Текст книги "Песнь об огненно-красном цветке"

Автор книги: Йоханнес Линнанкоски

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 12 страниц)

Он сказал это мягко и почтительно, но где-то в уголках его губ притаились высокомерие и дерзость.

– Разве не каждый человек имеет право откровенно высказываться? – возразила дама. – Я, по крайней мере, всегда рада выслушать человека, у которого есть собственное мнение. И я думаю, – продолжала она низким голосом, кокетливо улыбаясь мечтательными глазами, – вы можете высказаться, не требуя у меня разрешения, – ведь и наше знакомство тоже произошло без обычных церемоний.

– А вы еще не забыли? – усмехнулся Олави. – В этом повинен «Амур» господина Ханссона. Что было делать, если «Амур» не посчитался с правилами хорошего тона и повалился прямо на вас? Пришлось броситься вам на помощь, не спрашивая разрешения.

Он сказал это так весело, что дама рассмеялась.

– Ваш муж любезно пригласил меня в ваш дом, а вы, сударыня, ради этого пустяка оказали мне, необразованному сплавщику, дружеский прием. Дело было и прошло, и я не забываю о своем положении.

Дама посмотрела на него с упреком:

– Почему вы говорите о сплавщике, о необразованности. В ваших устах это звучит скорее вызывающе и насмешливо, чем смиренно.

– Правда? В таком случае прошу прощения – я не хотел этого. И я благодарю вас, мадам, за то, что вы говорите со мной так, будто здесь сидят не сплавщик и изысканная дама, а просто два человека.

– Именно так – два человека!

Олави бросил на нее быстрый, пытливый взгляд, и уголки его губ снова дрогнули – высокомерно, насмешливо и дерзко.

– А что до тех вещей, – заговорил он совсем другим тоном, – с которых мы начали, то они тоже касаются только двух человек, и третьему лицу здесь говорить не о чем. Вы утверждаете…

Он понизил голос почти до шепота: в купе вошел кондуктор, чтобы зажечь лампы. Их мягкое пламя осветило холодное дерево, в купе, казалось, стало теплее, а в вагоне – уютнее…

– По-моему, – почти горячо продолжал Олави, – это решающее обстоятельство всей нашей жизни, от которого наша судьба зависит так же, как урожай от погоды. Но об этом не принято говорить.

– Почему же нет, если это правда?

– Дело не в правде, мы, как благовоспитанные дети, тешим себя рассказами об аисте, который приносит нам братьев и сестер, – продолжал он насмешливо. – Мы превращаем любовь в малое послушное дитя. Мы растим и дрессируем его, как щенка, – простите за такое сравнение, – чистим, причесываем, учим хватать сахар и благодарить… потом надеваем ему на лапы войлочные тапочки, повязываем на шею красный бант, выводим на улицу и отдаем поводок первому встречному: гляди, будущий повелитель, кого тебе придется любить до самой смерти!

Дама кусала губы, чтобы не рассмеяться.

– Может быть, вы преувеличиваете?

– Может быть. Простите, если оскорбил ваши чувства. И все-таки я должен сказать, что это дитя водит нас, а не мы его. Мы горды, как боги, но любовь заставляет нас пресмыкаться. Мы, мужчины, сильны как львы, но слабая девушка может одной только прядью волос погубить нас. А вы, женщины… но об этом не мне говорить.

Поезд несся через мост – голоса собеседников потонули в грохоте колес.

– Это ваше собственное убеждение, – послышался снова возбужденный голос Олави, – или вы говорите потому, что так принято?

– Конечно, мое убеждение, – горячо ответила дама.

– В таком случае позвольте вас спросить, какая нам от этого польза? Та, что мы краснеем, раз нас учили краснеть? Или та, что наши губы произносят «нет», хотя глаза кричат «я хочу!»? Разве мы, несмотря на все общепринятые слова, не готовы на что угодно, когда приходит «то, настоящее»? Разве мы не становимся беспокойными, как стрелка компаса, когда стремимся к тому, чего жаждет наше сердце?

Дама смотрела испуганно: таких речей она еще никогда не слышала. «Что это за человек и чего он хочет? Зачем я стала разговаривать с ним о таких вещах?»

Конечно, бывают случаи, которые позволяют говорить так, как вы сейчас говорите, – сказала она, словно уклоняясь от удара, – но это не относится ко всем. Большинство людей подавляет свои мимолетные чувства, зная, что так лучше.

– Почему же лучше? Потому, что так велено? – воскликнул Олави.

Поезд подошел к станции и остановился. В вагон ввалилась партия рабочих. Дама вздохнула с облегчением. Но рабочие, заметив, что купе занято, отправились в другой вагон.

– Я снова вас оскорбил, – сдержанно сказал Олави. – Но вы не судите по себе. Если вы счастливы в браке, то почему мы не можем говорить на эту тему, не думая о том, что вы замужем, а я холост, говорить просто, как два человека.

– Да, да, конечно, – ответила дама, но беспокойство ее нарастало. «Неужели он о чем-то догадывается? Не намекает ли он? Мне кажется, в его голосе звучит насмешка».

– Я никого не хочу обижать или осуждать, – продолжал Олави. – Но можно ли молчать, глядя, как сотни людей, точно рыбы в сети, устремляются в брак, а этот брак губит их счастье? Или, может быть, вы считаете, что сети и есть настоящее место для рыбы, раз они находятся в воде?

– Вы не должны так говорить! – страдальчески воскликнула дама. – Ваше сравнение хромает, и не только хромает, оно совершенно неверно! Поймите, что я и тысячи других уважаем брак и не считаем его могилой для счастья!

Олави посмотрел на нее почти сочувственно.

– Я понимаю, но почему вы снова говорите о себе? Я думал, – продолжал он, понизив голос и почти гипнотически глядя в глаза даме, – я думал, вы лучше меня поймете, даже согласитесь со мной. Ведь вы, женщины, находитесь в еще худшем положении, чем мы, мужчины. Я думал, что вы, чувствующие более тонко и ожидающие большего, больше и разочаровываетесь.

– Вы смеетесь над нами? Вы нарочно меня мучаете?

– Нет, конечно. Ведь брак – это и есть самая жестокая насмешка, – говорил он низким, проникновенным голосом. – Скажите, мадам, разве у каждой девушки нет «идеала», о котором она мечтает? Разве она не ждет от брака того великого и священного, о чем трепещет все ее существо?

– В этом вы правы! – мягко отвечала дама. – Но это девичьи мечты, они редко сбываются.

– Редко сбываются? Разве не каждый из нас хорош – и трясущийся старец с высохшим телом, и какой-нибудь грубый, неотесанный чурбан? Ведь мы, мужчины, – божественного происхождения, мы все сплошь идеалы!

Он сказал это так холодно и резко, что даму затрясло.

– Вы живете с этим своим «идеалом», точно путешествуете в коляске с незнакомым вам человеком, сложив здесь и все свои пожитки. Вы сидите и беседуете о погоде, о пейзаже, потому что больше вам говорить не о чем. Но коляска катится, она на рессорах. Со временем появляются дети, хотя вы не всегда понимаете, как у вас с этим почти незнакомым попутчиком могут быть дети.

Он проницательно посмотрел на даму, будто знал, что попал в цель. Ее лицо выдавало беспокойство и тревогу.

– Здесь, кажется, слишком жарко, – сказала она, вставая.

– Конечно, какой я невнимательный.

Олави открыл окно, но остался стоять возле него, облокотившись на раму. Он смотрел на собеседницу высокомерно и победоносно…

Дама стояла в другом конце купе и глядела в окно. Этот человек смущал и вместе с тем привлекал ее.

Почему никто не входит в вагон? Надо бы ответить ему, но что сказать? Молчание становилось тягостным.

– Что вы хотите этим сказать? – нервно спросила она, оборачиваясь.

– Я хочу сказать… Не знаю, удобно ли это, – говорил Олави, подходя к ней. – У каждого свое мнение… Я хочу сказать, что любовь свободна – свободна от брака, от греха, от всех пут, придуманных людьми.

– Как вы смеете так говорить! – рассердилась дама.

– А почему же мне не сметь? Но если это вас оскорбляет – прошу прощенья. Любовь не знает и не хочет знать никаких границ. Говорят, в любви важно образование, важно, к какому обществу человек принадлежит, считается, что образованные люди обладают более тонкими чувствами. Это все пустая болтовня! У образованной барышни может быть изящная фигура и тонкая талия – благодаря портнихе. Ее голова может быть набита красивыми фразами – благодаря школе. Но в любви она может быть такой же грубой и неотесанной, как скотница. А необразованная батрачка может быть гибкой телом и душой, как ветка березы, она часами может грезить о таких вещах, которых не найдет ни в одной книге, – и все это дано ей самой природой! То же самое и у нас – у мужчин. – Олави говорил сдержанно, но в его голосе таился огонь, готовый сверкнуть молнией.

– Значит, вы не придаете в этих вопросах никакого значения образованию? – спросила дама, не сознавая, что говорит; его голос волновал ее так, как волнует церковный колокол, если слушать его вблизи.

– Не больше, чем вы. Правда, вы, женщины, цените красивые платья, изящную мебель, удобства и любовный щебет. Но это не то, чего жаждет все ваше существо, перед чем вы трепещете, вы…

Он умолк, точно боясь сказать лишнее.

– Вы?.. Почему вы не скажете прямо, раз уж так много сказали? – воскликнула дама, и на ее бледных как снег щеках проступили темно-красные пятна.

– Вы ждете того, кто сумеет вас взять, взять по закону свободной природы! Вы вздыхаете не о том, кто чирикает о любви, не он вам снится, а тот, кто возьмет вас в свои горячие руки и поднимет так высоко, что небо откроется вам и вы увидите мерцание звезд. И только в это мгновение вы поймете, что такое жизнь, поймете, что ее тайные силы никто не властен измерить и ограничить.

– Кажется, гудок был… не подъезжаем ли мы к станции? – сказала дама, взволнованная настолько, что, казалось, она готова выбежать из вагона.

– Нет еще… это длинный перегон. – Олави тоже был возбужден, глаза его горели, в висках стучало.

– Знаете, как я называю вас, женщин, когда вы даете волю своим чувствам? Я называю вас сабинянками.

– Сабинянками?

– Да. Помните, их – замужних и незамужних – похитили римляне. Когда мужья и отцы этих женщин пришли требовать их обратно и стояли перед похитителями с обнаженными мечами, сабинянки прибежали и встали между ними. Волосы их были распущены, одежды разорваны, но они твердо заявили, что не хотят возвращаться и останутся с похитившими их римлянами. Они остались, и стали праматерями той нации, которая покорила мир… Может быть, это мое сравнение тоже хромает?

– Не знаю, я никогда не думала об этом с такой точки зрения, – ответила смущенная дама.

Освещение в вагоне испортилось, газовые рожки беспокойно полыхали.

Оба молча сели. Кровь Олави бурлила, он весь дрожал от волнения. Дама встала, отерла пот со лба и стала обмахиваться носовым платком. Но рука ее так дрожала, что платок упал.

Олави вскочил, поднял платок и, протягивая его даме, схватил ее руку. Рука трепетала и старалась вырваться, большие синие глаза смотрели на него беспомощно.

– Вы меня не боитесь? – воскликнул Олави почти страстно.

Она мучительно, приглушенно вздохнула, точно загнанное животное, и бессознательно сжала руку Олави.

Олави резко притянул ее к себе, но тут же оттолкнул и упал на скамью.

Казалось, молния пронзила дерево, срезала его ветви и спалила сердцевину.

– Несчастный! – воскликнул он с какой-то горечью. – Зачем подражать римлянину, раз я не римлянин! Да и вы вряд ли захотели бы стать сабинянкой!

Кровь отлила от лица женщины, она смотрела на него растерянно.

– Мы все несчастны! – лихорадочно продолжал Олави. – В нас бушуют страсти и жажда тайных пороков, но в моих жилах нет ни капли настоящей римской крови. Если бы мы были прозрачны, мы не осмеливались бы показываться друг перед другом.

– Молчите! – со слезами в голосе произнесла женщина. – Если бы вы только знали, как я несчастна, как бесконечно несчастна…

– Почему же мне не знать? Мы все несчастны… Я знаю, что вы совсем не любите мужа.

– Вы?! Откуда?! – испуганно воскликнула дама.

– По вашим глазам, они говорят больше, чем слова… Я знаю даже, что вы не любите и своих детей!

– Молчите, я не могу этого больше слышать! – в ужасе закричала женщина.

– Можете. Я знаю и еще что-то. Я видел, как в вашем доме ползала змея, этот сладкоречивый болтун – магистр. Он сидел у вас в тот день, когда я к вам приходил. Я понял, что ваш муж не дал вам того, чего вы ждали от брака, и что вы все еще мечтаете о своем «идеале». А тот фарисей, который все время болтал о Гете, Шиллере и госпоже фон Штейн и который поглядывал на вас, как голодный волк на овцу, воображает, что он и есть тот самый «идеал». Я решил втоптать в грязь этого болтуна, если будет такая возможность, и показать, что он не может дать вам даже столько, сколько ваш муж!

Женщина забилась в самый угол купе, точно она была преступница, которой читали обвинительный приговор.

– Это желание было честным и достойным, – продолжал Олави, – но к нему примешалось и другое – совсем недостойное: жажда надругаться над браком и любовью, желание обнять чужую жену, потому что чужих жен в моем бродячем списке еще не было. И вдруг во мне проснулся другой человек, который закричал: ты не римлянин, потому что не хочешь удержать похищенную, не хочешь за нее бороться, ты такой же вор, как все остальные!.. Вы должны меня презирать, я это вполне заслужил.

– Мне презирать вас?! Что бы вы о себе ни говорили, вы все-таки не такой, как другие.

– Вы ошибаетесь! Может быть, я просто честнее некоторых других, потому что прислушиваюсь иногда к голосу того другого человека во мне – того, который был счастлив и страдал, пережил радости и горести.

– Вы прямой и честный человек. За это я вас уважаю, – спокойнее ответила женщина.

Она немного помолчала, потом боязливо продолжала:

– Почему бы и мне не высказаться откровенно? Мои чувства к мужу и детям, мои мечты и надежды вы угадали совершенно. Что касается того, третьего… надо знать нашу жизнь, чтобы понять, почему мы, сотни женщин, годами живем, поддерживаемые такой болтовней. Так и я жила, полная страха и трепета от мысли о том, что будет, если встретится мне наконец тот, о ком я мечтала. И вот вы… вы вздумали растоптать эти мечты. Вы считаете, что «идеала» не бывает?

– Нет, мы – мужчины – все ничтожны! Одни из нас осмеливаются похищать только глазами, другие похищают с помощью рук, но делают это как воры: стоит кому-нибудь их увидеть, как они бросают свою добычу. Если бы мы были настоящими римлянами, мы сказали бы вам, замужним или незамужним – все равно: ты моя и я твой! На таких мужчин вы могли бы спокойно положиться. Но таких нет, и вы напрасно ждете своих римлян.

– К чему же все это приведет? – спросила женщина.

– Ничтожность – вот наша болезнь. Мы хотим исцелиться от нее с помощью любви, но, вспыхивая в нас, она превращается в огонь, который не греет, а только жжет и гложет нас, как огонь гложет дерево.

Разговор оборвался. Собеседники сидели печальные и подавленные.

– Только одна пора в любви прекрасна, – снова заговорил Олави. – Хотите знать – какая? Может быть, вы поймете меня, как один несчастный понимает другого.

– Скажите! – воскликнула женщина, глядя, как его глаза становятся нежными и печальными.

– Любовь прекрасна только вначале, когда она еще не удовлетворена, когда мы начинаем только догадываться о ней и глаза наши делают первые чистые признания. Но едва только мы осмеливаемся дать слово рукам, как они разрушают все нежное и прекрасное. Тогда начинает зреть первый недуг любви – страсть, она приводит с собой ревность, которая колет нас своими терниями и разрывает наше сердце до крови. До этой минуты мы чувствовали себя в раю и были счастливы, но тут появляются змей и яблоко, а вслед за ними – и ангел с мечом; нас безжалостно изгоняют из рая, и мы уже никогда больше не можем в него вернуться… Я один из тех, кто навсегда изгнан в дремучий лес.

– Вы хоть умеете говорить о рае!

_ – Лучше быть в раю, чем говорить о нем. Вы, мадам, находитесь еще по ту сторону изгороди, вернее, вы – в ложном раю, но это лучше, чем лес. Идите к своему мужу, он ничем не хуже остальных. То, чего вы не найдете в нем, вы вряд ли найдете в других, потому что вас окружает ярмарка, на которой плохой товар продается за высокую цену. Тот, кто хочет совершить сделку, должен уметь над всем смеяться, для этого у вас вряд ли достаточно холодное сердце.

– Неужели вы не можете сказать мне на прощанье хоть несколько утешительных слов? – спросила женщина, совершенно измученная этим разговором.

– Нет… а впрочем… да, конечно! У вас есть дети, которых, как вам кажется, вы не любите, но они любят вас и ждут, когда мама вернется к ним. В них течет ваша кровь, и, будь они даже совсем чужими, они все-таки дети. Растите из них новое поколение – старое годится только на свалку. Воспитайте в них смелость брать то, что они любят, и умение удержать его, даже если весь свет перевернется вверх дном. Вот вам и идеал любви… Слышите? Гудок!

Он встал, схватил со скамьи сумку и бросил ее через плечо.

– А теперь, сударыня, наши пути расходятся. Прощайте и простите меня, вы вряд ли понимаете, насколько я растерзан. Если вспомните меня когда-нибудь, не поминайте лихом.

Он пожал холодную руку женщины. Ее губы дрогнули, но она не могла вымолвить ни слова. Олави быстро вышел из вагона.

В вечерних сумерках женщина мельком увидела его на платформе. Потом она залилась слезами.

«Кто он такой? – думала она, устало опускаясь на скамью. – Все-таки он – римлянин! – решила она немного погодя. – Во всяком случае в большей мере, чем кто бы то ни был из известных мне людей…»

Кубок до дна

«Я хочу поднять пенящийся кубок жизни к губам и залпом осушить его до дна! – говорил Олави про себя. – Я пил весенний напиток из отливающих серебром бокалов, пил пенящуюся влагу из багряных сосудов, почему бы мне не испить и терпкого осадка ИЗ темных кубков, как делают многие другие? Того, кто познал вкус жизни, снова и снова мучит жажда; кто хочет познать жизнь до самых ее глубин – должен заглянуть в бездну. Кубок до дна – и смейся над жизнью, потому что и она не станет тебя оплакивать!»

Обуреваемый такими мыслями, Олави решительно направился к окраинным улицам города. Он быстро достиг одной из тех улиц, где в тесных номерах пенятся бокалы, девицы сидят на коленях у своих гостей и люди служат службу самому ненасытному из богов.

Летний вечер был светлым и тихим. Дневные шумы умолкли, улицы были пустынны. Казалось, для всех наступило уже воскресенье и только он, не покончивший с будничными делами, идет на работу.

Не останавливаясь, будто ему нужен был другой адрес, Олави прошел мимо высокой узкой двери с окошечком посредине. Но что-то затеснило, застучало у него в груди и заставило вернуться. Раздосадованный, он почти бегом устремился к двери и отчаянно постучал.

Никакого ответа. Олави казалось, что тысяча глаз смотрит ему в спину. Ему захотелось убежать от этих насмешливых глаз, но вместо этого он постучал снова – громко и истерично.

Прошла мучительная минута, прежде чем за дверью послышались быстрые шаги и распахнулось окошко.

– Hva’ ä’ de’ för en drummel[6] – крикнул резкий женский голос. – Bråskar de’? Packadej i väg, din slyngel, och de’ på eviga minuten![7] – И окошко с треском захлопнулось.

Кровь бросилась в лицо Олави. Ему захотелось уцепиться за дверь, сорвать ее с петель, разнести все эти строения и сравнять их с землей.

В окнах появились удивленные лица. Он почувствовал себя преступником, затеявшим кражу со взломом средь бела дня, и бегом бросился в центр города.

Там его снова охватило раздражение.

– Что я, мальчишка, что ли? – возмущалась его оскорбленная гордость.

Вдруг он увидел извозчиков, выстроившихся в длинный ряд.

– Не желаете ли? – оборачивался к нему то один, то другой.

– Нет! – Их лица казались ему слишком добродетельными.

В самом конце ряда он увидел такого, какого искал: толстая красная физиономия, наглые бегающие глазки.

– Знаю, знаю! – фамильярно подмигнул тот. – Нужны красотки. За деньгами не постоите, верно?

– Да!

– Сделайте одолжение, садитесь!

Улица грохотала. Казалось, она воздавала ему по заслугам.

Извозчик свернул к воротам, въехал во двор, соскочил с козел и постучал в окошечко рукояткой кнута.

– Flickorna ä’ int’ hemma nu![8] – послышалось в ответ, и окошечко захлопнулось.

– Везите меня хоть к черту в пекло, только вон отсюда! – закричал Олави.

– Зачем же так уходить, коли уж приехали, – решил извозчик, выехал на улицу и галопом помчался в другой двор.

Олави остался возле коляски. Он снова услышал стук… потом звучный голос, доверительное перешептывание этого голоса с извозчичьим басом.

– Ясно… молодой… за деньгами не постоит, – заверял бас.

Олави вспыхнул. Что он – бык на ярмарке, которого продает краснорожий извозчик? Он хотел уже крикнуть извозчику, чтобы тот вернулся, но дверь приоткрылась.

– Все в порядке! – сказал извозчик, блестя глазами.

– Добрый вечер, stig in, var så go’![9] – лукаво улыбнулась молодая, довольно изящно одетая девица, выходя навстречу Олави.

Он вошел в переднюю, из нее – в небольшой зал. Резкий запах духов подействовал на него почему-то успокоительно.

– Садитесь! Что это вы такой серьезный? Милашка бросила… изменила, может?

– Да, как это вы угадали? – с облегчением воскликнул Олави. Какое счастье, что девица такая веселая и болтливая! И он сам почувствовал непреодолимое желание болтать, болтать и лгать – иначе он не сможет усидеть здесь ни минуты.

– А чего тут угадывать? Вы всегда являетесь к нам, когда ваши милые вам наскучат… а с ними вам почти всегда скучно… Она была красивая? – спросила она, подмигивая.

– Конечно, красивая, – почти такая же, как вы!

– Ха-ха-ха, – расхохоталась девица. – А она вас… целовала?

– Нет, нет, как можно!

– А вы ущипнули за щеку какую-нибудь другую девушку и получили отставку?

– Удивительно, какая вы догадливая! Я именно ущипнул. Ущипнул и, кажется, еще шлепнул. И этого было достаточно.

– Вот они – эти ваши девушки из порядочных семей! Уж до чего они носятся со своей любовью! А ее – этой любви – хоть пруд пруди, до самой смерти хватит.

Они оба рассмеялись.

– Что вы предпочитаете? Шерри? Мадеру? Портер? Я предпочитаю шерри.

– Все! – воскликнул Олави.

– За все – двадцать! – засмеялась девица, взяла деньги и исчезла.

«Чем это кончится?» – думал Олави, довольный тем, что комнатка чистая, обставленная почти со вкусом, а девица – разговорчивая.

Появились бутылки и стаканы.

– Scool![10] – подняла свой стакан девица, кокетливо и призывно глядя на Олави.

Они выпили – Олави впервые в жизни. Казалось, вся горечь и беспокойство, томившие его, угасли и утихли под воздействием шерри.

– Вы первый раз в нашем монастыре? – засмеялась девушка, подмигнув.

– Первый. – У Олави точно кусок в горле застрял. – Вам налить? – спросил он поспешно.

– Mjuka tjänere![11] – Стаканы звякнули.

– У вас есть папиросы?

Оба закурили. Девушка развязно откинулась, положила ногу на ногу и стала пускать дым кольцами.

– Разве это не чудное заведение? – смеясь говорила она. – Всеобщий госпиталь – только глупое государство не может догадаться дать нам бесплатное помещение. Вы приходите сюда больные, озабоченные, издерганные, а уходите здоровые и довольные. Не так ли?

– Пожалуй…

– Так и есть, черт подери! Как бы вы без нас обходились? Подохли бы, как ерши на суше. А всё мы – хуже других. Ох уж эти женщины из хороших семей! Тут вот каждый день ходит мимо нас асессорша – важная, гордая, точно флюгер, а старик ее…

– Поговорите о чем-нибудь более веселом! – попросил Олави и вынужден был снова залить стаканом шерри поднимающееся в нем беспокойство.

– О веселом?.. Ваше здоровье!.. Да, да, вам все подавай веселенькое. Может, мне спеть или посвистеть? Вы любите песни?

– Люблю, но только пристойные.

– Ах пристойные, – fint ska’ de’ vara![12]

Кровать и кушетка, кровать и кушетка —

Разве это не мебель?

Кровать и кушетка.

– Hva’ sa’? Годится?

– Пожалуй, годится! – Олави развлекала легкая плясовая мелодия песни.

Простынь, простынь, простынь и подушка.

Тонкая простынь, мягкая подушка,

А на подушке – подружка.

Олави невольно рассмеялся.

Потом опять пошли разговоры, смех, истории, – девушка не закрывала рта. Стаканы звенели, комната наполнялась дымом.

– Господи, как жарко! Пойду переоденусь.

Девушка встала и скрылась в соседней комнате.

– Дело идет! – улыбнулся Олави, вяло прислоняясь к спинке дивана и выпуская синие кольца дыма. Но он не чувствовал себя достаточно свободно.

Девица появилась, кокетливая и легкая, в светлых туфельках, с почти обнаженными руками, одетая в тонкую, светлую вышитую сорочку.

– Ох! – вырвалось у Олави.

– О-ох! – игриво передразнила его девушка. Она скользнула мимо Олави, бесстыдно и грациозно поставила ногу на диван и наклонилась. Улыбаясь, она дерзко и выжидательно глядела на него своими жгучими глазами.

Олави смутился. В девушке было что-то от человека и от животного, ангельское и рабское одновременно. Она пленяла и возбуждала. Но уже через несколько мгновений жгучие, жадные глаза и запах шерри, ударившие ему в лицо, вызвали в нем отвращение.

– Садитесь и пейте. Я не хочу ничего другого! – Порывисто схватив бутылку, он наполнил стаканы.

– Ого! – изумилась девушка, и глаза ее округлились. – Вы пришли сюда выпить?

– Да!

Девушка спустила с дивана ногу. Ее лицо выразило не то досаду, не то насмешку.

– Вот так мужчина! Все бы так – пили и платили, а не… Вы первый такой – ваше здоровье!

Она выпила, продолжая насмешливо улыбаться. А потом положила руки на стол, облокотилась и долго разглядывала сидящего на диване Олави. Она смотрела и смотрела, а он курил, не выпуская изо рта папиросы.

Девушка забилась в угол дивана и заговорила пьяным голосом:

– Почему вы такой – при вашей-то внешности?.. Я не из-за денег. Вы не понимаете, что я люблю вас? Вы думаете, «девицы» не могут любить? Могут, и еще как – больше других! Позвольте мне любить человека – на скотов я вдоволь нагляделась. Оставайтесь на всю ночь…

Олави передернуло.

– Пейте! – воскликнул он. – Пейте и не говорите глупостей!

Но отвращение превратилось в мучительную печаль, почти в жалость:

– Я не могу остаться, мне скоро пора. Давайте лучше выпьем!

– Выпьем! – крикнула девушка, встала и опустошила стакан.

– Здесь надо пить. – Она бросилась на стул. – Пить утром и вечером, пить ночью и днем… без этого здесь никто не выдержит. Весь мир полон мерзавцев… Фу, какая я!

Она повалилась на стол и расплакалась, все ее тело дрожало.

Олави становилось все больше не по себе. В голове шумело, он глядел на плачущую девушку, и ему самому хотелось плакать.

– Сказать вам, что это за место? – горячо заговорила девушка, глотая слезы. – Это ад, а в аду надо все время смачивать горло, – так ведь говорится в какой-то книжке? Ой-ой-ой…

Она рыдала все горше.

Олави почувствовал, что больше не выдержит. Ему хотелось заговорить и утешить девушку, но язык прилип к гортани.

А девушка вдруг вскочила и стукнула кулаком по столу, так что стаканы и бутылки на подносе загремели.

– Какого дьявола я тут реву и распускаю нюни, будто этим можно помочь делу!

Она схватила бутылку портера, налила в стакан, выпила залпом и швырнула пустой стакан в угол. Он разбился.

– Ах черт, до чего мне стало тошно! – говорила она, стоя посреди комнаты. – Я не могу теперь быть одна. Подождите, я позову подругу, так будет веселее. Она моложе меня. Только еще приучается, и красивая как ангел. Только не влюбитесь, а то я приревную…

– Не надо, – запротестовал было Олави, но девица уже вышла. Олави встал. Голова у него кружилась, ноги едва держали.

– Вот она, эта крошка!

На пороге появилась тоненькая ясноглазая девушка – появилась и остановилась, улыбаясь.

Олави показалось, что он увидел привидение, что кровь в жилах у него остановилась, что гора обрушилась на него.

– Газель! – с ужасом воскликнул он.

– Олави! – в ту же минуту донеслось от двери.

– Господа, да вы, кажется, знакомы! Ну так пожмите друг другу руки, или, лучше, поцелуйтесь!

У Олави потемнело в глазах.

Девушка побледнела как полотно, потом круто повернулась и убежала. Слышно было, как из каких-то дверей торопливо вытащили ключ и дверь захлопнулась, – потом наступила тишина.

Олави стоял, пригвожденный к месту, неясно, точно сквозь сумрак, различая свет лампы. Потом он вдруг рванулся, схватил шапку и выскочил на улицу, будто за ним гналась нечистая сила.

Олави сидел на стуле и глядел в окно. Ночь была холодная. За окном виднелись крыши, черные железные, покрытые тонким светлым инеем, над ними открывался кусок неласкового серого неба.

Он сидел всю ночь, сидел и думал. Казалось, дорога встала перед ним дыбом, а может быть, он так постарел или перенес такую тяжелую болезнь, что не может двигаться. В глазах он чувствовал резь, голова отяжелела, мысли мутились, сердце как будто замерзло и одеревенело. Он встал, умылся, долго обливая лицо холодной водой, потом вышел на улицу.

Он шел куда-то кратчайшей дорогой. Войдя во двор, постучал в окошко. Во дворе двигались люди – взрослые и дети, занятые своими утренними делами, но он не чувствовал стыда и стучался открыто, как в церковные двери.

Окошко распахнулось, и старческий голос удивленно спросил:

– Что это вы в такое время? Девушки еще спят!

– Когда они встанут?

– Часа через два.

– Ага! – Он посмотрел на часы и ушел. Потом бродил по улицам, вышел из города.

Когда он снова вернулся, лицо его было бледно, а ноги так устали, что он едва стоял. Он постучал. Окошко открылось, кто-то выглянул и открыл дверь. Это была вчерашняя девица в утреннем платье, смутными глазами и дряблым лицом.

– Ну? – спросила она, и Олави почувствовал запах шерри, портера и пива. Он едва не задохнулся от отвращения.

– Ваша подруга встала? У меня к ней дело, – с трудом выговорил он.

– Еще бы не встала – поглядите-ка сами!

И она устремилась в дом, потом вернулась обратно и протянула Олави смятый листок бумаги.

Олави прочел наскоро написанные карандашом слова:

«Когда ты это прочтешь, я буду уже далеко. Я ухожу и никогда не вернусь, я не могу здесь оставаться. Элли».

– Что это все значит, черт возьми?! – раздраженно спросила девица.

Но Олави ничего не ответил. Листок дрожал в его руках, он снова и снова его перечитывал. Точно непосильная тяжесть свалилась с его плеч.

– Можно мне это взять? – спросил он, и щеки его вспыхнули.

– Съешьте ее, если нравится!

– Прощайте и всего вам хорошего! – сказал Олави, схватил руку девушки и сжал ее, не сознавая, что делает.

– Черт их разберет – оба полоумные! – проворчала девица, когда Олави сбежал с крыльца.

III

У дороги

Путник шагал по желтой дороге, окаймленной зеленью. Он двигался, как заведенная машина: молча, ни о чем не думая, не оглядываясь по сторонам.

Дорога шла в гору. На вершине холма путник резко остановился. Так останавливается машина, когда у нее кончился завод или когда она наткнулась на непреодолимое препятствие.

Внизу, у ног путника, лежала небольшая долина. Зеленый лес окружал ее, как изгородь окружает хорошо возделанный сад. В этом саду виднелись холмы, отлогие пашни, пестрые луга, ряды снопов, стога сена, лоскутки полей, дома, речка с мостом, водопад и две мельницы – на левом и правом берегу.