Текст книги "Песнь об огненно-красном цветке"

Автор книги: Йоханнес Линнанкоски

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 12 страниц)

– Вот павлин выискался! – крикнул кто-то, и двое парней коршунами набросились на Олави.

Первого из них Олави схватил одной рукой за шиворот, другой – за штаны и далеко отшвырнул. Второго рванул за грудь, поднял высоко в воздух и, словно мокрую рукавицу, бросил в траву.

– Мерзавцы! – Голос у него дрожал от гнева, глаза побелели, руки сжались в кулаки. – Наваливайтесь все разом, давайте сводить счеты!

Парни сердито заворчали, но смолкли, услышав спокойный и рассудительный голос:

– Ты, пришелец, уже с лихвой рассчитался за маленькую шутку. И если ты мужчина, как нам хотелось бы думать, слушая твои слова, ты нас поймешь. Дело было не только в том, чтобы подшутить над тобой. Мы все немножко гордимся этой девушкой, и до прошлой ночи она никому не открывала свою дверь. А тут является какой-то бродяга-сплавщик и идет к ней, как к собственной жене…

– Сами вы бродяги! – И Олави сделал шаг в сторону того, кто говорил.

– Не шуми понапрасну! – спокойно продолжал голос. – Я не хотел тебя оскорбить. Мы – друзья ее детства, а ты – чужой, и я снова повторяю, что речь идет о чести девушки, о чести всей деревни. Оставь девушку в покое, чтобы над ней не стали насмехаться.

– Это вы-то знаете, кто я такой?! – Олави гордо скрестил руки на груди. – Вы стережете честь девушки?! Вы, которые шатаетесь ночами под ее окнами? Хороши пастыри, нечего сказать! Так знайте же все: я буду ходить туда, куда вздумаю, – даже если это будет спальня самой герцогини. Я буду ходить к девушке каждую ночь до тех пор, пока не уйду из этой деревни. Клянусь – и это так же верно, как то, что я стою на собственных ногах, – если за окном появится хоть одна голова, если кто-нибудь осмелится теперь или впредь сказать о ней хоть одно худое слово или бросить на нее насмешливый взгляд, – с тем я разделаюсь так, что он не встанет во веки веков.

Сказав все это, он пошел вверх по косогору с гордо поднятой головой. Парни глядели ему вслед, и никто из них не проронил ни слова.

На заре

«Ты спрашиваешь, какое время я больше всего люблю? – мечтательно сказал бальзамин. – Вот это. Я люблю ночь и славлю ее».

«Я тоже, – отвечала фуксия. – Так хорошо шептаться в сумерках, когда стираются все контуры и отчетливо видится только блеск глаз. Но утро так прекрасно, особенно то мгновение, когда поднимается солнце, блестит роса, и листья на деревьях едва колышутся под дыханием проснувшегося ветерка».

«Да, мой друг, жизнь, в сущности, всегда прекрасна. Прекрасно утро, возвещаемое криком петуха, птичьим щебетом и гомоном ребятишек. Прекрасен день, когда солнечные лучи покоятся на полянах, а труженики, с блестящими от пота лицами, с искрящимися глазами, собираются к обеду, проходя через двор. Прекрасен вечер, когда удлиняются тени и на лесной опушке звенят колокольчики возвращающегося домой стада. Но ничто не сравнится с ночью, потому что только ночью мы обретаем самих себя».

«Обретаем самих себя? – переспросила фуксия. – Кажется, я начинаю тебя понимать».

«Самих себя и те заветные слова, которые не звучат в сверкающем блеске дня, – продолжал бальзамин. – Днем мы принадлежим миру, днем – все общее и нет ничего сокровенного. Но когда подходит ночь, приближается наш час. Он незаметно крадется под тенью деревьев и робко присаживается в углу комнаты, он таинственно брезжит в темнеющем воздухе и пробуждает в нас то, что дремлет днем.

А когда он наступает – наш час – и дивно распускаются струящие аромат цветы, тогда все постороннее спит, не спят только…»

В сумраке мелькнула женская рука.

«Не спят только?..» – вполголоса спросила фуксия.

«Только те, что счастливы!» – шепотом ответил бальзамин.

– Господи, до чего же ты хороша, Смугляночка! Ты – словно сама ночь: пьянящая и пленительная, таинственная и непостижимая, как осенняя ночь, которую освещают только зарницы. Лишь теперь я узнал, как прекрасна юность, как необъятна любовь. Она является к нам, словно король в золотой карете, она призывает нас к себе и уносит с собой… Но отчего ты дрожишь, родная? Почему у тебя такие горячие руки, почему ты смотришь на меня таким странным взглядом?

– Мне жарко… нет… не знаю… я слишком счастлива.

– Слишком счастлива?

– Не знаю… не знаю… мне хотелось бы…

– Чего хотелось бы?

– Ах, не знаю… ничего не хочу… ничего не умею сказать… Я… боюсь…

– Меня боишься?

– Что ты?! Разве я могу бояться тебя? Я…

– Ну, доверься же мне… Я пойму тебя с полуслова.

– Я боюсь… да нет, все равно, я не сумею сказать… о господи, до чего же я люблю тебя!

«А самым прекраснейшим мигом из всех прекрасных, – зашептала фуксия, – был для меня тот, когда я впервые расцвела, когда впервые открылись мои лепестки и солнце поцеловало меня в самое сердце».

«Ты права, – ответил бальзамин. – Я знаю это еще лучше, потому что цвету уже второе лето. Цвести – всегда прекрасно, и каждое цветение приносит свои радости, но лучше того, что было в первый раз, – не бывает. Тогда мы еще ничего не знаем, мы стоим перед завесой, скрывающей от нас великую тайну. И предчувствуем, и ликуем, и спрашиваем самих себя: скоро ли? когда же? И надеемся, и страшимся, и знаем, что чудо свершится. И не думаем ни о прошлом, ни о будущем, а только о том мгновении, которое близится… Наконец оно приходит, лепестки розовеют, раскрываются, на минуту все погружается во мрак, и вдруг мы чувствуем, что растворяемся, таем, окруженные теплом и светом».

Само счастье стояло у изголовья их кровати и глядело на них улыбаясь.

Черным шелком разметались по подушке волосы девушки. На них покоилась голова юноши.

Они держали друг друга за руки и глядели друг другу в глаза. Счастье долго стояло над ними, но так и не услышало ни единого слова.

Солнечные лучи медленно забрались вверх по склону холма, одним прыжком перекинулись через поляну и заглянули в окно.

Девушка встрепенулась. Солнце смотрело прямо на нее, и все вокруг преобразилось.

«Неужели солнце тоже видит?..»

Через минуту девушка снова открыла глаза. Солнце глядело большими вопрошающими очами. Казалось, что сама мать смотрит на нее безмолвно и укоризненно.

Холод пронзил девушку, она закрыла глаза и не открывала их больше. На ее ресницах дрожали слезы.

– Что? – очнулся вдруг юноша и приподнялся. – Что с тобой, родная? – Он ласково сжал ее руку. – Почему ты не смотришь на меня?

В ответ что-то блеснуло. Две слезинки упали на наволочку. Девушка уткнулась лицом в подушку.

– Смугляночка моя! – испугался юноша. Ему хотелось ее утешить.

Обнаженные плечи девушки задрожали, она едва сдерживала рыдания.

Будто холодное острие вонзилось в сердце юноши. Только что ему казалось, что он летает в поднебесной синеве, а теперь вдруг крылья его подломились и он упал вниз, на острые камни, где слышались плач и стенания.

Опустив голову, он спрятал лицо в разметавшемся шелке волос.

Счастье скорбно качнуло головой и тихо вышло из комнаты.

«Страдание», – шепнула фуксия и уронила на подоконник красную слезу.

Но страдание таило в себе их общую тайну, за которой цвела и алела теплая заря. Казалось, только теперь, в свете занимающегося дня, каждый из них увидел другого – не юношу или девушку, не что-то удивительное, непостижимое и таинственное, а человека, который трепетал от радости и страдания.

– Простишь ли ты меня когда-нибудь? – со страхом спросил юноша.

– Прощу ли? – удивилась девушка и обвила его шею руками.

– И никогда не проклянешь меня? – снова спросил юноша.

– Как же я смогу тебя проклясть, тебя, который для меня – все на свете?.. И почему мы должны расстаться?

– Почему мы должны расстаться? – словно эхо повторил юноша, не зная, что ответить.

– Если бы ты знал, как я буду теперь тосковать!

– А если бы ты знала… О господи! Что же мне делать?

– Не мучайся из-за меня, я ничего от тебя не требую – ты был со мной таким хорошим и добрым. Только бы мне увидеть тебя еще хоть однажды в жизни, хоть через несколько лет, – лишь бы увидеть.

– Я постараюсь прийти, чтобы повидаться с тобой…

– Приходи! Приходи! Я буду ждать тебя день за днем.

Юноша медленно вытащил из кармана часы, посмотрел на них, потом показал девушке.

– Да, тебе пора, – вздохнула девушка. – Но как я могу тебя отпустить?

– А как мне заставить себя уйти? Если бы эта ночь могла длиться вечно, если бы никогда больше не наступало утро!

– А я не испугалась бы даже судного дня, лишь бы перед ним еще раз повторилась эта ночь… Подожди еще минуту, одну-единственную минуту! Дай мне еще раз поглядеть на тебя, чтобы никогда, никогда не забыть!

– Ах ты моя Смугляночка! – ласково сказал юноша. Его мучили страх и угрызения совести: после того как он сорвал с этой двери крючок, сюда может ворваться кто угодно. – Я молю тебя об одном, – его слова прозвучали как крик утопающего, – чтобы ты не любила никого другого, кроме того, кого выберешь навсегда.

– Разве я смогу теперь кого-нибудь полюбить? – изумилась девушка. – Даже если я выберу кого-нибудь навсегда, я и тогда буду любить тебя.

– Нет, нет, тогда ты должна меня разлюбить.

– Это уж мне видней! – сказала девушка таким голосом, который и обрадовал и еще больше огорчил юношу.

– Ты должна мне это обещать, я молю тебя об этом не ради себя, а ради тебя! – просил ее юноша.

– Такое обещание я дала уже тогда, когда увидела тебя впервые, – сказала девушка и порывисто обняла любимого.

Они поднялись.

Девушка проводила юношу до дверей, не выпуская его руки. Там она снова бросилась ему на шею. Юноша тронул ее влажные от слез волосы, и от этого прикосновения у него едва не закружилась голова. Он притянул ее к себе, и губы их встретились.

Девушка откинулась назад, но смотрела не на возлюбленного, а куда-то ввысь. Он увидел, как изменялось выражение ее глаз: они смотрели сначала нежно, потом в них появилась мольба и, наконец, отрешенность от всего земного. Затем глаза ее блеснули и закрылись. Она отвела губы, и юноша увидел на них бледное пятнышко. Ему показалось, что на его собственных губах осталась нерушимая печать.

– Я не могу с тобой расстаться! – сказал он страдальчески. – К вечеру мы доберемся до Кирвескаллио, я приду к тебе оттуда. И до тех пор, пока нас будет разделять расстояние, которое позволит обернуться за ночь туда и обратно, – до тех пор я буду приходить к тебе.

Точно луч осеннего солнца сверкнул на лице у девушки, но она ничего не сказала, а только посмотрела на него так, как никогда раньше не смотрела. И когда он наконец вышел, она долго еще смотрела ему вслед.

Гроздь рябины

– Знаешь, почему я зову тебя Гроздью рябины? – спросил юноша. Он сидел рядом с девушкой и держал ее руки в своих.

– Наверно, потому, что я очень покраснела, когда ты первый раз заговорил со мной, – смущенно ответила девушка.

– Нет, не угадала. Подумай еще.

– Не знаю, я никогда об этом не думала. Гроздь рябины – такое красивое имя, что я просто радовалась ему.

– Разве можно было дать тебе некрасивое имя? – улыбнулся юноша. – Но за этим именем скрывается очень многое. Не знаю, поймешь ли ты меня.

– Я постараюсь, – доверчиво глядя на него, отвечала девушка.

– Всего тебе не понять, да это и неважно. Я думаю, главное ты поймешь… Прошлая весна, видишь ли, была для меня удивительно хороша, я был очень счастлив, очень радовался жизни. Но потом наступило лето, за ним пришла осень, высохли травы, пожелтели листья, и мне стало ужасно грустно.

– Ты провел печальное лето? – ласково спросила девушка.

– Очень печальное. Я не мог забыть свою прекрасную весну и все тосковал по ней. Останься я в тех же краях… но я ведь скиталец.

– А почему ты скитаешься?

– Судьба, должно быть, такая, – вздохнул юноша и уставился в какую-то точку.

– А где ты был тогда? – робко и тревожно спросила девушка и поглядела на него внимательно.

– Далеко, очень далеко отсюда, но ты теперь не спрашивай меня об этом, нынче я уже не вспоминаю весну. И если хочешь, я расскажу тебе, кто научил меня видеть прелесть осенних красок.

– Кто же это?

– Это…

Юноша поглядел девушке в глаза.

– Это была маленькая Гроздь рябины. Когда я увидел тебя, ты была как стоящая на пригорке молодая рябинка с красными ягодами. Березы уже пожелтели, осины стояли серьезные, а ты сияла между ними красными гроздьями своих ягод и звала меня – нет, нет, не звала, – просто я сам тебя увидел. Я остановился, как перед чудом, и спрашивал себя: подойти и заговорить с ней или пройти мимо?

– А ты мог пройти мимо?

– Да, я думал: может быть, лучше уйти своей дорогой, потому что я ведь все-таки только странник… Я не знал: имею ли я право остаться с тобой.

– Этого я не понимаю.

– И не надо, это были только мои мысли. Я подошел и очень этому рад, потому что ты подарила мне чудесную осень.

– И ты мне – тоже, – шепнула девушка.

– Благодаря тебе я узнал, что осень тоже прекрасна, даже прекраснее весны, потому что в ней больше прохлады, покоя, тишины. Только теперь я понял, что делает жизнь прекрасной, чего ищет человек.

Девушка скользнула на землю, оперлась на его колени и смотрела ему в глаза:

– Говори, говори еще! Это так хорошо, я так понимаю тебя, но сама не умею сказать.

– В жизни нет ничего прекраснее любви, и только ради этой красоты живет человек. Без нее есть лишь руки и труд, но вот появляется она – и все преображается. Ты замечала, как меняется тогда человек?

– Конечно, замечала!

– Лицо человека учится улыбаться, глаза – говорить, а другой учится понимать эту речь. Даже голос меняется, он звучит тогда, как серебряный звон. Весь мир начинает сверкать, и сам человек становится несказанно прекрасным.

– Верно, Олави, – ты так красив сейчас! Так красив, что мне все это кажется волшебным сном.

– А помнишь то время, когда ты меня полюбила?

– Я его никогда не забуду!

– Как ты была тогда хороша – то краснела, то бледнела, то застенчиво опускала глаза. Сердце у тебя колотилось, и ты даже себе самой не осмеливалась признаться, почему оно колотится. Я глядел на тебя, как вор, я хотел, чтобы ты меня вовсе не видела, хотел всю жизнь тайно любоваться тобой.

– Но ты не знаешь, какая смута была у меня тогда в душе, я не могла бы этого долго выдержать.

– Я знаю… А еще прекраснее была ты тогда, когда открылась мне и я стал читать в твоих глазах, как в открытой книге. Благодаря тебе мир снова стал для меня прекрасным.

– Да ведь я ничего… – сказала девушка, покраснела и опустила голову. Потом она приподнялась и вопросительно посмотрела на юношу.

Он улыбнулся.

Она села к нему на колени и обвила его шею.

– Можно мне так посидеть?

– Конечно… и именно так, – отвечал юноша. Лицо девушки приближалось к нему, глаза по-прежнему спрашивали о чем-то.

– Нет, нет! – сказал юноша и слегка отклонил ее.

– Почему? – почти моля его, шепнула девушка.

– Так лучше. Ведь я скиталец, и ты станешь тосковать, когда нам придется расстаться.

– Вот именно поэтому! – горячо воскликнула девушка.

– Нет, нет, – настаивал юноша. Он взял обеими руками ее голову и тихо поцеловал в лоб.

В глазах девушки Мелькнуло смятение, но она ничего не сказала и прижалась головой к его груди.

Юноша почувствовал радость победы над самим собой. Теплое дыхание девушки согревало его грудь, он поднял руку и погладил ее волосы.

Вдруг грудь его точно ожгло – горячие губы девушки осыпали ее поцелуями, руки с силой обвились вокруг плеч.

– Что ты делаешь, Гроздь рябины?! – воскликнул юноша и схватил руки девушки, чтобы их разомкнуть. Но ее жгучая ласка пронзила вдруг все его тело и, как огненная лавина, уничтожила все, чему он только что радовался.

– Ах ты, Гроздь рябины! – воскликнул он, точно в бреду, подтянул ее выше, прильнул к ее жадным губам и так крепко сжал ее в объятиях, что у обоих перехватило дыхание.

Первый снег

Снег в этом году выпал позднее обычного – всего за несколько дней до рождества. Должно быть, поэтому люди так обрадовались ему, точно с неба падало серебро.

Дети восторженно кричали и с азартом играли в снежки, женщины вносили снег в комнаты, рассыпали его по полу и потом подметали, мужчины подвешивали к сбруе звонкие колокольчики.

По лесной дороге весело мчались сани, а по шоссе, ведущему в город, точно паломники, бесконечной вереницей тянулись люди. И никто не мог удержаться от того, чтобы не почтить любого встречного – пусть даже совсем чужого человека – веселым приветствием и не перекинуться с ним несколькими словами о первом снеге.

Вечерело.

Олави только что вернулся из лесу с работы и сидел в маленькой каморке, в которой он квартировал. Дверь открылась, и в каморку вошел пожилой человек, один из крестьян этой деревни.

– Добрый вечер! Привет из города! – приветствовал гость.

– Добрый вечер! Присаживайтесь.

– Да некогда… я вам просто приветец из города привез. Остановился позавчера лошадь покормить в Вялимяки, там мне вот это и вручили.

Человек вытащил из-за пазухи маленький сверток и протянул его Олави.

Юноша вспыхнул до корней волос и с трудом пробормотал что-то благодарственное.

Гость и виду не подал, что заметил его смущение. Ласково улыбаясь, он продолжал:

– Мне, правда, сказали, что говорить ничего не надо, просто передать сверток – и все. Но, если хотите, я могу рассказать, как я его получил…

– Да, да, я с удовольствием… – закивал юноша, все еще смущенный.

– Пока я кормил лошадь и пока снова собрался в путь, наступили уже сумерки. Доехал я до луга, слышу: кто-то за мной бежит. Наверное, думаю, что-нибудь забыл, и остановил лошадь.

Смотрю, бежит девушка, ладненькая такая, щеки разрумянились, платок даже, видно, накинуть не успела.

«Забыл что-нибудь?» – спрашиваю.

«Забыли, – говорит она, а сама глаз поднять не смеет. – Я слышала, вы рассказывали, что Олави теперь в вашей деревне?»

«Верно, – говорю. – И что же?»

«Я его знаю, и у меня, – говорит, – дело вот есть…»

«Понятно», – киваю я ей с усмешечкой. Тут она уж совсем смешалась. «Всего только привет», – говорит. «Ну что ж, – говорю, – можно отвезти, дорога хорошая».

«А на вас можно положиться?» – спрашивает она у меня.

«Боишься, что по дороге потеряю?»

«Да, – говорит, – или посмеетесь надо мной».

«Зачем же мне, старому человеку, смеяться?»

«Вот и я так думаю, – говорит девушка. – Возьмите». И дала мне этот пакетик.

«Из рук в руки передать?» – спрашиваю.

«Да! – говорит. – Только не разворачивайте, вы и так поймете, что в нем».

«Да зачем же мне разворачивать?» – успокоил я ее.

«Отдайте ему с глазу на глаз. И ничего не говорите».

«Нет, нет, сделаю как положено», – хотел было я сказать, а она уже бежит от меня во весь дух, только коса развевается. Вот так я этот привет и получил. А теперь мне пора. Счастливо оставаться!

– До свиданья! Большое спасибо… за все.

Олави сел к столу, продолжая держать сверток в руках. Он не спешил его разворачивать и представлял себе, как все произошло.

В избе сидела темноволосая ясноглазая девушка, похожая на ребенка, здесь же, на боковой скамье, устроился проезжий. Он подкреплялся, доставая что-то из дорожной сумки. Проезжий говорил о первом снеге, о хорошей санной дороге, о том, что и в его деревне можно наконец приниматься за лесные работы, о том, что работы в лесу нынче больше прежнего, даже со стороны пришлось человека нанять, молодого такого наняли – Олави зовут.

«Олави!» – воскликнула девушка, и щеки ее вспыхнули. Чтобы лучше слышать, она прекратила свою работу. Но проезжий рассказывал уже о всякой чепухе и ни слова не сказал о том, о чем ей так хотелось услышать. Девушка не знала, что и делать. Она внимательно разглядывала лицо проезжего, а тот сидел себе на скамье и курил. «Он кажется честным и добрым человеком, – думала девушка. – Пожалуй, можно ему довериться».

Потом девушка тихонько вышла в спаленку и достала из комода что-то такое, что она долго там хранила. Она завернула свое сокровище, перевязала его ниткой, сделала крепкий узел и коротко остригла концы, чтобы узел нельзя было развязать.

Потом девушка улыбнулась, положила сверточек в карман и вернулась в кухню. Проезжий собирался в путь.

«Пойти корове пойло приготовить!» – сказала девушка и ушла в кухоньку возле хлева. Оттуда она смотрела в окно, как проезжий отвязывает лошадь, как выезжает из ворот и, выбравшись на дорогу, пускает лошадь рысью. «Пора!» – решила девушка и побежала за ним.

Олави точно и впрямь видел, как она бежит, как колотится ее сердце, как она останавливается, догнав путника, как начинается их разговор. Вот она покраснела, подняла глаза, просияла, когда удалось вручить сверток, и, забыв от радости сказать «спасибо», помчалась прочь. Вернувшись во двор, она оглянулась вокруг – не видел ли кто ее – и скрылась на скотном дворе…

Олави бережно развернул сверток. Большое ярко-красное яблоко! Казалось, девушка специально выбрала яблоко такого же цвета, как рябина, но Олави знал, что оно было у нее единственным.

И оттого, что девушка все еще помнила его, сердце юноши переполнилось радостью и гордостью. «Ну и девушка, ну и привет!»

Вспоминая о чудесной осени, он ласково поглаживал яблоко.

Вдруг ему показалось, будто что-то оцарапало его руку. Он внимательно пригляделся к яблоку и увидел, что кожица его в одном месте поднялась и вокруг этого утолщения вырезан круг. Олави с любопытством приподнял край, и кусочек яблока, точно крышка, отделился – под крышкой показалась белая бумажка.

Дрожащими от радости руками Олави вытащил бумажку и развернул ее. На крошечном обрывке торопливым неумелым почерком было написано:

«Теперь я знаю, что значит тосковать. Не забыл ли ты еще свою Гроздь рябины? Каждый вечер я засыпаю с мыслями о тебе».

Яблоко скатилось к Олави на колени, записка дрогнула у него в руках.

Потом он долго сидел у окна и смотрел в вечереющее небо. С неба падали крупные белые хлопья. Олави продолжал сидеть и тогда, когда за окном уже совсем стемнело. И хотя он уже ничего не мог разглядеть, он знал, что хлопья – крупные и белые – все еще продолжают падать.

Анютины глазки

На подоконнике цвели анютины глазки – на маленьком подоконнике в маленькой комнатушке.

Анютины глазки цветут весной и летом, а эти расцвели зимой.

– Я-то знаю, и вы сами знаете, почему цветете зимой, – задумчиво проговорила девушка. – Чтобы на его окне улыбалась радость.

Анютины глазки цветут всего несколько месяцев в году – эти же расцвели еще на рождество, цвели всю весну и теперь день ото дня становятся краше.

– Я-то знаю, да и вы сами знаете, сколько вы еще процветете. Вы расцвели тогда, когда я перенесла вас сюда из кухни, и отцветете, когда уйдет тот, на радость которому я вас сюда принесла.

Девушка все ниже наклонялась над цветами.

– У меня только один цветок такой красивый и нежный, – шептала она, ласково касаясь губами только что распустившихся розоватых лепестков.

«У тебя только один друг – такой хороший и нежный!» – улыбались ей в ответ цветы, кивая в сторону двора.

Мимо окна скользнул стройный лыжник. Шапка его была сдвинута на затылок, за спиной болталась котомка.

– Наконец-то! – воскликнула девушка и побежала на крыльцо через кухню и сени.

– Здравствуй, Анютин глазок! – шепнул ей чуть слышно лыжник. Глаза его сияли радостью.

Девушка кивнула.

Юноша прислонил лыжи с палками к стене амбара, взбежал на крыльцо и встал перед ней.

– Здравствуй! – повторил он снова, смеясь и прикладывая холодные руки к ее щекам.

– Ну, ну! – засмеялась она в ответ и схватилась обеими руками за его запястья. – Я так тебя ждала! Мать ушла в деревню, мужчины еще долго пробудут в лесу.

– А ты была одна и отчаянно трусила, – рассмеялся лыжник, продолжая держать ее за щеки и осторожно подталкивая назад к порогу.

Они вошли в кухню, лыжник заглянул оттуда в свою каморку и повесил котомку на гвоздь.

– Угадай, о чем я думал, когда бежал домой на лыжах? – спросил он, возвращаясь в кухню.

– Я не умею разгадывать твои загадки. О чем же ты думал?

– О том, что и тебе, Анютин глазок, надо завести лыжи, – сказал юноша. Он взял ее за руку и посадил рядом с собой на скамью. – Как только я найду подходящее дерево, я смастерю их тебе в два счета.

– Зачем?! Я и ходить на лыжах не умею.

– Для того чтобы научилась. Тогда мы отправимся с тобой в лес и я тебе там что-то покажу.

– Небось, свои огромные штабеля?

– А почему бы и нет? Посажу тебя на самый высокий штабель, и будешь сидеть там, как зяблик. Но ты не пугайся, я шучу. В лесу, видишь ли, совсем другой мир, чем в деревне. Там все иначе, там по-другому живут, едят, пьют, разговаривают. Там свои дороги и свои деревни, – даже свои церкви и свои попы…

– Опять ты мне сказки рассказываешь, – засмеялась девушка.

– Ничего подобного. Это чистейшая правда. Пойдем со мной, и ты сама во всем убедишься. Сейчас и время есть.

– Что с тобой? Ты бредишь? Куда мы пойдем?!

– Пойдем, пойдем – и сию же минуту!

Он подошел к посудной полке. На веревке, которая была к ней привязана, висел шерстяной платок. Он снял платок и шутя закутал в него девушку.

– Пошли!

Девушка смеясь стащила с головы платок. Она не знала, что и думать.

– Все еще не понимаешь? – удивился Олави. – Тебе, конечно, придется представить себе, что прошло уже две недели и твои лыжи готовы. Мы с тобой сначала походили вон по тому лужку, и теперь ты вполне можешь показаться на люди. Вот мы и отправляемся. Погляди-ка туда!

Игра захватила девушку. Она села у окна и улыбаясь стала глядеть во двор.

– Видишь, я поставил рядышком наши лыжи, – продолжал Олави. – Мы встаем на них. Мать, отец и братья смотрят на нас из окна. Что такое? Мать почему-то стучит в окошко. «Не таскайте девушку на высокие горы, – предостерегает мать. – Она упадет». – «Обязательно потащу», – смеюсь я в ответ, и мы отправляемся в путь.

Ты прекрасно спускаешься с гор, нигде не падаешь. Мы пересекаем луга, проходим через тот лесок и попадаем на болото Хирвисуо. Все идет как по маслу.

И вдруг мы натыкаемся на забор. Тебе через него никак не перебраться. Что делать? Я беру тебя на руки и поднимаю, ты обвиваешь руками мою…

– Если ты будешь так себя вести, я поверну назад! – полушутя-полусерьезно восклицает девушка.

– Нет, нет! Забор и в самом деле высокий. Через другие ты, наверно, переберешься без моей помощи.

Мы продолжаем путь. Не торопясь поднимаемся на гору Култамяки – ты ведь ее знаешь: ходила туда за коровами. Оттуда начинаются порубки.

Вот мы и добрались до вершины. Сейчас, конечно, утро: солнце только что взошло, снег блестит, на деревьях сверкает иней.

«Видишь, на склоне той горы стоят деревья. Погляди-ка на них, – говорю я. – Они такие же красивые и чистые, как ты, и звездочки инея блестят на их ветвях, как твои глаза».

«Они и в самом деле красивые! – отвечаешь ты. – Никогда я не думала, что лес так прекрасен».

«Тот, кто его не видел, не может в это поверить, – говорю я снова. – А теперь погляди вон на ту дорогу, внизу. По этой дороге отправляются в путь бревна. Они стягиваются туда с десятков дорожек, вкривь и вкось вливающихся в большую дорогу. Нередко там тянутся друг за другом возов двадцать. Кто-то поет, кто-то посвистывает, кто-то с кем-то переговаривается или перекликается. Провожаемые смехом и шутками, возы тянутся к сплавной реке. А вон там, по противоположному склону, подымаются два возчика на пустых санях, – видишь? Разве это не красиво?»

«Очень красиво, – отвечаешь ты. – Теперь я вижу, что ты мне не сказки рассказывал».

«И чем дальше, тем прекраснее! Слышишь, как за горой стучат топоры? Кажется, что они нас приветствуют. Надо пойти повидаться с ребятами».

«Нет, нет, я тебе и так верю!» – пугаешься ты. Но я настаиваю на своем и говорю, что ты можешь держаться от них подальше.

Потом мы спускаемся с горы – ух, и мчимся же мы! – поднимаемся на другую гору и останавливаемся на ее вершине. Оттуда видно, как внизу копошатся ребята.

«Точно муравейник!» – восклицаешь ты. «Верно, – говорю я. – А теперь идем к ним. Смотри не оскандалься при спуске».

Затвердевший снег хрустит под лыжами.

Ребята поднимают головы, и те, что поглупее, так и стоят разинув рты.

«Здорóво!» – говорю я и подъезжаю к ним.

«Здорóво!» – говорят они мне в ответ, и кое-кто сдвигает на затылок шапку, потому что не знает, за кого тебя принять. «Что это за дух такой?» – говорят их глаза.

«Это городская барышня, которая никогда раньше не бывала в деревне, – объясняю я ребятам. – Меня попросили показать ей наши лесные работы».

«Ах, вот оно что! – раздается из толпы. – Вот так барышня!»

«Она шведка, ни слова по-фински не понимает, потому так и стоит там поодаль».

«Только по-шведски и говорит?» – удивляются ребята.

«Только по-шведски», – подтверждаю я.

Ребята снова глядят на тебя, и глаза у них точно вопросительные знаки, а рты у многих так и остались разинутыми.

«Она оделась по-деревенски, чтобы не привлекать к себе внимания, – снова объясняю я им. – Если бы она была в шляпе и во всех других городских штучках, то у вас и глаза бы выскочили да в сугробах потерялись, вы и так-то на нее уставились, точно на чудо», – смеюсь я.

Ребята тоже хохочут, их смех разносится по всему лесу – этот, мол, за словом в карман не полезет.

Потом я подъезжаю к тебе, и мы отправляемся дальше.

Ты пробираешь меня за мои шутки.

Я оправдываюсь тем, Что развеселил ребят. Они теперь всю жизнь будут вспоминать шведскую барышню из города, которая побывала у них в лесу. Тебе только надо весь день помнить, что ты шведка. Я буду говорить тебе по-шведски все, что умею, а ты улыбайся и кивай головой, да говори глазами, – все отлично и сойдет.

«Я не согласна на такие шутки», – споришь ты.

– Конечно, не согласна, – вставляет девушка.

– Придется согласиться, теперь уж деваться некуда. И все у нас идет как по-писаному. Местных лесорубов на этом участке нет, тебя никто не узнает.

Так мы и едем – от одной группы лесорубов к другой.

Когда мы приближаемся к очередной компании, ребята как раз разжигают костер.

«Они собираются обедать. Мы последуем их примеру и подсядем к костру», – говорю я.

Ты, конечно, возражаешь, но я ручаюсь тебе, что все сойдет прекрасно, если ты будешь притворяться шведкой и говорить «tack, tack» всякий раз, когда я буду тебе что-нибудь предлагать. Это по-шведски значит «спасибо». Тебе ничего не остается, как согласиться.

Мы приближаемся, ребята суетятся вокруг костра. Ты от страха краснеешь и бледнеешь, как настоящая барышня.

Я снова рассказываю историю о городской барышне-шведке, о твоем крестьянском платье и спрашиваю ребят, нельзя ли и нам подсесть к их огню, – может быть, и барышня согласится чего-нибудь отведать.

«А что же она здесь станет есть?» – волнуются ребята.

«Да то же самое, что и все», – говорю я. И ребята наперегонки тащат ветки, чтобы тебя усадить.

Когда мы рассаживаемся, я устраиваю тебя подальше от костра и заслоняю тебя собой, чтобы искры не могли до тебя долететь.

До чего же здесь красиво! Полыхает пламя костра, вокруг него тает снег, блестят от жары склоненные к нему лица. Лесорубы пекут на сосновых палочках мясо, рыбу и заледенелый хлеб. Хлеб становится мягким и свежим, точно его только что вынули из печи.