Текст книги "Песнь об огненно-красном цветке"

Автор книги: Йоханнес Линнанкоски

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 12 страниц)

– Правда?

– Правда. Человек счастлив только в молодости, пока кровь в его жилах бежит как ртуть. Прав тот, кто не боится взять свою долю жизни сполна, кто бесстрашно несется по порогам, пересекает стремнины, кому пена брызжет в лицо.

– А я тоже такая, Олави? Скажи – такая?

– Такая, именно потому ты так хороша и пленительна. Человек прекрасен, когда отдается другому до конца, ни о чем не спрашивает, не ждет ничего в ответ, не думает о возмездии, когда он душой и телом погружается в источник жизни.

– Ты прав, Олави! И знаешь что? – горячо проговорила девушка, но голос ее дрогнул.

– Что?

Не в силах сказать больше ни слова, девушка залилась слезами и спрятала лицо у него на груди, всхлипывая так, что все ее тело содрогалось.

– Что? О чем ты плачешь, моя Черемуха? Девушка продолжала плакать.

– Я и сама не знаю… потому, что я не могу дать тебе столько, сколько хотела бы.

– Но ведь ты дала мне больше, чем я осмеливался желать.

– Это меньше того, что я хотела бы. Почему ты не требуешь от меня большего? Вели мне умереть, и я брошусь в огонь! Или задуши меня…

До этой минуты Олави казалось, что он сидит у огня, наслаждаясь его теплом, что счастье пронизывает его. И вдруг он почувствовал ожог.

– Разве можно так говорить? – испугался он. – Это же безумие!

– Да, безумие, но если бы ты знал, как я люблю тебя! Одно только твое слово – и я брошу дом, отца и мать и, как нищая, пойду за тобой из деревни в деревню.

– И не постыдишься людей?

– Постыжусь?.. Что мне до людей? Разве они знают что-нибудь о любви?

– Черемуха! – сказал Олави укоризненно, поднял лицо девушки и посмотрел ей в глаза. – Разве это было бы хорошо?

– Нет, нет, – снова понурилась девушка. – Но что же мне сделать, чем пожертвовать ради тебя?

Она немного помолчала, потом глаза ее засияли:

– Олави, я придумала. Я срежу волосы, и ты сделаешь из них что-нибудь на память – из волос ведь что-то делают. Ты будешь всегда это носить и не забудешь меня даже тогда, когда полюбишь другую.

– Ах ты моя Черемуха! Не знаю – радоваться мне или плакать, слушая тебя. Ты говоришь это под наваждением весенней ночи. Займется день – и ты будешь думать иначе.

– Нет, никогда!

– Но это же ребячество. Разве тебе нужен какой-то предмет, чтобы помнить, как ты была со мной счастлива?

– Нет.

– А зачем же он мне?

– Прости меня, Олави, я такая глупая. Кроме твоей любви, мне ничего не надо.

– И мне тоже. Я хочу любить, ни о чем не спрашивая, ни о чем не думая.

– Я всю жизнь буду помнить о том счастье, которое ты мне подарил, и сохраню эту тайну до самой смерти. И всю жизнь буду тебя благословлять.

Она приподнялась:

– Скажи мне, Олави, люди умирают от счастья?

– Не слыхал. Почему ты спрашиваешь?

– А если человек безмерно счастлив?

– Все равно – не думаю.

– Но ведь от горя же умирают… Если очень захотеть?

Олави охватили восторг и нежность.

– Черемуха! – сказал он, обнимая девушку. – Нет другой такой, как ты! А если бы и была – я не хотел бы ее.

– И ты тоже хотел бы со мной?..

– Хотел бы… задохнуться в твоем аромате, в горячей ласке твоих волос, – так было бы лучше для нас обоих.

Сестра Майю

Вечерний сумрак заглядывал в окно к Олави и всматривался в его бледное лицо. Олави было очень тоскливо, и он поведал свою тоску сумраку.

– Говорят, у меня тоже была сестра, ее звали Майю, – рассказывал он.

«Я хорошо знал ее, – ответил сумрак. – Она была веселой девочкой».

– Я ее не помню, – продолжал Олави, но мать часто рассказывала мне о ней и о том, как мы болели.

«Ах вот как. Я так и думал, что мать тебе об этом рассказывала».

– Она говорила, что в детстве я заболел и был совсем безнадежен. Близкие оплакивали меня, но утешались тем, что Олави станет ангелом и на голову ему наденут венец, а в руки дадут пальмовую ветвь. Сестру Майю они тоже утешали, они говорили ей, что, когда я стану ангелом, я буду приходить к ее постели, расправлять над ней белые крылья и отгонять плохие сны.

«Всем, пожалуй, было бы лучше, если бы так и случилось», – заметил сумрак.

– Но Майю плакала и кричала, что я должен стать не ангелом, а взрослым мужчиной – большим и сильным, больше отца. Она бросилась мне на шею и крикнула, что никому не позволит увезти Олави, даже если бы…

«Так оно и было, – кивнул сумрак. – Когда Майю бросилась к тебе, ты откинул крест, и все испугались, что она не даст тебе, бедняжке, спокойно умереть».

– Но сестра принялась по-своему меня лечить: она щекотала мне подбородок, делала гримасы. Я был очень болен, но все-таки начал улыбаться, а сестра радовалась, что Олави поправится и станет большим и сильным. С каждым днем я улыбался все больше и больше, и жизнь тоже стала мне улыбаться – я постепенно поправлялся.

«Да. Сестра ухаживала за тобой одна, никому другому не доверяла, – вот она какая была, твоя сестрица Майю».

– Потом Майю тоже заболела. Ей было очень плохо, но она не спускала с меня глаз. Я сидел на краю ее постели, улыбался и не понимал, что теряю свою единственную сестру. Иногда я шутя щипал ее исхудавшую щеку, теребил ухо, таскал за волосы…

«То же ты проделывал и со всеми другими девушками и при этом всегда улыбался».

– Окружающие уводили меня от нее, чтобы избавить ее от мучений…

«Жаль, что потом никто этого не делал».

– Но Майю хватала меня за руку и не отпускала. Так я и сидел подле нее до самой последней минуты. Последние ее слова были об Олави, который станет большим и сильным.

Олави умолк и задумался.

«Вот теперь ты большой и сильный», – обронил сумрак, желая, чтобы он продолжал.

– Почему моя сестра умерла? Была бы она жива!..

«Для нее, может быть, лучше, что ее уже нет».

– Сейчас она была бы в самом расцвете сил, – размечтался Олави. – Мы жили бы с ней вдвоем и ни в ком не нуждались. Завели бы свое хозяйство… Она была бы мне сестрой, другом, всем на свете. Я даже отчетливо ее вижу: высокая, стройная, с такими светлыми волосами, как лен в наших краях.

Волосы свободно падают на плечи. Голову она держит высоко – не от гордости, а просто потому, что она такая красивая и смелая. Глаза горячие, лукавые и такие глубокие, что в них отражается весь мир. Глядя в такие глаза, нельзя покривить душой. Они напоминают глаза матери, но в них больше молодости, больше огня, как у Кюлли…

«Вот оно что, – рассмеялся сумрак, – вот, значит, какая тебе нужна сестрица. И что же дальше?»

– Нрав у нее озорной, почти отчаянный. Старые люди говорят, что и для парня-то это слишком, не то что для девушки. Но ее и это красит. В такие вот зимние сумерки она возвращается с лыжной прогулки и влетает в дом с таким шумом, что двери стонут. Потом она бросается мне на колени, кладет руки на мои плечи, лукаво заглядывает в глаза и говорит:

«Что это ты опять пригорюнился, братец?»

Мне сразу становится веселее, но я все-таки отвечаю ей строго:

«Какой ты еще ребенок, Майю. Настоящий сорванец. Руки холодные… и шум такой поднимаешь…»

«А ты просто бука! Сидишь тут, словно монах. То ли дело – мчаться с горы на лыжах так, что снег взвивается!»

Приговаривая, она прижимает холодные руки к моим щекам – у меня даже дыхание перехватывает – и лукаво заглядывает в глаза. Всю мою тоску как рукой снимает. Глядя на этого сорванца, я невольно смеюсь:

«Ну и отчаянная же ты…»

Тут Олави снова умолк. Он рассеянно улыбался, стараясь, кажется, навсегда запомнить эту дерзкую лыжницу.

«Значит, и она нужна тебе для удовольствий, как все остальные?» – строго спросил сумрак. Олави перестал улыбаться.

«Ты мечтаешь о том, чтобы сестра вечно сидела у тебя на коленях и лукаво на тебя глядела?»

– Нет. Она уже перестала улыбаться и проницательно поглядела на меня, а глаза у нее такие, что солгать перед ними нельзя.

«Олави, о тебе говорят…»

«Что говорят?»

«О тебе говорят – нехорошо говорят, братец. Говорят, ты обращаешься с девичьими сердцами, как с игрушками. Правда ли это?»

И я опускаю голову под ее взглядом.

«Подумай, Олави… Я ведь тоже девушка».

Эти слова вонзаются в меня как шипы.

«Золотая моя сестричка, если бы ты знала, сколько я сам из-за этого выстрадал. Я не хочу играть их судьбами, я хочу быть с ними, как брат с сестрой, – вот как мы сейчас».

«Как брат с сестрой? – удивляется она. – Ты не можешь быть братом – разве это не понятно?»

«Иногда могу!»

«Но они никак не могут быть тебе сестрами, – неужели ты до сих пор этого не уразумел?» «Нет!»

«Если и можно быть кому-нибудь сестрой, то не тебе. У тебя такие глаза, что даже я их боюсь. Они притягивают к себе и втягивают в несчастье».

«Не презирай меня, сестра, – говорю я ей и прячу лицо в ее коленях, как прятал его когда-то в коленях матери».

«Я не презираю, я люблю и жалею тебя. Я знаю, что ты человек с прекрасным, чистым сердцем, но ты слаб, ты очень слаб». – И она гладит мой горячий лоб, как гладила его, бывало, мать.

«Да, я слаб, но я обещаю…»

«Не обещай, – строго прерывает она меня. – Ты столько раз давал обещания и столько раз их нарушал… Не обещай, но исполни».

«Я постараюсь… моя дорогая, моя единственная сестра!» – И, переполненный чувством благодарности, я беру обе ее руки и покрываю их поцелуями.

«Если бы вы вели такие разговоры, – сказал сумрак, – тогда и в самом деле жаль, что твоя сестра умерла. Говори она с тобой почаще вот так, может быть, ты был бы другим человеком».

Олави погрузился в раздумье.

– Потом она вдруг вскакивает, – продолжал он грезить, – и зажигает лампу, потому что за окном совсем уже стемнело. Она подходит ко мне и спрашивает:

«Хочешь я помогу тебе? Я могу заполнять твои бланки».

Я не отвечаю ей на это, а смотрю в ее сияющие глаза и говорю:

«До чего же ты меня понимаешь. Спасибо тебе за все. Недаром ты моя сестрица Майю».

Она садится за стол, ее маленькая ручка легко бегает по бумаге, а я принимаюсь объяснять ей свои записи. Так и идет время.

Она отодвигает бумаги и начинает весело болтать о том, что я, мол, великий начальник на сплаве, потому что у меня есть своя контора и свой секретарь – самый молодой и самый бравый начальник из всех возможных.

Я смеюсь.

«И нигде на свете нет другой такой милой девушки, как ты, сестрица Майю», – говорю я ей.

А она уже снова становится серьезной и глядит на меня так странно, что мне становится не по себе.

«Ты еще долго собираешься бродяжничать? Вот уже три года, как ты скитаешься».

«Неужели так много? – изумляюсь я. – А мне еще не надоело…»

«Будь я на твоем месте, я бы с этим немедленно покончила. Мы отправились бы домой, взяли хозяйство в свои руки и дали старикам отдохнуть – они на своем веку вдоволь натрудились».

Я смотрю на нее с удивлением.

«Отец-то? – отвечает она на мой взгляд. – Не беспокойся, он тебя давно простил. И он и мать ждут тебя не дождутся. Наш брат Хейкки – человек слишком мягкий для того, чтобы стать хозяином».

«Ты думаешь?» – радуюсь и смущаюсь я.

«Не думаю, а знаю! Сколько дел нас ожидает! Ты засеешь луга клевером, построишь новый скотный двор, мы разведем стадо втрое больше прежнего… Надо осушить Большое болото. Когда ты намерен этим заняться?»

«Большое болото? Как ты догадалась – я ведь и сам об этом думал».

«Как же мне не догадаться, я ведь твоя сестрица Майю. Осушить Большое болото – дело, правда, нелегкое, отец так и не осмелился за него приняться, но ты ведь больше отца и сильней его».

«Сестрица Майю, – восклицаю я, чувствуя себя счастливым. – Другой такой, как ты, нет нигде в мире, и я хочу тебя расцеловать… Мы вернемся домой уже на следующей неделе. Все будет так, как ты хочешь: стадо увеличится, поля расширятся, на болоте разрастётся душистый клевер и слава о хозяйстве Коскела разнесется по всей округе. Мы будем очень счастливы, ты станешь хозяйкой, я – хозяином. Потом мы постареем и поседеем, но наши дети… господи, да ведь я брежу!»

«Это самый прекрасный твой бред. Надеюсь, что он скоро станет явью, – улыбнулся сумрак, широко раскрыв иссиня-черные глаза. – Но зажги наконец лампу, здесь кромешная тьма!»

Вьюнок

– Будь я поэтом, я сложил бы песню – прекрасную, удивительную песню. Умей я играть на кантеле, я подыгрывал бы на нем своей песне. Песня моя была бы о тебе и о любви. Я пел бы о вьюнке с белоснежными цветами, потому что ты и есть вьюнок, моя девочка. Ты такая же красивая и нежная, такая же ласковая и легкая, как вьюнок. И в глазах твоих такая глубина и бесконечность, будто они – сама жизнь.

– Но ведь ты и в самом деле поёшь, Олави. Твоя речь – это песня, – отвечала девушка. Она вся светилась от счастья. – Спой еще. Я готова всю жизнь сидеть у твоих ног и слушать твои песни.

– Я и сам был бы рад этому, Вьюночек. То, что я встретил тебя, – просто чудо. Я ведь был уже уверен, что все на свете для меня поблекло и пожелтело, как в осеннюю пору.

– В осеннюю пору? – переспросила девушка и робко на него поглядела. – Не сердись, Олави, скажи мне, ты любил других? О тебе так много говорят…

Олави ответил не сразу.

– Может быть, и правду говорят, но разве ты не могла бы любить меня цельно и сильно, если бы знала, что я любил когда-то других?

– Я не об этом, – отвечала девушка, ласкаясь к нему. – Я не о себе.

– А о чем же?

Они поглядели друг на друга.

– Ах вот оно что, я понял. Я все понял по твоим глазам!

Он гладил голову девушки, точно хотел ее успокоить. Она прижималась к его коленям.

– Жизнь полна загадок. И самая удивительная загадка – человек. Я, действительно, любил, а сейчас мне кажется, что это были только сны о каких-то удивительных приключениях.

– Так, может быть, ты не любил их по-настоящему? Ведь когда любишь – отдаешь все, что у тебя есть, а это возможно только однажды.

Она сказала это совсем тихо, но так убежденно, что Олави задумался.

– Не знаю. Мне казалось, что я все получил и все отдал, что мне остается теперь только нищета.

И вдруг появилась ты – ни на кого не похожая, полная таких тайных сокровищ, которых мне никто еще не дарил. И мне кажется: я снова богат, молод и непорочен, будто впервые вступаю в жизнь…

– Правда?! Ты и в самом деле богат! Богат, как князь… а я, твоя недостойная рабыня, сижу у твоих ног. Но как может быть человек настолько богат и как вообще все это возможно – этого я не понимаю.

– Я думаю, Вьюночек, что глубине и богатству человека пределов нет, что он как природа – вечно юная, вечно обновляющаяся, переходящая от одного времени года к другому. Мне кажется: все, что случилось со мной до этого, было весенним похмельем. И только теперь наступило лето – тихое, теплое, счастливое. Я – точно сказочный замок, сокровищницы которого были закрыты на ключ. Только у тебя есть этот ключ – все остальные побывали лишь в прихожих, ты одна вступила в зал.

– Неужели это правда, Олави? Этих слов я не забуду никогда в жизни!

– Все правда. Только благодаря тебе я узнал, сколько сокровенного, глубокого и удивительного таится в отношениях мужчины и женщины. Я узнал, что это не только сказочная встреча, не только объятия, ласки, опьянение. Это – точно тихое счастье в крови, точно соки в жилах деревьев, это – нечто невидимое, но непреложное, безмолвное, но все раскрывающее.

– Именно так, – нежно сказала девушка. – Разве ты не знал этого раньше? Я поняла это все с первого мгновения.

– А не понимал, что это так всеобъемлюще, что это основной закон жизни и счастья для всего, что есть на земле. Только теперь я постиг, что каждый из нас по отдельности – как земля без воды, как дерево без корней и почвы или небо без солнца и туч. Я понял тайну всего живого, силу, которая не позволяет человеку сломиться.

– На свете нет ничего выше любви, почему же люди никогда не говорят… о ней самой, почему они только называют ее?

– Я думаю, потому что она слишком велика и священна. И еще потому, что ее нужно пережить самому. А тот, кого она захватит, тот не станет о ней говорить, он будет только жить ею. Слушай, я вспомнил кое-что. Этот случай в плохонькой торппе все тебе объяснит.

– Ты сам это видел?

– Да. С тех пор прошло уже много лет. Как-то в холодный зимний день меня послали в ту торппу по делу. Стекла там были затянуты морозными узорами и ветер свистел во всех углах. Двое детей сидели у очага и грели свои посиневшие от холода ножонки, двое других ползали по полу и ссорились из-за последней горбушки хлеба…

– Они были так бедны? – участливо спросила девушка.

– Очень бедны. А в постели, завернутый в лохмотья, лежал рядом с матерью пятый – он только что родился.

– В холоде?

– Да. За столом сидел хозяин. Он глядел на ребятишек, которые ползали по полу, потом на мать с малышом – глядел и улыбался, а его исхудалое, высохшее лицо необъяснимо светилось.

– А мать? – напряженно спросила девушка. – Она, наверно, тоже улыбалась?

– Они оба улыбались. И их улыбка вмещала все: детей, холод, лохмотья. Я так смутился, что не знал – куда мне глядеть. «Несчастные, – подумал я тогда. – Неужели они так отупели, что не могут плакать?» Но теперь я понял их: это улыбалась их любовь – тайная и глубокая. И старая развалина казалась им дворцом, а дети в лохмотьях – принцами. Вот они и улыбались.

Оба помолчали. Олави почувствовал, как по телу девушки пробежала дрожь.

– Да, человек и в самом деле – непостижимое существо. Я тоже хотела бы быть хозяйкой такой торппы, – пусть бы окна были затянуты льдом, пусть бы дети были в лохмотьях, лишь бы только… – она не договорила и заплакала.

– Что – лишь бы? – ласково спросил Олави, касаясь рукой ее волос.

– Лишь бы быть той, которую любят, которой принадлежат полностью и навсегда, – страстно отвечала девушка.

Олави стало не по себе. Казалось, в их счастье вмешалось что-то непонятное, тревожное и жалкое.

– Нет, пусть даже не так… пусть бы быть хоть той, рядом с которой в постели улыбается завернутый в лохмотья комочек, – решила девушка и крепко прижалась к его коленям, точно превратилась в неделимую его часть.

Горела лампа, топилась печка.

Девушка, как обычно, сидела на полу, обнимая колени возлюбленного. Она заботливо укутала их в передник, будто они были ее собственные.

– Работай, я не буду тебе мешать, – говорила она. – Я только погрею твои ноги и тайком тобой полюбуюсь.

Олави ласково взглянул на нее и продолжал работать.

– Олави! – воскликнула вдруг девушка. – Что же я буду обнимать, когда ты уйдешь?

Она глядела на него совершенно беспомощно. Олави сделал беспокойное движение, будто неверно написал цифру и теперь не может ее стереть.

– Ничего, – ответил он шутливо, – у тебя ведь и раньше ничего не было.

– Ну, то раньше, а теперь должно быть!

Ее голос прозвучал так странно, что Олави невольно вздрогнул, положил карандаш и посмотрел на огонь. Ему казалось, что с ним ребенок – умный, чуткий ребенок, который понимает и чувствует многие вещи лучше взрослого. И теперь этот ребенок стал задавать упрямые вопросы, на которые взрослому трудно ответить так, чтобы ребенок не огорчился.

Девушка виновато поглядела на него.

– Не сердись, Олави, – сказала она. – Это ребячество. Продолжай свою работу. Просто мне очень тяжело.

– Ты такая добрая, – растрогался Олави, – мы поговорим с тобой об этом в другой раз.

– Хорошо, хорошо, в другой раз.

Но пустота собственных слов звенела в ушах Олави. Он взялся за карандаш и не мог продолжать работу; рука бессознательно выводила на полях счетной книги квадраты, а внутри них – большие вопросительные знаки.

Девушка прижалась щекой к его колену и зажмурила глаза. Но мысль ее шла своим чередом, и, когда она подняла голову, в глазах ее горело пламя давешнего настроения.

– Олави! – сказала она возбужденно. – У тебя очень много дела?

– Нет, а что? – Он по голосу догадался: девушку занимает что-то особенное.

– Я вспомнила одну старую историю, и мне хотелось бы рассказать ее тебе.

– Расскажи! – оживился Олави и почувствовал облегчение. – Ты единственная девушка, которая умеет рассказывать и даже сочинять сказки.

– Эту не я сочинила, я слышала ее от других, – заверила девушка.

– Ну, и как же она начинается? – спросил Олави и взял ее руки в свои. – Жили-были… не так ли?

– Именно так, с этих самых слов. Жили-были девушка и юноша. И они любили друг друга, особенно девушка любила – так, что ни в сказке сказать, ни пером описать.

Она посмотрела на Олави, чтобы увидеть, какое впечатление произведет на него начало сказки.

– Красивое начало, – сказал Олави, но насторожился.

– Они часами сидели в холмистых рощах или под старыми березами и рассказывали друг другу о своем счастье. Но девушка не могла выйти замуж за юношу. Им пришлось расстаться. Юноша должен был далеко уехать, и девушка знала, что никогда больше не увидит она своего любимого.

Глаза Олави потемнели: ему становилось все тревожнее.

– Продолжай, продолжай. Что же было дальше?

– Перед самой разлукой девушка сказала юноше: «Оставь мне какой-нибудь знак, чтобы я всегда чувствовала себя твоей, чтобы никто не мог исторгнуть тебя из моего сердца».

«Где же я оставлю тебе такой знак?» – спросил юноша.

«Там, где сердце», – отвечала девушка и обнажила грудь.

Юноша вытащил финский нож и его острием нарисовал на груди девушки сердце. Девушка сжалась от боли, а юноша закрасил это сердце, как делают моряки, украшающие татуировкой свои руки. Когда рисунок был готов, он поцеловал его, и влюбленные расстались.

Олави понял, к чему клонила девушка.

– А потом? – спросил он тихо. – Что было потом с девушкой, у которой был знак на груди, и с юношей, который этот знак оставил?

– С юношей? – сказала растерянно девушка и подумала. – Об этом в моей истории ничего не говорится, в ней рассказывается только о девушке.

– Ну да, это естественно, юноша ведь уехал, – сказал Олави. – А девушка?

– Девушка смотрела на этот знак каждый вечер, когда раздевалась, и каждое утро, когда одевалась.

Она была очень счастлива: ей казалось, что ее любимый не покинул ее. Но потом ее родители потребовали, чтобы она вышла замуж. Девушка этого не хотела, но ей пришлось покориться. Мужа она не любила. Тайком глядя на знак, она все шепталась со своим любимым. Ей казалось, что он на самом деле ее слышит, – и она была счастлива.

– А муж? Ничего не заметил? – спросил Олави.

– Нет, мужчины редко замечают такие вещи. Но потом у нее родился ребенок. Это был ребенок ее мужа, но у него был точно такой же знак на груди, как и у нее. Муж увидел этот знак.

«Что это такое?» – холодно спросил он.

«Родимое пятно», – ответила девушка.

«Не лги! – закричал муж. – Это наследственный знак, немедленно покажи мне грудь!»

Девушка не повиновалась: она считала, что мужу нет до этого знака никакого дела. Муж почернел от злобы и рванул ее платье. Тогда девушка, бледная как снег, гордо выпрямилась и, не дожидаясь вопросов, заговорила сама:

«Это знак от возлюбленного моей юности, чтобы я всегда принадлежала ему – и я всегда ему принадлежала!»

Глаза мужа сверкнули, он молча вытащил нож и пронзил ее грудь в том самом месте, где был знак.

Рассказчица хотела еще что-то добавить, но голос ей изменил. Олави тоже было не по себе.

– Ты хорошо рассказала, – заметил он глухо. – Но конец очень страшный.

– Нет, он совсем не страшный, он прекрасный! Девушка ничего другого и не желала, она умерла улыбаясь, как умирают блаженные. Но это еще не конец, есть продолжение.

– Продолжение? – удивился Олави.

– Да, – кивнула рассказчица. – После смерти девушка явилась к небесным вратам. Там, как всегда, стоял святой Петр.

«Тебе сюда нельзя, – сказал Петр, – потому что у тебя на груди знак твоей былой страсти».

Но господь бог сидел на своем троне и услышал слова Петра, потому что дверь зала была приоткрыта. «Откройте дверь!» – приказал он и посмотрел на грудь девушки, а она совсем не испугалась. «Неужели ты в этих делах ничего не понимаешь? – с упреком сказал бог святому Петру. – Она осталась верна любви своей юности. Входи, дочь моя!»

Рассказчица умолкла. Синий огонь плясал в печке.

– Спасибо, Вьюночек, я понимаю, о чем ты думаешь, – шепнул наконец Олави, целуя горячие руки девушки. – И как красиво ты это сказала…

– Вряд ли ты все понял, – возразила девушка. – Это ведь еще не конец…

– Нет еще?

– Нет.

Девушка высвободила руки и обняла колени Олави, точно положила к его ногам все, что таилось в этом рассказе.

– Оставь мне такой знак! – взмолилась она. Олави бросило в жар.

– Нет, нет, Вьюночек, не требуй от меня такого дара, да я и не умею, – испугался он.

– Ты умеешь все, что захочешь, – любовь все умеет.

– Но твой рассказ…

– Ты ведь сам сказал, что он красивый?

– Да. Он красиво задуман, но конец ужасный.

– Самое прекрасное ты называешь ужасным. Так ты не можешь? – спросила она с дрожью в голосе.

– О, господи. – На лбу у Олави выступили капельки пота. – Я ни в чем не хотел бы тебе отказывать, но конец этой истории не выходил бы у меня из ума.

– Я была почти уверена, что ты не поймешь меня, потому что ты – это не я. Но что-нибудь я должна получить, иначе я не смогу жить, – сказала она горячо. – Посмотри-ка!

Она вытащила спрятанный на груди футляр из синего шелка с красными тесемками.

– Он лежит у меня на сердце – видишь?

– Какой красивый! – воскликнул Олави, хватаясь за футляр, как утопающий за соломинку. – Ты хочешь что-нибудь положить в него?

– Да.

– Волосы? Неужели ты такой ребенок?

– Нет, я не настолько ребячлива.

– Цветок?

– Нет.

– Стихи на память?

– Нет, нет, – всего тебя!

Олави посмотрел на нее растерянно, он не понимал, чего она хочет, и снова испугался.

– Не понимаешь? Твою фотографию!

– Но у меня только одна, и я никому не дарил своих фотографий.

– Ты хранил её для меня, – уверенно сказала девушка.

Олави стало стыдно. Он чувствовал себя жалким. Почему он сейчас не встанет, не обнимет этого дрожащего ребенка и не скажет: ты задела самые глубокие струны моего сердца – ты моя и я твой, теперь и на веки веков.

Он встал.

– Это верно, я приготовил ее для тебя, только для тебя и ни для кого другого, – начал он горячо, но тут же умолк: казалось, все его тело налилось тяжелым песком. Ослабевшими руками разыскал он в ящике стола свою фотографию и как подкошенный свалился на стул.

Девушка глядела на него, и в глазах ее светилось счастье.

Олави опустил голову:

«Что со мной случилось? Зачем я обманываю ее и себя? Зачем я подаю милостыню той, которая должна была бы получить все?»

А девушка держала в руках фотографию и переводила сияющий взгляд с нее на Олави.

– Да, это ты, – сказала она наконец и тихонько прикоснулась к фотографии губами. Потом она спрятала ее в футляр, который быстро исчез у нее на груди.

– Теперь я ни о чем больше не буду тебя просить. Ты уйдешь и все-таки останешься со мной. Вечером, ложась спать, я поговорю с тобой, а утром сначала погляжу на тебя и пошепчусь с тобой как теперь. А когда меня похоронят, то и ее похоронят вместе со мной.

Олави казалось, что кто-то разрывает его на множество кусков. Он посмотрел на девушку. Как все в ней цельно, светло, чисто! Почему и он не может быть таким же? Что с ним случилось?

Ему хотелось сесть на полу рядом с девушкой и сказать слова, которые снова превратили бы его в юношу – чистого и цельного, способного чувствовать так, как чувствует она. Но он не мог. «Твоя весна прошла безвозвратно!» – кричал в нем какой-то леденящий душу голос. И когда девушка обняла его ноги, он едва осмелился наклониться к ней и положить руки на ее плечи. Потом он робко коснулся губами ее лба, точно просил у нее прощения.

Девушка плакала. Глаза Олави тоже увлажнились. Но их слезы возникли в разных источниках, у каждого из них было свое горе.

Темные круги

Было воскресное утро, тихое, спокойное, безмятежное.

Олави только что побрился и сидел еще за столом, расчесывая перед зеркалом волосы.

«Кажется, виски углубились, – подумал он. – Но зато вид от этого более мужественный!»

Он положил щетку на стол, слегка повернул голову и еще раз взглянул в зеркало.

– Я, кажется, стал бледнее, впрочем, я ведь уже не отрок.

Он хотел встать.

«Погляди-ка еще раз, и немножко повнимательнее», – предложило зеркало.

Олави взял щетку, пригладил усы и улыбнулся:

– Больше ничего не вижу.

«Ах, не видишь? – ехидно молвило зеркало. – А что у тебя под глазами?»

Казалось, он вдруг прозрел. В зеркале отражался бледный человек, под глазами у него были большие, испещренные морщинками, темные круги, точно печати, оставленные бродячей жизнью и внутренней борьбой.

– Не может быть! – воскликнул он, чувствуя, как кровь стынет у него в жилах.

«А что же в этом удивительного?» – холодно ответило зеркало.

В нем по-прежнему отражался человек с темными кругами.

– Отчего они у меня? – разбитым голосом спросил Олави.

«Тебе видней, – ответило зеркало. – Вот и у тебя есть знак, хоть ты о нем и не просил».

Олави смотрел и смотрел. Темные круги не исчезали. Ему хотелось отвернуться или закрыть глаза, но он не мог: казалось, что за спиной стоит кто-то большой, строгий, с кнутом в руке и приказывает: «Гляди!»

Он глядел.

«Гляди внимательно, надо знать самого себя! – кричал человек с кнутом. – Всмотрись в круги под глазами, видишь, что там?»

Олави всматривался. Он увидел ряд тонких морщинок: одни были глубже, другие – мельче, одни – прямые и четкие, другие – запутанные. Холодный пот выступил у него на лбу.

«Сосчитай их!» – крикнул человек, стоявший сзади.

– Это невозможно, они так перепутались. «Еще бы! – язвительно отвечал тот. – А ты все-таки сосчитай».

Олави придвинулся ближе к зеркалу и стал всматриваться.

«Сколько их?» Молчание.

«Сколько их?» – раздалось, точно гром, и Олави показалось, что кнут, свистнув, опустился на его голову.

– По девять или по десять под каждым глазом, – подытожил он.

«Больше! А хочешь знать – что они означают?»

– Нет!

«Ну разумеется! Но я тебе все-таки скажу, чтобы ты ничего не забыл. – Первая?»

– Не знаю. «Знаешь: синие глаза!»

Эти слова снова прозвучали как свист кнута. Олави опустил голову, но удары уже сыпались один за другим:

«Стройный стан и ласкающие волосы! Слезы и пустые обещания! Жажда красоты! Лицемерная дружба! Эгоизм и желание покорять! Угасающие голоса детства! Жизнь воображения и самообман!»

– Хватит!

«Нет! Есть еще бесконечные „и так далее“, о которых ты вряд ли даже помнишь».

– Не мучь меня! – гневно закричал Олави.

«Ты сам себя мучишь! Гляди внимательнее: вот еще, и еще, и так далее…»

– Не мучь меня! – закричал Олави, точно раненный в сердце зверь, схватил со стола зеркало и швырнул его. По полу разлетелись осколки.

Он вскочил. Кровь его стучала, глаза горели темным огнем.

– Ну и что? – закричал он грозно и топнул ногой. – Я сам ношу свои знаки и не стыжусь их!

Он схватил шапку и, точно ветер, выскочил на улицу.

Два человека

Поезд мчался, стучали буфера, тихо покачивались вагоны.

В купе сидели двое: молодая дама с большими синими глазами, задумчиво глядящими куда-то вдаль, и мужчина.

– В этом вы, конечно, правы, – ответил мужчина, продолжая начатый разговор. – Об этом можно многое сказать, но вряд ли мне удобно говорить с вами о таких вещах.