Текст книги "Песнь об огненно-красном цветке"

Автор книги: Йоханнес Линнанкоски

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 12 страниц)

Йоханнес Линнанкоски

Песнь об огненно-красном цветке

Роман

Роман о финском Дон-Жуане

Тема Дон-Жуана бытует в мировой литературе уже более трехсот лет. Появившись впервые в драме испанского писателя Тирсо де Молины «Севильский озорник, или Каменный гость» (1630), этот герой обошел едва ли не все европейские страны.

Во французской литературе его прославил Мольер, в немецкой к нему обратился Гофман, в Англии большую поэму о Дон-Жуане написал Байрон, в России драмы о нем создали Пушкин и А.К. Толстой. Различные вариации этого образа встречаются и у других, менее известных писателей. В зависимости от эпохи, страны, убеждений и художественной манеры того писателя, который обращается к этой теме, Дон-Жуан всякий раз в большей или меньшей мере изменяет свой облик: то он заурядный повеса и соблазнитель, то романтический мечтатель, то дерзкий бунтарь, смело выступающий против религиозного ханжества.

Роман финского писателя Йоханнеса Линнанкоски «Песнь об огненно-красном цветке» – это финская, очень своеобразная, интерпретация темы Дон-Жуана. Линнанкоски опирается не только на мировые образцы, трактующие эту тему, но и на национальные финские традиции. Одному из героев карело-финского эпоса «Калевала» – Лемминкяйнену присущи некоторые черты Дон-Жуана. Сравнивая руны о Лемминкяйнене с романом Линнанкоски, нетрудно обнаружить известное влияние рун на «Песнь об огненно-красном цветке».

Йоханнес Линнанкоски (псевдоним Вихтори Пелтонена, 1869–1913) был активным общественным деятелем и знаменитым писателем Финляндии, хотя и стоял несколько особняком в финской литературе.

Автор нескольких пьес, романов и повестей, Линнанкоски всегда тяготел в литературе к крупным общечеловеческим проблемам, к сильным характерам, острым конфликтам. Недаром он преклонялся перед Гете, Мильтоном, Байроном.

Наибольшую славу не только в Финляндии, но и за ее пределами принес писателю его роман «Песнь об огненно-красном цветке». По количеству переводов на другие языки этот роман стоит на втором месте после «Калевалы» во всей финской литературе. На русском языке он издавался трижды – до революции и в первые годы после революции. На него обратил внимание М. Горький. Отрывок из этого романа был включен в изданный под редакцией В. Брюсова и М. Горького «Сборник финляндской литературы» (1917).

В Финляндии роман имел такой большой успех, какого среди широких масс читателей не имело ни одно другое произведение финской литературы. Он читается и до сих пор.

Герой романа Олави Коскела, этот финский Дон-Жуан, выступает у Линнанкоски в несвойственном традиции облике. Он – крестьянский сын, сначала сплавщик, потом землепашец. Его подруги – крестьянские девушки, нередко батрачки. Как и положено Дон-Жуану, любовные приключения Олави Коскела следуют вереницей.

Принимаясь за роман, Линнанкоски намеревался показать в нем, что в крестьянской среде любовь занимает такое же большое место, как и в «высших» кругах, что простые крестьяне умеют чувствовать не менее глубоко и тонко, чем образованные люди. Однако в ходе работы над романом замысел писателя углубился. Опять-таки отступая от общепринятой традиции, Линнанкоски старается выяснить на примере своего героя, к каким внутренним последствиям приводит человека донжуанство.

Первая половина романа – как будто бы несомненный апофеоз свободной любви, непосредственного чувства, не желающего связывать себя никакими ограничениями и заповедями. Олави отнюдь не циник, какими были некоторые его предшественники. Он юноша с романтической душой, умеющий видеть вокруг себя поэзию и красоту. Он остро восприимчив к красоте природы, как никто, умеет увидеть красоту женщины. Его жизнь превращается в сплошную поэму, одна сказка сменяется другой. Каждой из своих подруг Олави дарит непомерное счастье, тем более что всякий раз он совершенно искренне увлечен и сам. Казалось бы, донжуанство вполне оправдывается. Но постепенно Олави начинает ощущать какое-то смутное беспокойство. Появляются первые признаки возмездия.

Уходя от каждой очередной любви, Олави, сам того не ведая, безвозвратно оставляет у нее часть своей души, часть собственного «я». Каждая из оставленных им женщин в свою очередь невольно продолжает жить в нем. Медленно подготавливаемая и поначалу совершенно непредвиденная героем катастрофа разражается над ним тогда, когда он встречает девушку, больше всех других соответствующую его идеалу. Тут-то и обнаруживается, что незаметно для себя самого он растратил себя, что уже неспособен на цельное чувство и может принести настоящей своей избраннице одни только терзания. Он – такой непомерно богатый и щедрый в прежних своих чувствах – стоит теперь перед любимой женщиной подобно нищему, ожидающему помощи от нее. Донжуанство, таким образом, оборачивается душевным банкротством и приносит несчастье всем тем женщинам, с которыми пересеклись когда-то пути героя.

Казалось бы, на этом тема Дон-Жуана могла быть исчерпана. Большинство Дон-Жуанов в мировой литературе терпит возмездие и гибнет. Линнанкоски же ищет для своего героя возможности спасения. Весьма подверженный литературным влияниям, писатель не мог избегнуть влияния распространенного в те годы декадентства. В его романе есть главы преувеличенно мрачные по настроению. Но декаданс носит у Линнанкоски чисто внешний, подражательный характер. На самом деле он органически неприемлем для такого человека из народа, каким был Линнанкоски.

Чтобы возродить Олави как личность, Линнанкоски нашел для него поприще, которое помогло ему обрести новые внутренние силы. Тут тема Дон-Жуана слилась у финского писателя с темой Фауста, как это уже бывало в литературе. Подобно Фаусту, он задумал обширный план осушения болот, занялся проведением дорог. Труд, творчество, созидание воскресили героя, и читатель расстается в последней главе с Олави – просветленным, нравственно окрепшим, вступающим на верную дорогу. Хотя эта часть романа и заставляет вспомнить Фауста, она носит вместе с тем вполне самобытный характер. Олави, обратившийся к корчеванию леса и осушению болот, занят делом глубоко национальным. Каждая пядь обработанной или застроенной земли отвоевана в Финляндии у лесов и болот. Без дела, которым занят Олави, немыслима вся финская цивилизация. Недаром эта тема так часто повторяется в финской литературе вплоть до настоящего времени.

Итак, проведя своего героя через множество испытаний Линнанкоски подводит читателя к мысли о том, что труд и творчество не менее, чем любовная страсть, способны заполнить собою сознание и чувства человека.

При всей славе романа «Песнь об огненно-красном цветке» и в финской, и в мировой критике неоднократно поднимался вопрос о погрешностях его стиля. Роман был задуман Линнанкоски еще в юности и написан в 1904 году (опубликован в 1905). До него Линнанкоски выступал как писатель только однажды – в 1903 году он опубликовал драму «Вечная борьба». Оба эти произведения свидетельствуют о не определившихся еще эстетических требованиях писателя. Художественный вкус нередко изменял ему в раннюю пору его писательства. В романе «Песнь об огненно-красном цветке» Линнанкоски злоупотребляет красивостями: его повествование изобилует излишним количеством эпитетов, сравнений и метафор, ему свойственна преувеличенная чувствительность, аффектация чувств. Казалось бы, такие особенности литературного произведения не должны способствовать его успеху, во всяком случае длительному, но случилось совсем иначе. Вместе со всем этим роману присущи такая поэтическая страстность и эпичность, что ему суждено было затмить собой не только позднейшие произведения писателя, почти безупречные в художественном отношении (повесть «Борьба за усадьбу Хейккиля», роман «Беглецы»), но и многие другие произведения финской литературы. Об этом романе писали как о чудо-цветке, расцветшем в суровых северных лесах и манящем каким-то необычайным, неповторимым ароматом.

В предлагаемом переводе сделана попытка очистить роман от излишних, перегружающих его украшений – разумеется, только в той мере, в какой это не нарушает художественного своеобразия романа.

Л. Виролайнен

I

Лесная дева

Послеполуденное солнце освещало склон поросшего лесом холма. Лес нежился в теплых объятиях солнечных лучей, которые старались протянуться в самую его глубь и ласково кивали стоявшим поодаль деревьям. Лес ликовал.

Из далеких южных стран прилетел ветерок и стал рассказывать лесу о деревьях-исполинах, о непроходимых чащах, о напоенной зноем земле, о смуглых черноглазых людях. Деревья слушали.

На ветку ели, увенчанную красными почками, села кукушка. «Все может быть, – прокуковала она, – но нигде не дышится так легко, нигде не льется так звонко песня, как в наших северных лесах по весне».

Вся природа вокруг, казалось, кивнула ей в знак согласия.

Посреди лесистого склона виднелась небольшая полянка. Светло-серые стволы только что срубленных елей лежали друг на друге, их верхушки с красными почками еще подрагивали.

На поваленном дереве сидел молодой дровосек, такой же высокий и стройный, как срубленная им ель. Его шапка раскачивалась на ветке, куртка и жилет висели на сухом сучке. Расстегнутый ворот белой рубахи открывал сильную грудь, а закатанные по локоть рукава обнажали крепкие загорелые руки.

Слегка наклонившись вперед, дровосек разглядывал правую руку: сгибал и разгибал ее, наблюдая, как напрягаются мышцы и надуваются вены. Он улыбнулся, схватил с земли топор, поднял его, подержал на вытянутой ладони и раза два, играючи, взмахнул им в воздухе.

Потом опять улыбнулся: «Двадцать пять деревьев повалил, а топор в руках – словно перышко».

Снова закуковала кукушка. Дровосек поднял голову. «Что за весна, – подумал он. – Никогда еще не было на елях таких ярких почек, никогда не бывало столько молодых побегов. И ручей так радостно никогда не прыгал, и кукушка так не куковала. Вся природа словно заколдована. Кажется, мелькни сейчас между деревьями лесные духи, и то не удивился бы… Теперь они от людей прячутся, не показываются нам, а дед мой их еще сам видел… Как начали рубить леса, так всех духов и распугали».

Стой, Земляничка,

Стой, Черничка,

Стой, моя девушка,

Вечер настал[1], —

донеслось вдруг откуда-то из-за холма. Казалось, серебряный колокольчик зазвенел на лесной дороге.

Юноша вскочил на ноги и подался вперед – туда, откуда донесся голос. Затаив дыхание, он прислушался, но ничего не услышал – только сердце его учащенно билось.

Он сделал несколько шагов навстречу голосу. «Неужели мимо пройдет?»

Стой, Звездочка,

Стой, ясная,

Стой, девушка,

Домой пора.

Теперь голос прозвучал совсем близко, по ту сторону холма. «Идет! Сюда идет!»

Дровосек устремился было вверх, навстречу голосу, но, смущенный своей горячностью, остановился, не спуская глаз с вершины холма. Между стволов мелькнули золотистые волосы, перевязанные синей лентой, потом показалась белая кофточка и, наконец, синяя юбка.

«Лесная дева!»

Девушка стояла на вершине холма, боком к дровосеку. Она поглядела вдаль из-под руки, еще раз спела свою песенку и стала спускаться с холма, уходя куда-то в сторону.

Юноша заметался: хотел броситься за девушкой, но остановился, вскочил на один из поваленных стволов, сложил руки рупором, чтобы окликнуть ее, но снова передумал. Наконец он схватил топор и решил: «Если дойдет до той большой сосны и не заметит меня – стукну топором по дереву».

Девушка между тем шла своей дорогой, и топор взметнулся.

Стой, Земля…

Девушка вздрогнула, оглянулась и заметила дровосека. Она покраснела и остановилась:

– Олави?

– Анникки!

– Как ты меня напугал, – сказала девушка.

– Не успел окликнуть, – отвечал юноша, и руки их встретились в дружеском пожатии.

– Оглянись вокруг, – заговорил Олави. – Чем не замок Тапио[2]. Я – владелец замка, а ты – Лесная дева, моя гостья. Твое платье пахнет смолой, волосы – молодой березкой, и ты играешь на дудочке…

Анникки смутилась:

– Что с тобой?.. С чего это ты?

Олави тоже смутился.

– Это мне сегодня лес нашептывает, – улыбнулся он. – Входи в мой замок.

Они вышли на середину вырубки.

– Неужели ты все это один свалил? – удивилась девушка, окидывая восхищенным взглядом обветренную шею Олави, его могучие плечи. – Ну и силач!

– Взгляни-ка, – торопливо прервал ее юноша. – Это зал. Самое красивое и почетное место, как всегда, отводится гостю.

– А где же сядет хозяин? – засмеялась девушка.

– Там, где ему положено, – на боковой скамье. Улыбаясь и глядя друг на друга, они уселись на поваленные стволы.

– Видишь, – продолжал Олави, – зал украшен зелеными гирляндами, а в них ярко-красные почки, словно цветы.

– Здесь и в самом деле как в замке, – согласилась Анникки. – Мы с тобой уже года два не разговаривали, а тут вдруг в замке встретились.

– Редко мы теперь встречаемся, – вздохнул Олави и улыбнулся. – А ведь раньше, бывало, целыми месяцами не расставались. Помнишь, как мы с тобой в детстве играли? Ты была хозяйкой моего хутора Исотало. У тебя было двадцать пять коров и столько же овец, как у Якова.

– Как не помнить! – звонко рассмеялась Анникки, и ее синие глаза блеснули.

Лес очнулся от дремы и прислушался.

– А великую снежную войну помнишь? Твои волосы превратились тогда в сплошной снежный ком. После игры я их расплел и снова заплел.

– Конечно, помню! Так заплел, что всех насмешил!

Деревья удивленно зашумели: такие речи казались им странными.

– А как на конфирмацию[3] ходили… – вспоминала Анникки. – Мне никогда не забыть того лета… Вокруг церкви стояли тенистые березы…

Деревья радостно закивали. Они часто слышали звон колоколов, но знали о доме с крестом только то, что рассказывала им старая сосна – она стояла на вершине горы Хуухка и кое что видела оттуда.

– Ты так изменилась, – снова заговорил Олави. – И та – и не та. Совсем взрослая девушка!

– А ты? – сверкнула Анникки синевой своих глаз. – Великан-лесоруб!

Разговор оборвался. Деревья, казалось, затаили дыхание, ожидая, что же будет дальше.

Точно горячая волна прокатилась по телу Олави. Он наклонился и поднял косынку, свалившуюся с плеч Анникки. Через тонкую ткань пальцы Олави коснулись пальцев девушки, и дрожь пронизала его с головы до ног. Он сжал ее руки и горячо зашептал:

– Анникки! – Ему хотелось сказать ей, как стучит его кровь, но он задохнулся и с трудом, точно вопрошая, еще раз произнес: – Анникки…

Щеки девушки покрылись румянцем, она взглянула на Олави доверчиво и ласково, потом легонько сжала его руку.

– Больше, чем всех остальных? – тревожно шепнул Олави и почувствовал новое пожатие, крепче прежнего.

Ликование, беспокойство, растерянность смешались в душе Олави. Он хотел сказать или сделать что-нибудь безрассудное: броситься к ногам этой девушки, обвить ее колени… что угодно. Но не посмел.

Заметив верхушку лежавшей на земле ели, Олави сломал маленькую огненно-красную веточку.

– Возьми это на память о том, что ты побывала в замке Тапио.

– В замке Олави, – улыбнулась девушка.

И напряжение их вдруг рассеялось. Звонко и задорно рассмеялись они на весь лес.

Олави сел рядом с Анникки, чтобы прикрепить веточку на ее груди. Когда он наклонился, его волосы коснулись волос девушки, – это показалось ему сначала нежной лаской, потом вызвало горячий порыв, снова пронзивший все его тело. Дыхание у Олави перехватило, сердце готово было выскочить из груди. Он стремительно обвил руками тело девушки.

Анникки вспыхнула. Она не сопротивлялась, но спрятала лицо на плече у Олави.

Он прижимал ее к себе все крепче и, ощутив горячее биение ее крови, совсем потерял над собой власть. Он задыхался, его охватила жгучая мука, потребность сделать какое-то страстное движение, чтобы дыхание снова вернулось к нему. Еще крепче прижимая к себе девушку, он приподнял ее лицо.

– Анникки! – шепнули его приближающиеся губы. – Один-единственный…

Анникки старалась отвести голову, она смотрела на него растерянно.

– Но ведь этого нельзя, это нехорошо! – бормотала она.

– Ты не любишь меня! – вспыхнул Олави.

Анникки расплакалась, ее плечи задрожали, ветка, прикрепленная на груди, упала на землю.

– Мой цветок, – шепнула она сквозь слезы.

Олави ощутил вдруг жгучий стыд. Его руки разомкнулись, точно по ним кто-то ударил, и он опустил девушку рядом с собой.

Она продолжала дрожать. Олави беспомощно оглядывался, точно человек, который невольно совершил преступление.

– Анникки! – стал он молить ее. – Прости меня, Анникки! Я и сам не знаю, что со мной случилось, я так раскаиваюсь!

Девушка подняла голову и улыбнулась сквозь слезы:

– Ты не мог поступить со мной плохо! Я это знала!

– А ты простишь меня и все забудешь? – тревожился Олави.

Взгляд Анникки успокоил его.

– Можно я снова прикреплю это на твоей кофточке? – робко спросил он, поднимая с земли цветущую еловую веточку.

Девушка улыбнулась. Веточка, казалось, тоже улыбнулась.

– Мне пора, мать ждет коров!

– Уже?! – огорчился Олави.

Они поднялись.

– До чего же ты хорошая! – вырвалось у юноши, переполненного радостью и благодарностью.

– И ты тоже… До свиданья, Олави!

– До свиданья, Лесная дева!

Олави стоял посреди полянки и смотрел вслед девушке, пока она не скрылась из виду. Удаляясь, она еще раз оглянулась. Цветущая ветка, точно вечерняя заря, алела на белом облаке ее кофточки.

– Сегодня я не стану больше работать, – сказал Олави, садясь на ствол и опуская голову на руки.

Газель

Милая моя как земляника, земляника!

Ты пойди со мною попляши-ка, попляши-ка!

Песня летела навстречу Олави, поднимавшемуся на холм, где деревенская молодежь устроила площадку для танцев. Олави зашагал в такт песне.

Все плясало на этом холме: развевались летние платья девушек, мелькали их светлые косы, даже деревья, окружавшие площадку, тоже, казалось, ритмично покачивались.

– Сюда, Олави, сюда!

Какая-то девушка разомкнула круг и протянула ему руку.

Милая моя, ты как черника, как черника!

О других и думать погоди-ка, погоди-ка!

Милая моя, ты как пушинка, как пушинка! —

лукаво добавил парень, плясавший с девушкой посереди круга, и неожиданно поднял ее высоко над собой. Девушка взвизгнула, остальные звонко расхохотались.

Весна точно опоила всех. Казалось, радость воскресного дня разлилась в самом воздухе. Речная гладь рядом с площадкой, где шло веселье, поблескивала, солнце излучало весеннее тепло.

Темп пляски нарастал и становился все бешенее. Парни сдвинули на затылок шапки, по их лицам струился пот. Девушки задыхались, глаза у них блестели, на щеках дрожали ямочки.

Милая моя, ты как брусника, как брусника!

Нас с тобой попробуй – разлучи-ка, разлучи-ка!

Милая моя, ты как пушинка, как пушинка! —

пропели парни, повторяя понравившийся им новый припев. Но девушка в центре круга была уже настороже. Когда парень хотел ее поднять, девушка присела, и это получилось так потешно, что вызвало хохот, дружнее прежнего.

Не далась тебе пушиночка, пушинка! —

задорно спели девушки, давясь от смеха.

– Сил больше нет плясать, очень уж жарко, – крикнул кто-то. – Давайте лучше в горелки играть, пока одни бегают, другие отдохнут.

– В горелки! В горелки! – раздалось со всех сторон. – Вот моя пара.

Круг рассыпался, молодежь выстроилась парами.

– Я вожу?! Сейчас я от этой канители избавлюсь! Последняя пара – бегом!

Парень и девушка побежали, каждый по своей стороне, водящий – между ними.

Место было очень удобно для игры в горелки: холм полого спускался во все стороны.

Водящему пришлось нелегко: пара хотела соединиться и действовала сообща.

– Эй ты, водящий! Наддай-ка пару! – смеялись зрители.

И водящий наддал. Он помчался изо всех сил к уже почти соединяющейся паре и подоспел вовремя. Девушка повернула назад, подалась влево и хотела убежать от преследователя, но была поймана.

– Вот и встретились!

Игра продолжалась, воодушевление нарастало. Любое неожиданное движение, любой поворот – все вызывало сегодня неудержимый смех.

Теперь водил Олави. Он стоял перед парами, готовый в любое мгновенье броситься за своей добычей, и глядел в оба.

– Последняя пара!

Пара была неравная. Парень – толстый, неуклюжий, неповоротливый, девушка – маленькая, стройная, ей едва исполнилось семнадцать лет.

Парень, точно землепашец, делал основательный круг, девушка, как горностай, мчалась почти по прямой. Коса ее взвилась и летела за ней, словно стрела. Олави устремился за девушкой.

– Давай, давай! – кричали с горки.

Сначала девушка бежала прямо, и Олави не удалось приблизиться к ней ни на шаг. Но когда она стала огибать холм, Олави напряг все силы, помчался еще быстрей и, казалось, настиг беглянку.

– Догонит, догонит! – донеслось с холма.

Девушка мельком оглянулась, увидела преследователя, уже протянувшего к ней руки, и сделала неожиданный поворот. Бум! – Олави растянулся на земле.

Глаза девушки лукаво сверкнули, с пригорка донесся взрыв смеха.

Этот смех раздосадовал бы Олави, если бы его не поразили глаза девушки, когда она оглянулась.

«Господи, какие глаза! Как я раньше не замечал?»

Он не вскочил, а взвился, как взвивается ракета, и снова помчался за девушкой.

Неуклюжий парень, ее партнер, делал какие-то несуразные круги.

– Брось, зря стараешься, он ее все равно догонит! – кричали ему сверху.

Парень остановился, спокойно ожидая.

А под холмом продолжалось состязание. Олави был уже близко от девушки, в мозгу его стучало: «Теперь ты от меня не уйдешь, куда бы ты ни подалась – вверх или вниз».

Девушка заметила опасность и свернула вниз. При повороте с ноги ее слетел ботинок и описал в воздухе большую дугу.

С холма донесся восторженный рев.

Девушка в растерянности остановилась. Олави забыл о преследовании и глядел на ботинок. Потом пробежал несколько шагов и поймал его, точно мяч.

Новый, еще более восторженный рев:

– Вот это да! Это – да!

– Не давайся, не давайся! – кричали девушки. Девушка снова помчалась. Олави, с ботинком в руках, – за ней.

Теперь игра превратилась в состязание не на жизнь, а на смерть, она заразила зрителей и разделила их на две партии.

Девушка летела, как ткацкий челнок. Стройное ее тело слегка изогнулось, голова гордо откинулась. Коса совсем расплелась, и распустившиеся волосы развевались, как светлая грива. Из-под подола мелькали красные чулки.

Для Олави речь шла уже не о том, чтобы добыть себе пару, ему казалось, что он гонится за дикой лошадкой с огненными глазами и светлой гривой.

Они добежали до левой оконечности холма. Между ними оставалось не больше сажени.

«Наконец!» – подумал Олави, зорко следя, когда девушка повернет вверх по склону.

Но девушка и на этот раз свернула вниз. И Олави увидел то, чего никогда раньше не замечал, – мягкую линию ее бедер, тоненькую, как стебель, талию и прекрасный изгиб шеи. Он был так близко от девушки, что ее волосы почти коснулись его лица, пролетев мимо него, он даже не понял – они ли задели его лицо или это было лишь дуновение воздуха. А из глаз девушки, торжествующих и манящих, казалось, сыплются искры.

«Газель! – промелькнуло в голове у Олави. Он видел такую в книжке, на картинке. – Глаза газели, бег газели!»

– Газель! – крикнул он вслух и как бешеный помчался за ней.

У подножия холма был пригорок, девушка взбежала на него.

– Гляди, гляди! – донеслось сверху. – Точно охота на зайца!

На пригорке мелькнул красный чулок, и Газель исчезла. Тотчас же за ней исчез и охотник.

Девушка устала, она нарочно скрылась за пригорком, чтобы ее поражения никто не увидел. Олави летел вниз следом за ней. Девушка оглянулась, инстинктивно отклонилась, но тут же почувствовала, как сомкнулись вокруг нее руки Олави.

– Газель! – торжествующе закричал юноша. Но, не в силах остановиться, оба тотчас же потеряли равновесие, упали и покатились вниз.

Олави казалось, что все это сон. Девушка лежала почти поперек него, ее волосы покрывали ему глаза. Они словно ласкали его за победу, и он задыхался под ними. Продолжая крепко держать свою добычу, Олави взглянул сквозь пелену волос в пылающее лицо девушки, в ее удивительные газельи глаза. Ему хотелось, чтобы этот сон не прерывался.

– Господи! Да ведь нас ждут!

Они испуганно поглядели друг на друга, разжали объятия и с трудом встали. Олави поднял ботинок, который он выронил, падая, и протянул его девушке:

– Обувайся, пора идти.

Она обулась, но продолжала стоять, смущенная. Олави покраснел от досады. Он досадовал и на собственное смущение и на беспомощность девушки.

– Бежим! – сказал он властно и протянул ей руку.

Едва они показались из-за пригорка, как раздались крики «ура!».

– Ай да бегуны! Ну и бегуны! – доносилось со всех сторон.

– Молодец, Олави! И ботинок поймал, и хозяйку! А не легко они тебе достались – вон как весь раскраснелся!

– Не беда! – выдавил из себя Олави.

– Последняя пара – бегом! – послышалась новая команда, но ее тут же отменили:

– На сегодня хватит! Такого все равно больше не увидишь.

Олави тайком взглянул на свою Газель.

– Давайте еще потанцуем! – предложили девушки. И снова пошла пляска.

Что значат две яркие звездочки. Которые в небе горят? То значит, что парень и девушка О жаркой любви говорят.

«Красивая песня», – подумал Олави и бессознательно сжал руку Газели – она стояла рядом с ним. Кто-то увел его в середину круга.

Что значат четыре звездочки,

Чей свет заалел надо мной?

То значит: к милой всем сердцем я,

К другим же всегда – спиной.

«А я ведь раньше и этих слов не замечал», – думал Олави, снова протягивая Газели руку.

Что значат пять ярких звездочек,

Украсивших неба простор?

То знаки надежд и сомнений,

То нитей любовных узор.

– Будь эти нити хоть из чистого золота, а нам, дальним, домой пора, – послышались чьи-то голоса.

– Пора так пора – все вместе и уйдем. Вот только последний разок спляшем, – отвечали другие.

Я с тобой не расстался б, не расстался,

Даже если бы камни вопили,

А земля расступилась,

А деревья свалились,

А море стало бы черным —

Не расстался бы, не расстался.

– А нам – пора расставаться. До свиданья! – Молодежь прощалась, все протягивали друг другу руки и расходились в разные стороны.

Собираясь подойти к группе девушек, Олави почувствовал на себе чей-то взгляд. Он обернулся. На него смотрели глубокие, синие глаза. Лесная дева! Глаза были такими же мягкими и спокойными, как прежде, но было в них еще что-то, что больно пронзило Олави. Чувство вины точно пригвоздило его к месту. Он побледнел, отвел глаза, снова робко поднял их, но взгляд его невольно скользнул в сторону и встретился с другими глазами. Они тоже глядели на него – вопросительно, удивленно, а потом осыпали таким сверкающим снопом лучей, что все остальное вдруг померкло и кровь снова бросилась ему в лицо.

– До свиданья! – Он помахал шапкой сразу всей девичьей стайке и повернулся к ней спиной.

Молодежь рассыпалась во все стороны.

Я с тобой не расстался б, не расстался! —

послышалось с того берега реки, когда Олави шагал уже по отцовскому полю. Это пели парни из Метсякулма, они шли домой.

Не расстался б, не расстался, —

повторил про себя Олави, и на лице его появилось странное, решительное, почти восторженное выражение.

Мать

Сумерки весенней ночи тихо прокрались в избу и устроились в углу, подальше от огня.

В большом посудном шкафу что-то звякнуло.

«Он что, опять здесь?» – спросили друг у друга тарелки. Они стояли на самой верхней полке и поэтому ничего не видели.

«Здесь», – печально ответили снизу ложки.

Они говорили о сером мужском картузе, который лежал на полке для продуктов.

«Он уже вторую ночь здесь», – продолжали тарелки.

«Да», – вздохнули ложки.

«Приходит ночью и уходит ночью. Никогда этого раньше не бывало», – недоумевали тарелки.

«Да ведь девушка в таком возрасте», – усмехнулся сливочник, который стоял за кофейными чашками и ничего не видел, но зато хорошо разбирался в таких делах.

«И парень тоже!» – многозначительно добавила сахарница.

Тарелки с недоумением пожали плечами: легкомыслие сливочника и сахарницы было всем известно. Наступило молчание.

«Интересно, о чем они всё разговаривают?» – снова скрипнули тарелки.

«Ничего не слышно, они шепчутся», – с сожалением отвечали ложки.

Потом каждый из обитателей посудного шкафа углубился в собственные мысли.

– Как я ждала тебя! – шептала девушка, горячо обнимая юношу. – Я так боялась, что ты не придешь.

– Разве я мог не прийти к тебе? Я задержался потому, что мать сегодня долго не ложилась. Если бы ты знала, как я весь день тосковал по тебе, как ждал вечера. С той минуты, как я увидел твои газельи глаза, я ни о чем другом не могу думать.

– Ах, Олави! – шепнула девушка и еще крепче прижалась к нему.

– Я сегодня пахал поле и думал: будь ты цветком, я приколол бы тебя на груди и не расставался бы с тобой, будь ты яблоком, я носил бы тебя в кармане, вытаскивал бы тайком, говорил с тобой, и никто ничего не узнал бы.

– Как красиво ты говоришь, Олави!

– Я никогда не думал, что любовь такая удивительная… Мне хочется…

– Чего хочется? – шептала девушка.

– Задушить тебя в объятиях, – слышала она в ответ.

– На такую смерть я согласна, – отвечала она, – согласна хоть сию минуту.

– Нет, нет! – пугался он. – Пусть лучше никогда не кончается ночь.

Этот шепот слышали сумерки. Они скромно прикрыли глаза.

Снаружи раздался какой-то звук. Казалось, кто-то тронул входную дверь.

Две головы в глубине комнаты поднялись, и два сердца едва не остановились.

Снова какое-то движение, дверь в сени, видимо, распахнулась.

Олави сел, девушка испуганно прижалась к нему.

В сенях послышались шаги, отчетливые, тяжелые и вместе с тем неуверенные, – казалось, идет человек, который очень устал или не решил еще – продолжать ему путь или вернуться.

Олави побледнел: он узнал эти шаги, как узнал бы их среди тысячи других.

– Я должен идти! – Он сжал руку девушки и схватил картуз. Посуда на полках задребезжала.

Ощупью, ничего не видя, Олави добрался до двери, нашел ручку. У него не было сил повернуть ее, но он знал, что должен сделать это – ради той, которая дрожит в постели и еще больше ради той, которая стоит в сенях. Дверь отворилась и снова закрылась.

В сенях стояла старая женщина. Она стояла неподвижно, как изваяние, ее морщинистое лицо будто окаменело, в сумеречном свете выделялись скорбные глаза. Олави взглянул на нее и сжался, будто его придавила тяжелая ноша.

Оба на мгновение замерли. Потом женщина безмолвно повернулась и стала спускаться с крыльца. Олави двинулся за ней.

Женщина шла по дороге, понурив голову, бессильно опустив руки. Казалось, за эту ночь она превратилась в старуху.

Олави хотелось обогнать ее и броситься перед ней на колени. Но он не смел, да и ноги его не подчинились бы ему.

Они подошли к риге Канкала. Окно риги, как черное око, удивленно глянуло на них.

«Кто это такие? – спросило оно. – Уж не хозяйка ли из дома Коскела? А второй, который идет за ней, свесив голову, – кажется, это ее сын?»