Текст книги "Песнь об огненно-красном цветке"
Автор книги: Йоханнес Линнанкоски
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 12 страниц)
Но он не мог вымолвить ни слова.
Женщина придвинулась к нему ближе. Она смотрела на него, и глаза ее горели.
– О господи, не будь таким! – воскликнула она, бросаясь на пол перед Олави и обнимая его колени. – Я не тебя одного виню. Я грозила выцарапать тебе глаза! Нет! Нет! Я этого не сделаю! Я сумасшедшая, мы все сумасшедшие, мы все виновны! Только бы ты не чувствовал ко мне отвращения! Не гони меня от себя! Я несчастная и скверная, но ведь я любила тебя – тебя и никого больше.
Олави едва не корчился от муки, будто все его прошлое обернулось черной змеей, которая обвилась теперь вокруг его ног и хочет задушить.
– Позволь мне минуточку побыть вот так, не вырывайся, я скоро уйду. Я не виню тебя, не сердись. Ты ведь не знал, какая я, – мы тогда ничего не знали, совсем, совсем ничего.
Она успокоилась и долго смотрела на Олави.
– Скажи мне, пожалуйста, – заговорила она через некоторое время. – Другие тоже приходили к тебе? Приходили, я по глазам вижу! Да, тебя никто не может забыть. Будь ты таким, как другие, – никому до тебя не было бы дела. Но ты был… ты был ты, и мы все возвращаемся к тому, кто завладел однажды нашим сердцем. Нам иногда кажется, что мы ненавидим тебя, но это не так. И когда мир истерзает и измучает нас, мы приходим к тебе, словно… как бы мне это сказать, словно в церковь… нет, как паломники к святым местам… каяться в своих грехах… вспоминать то, что было прекрасно и чисто… плакать о том, что прошло…
Ее голос сорвался. Она отставила рукоятку, которую Олави все еще держал в руках, схватила обе его руки, прижалась к ним головой и безудержно разрыдалась…
Олави показалось, что в комнате стало темно. Он сидел неподвижно, как изваяние, прижав подбородок к груди, и плакал.
Прошло довольно много времени. Наконец женщина открыла распухшие от слез глаза, села у ног Олави и заговорила, глядя ему в глаза:
– Не сердись на меня, Олави! Я должна была прийти и сбросить с себя тот каменный груз, который тащила все эти годы. Я была так несчастна. Но теперь я поняла, что и у тебя тоже есть своя ноша. Прости мне все грубости и мерзости, которые я тут наговорила. Понимаешь – иначе я вообще ничего не сказала бы, просто расплакалась бы, увидя тебя… Олави! Я говорила что-нибудь о твоей жене? У меня нет на нее зла. Я и сама не помню, что говорила… Теперь мне лучше, потому что я снова увидела тебя.
Она отвела взгляд от Олави и уставилась куда-то вдаль, будто сидела в сумерках одна и грезила.
– Послушай, Олави! – сказала она потом, и глаза ее странно засияли. – В книгах, кажется, говорится, что из паломничества люди возвращаются с надеждой в душе? Что ты на это скажешь, Олави? Отец и мать ждут меня. Я знаю, что они с радостью примут меня, какой бы я ни стала. Знаешь, Олави? Я два года не была дома, – ох, какая же я! Позволь мне посидеть вот так еще минутку и поглядеть на тебя как прежде, тогда я снова найду в себе силы жить дальше.
И женщина долго еще смотрела на него. А Олави казалось, что мимо него чередой проходят темные тени.
– Как ты изменился, Олави, с тех пор, когда я видела тебя в последний раз, – нежно сказала женщина. – У тебя было много печалей?
Олави не отвечал, он только еще плотнее сжал губы.
Лицо женщины передернулось от волнения.
– Вот она какая, жизнь! – сказала она сдавленным голосом и еще раз прижалась лицом к коленям Олави.
Некоторое время длилось глубокое, давящее молчание.
– Теперь я ухожу, – сказала наконец женщина. – Мы теперь снова…
Она заглянула в глаза Олави, как ребенок, который забыл слово, но надеется, что его все-таки поймут.
Олави горячо схватил обе ее руки.
– Ты пойдешь домой? – спросил он так, будто это был вопрос жизни и смерти.
– Да! Но мы теперь снова?..
– Да! – выдохнул Олави, будто отвечая собственным мыслям, пожал ее руку и встал.
Провожая свою гостью до крыльца, он шатался как пьяный. Он смотрел ей вслед, пока вечерний туман не поднялся с земли и не окутал поляну.
Расплата
Олави сидел задумавшись. В комнате было тихо. Вдруг раздался стук.
Олави вздрогнул, выпрямился и с удивлением оглянулся, как будто не мог понять, где он находится. Взгляд его упал на дверь, и в голове промелькнула тоскливая мысль: опять? Кто теперь?
Снова стук…
Олави вскочил. Его охватила ярость, он лихорадочно глотнул воздух и бросился к двери.
– Войдите! – закричал он, с силой распахивая дверь. – Скорее! Все! Умные и безумные – все сюда! Я стоял перед вами, как школьник, теперь хватит! Скорее! Все вместе! Вы ведь все равно явитесь и потребуете расплаты! Я готов – каждая из вас получит свой кусок!
Но в сенях было пусто. Когда он это заметил, он насторожился, как боец, который не видит своего противника, но знает, что тот где-то притаился. Он медленно закрыл дверь и вернулся на место.
Стук…
«Что это – невидимая рать зовет меня к ответу?» Он обернулся.
Снова раздался стук – и тут Олави заметил маленькую птичку, которая сидела на наружном косяке окна возле двери и заглядывала в окно.
– Это ты? Лети прочь! Улетай! В лес! Разве ты не знаешь, что таится за стенами человеческого жилья? Хищные взгляды, стесненное дыхание, истекающие кровью сердца. Лети в свой лес – и никогда не приближайся к нашему печальному жилью.
Но птица только встряхнула головкой и поглядела ему прямо в глаза.
– Не понимаешь? Лети, лети!
Он стукнул по стеклу. Птица улетела.
Мучительная тоска снова охватила его.
«Вы медлите… я знаю. Вы будете приходить поодиночке, постепенно рвать меня на куски. Вы ходите за мной по пятам, как тайные судьи, чтобы я всегда чувствовал на себе ваши пронизывающие взгляды. Каждый стук заставляет меня вздрагивать, каждое женское лицо вынуждает мое сердце останавливаться. И стоит мне вас на минутку забыть и вздохнуть свободно, как снова, словно призрак, является кто-нибудь из вас».
Он тяжело опустился на стул.
«Я чувствую себя затравленным зверем, а вы все еще продолжаете меня преследовать. Неужели за то, что я когда-то вас любил? Разве вы забыли, в чем мы тогда клялись? Мы клялись никогда не вспоминать друг о друге иначе, чем с благодарностью за то, что каждый из нас дал другому. Мы были богаты и одаривали друг друга золотом. Почему же теперь вы приходите ко мне как нищенки и жалуетесь на свою бедность, хотя знаете, что я еще беднее вас? Может быть, вы приходите просто поплакать вместе со мной о том, что мы, когда-то такие богатые, стали теперь нищими?.. Вы являетесь, как кредиторы! Разве это не безумие? Ведь я слагал для вас стихи! Жизнь была тогда как песня, и любовь обвивала ее строфы красными цветами. А теперь вы говорите, что песни обратились в долговую книгу, а красные цветы – в цифру долга. Уходите, оставьте меня в покое! Мне нечем заплатить. Разве вы не знаете, что я уже все заложил – все до последней лепты».
Чем больше он об этом думал, тем больше его охватывал ужас. В эти минуты на лбу у него выступали капли холодного пота.
«Все заложил! А что я отдал в залог тебе, самой несчастной из всех? Ты была среди других как королева, ты единственная не преклонила передо мной колен, а ступала, как равная, рядом со мной. Но именно твоя судьба оказалась самой жалкой: тебе достались одни отрепья, которыми даже нищий не удовольствовался бы».
Вдруг что-то ударило его в грудь, потом перехватило дыхание, на минуту ему показалось, что вся кровь вытекла из его сосудов, и, наконец, сердце беспорядочно забилось, в висках застучало.
Он боялся шевельнуться.
Снова удар – снова ощущение пустоты, а через минуту лихорадочное биение сердца. Он инстинктивно стал искать пульс. Быстрые толчки, потом пауза… пауза… пауза… что же оно совсем замолкло? Олави побледнел, на лбу у него выступил пот. Отпустило! Пульс захлебывался.
Он вскочил, словно боялся провалиться в бездну, сделал несколько шагов и остановился. Приступ не повторился, сердце начало успокаиваться, но неприятное чувство в груди еще не прошло. Он боялся упасть и сел.
«Это ты, Жизнь, ударила меня в грудь? Ты пришла сводить со мной последние счеты? Может быть, человек – только квартирант, поселившийся в чужом доме? А ты – хозяйка, которая предъявляет счета и взимает плату? Я с тобой уже знаком – твое лицо и раньше мелькало передо мной… Какая у тебя толстая счетная книга! На первой странице… Я так и думал… не главный ли это долг в нашем роду? Мать говорила, что и с отцом так было и с дедом… Ты делаешь мне знаки – погляди, мол, сколько здесь твоих следов. Я уважаю тебя за то, что ты не читаешь мне проповедей о грехе, о рае и об аде, – тогда тебе одной пришлось бы подводить итоги. Любовь – это наша плоть и кровь, она тянет нас, как магнит. Страхом ада нас – современных людей – не испугаешь, ведь мольбами и раскаянием можно вымолить себе прощение! Но если ты записываешь в своей книге на одной стороне наши поступки, а на другой – их последствия и показываешь нам, как они связаны друг с другом, как влияют на нашу судьбу, тогда мы стоим перед тобой, опустив голову, и понимаем, что итоги написаны нашей собственной кровью».
Олави уставился в какую-то точку, будто и в самом деле что-то увидел.
«Ты открываешь свою книгу и показываешь мне итоги. Почему их так много? Здесь мне все ясно: это – мои пути, это – поступки, это – люди, с которыми я был связан. Но что означает этот поток линий на обеих сторонах страницы?
– Последствия, – говоришь ты.
– Так много? Вот эти, соединяющиеся здесь линии – это, видимо, последствия, которые выпали на мою долю. А вот те разбегающиеся линии?
– Последствия для других! – говоришь ты.
– Я уже давно понял, что линии продолжаются, но что их так много… Ты всегда наносишь эти линии?
– Всегда!
– В каждом случае?
– В каждом, если он имеет последствия и на что-то влияет.
– Значит, человек не свободен?
– Свободен, но его поступки не проходят бесследно, иногда они определяют всю судьбу человека. Посмотри-ка сюда!
– Нет, нет… Закрой свою книгу… я уже достаточно насмотрелся. Кому охота думать о твоих счетах тогда, когда он плывет по течению! Я смеялся над теми, кто растратил свою молодость на посты. Я смеялся над твоими законами и умел наслаждаться любовью, не боясь ее пут. Я гордился тем, что никто не кричит мне вслед: „Папа!“ И вот теперь, через много лет, я встречаю людей, которые напоминают мне об узах. Ты сталкиваешь меня с ребенком, родившимся от матери, с которой я не был близок, и говоришь: гляди, бывают даже такие последствия. А когда я вымаливаю ребенка себе и той, для которой это – вопрос жизни, ты отворачиваешься и насмешливо кидаешь через плечо: смейся и наслаждайся любовью, ты получил то, что хотел!»
Олави опять почувствовал в груди то же, что было с ним недавно.
Он ждал нового толчка. Не окажется ли этот толчок последним?
Дверь отворилась.
– Здравствуй, Олави! Я так задержалась, потому что… Господи, что с тобой?.. Ведь ты…
Кюлликки подбежала к нему.
Олави собрал все свои силы, чтобы улыбнуться:
– Не надо так… ты меня даже напугала! Ничего, ничего. Просто мне немножко нехорошо… это наследственное… со мной и раньше бывало… это скоро пройдет.
Кюлликки внимательно посмотрела на него.
– Олави… – сказала она серьезно.
– Правда же – ничего страшного, – торопливо заверил ее Олави.
– Весь твой вид говорит о другом. С тобой делается что-то неладное – я уже давно замечаю, хотя ты и молчишь. Я тебя не спрашивала – ждала, когда ты сам мне расскажешь. Но теперь…
– Ну, если и есть какой-нибудь пустяк, – нехотя ответил Олави, – то это касается только меня.
– А разве может что-нибудь касаться одного из нас, не касаясь другого?
Олави ответил не сразу.
– Почему же? Если другой будет только страдать от этого…
– Нет, ты не прав! – ласково возразила Кюлликки, быстро прошла в спальню и принесла оттуда подушку.
– Ты устал, Олави, тебе надо лечь и отдохнуть! – сказала она, кладя подушку на диван и заботливо укладывая его. – А потом ты мне все расскажешь… ты ведь меня знаешь!
Она села рядом с Олави и начала поглаживать его влажный лоб.
Олави решился не сразу.
– Да, я знаю тебя, – сказал он вполголоса и крепко сжал руку Кюлликки.
Когда они поднялись с дивана, на улице уже стемнело. Оба были бледны и взволнованны, но смотрели друг на друга, как люди, которых горе наконец соединило.
– Полежи еще, пока я приготовлю ужин, – сказала Кюлликки, снова укладывая Олави. – А завтра наступит новый день, – прибавила она с сияющими глазами, целуя его в лоб.
В ожидании
Дом без хозяйки. 6 сентября 1900 г.
Счастье мое!
Только что получил твое письмо. Ты представить себе не можешь, как я заждался его. Я бы уже послал девушку на станцию, если бы не знал, что ты напишешь только к тому дню, когда почта ходит прямо к нам.
Так ты чувствуешь себя хорошо? Это – самое главное, сейчас нет ничего на свете важнее этого. И так бодра, что могла бы горы свернуть? А я не могу этим похвастаться. Я очень соскучился по тебе! И даже стал жалеть, что позволил тебе уехать – или, вернее, отправил тебя туда. Я думал, что буду спокойнее, если ты будешь там, но ошибся. Почему бы не случиться этому здесь? Только теперь я понимаю, как крепко сросся с тобой – я совершенно не могу без тебя обходиться. Скорее бы настал этот долгожданный миг – и ты снова была бы дома. Ты и он!
Мне надо рассказать тебе кое-что, о чем я предпочел бы умолчать, но ведь между нами не должно быть ничего недоговоренного, даже помыслов. Кюлликки! С той самой минуты, как ты уехала, меня снова охватила тревога, – видно, я могу быть спокоен только рядом с тобой. Меня мучит предчувствие, что не все еще миновало, что меня ждет еще какой-то тяжелый удар и судьба только выжидает удобной минуты. Постарайся меня понять. Ты знаешь, как я страдал в течение тех двух лет, когда жизнь отказывала нам в том, что дарила любому нищему. И ты знаешь, что я едва не сошел с ума от радости, когда наши молитвы были наконец услышаны. Но вот теперь, считая дни до самого счастливого мгновения нашей жизни, я снова чувствую страх. Все, конечно, пройдет благополучно – в этом я уверен, – ведь ты здорова и полна жизненных сил. Но я боюсь невидимой руки, которая именно в минуту веселья может написать свое mene, tekel[14]. А вдруг наш долгожданный… ох, как это страшно… вдруг он окажется уродом, физически или духовно?.. Что тогда делать? Молча склонить голову и покориться судьбе? Ты не можешь себе представить, какая тревога охватила меня вчера вечером! Я кричал и молил, чтобы кара не обрушилась на тебя и на него, невинных, чтобы наказание досталось мне одному – если еще мало всего того, что я выстрадал до сих пор. А тут еще дятел подлетел к самому моему окну и так жутко застучал. Потом сорока, словно нечистая сила, принялась хохотать на крыше. У меня даже мороз по коже побежал. Ты, наверно, смеешься над тем, какой я трус. Я боюсь непостижимых нитей жизни, они мне иногда уже встречались. Теперь, прочитав твое письмо, я снова стал спокойнее, но вполне оправиться не смогу до тех пор, пока не увижу вас собственными глазами. Прости, что пишу тебе такое, но мне необходимо было все тебе рассказать. Я знаю, что на тебя мои страхи не повлияют.
Зато были у меня и радости! Я привел в порядок твою спальню – вашу спальню. Ты сама все увидишь, но кое о чем я тебе все-таки расскажу. Я выложил пол… пробкой, потому что в вашей комнате должно быть очень тепло. Но когда все было сделано, меня начала мучить совесть. Это, правда, недорого, но все-таки пробка, а сколько на свете детей, у которых ноги коченеют от инея, покрывающего прогнивший пол. Мне захотелось содрать этот настил в ту же минуту. Но я решил: разве может быть что-нибудь слишком хорошо для него? Я с радостью положил бы два настила – один на другой.
И еще добрые вести: дорогу через лес мостят.
А теперь плохие, очень плохие! Дело с болотом грозит совсем провалиться – это в самую-то последнюю минуту, когда уже можно было бы приниматься за работу. Начались разногласия, дрязги; каждый по-крестьянски упрям, как бык. Зачинщик всему, конечно, Антти Тапола. Что за люди, так и хочется трахнуть их хорошенько! Впрочем, я так и поступал. Я, как Моисей у подножия Синая, шумел, кричал и крушил золотых тельцов. И чего бы это ни стоило, я это дело доведу до конца. Один примусь за болото, если не найду других союзников. Да их немного и осталось – завтра будет снова собрание.
А когда вы вернетесь домой – я горы сворочу! Хорошо, если бы из него вырос такой парень, который вместе со мной будет расправляться с болотами.
Были бы у меня сейчас крылья! Не стал бы я тогда марать бумагу!
Будь здорова и бодра, и пусть охраняют вас с ним все силы небесные.
Жду вас.
Напиши скорее – немедленно!
*
8 сентября 1900 г.
Твое письмо было для меня – как биение твоей крови. Каждое слово было – ты. Я узнавала в нем такие стороны твоей натуры, которые никогда не устаю любить.
Ты волнуешься, но волнуешься напрасно. Это наш-то ребенок может оказаться калекой? Ни за что! Страдания, конечно, будут еще, но это будут наши страдания, и мы не испугаемся их. А к нашему ребенку они не имеют никакого отношения. Да, ты действительно был немного печален, но ты здоров – телесно и духовно. А я чувствую в себе такую силу и такую радость жизни, что, даже будь он из камня, эти ощущения передались бы ему. Во мне волнами ходит моя любовь к тебе и вера в будущее. И так как я каждый день вскармливаю его своими соками – все это вольется и в него. А сороку и дятла ты не понял! Сорока принесла тебе привет от меня и мои тоскующие по тебе думы… Что же делать, что голос у нее неприятный. А дятел! Неужели ты не догадался, что он выклевывал жучков, готовя жилище для нашего малыша, – ведь в его доме не должно быть никакой червоточины. Вот что все это значило!
Я счастлива, что ты обо всем этом написал. Теперь я уверена, что он будет таким, о каком мы мечтаем. Ты очень страдал все эти годы. Из тебя не получился бы преступник, Олави! Хотя я женщина, но могла бы свершить преступление более хладнокровно. Как я люблю тебя за это! Я счастлива и благодарна за то, что у моего ребенка такой отец! Чуткая, неусыпная совесть – это лучшее, чем ты можешь его наделить помимо всего того хорошего, что он наследует от тебя.
В том, что это будет мальчик, я совершенно уверена, а что он станет таким парнем, который переворотит вместе с тобой любое болото, – это я чувствую всей своей кровью!
А спальня! Ты меня просто ошеломил, ты готовишься встретить нас как королеву и кронпринца. Я тоже сказала бы: сдери этот настил! Но кто вправе убрать то, что положила любовь?
Ты сражаешься за свое болото. Вот и хорошо. Какая же это была бы победа, если бы не было борьбы? А победа несомненна! Трахни их хорошенько, трахни и за меня, и за него тоже. Какая жалость, что он не сможет схватиться с ними сразу же, как только вернется домой!
Мы тоже ждем нашего возвращения. Я думаю, нам уже недолго ждать. Но если бы понадобилось – я покорно ждала бы сколько угодно. Мы чувствуем себя лучше чем когда бы то ни было. Я так весела, что стала даже распевать песни, как когда-то девушкой. Что ты на это скажешь? Может, из него выйдет певчий и ты останешься на своем болоте один?
Дорогой, дорогой! Целую тебя прямо в сердце. Горячие приветы от нас обоих… знаю, что ты опять нам напишешь.
Та, которая скоро станет матерью.
*
Родильный дом. 10-го, в 11 ч. утра
Отец!
Да, ты – отец! Ликуй! Конечно, сын! Сегодня утром в 6 ч. Все хорошо. Оба здоровы, он – само здоровье! Такой большой и крепкий! Полный жизненных сил! А голос… не нужен ли тебе командующий на твоем болоте? Я еще не очень его разглядела. Вот он спит тут рядом со мной. Вижу только высунувшуюся из пеленок ручонку. Она не толстая и не дряблая, а большая и жилистая. Твоя рука. Рука мелиоратора. Душа? Твои глаза. Сейчас не могу продолжать. Со следующей почтой напишу еще. Целую его взглядом за тебя, думая о тебе.
Счастливая мать.
Возвращение домой
Осеннее солнышко улыбалось лугам, играло на стеклах окон, золотило стены домов и опушку леса. В воздухе тянуло свежестью.
Олави был сегодня в странном настроении. Он, все время улыбался и, точно флюгер, ни минуты не мог устоять на месте. На станцию он снарядил извозчика, а девушку-служанку услал в дальнюю деревню якобы по делу. Он непременно хотел быть дома один.
Он вбежал в спальню, бегло оглядел ее, бросил взгляд на термометр и улыбнулся:
– Пожалуй, как раз!
Потом снова побежал в кухню. Там на плите стоял кофейник и пел тихую, ликующую песню.
Перед плитой лежала охапка белых сосновых поленьев.
Олави снял кофейник с огня, отлил немного кофе в чашку, чтобы проверить, достаточно ли он крепок, и снова вылил в кофейник. Потом засунул руки в карманы и принялся шагать по комнате из угла в угол, улыбаясь и тихонько насвистывая.
– Что она подумает, когда увидит, что я не приехал ее встречать? Поймет, наверно…
Он опять побежал к плите, налил кофе в чашку и попробовал:
– Кофе хороший!
Он взял тряпку, тщательно вытер кофейник, потом поставил его на краешек плиты и беспокойно взглянул на часы:
– Сейчас они, наверно, уже у Амбарной горы или, во всяком случае, возле Симола…
Он побежал к буфету, расстелил на подносе белую салфетку, поставил чашки, сливочник, сахарницу и отнес накрытый поднос на стол:
– Кажется, хорошо!
Он снова взглянул на часы:
– Теперь они, наверно, уже у Кривого поворота… Интересно, рысью они едут или нет? Только бы не слишком быстро! Ну, да Кюлликки об это позаботится…
Он чувствовал себя все более странно. Казалось, все, что мучило его, растаяло и осталась только тоненькая, легкая корочка, которая тоже куда-то ускользала. Он ходил из угла в угол, то и дело выглядывал в окно и не знал, как ему быть.
– Ну! – воскликнул он наконец, снова взглянув на часы. – Через десять минут они будут здесь!
Он почти бегом побежал к плите и подбросил в нее дров. Пламя сразу же на них накинулось.
– Трещите изо всех сил! Приветствуйте их светом и теплом!
Он пошел в спальню и принес оттуда маленькую кроватку. Она стояла на шести стройных ножках, похожая на изящную корзинку, – он сам сплел ее из сверкающих белизной гибких ветвей ивы. Кроватка была застелена. На иссиня-белой простынке лежало маленькое одеяльце с красными цветами, в головах примостилась подушечка, тоже ослепительно-белая.
– Вот сюда! – шептал Олави, устанавливая кроватку перед плитой и придвигая к ней диван. – Я принесу его сразу сюда, а сами мы сядем здесь.
Когда все было приготовлено, ему стало так хорошо и радостно, что он почувствовал себя на седьмом небе. Он смотрел в окно, выбегал к воротам, вглядывался в дорогу, прислушивался. Потом опять возвращался в дом, хотел было отправиться им навстречу, но не решился оставить топившуюся плиту.
Наконец на повороте между деревьями мелькнула гнедая голова лошади. Сердце у Олави так дрогнуло, что в первую минуту он не мог сдвинуться с места. Он стоял и смотрел из окна на приближающуюся лошадь с коляской, на закутанную в белый платок Кюлликки и на то, что она держала на руках.
Коляска приближалась к воротам. Олави вихрем скатился с крыльца.
– Добро пожаловать! – восторженно закричал он еще издали.
– Добрый день! – послышался в ответ теплый голос Кюлликки.
– Дай мне, дай мне! – воскликнул он, протягивая руки к Кюлликки.
Кюлликки, улыбаясь, протянула ему крепко запеленутый сверток.
У Олави задрожали руки, когда он его принимал.
– Помоги ей, Антти, выйти из коляски! И приходи попозже. Сейчас я тебя не зову… такая суматоха, – взволнованно говорил Олави.
Возчик улыбался, Кюлликки тоже улыбалась.
Но Олави не заметил их улыбок: он торопился со своим свертком к дому. Сделав несколько шагов, он все-таки остановился и одной рукой приподнял верхнее покрывало. Он увидел под ним маленькое красноватое личико с двумя ясными глазками.
Олави так задрожал от радости, что ему пришлось прижать к себе сверток, чтобы не выронить его. Он быстро закрыл крошечное личико и почти бегом побежал в дом.
Кюлликки смотрела на его хлопоты лучащимися глазами. А когда вошла в дом, остановилась в дверях, ошеломленная. Дружеское приветствие полыхающего в печке огня, маленькая кроватка, о которой она и не подозревала, удобный диван рядом с ней, накрытый поднос на столе – она заметила все это с первого взгляда.
А Олави хлопотал, склоненный над кроваткой.
– Это можно расстегнуть? – спрашивал он, быстро расстегивая булавки.
– Можно, можно! – смеялась Кюлликки, снимая с себя верхнее платье.
Олави распеленал малыша. Он поднимал его маленькие ручонки, как доктор, осматривающий новобранца, потом вынул его из кроватки (длинный парень!), перевернул на бочок (прямой, как солдат!), долго смотрел в его ясные глазки и в личико, стараясь найти на нем линии, которые предвещали бы счастливую судьбу.
– Ах ты, золотко! – воскликнул он восторженно, приподнял малыша и осторожно поцеловал его в лобик.
А малыш не издал ни звука, он смотрел на отца, как пациент смотрит на доктора.
Олави снова положил его в кроватку.
– А голоса у тебя нет? Смеяться ты не умеешь? Он стал моргать глазами, причмокивать и шипеть, точно приманивал маленького птенчика, – он никогда не видел, чтобы так делали, это получилось само собой.
– Смеешься, смеешься, уже смеешься! Вот так! Вот так!
Кюлликки подошла к ним сзади, облокотилась на спинку дивана и улыбаясь глядела на обоих.
– А руки… руки мелиоратора?.. Правду ли мама сказала? Правду, правду! Вон какая пятерня! Настоящий экскаватор! – Он, счастливый, расцеловал обе ручонки.
– Золотко мое, какие у тебя коготочки! Мама, видно, приберегла эту радость для папы…
Он убежал, нашел коробку для рукоделия и вернулся с маленькими ножничками:
– Папа подстрижет, папа подстрижет! Он опустился на колени перед кроваткой:
– Не бойся… спокойно, лежи совсем спокойно. Так! Папа не сделает тебе больно, хоть он и большой! – Он срезал ноготок за ноготком, то и дело целуя маленькие пальчики.
Малыш гримасничал. Кюлликки продолжала стоять над ними, и ее улыбка стала еще теплее.
– Вот так, все готово! Такой парень – такой парень, Кюлликки! – воскликнул он, оборачиваясь. – Боже мой, Кюлликки! Ты тут стоишь? Что я за скотина – забыл о тебе! Добро пожаловать, Кюлликки! Тысячу раз добро пожаловать!
Он обнял Кюлликки.
– Какая ты бодрая и свежая! Ты даже помолодела! Спасибо тебе за все… мать!
– Тебе спасибо! – отвечала растроганная Кюлликки, лаская взглядом белую постельку.
Олави усадил ее на диван, и они завели между собой безмолвный разговор, обходясь одними взглядами.
– Господи! – воскликнул вдруг Олави. – Я совсем голову потерял. Я ведь кофе для тебя сварил, а теперь…
Он встал, быстро переставил кофейник с плиты на поднос.
– Ты сам сварил кофе? – удивилась Кюлликки, и глаза ее заблестели еще радостнее.
– Кто же больше? Сегодня я никому другому этого не позволил бы. Садись, Кюлликки!
Они сели за стол и пили молча, только смотрели друг на друга.
Ребенок напомнил о себе, оба вскочили.
– Что с моим сыночком?.. Ему стало скучно? – ласково заговорила Кюлликки, подняла малыша и стала с ним ворковать.
Мальчик успокоился.
Тогда Кюлликки передала его Олави. Олави посмотрел на нее с благодарностью и прижал к себе малыша. Ему показалось, что все вокруг него растаяло и куда-то исчезло. Тепло маленького тельца передалось ему через пеленки и согрело его, как чистая, тихая ласка. От волнения у него так дрожали руки, что ребенка пришлось передать Кюлликки.
Кюлликки опустила сына в кроватку, поправила подушку и накрыла его одеяльцем. Теперь на белом изголовье виднелось только розовое личико.
– Как много доверено человеку, если ему доверена жизнь такого крошечного существа, – сказал Олави, когда они снова сели на диван.
– Знаешь, о чем я думаю? – сказала Кюлликки. – Что прощение и примирение гораздо, гораздо больше, чем месть.
Олави кивнул и тихо сжал ее руку. Разглядывая розовое личико на белом изголовье, Олави вдруг помрачнел.
– Олави! – тихо сказала Кюлликки и взяла его за руку. – О чем ты сейчас думаешь?
Олави ответил не сразу.
– Нет, не говори, – снова сказала Кюлликки, – я и так понимаю. Но сейчас нам об этом не надо думать… К тому же у него ведь есть родители, а у этих родителей кое-какой опыт, ему незачем идти по нашим следам…
– Я надеюсь, – отвечал Олави.
Они умолкли, но мысли их продолжали кружить над белой постелькой, словно охраняя ее.
– Гляди! – воскликнула Кюлликки через минуту. – Он уснул, какой он милый!
Комната покоилась в лучах солнца, которые проникли во все ее уголки.
– Олави? – Кюлликки встала и глазами показала на дверь спальни.
Олави обрадовался. Они на цыпочках подошли к дверям и открыли их. Кюлликки встала на пороге, оглядывая комнату, от новых обоев она казалась больше и светлее.
Кюлликки обернулась к Олави, счастливая и радостная.
Олави обнял ее и вдруг, видно, о чем-то вспомнил.
– Я тебе рассказывал, – заговорил он мечтательно, когда она вернулась в кухню, – как сестрица Майю приходила однажды звать меня домой, еще во времена моего бродяжничества.
– Рассказывал – это было очень красиво, я ничего не забыла.
– И как мы потом вернулись домой и начали… Они подошли к окну.
– Погляди-ка! – прервал себя Олави, показывая за окно.
Внизу под ними раскинулось огромное болото. По его краю шли две большие канавы и копошилось множество людей: одни выкорчевывали деревья, другие вслед за ними продолжали копать канавы. Эти два мощных фарватера устремлялись вперед, вдаль. Вечернее солнце бросало красноватый отблеск на плечи работающих, то там, то здесь сверкало острие лопаты или топора, вода в канавах отливала серебром, а по их краям чернела влажная земля.
– О-о! – радостно воскликнула Кюлликки. – Значит, началось!
Олави повернул ее к себе, крепко обнял и посмотрел ей в глаза. Кюлликки прочла в этом взгляде все, что они пережили и перевидали, над чем горевали и на что надеялись.
– Началось! – сказал он тихо и еще крепче прижал Кюлликки к своей груди.
Примечания
1
Все стихи даются в переводах П. Жура.
(обратно)
2
Тапио – в финской мифологии – лесное божество.
(обратно)
3
Конфирмация – религиозный обряд в лютеранской церкви.
(обратно)
4
Торппа (финск.) – маленькая избушка.
(обратно)
5
Кохисева (финск.) – шумящий.
(обратно)
6
Что за негодяи? (Шведск.)
(обратно)
7
Свихнулся, что ли? Убирайся, болван, сию же минуту! (Шведск.)
(обратно)
8
Девушек нет дома! (Шведск.)
(обратно)
9
Войдите, пожалуйста! (Шведск.)
(обратно)
10
Ваше здоровье! (Шведск.)
(обратно)
11
Благодарю! (Шведск.)
(обратно)
12
Пусть будет по-вашему! (Шведск.)
(обратно)
13
Ки́рка – лютеранская церковь.
(обратно)
14
Mene, tekel – согласно библейской легенде, слова, начертанные незримой рукой на стене палаты, где пировал вавилонский царь Валтасар, они предвещали гибель Вавилону.
(обратно)
Оглавление
Роман о финском Дон-Жуане
