, Олави вынул из прически Кюлликки костяную шпильку – ее длинные волосы рассыпались по плечам. Он гладил эти шелковистые волосы и наматывал их на руку. Продолжая улыбаться и глядеть куда-то вдаль, он обнял Кюлликки.

– Моя девочка! – прошептал он, взглянув на нее, словно сквозь туман, и целуя ее.

Кюлликки почувствовала, что рука Олави дрожит. Она посмотрела ему в глаза и изумилась их странному выражению. Казалось, они блуждают где-то очень далеко.

Смутное беспокойство, мучившее ее с некоторых пор, охватило ее с новой силой. Ей стало страшно. Казалось, сам Олави куда-то ушел, а здесь осталось только его согнутое в объятии бездушное тело.

Она задрожала, вырвалась из его рук и почти упала на скамью.

Олави стоял на прежнем месте совершенно неподвижно. Кюлликки смотрела на него с ужасом. Под синеющей гладью их повседневного счастья открылось вдруг илистое дно, покрытое темными зарослями, населенное диковинными существами.

Будто защищаясь от этого видения, женщина закрыла лицо руками.

– Что с тобой, что с тобой, Олави? – жалобно, точно малый ребенок, заговорила она.

Олави чувствовал себя где-то между сном и явью. Но, заметив, что Кюлликки плачет, он пришел в себя.

– Кюлликки?

Кюлликки взглянула на него с опаской и недоверием.

– Бедная Кюлликки… – глухо сказал Олави, садясь на другой конец скамьи, но испугался собственного голоса и умолк.

– Я знала, что мне суждены страдания, – заговорила Кюлликки. – В твоем сердце жило столько женщин, что я могла занять в нем только самый крохотный уголочек. Но я так горячо любила тебя и ощущала в себе такие силы, что надеялась постепенно уголок за уголком завоевать все твое сердце, – и не сумела…

Олави понимал, что нужно отвечать, но не мог.

– Так страшно сознавать это все и чувствовать свое бессилие, – продолжала жаловаться Кюлликки. – Ты все еще – бродяга… а я слаба… и ты убегаешь от меня… к тем, которые ждут тебя…

– Боже мой! – вырвалось у Олави. – Не говори так. Ты ведь знаешь, что я не хочу быть ни с кем, кроме тебя. Только с тобой!

– Ты уходишь против собственной воли. А они, улыбаясь, встречают тебя. Я одна, а их много. Они одерживают надо мной победу, потому что я не могу дать тебе больше того, что может одна женщина. А они шепчут тебе беспрестанно, что я уже подарила тебе все, что могла, и больше у меня ничего нет.

– Кюлликки! – прервал Олави ее возбужденную речь, с мольбой глядя на нее.

Но Кюлликки, как весенний поток, ломающий лед, уже не могла остановиться.

– Они мстят мне за то, что я одна хотела завладеть тобой. Они являются даже тогда, когда ты лежишь в моих объятиях, они улыбаются, шепчут и тянут тебя к себе…

– Кюлликки! – закричал Олави и вцепился в ее руку, как утопающий.

– …и тогда ты обнимаешь их и целуешь их, – закончила Кюлликки, вырвала у него руку и зарыдала.

Олави был сражен. Все, что тяготело над ним, как проклятье, все, что отравляло их счастье, было теперь названо.

Отчаяние Кюлликки нарастало, как снежная лавина. Вся их жизнь – со всеми планами и надеждами – казалась ей теперь одним сплошным самообманом.

– Будь у меня то, о чем я смертельно тоскую уже второй год, я примирилась бы со своей судьбой. Его у меня не отняла бы никакая сила в мире. Но… теперь я поняла, почему мне это не дано, и теперь у меня не будет уже никакой надежды.

Она заплакала навзрыд.

Точно острый нож вонзился Олави в сердце – в самое больное место. Он пытался утешить жену, хотя сам давно утратил надежду. Он один был во всем виноват – теперь и она это понимала. Он оцепенел от горя и умолк.

Когда Кюлликки немного успокоилась, ее испугала тишина.

Она быстро обернулась к Олави. Его лицо было так печально, что она почувствовала угрызения совести.

– Олави! Дорогой Олави! – сказала она, хватая его за руки. – Что я наделала? Я не хотела тебя упрекать. Может быть, это я сама виновата… наверно, так и есть!

Но Олави продолжал сидеть неподвижно. Он только изредка вздрагивал всем телом.

Кюлликки стало так жаль его, что ее собственное горе померкло.

– Не надо печалиться, Олави, – сказала она так нежно, будто хотела загладить нанесенную обиду. – Как я могла быть такой безрассудной, такой глупой, слабой и эгоистичной…

– Нет, – перебил ее Олави. – Ты такой и должна быть: ты – моя совесть. Иначе ты не была бы мне настоящим другом.

– Неправда, Олави, именно об этом-то я и забыла. Забыла наш девиз, на котором все построено: страдать и надеяться вместе. Слышишь, Олави, – вместе!

Она села к нему на колени и обняла его.

– Ты понимаешь? – горячо заговорила она. – Все это вышло оттого, что я так сильно люблю тебя.

Я хочу всего тебя! Я ни за что, ни за что не выпущу тебя и заставлю глядеть в мои глаза. Я прогоню всех, кто хочет встать между нами, я теперь снова сильная. И ты – только мой… слышишь, Олави, мой, мой!.. Почему ты молчишь – скажи мне что-нибудь!

Она согревала его своим огнем, он чувствовал, что оттаивает.

– До чего же ты хорошая, Кюлликки! – сказал он, и глаза его заблестели. – Ты для меня – все на свете, без тебя я тону. Знать бы мне только одно…

– Что?..

– Что ты не презираешь меня, что доверяешь мне, веришь тому, что я хочу принадлежать тебе одной.

– Я верю, – отвечала Кюлликки. – Я ведь знаю, что мы стремимся к одной цели, но у нас есть враги, которые нам мстят. Мы одолеем их – непременно одолеем! Тогда ты возьмешь меня – всю… как в тот летний вечер, когда ты уходил с Кохисева… И я тоже получу тебя – всего. Тогда у меня появится и тот, без которого я не могу жить.

Бревенчатые стены избушки глубоко вздохнули: «Ты права, вся причина в этом. Мерзлая земля не дает всходов».

Нити жизни

Кирккала, 7 мая 1899.

Мой единственный!

Не сердись, что пишу тебе… Да ведь ты и не будешь сердиться, правда? Ты такой хороший! Я не хотела писать, но мне надо о многом рассказать тебе.

Теперь снова весна, как и тогда, а весной на меня нападает такая тоска, что я должна отправиться на твои поиски и поговорить с тобой… потом опять можно ждать следующей весны. Ты, наверное, чувствовал, что я уже приходила к тебе… теперь, узнав твой адрес, я отправляюсь к тебе по почте.

Ты помнишь предание, которое я тебе рассказала… Про девушку, про юношу и про знак? Помнишь, что я тогда попросила у тебя? И что получила? Я потом много думала – правильно ли ты меня понял? Очень уж ты тогда стал серьезен и задумчив. Может быть, ты решил, что я сама не уверена – всегда ли буду принадлежать тебе? Нет, дорогой Олави, я и тогда знала себя, хотя и не так хорошо, как теперь. Мое чувство к тебе глубоко и неколебимо. Я прочла как-то стихотворение о дереве, в которое ударила молния. Ты его тоже, конечно, знаешь:

Поражает мгновенно

Молнии свет,

Но след остается

На сотни лет.

К этим словам нечего прибавить, их точно сам господь бог начертал. Да иначе и быть не может, иначе любовь ничего не стоила бы.

Но это не все понимают, далеко не все. Люди такие странные. Они удивляются, спрашивают… почему, например, я одна, всегда одна? Как они не могут понять, что я не одна, совсем не одна?

Ах, Олави, если бы ты знал, что я вынесла и пережила за эти годы! Мне и рассказывать об этом страшно. Но я все-таки расскажу – ведь для того я к тебе и пришла, чтобы все тебе рассказать и почувствовать облегчение. Я так тосковала по тебе, что даже не понимаю – откуда у меня еще находятся силы жить. Олави, Олави, не смотри на меня так, это я говорю тебе совсем тихо, на ухо… Мне приходили на ум дурные мысли. Точно кто-то постоянно ходил за мной и нашептывал: «Погляди, вот лежит нож, это твой друг, возьми его и пронзи им себя – тебе покажется, что вечерний ветерок ласкает твое разгоряченное лицо!.. Разве ты не видишь: на реке разлив…» Мимо колодца я боялась ходить: он смотрел на меня так странно, будто заманивал. И я, конечно, утонула бы, если бы ты меня не спас. Когда я думала, каково тебе было бы услышать об этом, ты возникал передо мной, укоризненно глядел на меня и молчал. Мне становилось стыдно, что я могла доставить тебе огорчение. А ты кивал головой, прощал меня и был снова добр.

Потом я мечтала о чуде, которое вновь приведет тебя ко мне. Я мечтала о том, что с тобой случится несчастье и я спасу тебя, пожертвовав собственной жизнью. Что тебя, например, укусила змея… они ведь часто кусают людей. Ты пришел бы в нашу деревню ночью вместе со сплавщиками, а утром по всей деревне разнеслась бы весть: горе! горе! змея укусила Победителя порогов, он лежит уже совсем без сознания. Я побежала бы к тебе вместе с другими и, ни слова не говоря, опустилась бы на землю рядом с тобой, приникнув губами к ранке… Я почувствовала бы, как яд вместе с твоей кровью разливается по моим жилам, точно безмерное счастье, которого я так долго ждала. Голова моя отяжелела бы и наконец тихо упала на траву рядом с тобой, но ты был бы спасен и понял, что я осталась тебе верна до самой смерти.

Этого я ждала каждую весну. Потом я мечтала о том, что ты заболеешь. Будешь болеть долго, очень долго, и крови у тебя останется так мало, что она будет пульсировать едва заметно, а сам ты будешь бредить. «Если бы нашелся теперь кто-нибудь, – сказали бы доктора, – кто дал бы ему немного своей крови, тогда он был бы спасен, потому что сама болезнь уже побеждена». Но никого нет, все чужие. Тогда я узнаю об этом и бегу в больницу. Доктора сразу принимаются за дело, – нельзя терять ни минуты. Мне вскрывают вену и соединяют ее трубкой с твоей веной. Действие сказывается сразу, ты еще не приходишь в себя, но уже начинаешь двигать рукой. «Можно еще немного, – говорят доктора, – раз девушка продолжает улыбаться». Они не знают, насколько я слаба. И когда ты приходишь в себя, я лежу холодная и бледная, но с улыбкой на устах, словно невеста, и ты целуешь меня, словно жених. Потому что теперь я твоя невеста по крови, я соединена с тобой навеки и всегда буду жить в тебе…

Но все это – одни только сны. Змея не укусила тебя, ты не заболел, и я даже не знала, куда ты исчез. И тогда я стала желать себе смерти. Я ждала ее день за днем, неделя за неделей и даже написала тебе прощальное письмо. Но смерть не пришла… мне надо было жить дальше.

Я была так больна, Олави… мое сердце. Я, наверно, слишком чувствительна, меня в детстве называли мечтательницей, да и теперь еще часто этим корят. Но как я могу забыть тебя и те часы, которые были для меня священны? Как мне забыть те вечера, когда я сидела на полу, обнимала твои колени и глядела на тебя? Твое тепло согревало меня, и кровь твоя вливалась в меня… ох, дорогой Олави, я дрожу при одном воспоминании об этом.

Прости мне, Олави, что я такая! Теперь, когда я поговорила с тобой и рассказала тебе о своей любви, мне опять лучше. Я благодарна тебе за все, что ты дал мне в те короткие часы. Вот только сама я была тогда еще так юна и бедна… теперь, когда я стала старше, я тоже могла бы что-то дать тебе. Как я была бы счастлива всегда оставаться с тобой. Земля стала бы для меня раем, а люди – ангелами. Я и теперь иногда очень счастлива, хотя и обладаю тобой только тайком. Тайком я желаю тебе спокойной ночи и целую тебя. Неведомо для всех ты всю ночь спишь рядом со мной, положив голову мне на руку. В последнее время мне часто кажется, что ты и в самом деле – живой, теплый – лежишь рядом со мной и шепчешь: «Моя девочка, моя девочка!» Тогда я бываю так счастлива… но потом горько плачу.

Хотела еще что-то сказать, но вдруг забыла. Это… это… ах, да, вспомнила! Я хотела рассказать тебе о самом прекрасном, о самом чудесном… о чем я тогда тебя просила. Знаешь, что это? Чудо свершилось! Только никто этого не знает. Он появился у меня в ту весну, когда я была очень больна, – и без него я не могла бы жить. Теперь ему два года. Ах, если бы ты его видел! Такие же глаза, такой же голос… он говорит точно так же, как ты. Не беспокойся, я воспитаю и выучу его как следует. Каждый стежок на его одежде сделан моими руками, он – точно принц, ни у кого нет такого ребенка! Мы с ним всегда вместе и говорим о тебе. Мне только маму жаль, она часто смотрит на меня так странно и говорит, что я заговариваюсь… бедная мама, что она знает о моем принце, о его отце и о том, что я должна разговаривать со своим ребенком…

Да, что же я еще хотела… не помню. Мне теперь так хорошо оттого, что я все рассказала. Теперь весна, весной я становлюсь веселее. Только что прошел дождь, а теперь светит солнце и поют птицы. До свиданья, мой единственный, мое лето, мое солнце!

Твой Вьюнок.

Не пиши мне ничего, так мне лучше. Я и без того знаю, что ты не мог меня забыть… а больше мне ничего не надо.

Тайная печать

Казалось, почва уходит из-под ног Олави, а в воздухе над ним собираются тайные силы – они носятся, шепчутся и заключают против него союз.

Прежде все было ясно и просто. Никто не мог противиться его воле, никто не смел угрожать ему. А сейчас кругом была угроза – таинственная, неведомая, – он предчувствовал ее и боялся.

Он горячо и страстно трудился, в этом он видел оружие против болезни. Задумав осушить болота, он ходил из дома в дом, уговаривая каждого поодиночке принять участие в этом деле. На большом общем собрании он произнес зажигательную речь, голос его звучал как набат, каждое слово убеждало слушателей. На первом этапе он одержал победу: было решено пригласить специалиста, который исследует болото и составит план осушки. Но потом наступила долгая пора ожидания, она грозила снова его обезоружить. Надо было искать новое дело, которое потребовало бы новой борьбы. В поисках такого дела он метался несколько недель по лесу, расположенному между его и соседним приходом.

Наконец дело было найдено: надо проложить через лес новую дорогу.

Мысль была хорошая, ее, наверно, все одобрят. Это будет выгодно не только приходу Хирвийоки, но и жителям многих других приходов: путь на станцию, на мельницу и т. д. сократится на несколько миль.

Прежде чем провести общее собрание, Олави снова ходил из дома в дом, рассказывая о своей идее влиятельным хозяевам и склоняя на свою сторону строптивых упрямцев. Он начал агитацию в своем приходе, потом обошел окрестные.

– Это Инкала? – спросил Олави у девушки-служанки, ходившей по двору. И дом и его обитатели были ему незнакомы.

– Да! – ответила девушка.

– Хозяин дома?

– Нет, он еще утром отправился в Муурила.

– А когда он вернется?

– Не знаю. Но хозяйка-то знает. Пройдите в дом… на хозяйскую половину. Я скажу хозяйке, она в людской.

Олави поднялся на крыльцо.

Едва он успел войти в гостиную, как в дверях появилась молодая, стройная, светловолосая женщина.

– Добрый де…! – начал Олави, но не договорил – холод пополз у него по спине.

Женщина тоже остановилась – губы ее шевельнулись, но слов нельзя было разобрать.

Оцепенев, оба смотрели друг на друга. Словно при вспышке молнии, промелькнуло в их памяти прошлое и все, что случилось потом.

Наконец щеки женщины слабо вспыхнули и она твердой поступью подошла к гостю.

– Здравствуй, Олави! – сказала она приветливо, хотя голос ее дрогнул. – Добро пожаловать… садись!

Но Олави, точно громом пораженный, продолжал стоять.

– Ты, наверное, удивлен… встретив меня здесь, – продолжала женщина, стараясь говорить непринужденно, хотя глаза ее выдавали. – Я здесь уже четыре года.

– Уже так давно? – отозвался Олави, но больше не мог сказать ничего.

– Ты, конечно, ничего обо мне не слышал. Я кое-что о тебе слыхала, знала даже, что ты теперь в наших краях.

– Нет, я не знал. Я думал, что здесь живут чужие люди, и не ожидал, что так далеко…

– Да, это далеко, – подхватила женщина, обрадованная тем, что разговор завязывается. – Здесь все совсем иначе, чем в наших краях… Сначала мне все было непривычно, даже немного тоскливо, а теперь я привыкла. Мы часто бываем в моей родной деревне, а мать и отец приезжают иногда к нам…

– Да, твои родители! Как они поживают? Они здоровы? – с облегчением спросил Олави, его голос потеплел от воспоминаний.

– Они здоровы. Отец, правда, болел прошлой зимой, но и он уже…

В эту минуту неплотно прикрытая дверь открылась и в комнату бодро вошел мальчуган.

– Сынок! – растерянно воскликнула женщина, бросаясь ему навстречу. – Что ты хочешь, сыночек? Здесь гости, а на тебе грязный фартучек…

– Я просто так пришел, – отвечал малыш с детской решительностью, направляясь к матери.

Олави смотрел на ребенка, как на привидение. Женщина стояла бледная, держа мальчика за руку.

– Подойди… поздоровайся с дядей! – пробормотала она наконец, не зная, что делать.

Мальчик подошел, поздоровался с Олави и прислонился к его ноге, внимательно изучая лицо гостя. Как зачарованные смотрели они друг на друга.

– Дядя далеко живет? Я его никогда не видел, – прервал молчание мальчик.

Озноб прошел по телу Олави, когда он снова услышал этот голос, при первых звуках которого его сердце бешено заколотилось.

– Разве можно, сынок? – прервала его женщина, подбежала и взяла за руку. – Иди, сынок, в другую комнату, у дяди дело к маме, мама скоро придет!

Мальчик послушно направился к двери, но там обернулся и с удивлением посмотрел на мать и на гостя.

Гость ушел, молодая хозяйка Инкала сидела одна в своей комнате.

Все, что только что произошло, казалось ей сном. Действительно ли это был Олави? Или ей все это померещилось?

Сначала все шло хорошо. Они, правда, смутились от такой неожиданной встречи, но быстро успокоились и разговорились.

И тут вдруг вошел ребенок, – казалось, его появление вызвало всех духов прошлого.

Она, правда, и раньше опасалась – как бы судьба не свела ребенка с Олави лицом к лицу, но отгоняла от себя эту мысль, как дурной сон.

Теперь это свершилось. Любой посторонний, глядя на них, мог поручиться, что они – отец и сын, хотя на самом деле они были совсем чужими.

Казалось, жизнь требовала от нее отчета.

Сначала перед сыном, который так вопросительно глядел на них обоих своими невинными глазами.

Потом перед Олави, перед мужем, перед самим богом. До сего дня об этом не знал никто на свете, кроме нее самой и господа бога. Теперь это известно и третьему, тому, для кого это навсегда должно было остаться тайной. И этот третий сидел, ожидая от нее объяснений:

– Анютины глазки?..

Ей хотелось прямо и откровенно все ему рассказать. Рассказать, как она тосковала по нему, как думала, что никого больше не сможет полюбить, как потом появился он – ее муж. Как велика, искренна и самоотверженна была его любовь… если он сделал девушку из торппы хозяйкой такого дома. Как она нуждалась тогда в дружбе и опоре, как поверила наконец, что и сама его полюбила.

Нет, так нельзя говорить – это было бы нехорошо. И она сказала просто:

– Я полюбила его, поверь мне. Но наш первый ребенок… Ты ведь сам видел его. Это непостижимо! Я, наверно, не все еще тогда забыла… не забыла ту зиму. Никак иначе я не могу это объяснить.

Олави сидел сгорбившись, точно разгадывал загадку.

Но пока Олави думал, она продолжала про себя, обращаясь теперь к богу:

«Ты все знаешь. Я думала, что свободна от него, но это было ошибкой. Мое сердце принадлежало ему, его образ хранился в моей душе, и мне казалось, что любовь вообще не может иметь другого облика… Когда я потом полюбила снова и носила в своем чреве нашего первенца… господи, тебе известны все мои мысли, все чувства. Ты знаешь, что делалось в моей душе, когда ребенок родился… Я ужасно страдала».

Потом она мысленно заговорила с мужем:

«Это так ужасно по отношению к тебе – такому хорошему, единственному для меня. Будто я была тебе неверна. Но я знаю свое сердце. Я хотела нести это бремя одна, поэтому и утаила его от тебя. А теперь пришло время сказать, и мне жаль, что другой узнал об этом прежде тебя». Она взглянула на Олави и увидела, что он ждет чего-то.

– Ты и сам догадаешься, – сказала она, снова обращаясь к нему, – как ужасно я от этого страдаю. Когда я во второй раз почувствовала, что стану матерью, я тайком плакала и молилась. Моя молитва была услышана. Дочка как две капли воды похожа на отца. Это вернуло мне душевный покой и счастье.

Она увидела, как Олави глубоко вздохнул, как смягчился его застывший взгляд.

Ее охватила удивительная нежность, захотелось наговориться с Олави обо всем, что она передумала в одиночестве за эти годы, – о жизни, о судьбе, о любви… Думал ли и Олави обо всем этом? И к чему пришел? Ей самой кажется, что людям, которые однажды соединились и открыли друг другу сердца, очень трудно совсем с этим расстаться… особенно женщине. И первую любовь потому так трудно забыть, что о ней столько мечтали. В ней, как в линзе, сосредоточено все, поэтому она оставляет в душе человека такой неизгладимый след.

Но язык ей не повиновался, – казалось, за эти годы они совсем отвыкли друг от друга и им не о чем говорить. Она прервала свои размышления и со вздохом сказала:

– Что суждено – неизбежно свершается, от жизни не убежишь.

– Мы ни от чего не можем убежать! Прошлое кладет на нас свою печать и следует за нами как невидимая тень, потом, независимо от того, где мы находимся, однажды настигает нас, – я в этом убедился.

– И ты тоже? – Ей снова захотелось поговорить с ним откровенно. Столько надо было бы рассказать обо всем, что пережито и передумано за эти годы. Ему, видно, тоже есть что сказать.

Но это было невозможно. Казалось, они удивительно близки и вместе с тем бесконечно далеки – близки в прошлом и далеки в настоящем. Независимо от их желания, они замкнуты друг для друга.

Что было потом – это она помнит смутно, – может быть, они говорили, может быть, молчали, думая каждый о своем. Потом, как ей помнится, Олави встал и протянул руку.

– Прости! – сказал он дрогнувшим голосом, и в этом слове заключалось очень многое.

Сама она, растроганная, тоже сказала:

– Прости!

Ей было не совсем ясно, за что Олави просит прощения, но она чувствовала, что это необходимо, что это хорошо, что этим они кончают с прошлым и освобождаются друг от друга…

Она ясно помнила слова, которые сказала ему на прощанье. Они вылились сами собой, потому что она давно уже об этом думала:

– Я слыхала о твоей жене, Олави… и радуюсь, что она такая. Такая тебе и нужна… заурядная женщина тебе не подошла бы…

А может быть, она и не сказала этого вслух, может быть, это сказали только ее глаза? Олави, во всяком случае, понял все – это было видно по его глазам.

Потом он ушел – сказал, что спешит.

Паломничество

Гости будут! Будут непременно:

Мурка на скамье сидит, умывается.

Олави что-то задумчиво строгал. В комнате было тихо, как в церкви, только лезвие ножа поскрипывало да тикали часы на стене.

Важные гости

Будут непременно:

Мурка так старательно мордочку моет.

Мурка часто мордочку моет,

А на берегу Болотном гости редки.

Олави мастерил рукоятку для лопаты. Осиновое дерево было таким же белым, как рукава рубахи, выстиранной Кюлликки.

Кюлликки ушла в деревню, но мысли ее оставались дома.

Гости, гости будут

Непременно.

За дверью грохочут шаги!

Дверь скрипнула, кошка испуганно спрыгнула на пол. Олави поднял голову.

Вошла гостья – молодая, по-господски одетая женщина, с высокой прической, в легкой, кокетливо надетой набок шляпке. Она насмешливо улыбнулась, но, кажется, немного смутилась.

– Добрый день! – сказала она с деланной непринужденностью, быстро подошла к Олави и протянула ему руку.

Олави молча оглядывал ее с ног до головы, будто узнавая и не узнавая ее, не желая узнать.

– О-о! Что же ты таращишь глаза? Неужели не узнаешь меня – родную-то свою? – усмехнулась она. – Должно быть, столько перевидал рябин и всяких других деревьев, цветов и ягод, что одну от другой не можешь отличить?

Рукоятка дрогнула в руках Олави, лицо стало таким же белым, как рубаха.

Женщина рассмеялась ему в лицо и бросилась на диван, принимая беспечную позу.

– Вот, значит, мы теперь как – и рот разинули. А ведь раньше, бывало, не зевали.

Олави сел и молча смотрел на гостью.

– Твоя княгиня-то дома? – насмешливо спросила женщина.

– Нет! – вспыхнул Олави.

Женщина выпрямилась.

– Это хорошо! – воскликнула она с какой-то угрозой. – До нее мне дела нет, я только к тебе. Да и для нее так лучше… вряд ли я показалась бы «госпоже» желанной гостьей.

Женщина улыбалась, но слова ее источали яд.

Олави показалось, что сердце его раскололось надвое: одна половина затянулась льдом по отношению к той, которая сидит перед ним, а вторая – вскипела из-за того, как она говорила о Кюлликки. Он хотел сказать ей: говори что угодно, но насчет Кюлликки держи язык за зубами, однако женщина уже продолжала:

– Что же это мы такие торжественные? Я ведь пришла повидаться с тобой – давно не видались. Поговорим-ка снова про… любовь, может, и я теперь сумею что-нибудь сказать о ней.

Олави стало совсем не по себе от ее дерзкой усмешки.

Но усмешка на лице женщины вдруг исчезла.

– Я вас всех теперь знаю! – закричала она, гневно топнув ногой. – Скоты вы все, одни с рогами, другие безрогие – вот и вся между вами разница… Глядишь теперь? Гляди, гляди! Ты тоже из этой породы, только шкура у тебя пошелковистее – с тобой еще разговаривать можно… Слышишь? – Она вскочила и бросилась к Олави. – Стадо скотов! Я вас всех до одного презираю и ненавижу! Я бы вам всем глаза выцарапала – и тебе в первую очередь!

В ее больших глазах вспыхнул такой дикий гнев, а лицо так неестественно исказилось, что Олави показалось, будто это не женщина, а фурия.

– Ваша любовь! – саркастически продолжала женщина, снова разваливаясь на диване. – Вы чирикаете о ней день-деньской, дудите в нее, как в дудку, приманиваете нас к себе, пока мы не подойдем так близко, что вы можете выпустить своего зверя. Сказать тебе, кого вы любите? Себя, негодяи! Мы для вас, что куклы или котята, которыми вы забавляетесь. А вы, как голодные волки, вечно охотитесь за одним и тем же.

Она говорила так зло, что Олави даже в голову не пришло защищаться, – ему казалось, что его высекли если и слишком жестоко, то во всяком случае за дело.

– Что же ты молчишь? Почему не встаешь на защиту своего племени? Лучше прогони меня за то, что я вас, шутов, поношу. Что вы нам предлагаете? Свое тело! А еще что? Снова тело – тьфу! Сначала вы делаетесь сладкими, а потом поворачиваетесь спиной и заявляете, что хотите спокойно спать…

Она устремила на Олави долгий, презрительный взгляд и немного помолчала, точно выжидая.

– Что ты ерзаешь, как шелудивая кошка? Что у тебя болит? Да, да, ты теперь состоишь в «христианском браке»… вступил в единобрачие – с тобой надо говорить благовоспитанно. Нечего сказать – благочестивый вы народ! Для вас, что бракосочетание, что скотоложество – все едино. Разве вы можете сбросить шкуру, как змея? Нет! Вас все тянет за калитку, чуть только удастся, вы – юрк за нее! А ваши жены? Сказать, каково они себя чувствуют? Так же, как и мы, ваши… Олави вспыхнул:

– Ты…

– Грубиянка – это я и сама знаю! – прервала его гостья. – Но я никогда не бываю такой грубой и наглой, как вы! Это хорошо, что вы, негодяи, женитесь, – вам тогда по крайней мере детей своих приходится содержать. Один из вас, кажется, предлагал, чтобы ребятишек содержало государство… тогда «любовь будет прекрасна и свободна», ха-ха-ха! Мы их будем растить, государство будет содержать. Господи, до чего вы щедрые и благородные, ну прямо рыцари, да и только. У какого животного вы этому научились – не у бродячей ли собаки?

Олави был ошеломлен. Он смотрел в возбужденное лицо женщины и видел за ним застенчивую девушку с доверчивыми детскими глазами, длинной темной косой и…

_ Нет, нет! – воскликнула женщина, мрачно блеснув глазами. – Я знаю, о чем ты думаешь. Я вызываю у тебя отвращение. Ты удивляешься – неужели это и в самом деле та самая маменькина дочка, которая сидела когда-то у меня на коленях и смотрела на меня, как на бога? Нет, совсем не та – от той осталась одна только горечь… Хочешь, я скажу тебе, кто мы такие на самом деле?

Она встала, взволнованно пересекла комнату, села на стул неподалеку от Олави и сказала низким, пронизывающим душу голосом:

– Мы – женщины, понимаешь, мы жаждем любви, все – плохие и хорошие. Впрочем, нет среди нас ни хороших, ни плохих, мы все одного сорта! Все мы мечтаем о вас и о любви. Но о какой любви? Ты должен это знать! Отвечай мне как перед богом, просила ли хоть одна из тех девушек, которых ты знал, просила ли она у тебя твое тело, – отвечай, но не лги!

– Нет… я признаю, – едва вымолвил Олави.

– Хорошо, что ты хоть честен! Вот это-то и есть та граница, которая нас разделяет. Для вас тело – это альфа и омега, а для нас – нет. Мы тоже можем желать, когда нас этому научат. Но того, чего мы сами хотели бы, – этого алы от вас не получаем, вы дурманите нас – и только. А мы доверчивы, как дети. Мы обманываемся и снова надеемся, ищем и молим, как нищие, пока не поймем, что можем получить от вас только то, что само по себе отвратительно…

Олави глубоко вздохнул, будто розга, которой его секли, на мгновение задержалась в воздухе.

– Вот вы какие! Вы берете нас, но почему вы не оставляете нас при себе? Почему вы дарите нам обручальные колечки, деньги, красивые платья и не дарите самих себя, – ведь об этом мы тоскуем! Разве вы не понимаете, что для нас любовь – это жизнь, а для вас она – времяпрепровождение. Нет! Вы ничего не понимаете, вы полны самомнения и требуете, чтобы вам молились, как идолам.

Олави стал пепельно-серым, его веки нервно вздрагивали.

Потом лицо женщины изменилось, черты смягчились. Она немного помолчала, а когда снова заговорила – это был уже совсем другой человек. Теперь она говорила тихим, мягким, чуть дрожащим голосом:

– Ты тоже этого не понимаешь, Олави… Я знаю, что у тебя теперь на душе. Ты спрашиваешь – чего я хочу от тебя, ведь ты никогда не был связан со мной так, как те, другие. Это правда. И все-таки ты был со мной более близок, чем кто бы то ни был другой. Что мне до них! Они – животные, и мне все равно – были они или нет. А с тобой меня связывали нити, с тобой была близость, хотя ты этого и не понимаешь, Олави! Когда я сидела у тебя на коленях, я чувствовала, что кровь моя принадлежит тебе, – это чувство у меня так и не прошло. Все эти годы я искала тебя и утоления той тоски, которую ты во мне оставил. Когда их разбойничьи руки липли ко мне, я вспоминала твои ласки, с тобой я пала, с тобой грешила!..

Пот выступил на лбу у Олави, – ему казалось, что сначала его высекли, а теперь распинали… «Понимаю, понимаю, – хотелось ему крикнуть. – Теперь я все понимаю».