Текст книги "Песнь об огненно-красном цветке"

Автор книги: Йоханнес Линнанкоски

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц)

Я тоже выстругиваю палочку, подпекаю на ней хлеб и грею мясо. Потом кладу мясо на хлеб и разрезаю твою долю на маленькие кусочки.

Ребята с таким любопытством смотрят на мои приготовления, что забывают о собственной еде.

«Behagas det, fröken?» (то есть – разрешите, барышня?) – говорю я и угощаю тебя. Ты улыбаешься, киваешь свое «спасибо», берешь кусочек и начинаешь жевать. Когда он съеден, ты открываешь рот и, как видно по твоим глазам, собираешься на чистейшем финском языке сказать: «Чудесно, никогда бы я не поверила…»

«Tag lite’ till, var så god’», – выпаливаю я, точно утопающий (то есть – будьте добры, возьмите еще немножко) и с перепугу протягиваю тебе большущий кусок мяса.

Девушка расхохоталась.

– Что ты смеешься? – удивился юноша. – Тебе же совсем не смешно, ты краснеешь и от смущенья, точно мышка, грызешь мясо.

«Глянь-ка, справляется без вилки и тарелки, как самый обыкновенный человек», – изумляется кто-то из ребят.

Я едва сдерживаю смех, а ты кусаешь губы, прячась за моей спиной.

Потом я беру нашу флягу с молоком и держу ее у огня.

«Как же теперь?» – спрашивает кто-то из ребят, и все напряженно ждут.

«Поделим по-христиански, если барышня не хочет остаться без молока», – говорю я и делаю вид, что шепчу тебе что-то на ухо.

«Såsom nyss mjölkadt» (как парное), – говорю я. Ты улыбаешься, парни тоже улыбаются.

Я делаю глоток, потом передаю флягу тебе, вытирая сначала горлышко фляги рукавом. Ребятам это кажется пределом деликатности.

«Никогда бы не поверил!» – говорит кто-то, и лесорубы снова принимаются за свой обед.

«Что ж тут такого, назвался груздем, полезай в кузов», – роняет другой.

«Правильно», – подтверждаю я, и обед продолжается.

Потом мы располагаемся вокруг костра. Кто-то достает листья сушеного табака и начинает их мельчить обухом топора на свежесрезанном пне – утром в спешке не успел этого сделать дома. Он угощает всех табачком, и я тоже раскуриваю свою трубку, хотя и нахожусь в обществе городской барышни.

Наконец мы снова отправляемся в путь.

Отойдя на несколько саженей, я вдруг оборачиваюсь и кричу:

«Послушайте-ка, Хейкки! Хорошо бы сказать этой барышне на прощанье небольшую проповедь – вот ведь она, наша церковь».

«Да неудобно как-то», – говорит Хейкки-Горлан.

«Удобно, удобно, под мою ответственность», – отвечаю я.

«Разве что так. Тогда Антти пусть будет за псаломщика».

«Давайте, давайте, – поддерживают меня ребята. – Раз уж она явилась сюда посмотреть на нашу жизнь, пусть все увидит!»

Хейкки влезает на большой камень, Антти – на какой-то пень, и Хейкки, подражая интонациям пастора из Кякеля, начинает службу:

«Пришел ли кто-нибудь в хра-ам из Куйтури?»

«Я пришел – большой и могучий господи-ин!» – отвечает Антти, и голос его разносится по всему лесу.

Потом Хейкки начинает проповедь. В ней говорится что-то о семерых братьях, что-то по-шведски, что-то по-цыгански, что-то невесть на каком языке – все вперемежку и с такой силой, точно прорвался весенний поток. Ребята хохочут, ты давишься от смеха.

«Барышня просит поблагодарить проповедника и псаломщика, – говорю я, когда все закончено. – Она говорит, что никогда раньше не слыхала такой прекрасной проповеди».

«Поняла, значит, – радуются ребята. – Хейкки знает свое дело».

Ребята машут нам на прощанье шапками, и мы уходим.

– А там и в самом деле так? – спрашивает восхищенная девушка.

– Ну конечно, но теперь ты помолчи. Мы уже возвращаемся и поговорим дома.

Сначала мы поднимаемся в гору, потом во весь дух мчимся вниз.

По полю ты бежишь так быстро, что я едва поспеваю за тобой. Щеки твои раскраснелись, как розы, тебе жарко, ты сбрасываешь платок и повязываешь его вокруг бедер.

«Ты никогда не была такой красивой, – кричу я, глядя, как ты без платка бежишь на лыжах рядом со мной. В волосах у тебя плещется светлая лента. – Ходи всегда так. Этот наряд, дарованный господом богом, идет тебе больше любого платка».

Так мы, бодрые и счастливые, возвращаемся домой. Вот мы и дома – сидим на этой скамье и смотрим в окно.

– Ну и рассказчик ты! – воскликнула девушка. – Получилось такое чудесное путешествие, красивое, веселое.

– Если успеем, то мы его и взаправду проделаем. И теперь, когда ты его уже однажды совершила, оно покажется тебе еще лучше.

– Ну что ты, никуда я не пойду.

– Поживем – увидим, – отвечал юноша. – В лесной жизни столько бодрости и здоровья, там свои радости и свои горести. Бывают и несчастные случаи, бывает нежданная гибель, но все равно эта жизнь вливает в человека бодрость. Ты ведь видишь, что я возвращаюсь из леса всегда в хорошем настроении. А здесь, дома, – здесь у меня другой лес, такой же свежий и чистый, как тот. Садись ко мне, Анютин глазок, чтобы я мог на тебя наглядеться.

Девушка села к нему на колени и положила руку на его плечо.

– Не надо смеяться надо мной. Я ведь знаю, что ничего во мне нет.

– Об этом не тебе судить, это я знаю. Хочешь, я скажу тебе – что ты значишь для меня?

Девушка, счастливая, улыбнулась:

– Скажи – только правду.

– Конечно, правду. Так вот, слушай! Был я однажды в городе в музее. Там стояло много мраморных статуй, – помнишь, ты читала о том, какие статуи создавали греки?

– Помню, но я их никогда не видела, – отвечала девушка.

– В музее много таких статуй, белых как снег и будто совсем живых. И хотя они были обнаженными, я чувствовал себя спокойным и чистым, как перед лицом божьим. Они были так прекрасны, что я не думал ни о чем ином, кроме этой священной красоты, которой бог наградил человеческое тело. Знаешь, почему я говорю тебе об этом?

– Откуда же мне знать, – ответила девушка, смущенно опустив глаза, потому что все-таки догадывалась, о чем он думал.

– Потому что ты для меня – такая же прекрасная статуя, красотой которой я любуюсь, точно святыней. Я благодарю бога, что он создал тебя такой красивой.

– Ты, верно, смеешься надо мной, – обиделась девушка.

– Нет, нет, я совсем не смеюсь… Разве было у нас хоть одно страстное объятие, хоть один горячий поцелуй?

– Страстное? – повторила девушка, и глаза ее округлились от изумления.

– Да… ведь и так могло быть. Меня природа наделила страстью, но, когда я гляжу на тебя, все во мне утихает и успокаивается. Ты для меня как целебное зелье для горячечного больного. Ты меня, наверно, совсем излечила, и вся моя жизнь теперь, наверно, пойдет по-другому.

– Я тебя не понимаю. И ты был счастлив со мной?

– Конечно, счастлив, очень счастлив. Я рад, что нашел в себе столько сил и научился сдержанности. Кто бы мог подумать, что за серыми стенами маленькой торппы[4] скрывается столько красоты и счастья? Может быть, в каждой серенькой торппе спрятано столько же тихого счастья, о котором никто и не подозревает.

– Нет, Олави, таких, как ты, не может быть в каждой торппе.

– И таких, как ты, – тоже. Но что-нибудь похожее – может быть.

Он притянул девушку поближе к себе, и губы их тихо соединились.

– Все ли умеют целоваться, как ты? – спросила смущенная девушка, нежно глядя на друга.

– Наверно, все, откуда мне знать.

– Нет! Во всем мире нет другого такого, как ты< Никто не умеет смотреть, как ты, говорить, как ты, целовать, как ты. Знаешь, о чем я думаю и на что смотрю, когда ты меня целуешь?

– О чем? – с любопытством спросил юноша.

– Нет, не скажу.

– Ты меня стесняешься, Анютин глазок? Расскажи-ка и ты мне что-нибудь.

Девушка потупилась.

– Только ты не смейся, это такое ребячество. Я… всегда смотрю на жилочку, которая бьется на твоей шее. И мне кажется, что по этой жилочке движется твоя душа. А потом я чувствую, как она переходит ко мне.

– Как хорошо ты сказала, – ответил Олави, – ты никогда еще не говорила так хорошо. А теперь давай помолчим и будем просто смотреть друг на друга.

Близилась весна, мороз и солнце открыто воевали друг с другом – половодьем растекались сугробы.

В душе у Олави тоже началось половодье.

«Она любит меня, любит тепло и искренне, – думал он. – Но так ли велика и глубока ее любовь, чтобы она могла забыть землю и небо и безраздельно отдаться любимому? И мог ли бы я принять такую жертву – от такой девушки?.. Нет, конечно, не мог бы. Но я хотел бы кровью своей однажды почувствовать, что она вся – моя и готова пожертвовать для меня чем угодно…»

«Стыдись, разве это – доказательство любви!»

Вечернее небо прояснилось, зажглись звезды, талые воды затянулись льдом.

Светило солнце, шумели талые воды – за спиной юноши, вокруг него, повсюду, даже в ушах у него звенели мутные ручьи.

«Я так хотел бы испытать глубину ее любви!»

«Разве ты не понимаешь, что это было бы грубо, что это оскорбило бы такую девушку, как она?»

«Но ведь я спрашиваю себя только в шутку!»

«В шутку?.. А разве это тема для шуток?»

Талые воды успокаивались, но по небу плыли темные тучи.

Талые воды шумели, подобно порогам.

«Неужели это оскорбит ее? Ведь она увидит силу моей любви. Я не выдержу этого неведенья, я должен избавиться от этого, я должен узнать!»

Но второй, благоразумный голос утонул в шуме разбушевавшейся воды.

Олави держал руку девушки и ласково говорил с ней. Вдруг по ясному ее лицу прошла темная туча – такая темная, что Олави чуть не пожалел о своем вопросе.

– Я не думала, что ты усомнишься в моей любви и захочешь таких доказательств, – сказала девушка, взволнованная почти до слез.

«Золотая моя! – подумал юноша. – Если бы ты знала, чего я хочу! Одно только слово хочу я от тебя услышать – и наше счастье станет еще вдвое больше».

Но он не сказал этого вслух – он ждал того счастливого мгновения, когда скажет ей, что все это было лишь невинным испытанием.

– Именно потому, что я так тебя люблю, – говорила девушка, – я не могу на это решиться. Сейчас нам так хорошо, а тогда, мне кажется, между нами появится что-то чужое. Я этого очень боюсь – ты ведь и так уже скоро уходишь.

Они умолкли и грустно глядели друг на друга, – казалось, между ними и в самом деле наступило какое-то отчуждение.

Час расставанья близился день за днем, небо было покрыто тучами. В один из таких дней девушка подкралась к Олави, нежно обняла его и каким-то странным взглядом посмотрела ему в глаза. Она казалась ослабевшей и дрожала, как листок березы на ветру.

– Что, Анютин глазок? – спросил Олави, обуреваемый радостью и мукой.

– Олави… я… теперь… – Ее голос дрогнул, она прижалась лицом к его щеке.

Дикая радость охватила юношу. Он порывисто обнял девушку, готовый признаться ей в своей хитрости, но в эту минуту что-то так сдавило его, сердце его так забилось, что он не мог вымолвить ни слова, и только крепче прижал к себе девушку, приникая губами к ее губам.

– Я люблю тебя так, как только твоя мать могла тебя любить, – шептала разгоряченная девушка.

Юноша остолбенел: ему показалось, что чей-то тайный глаз подглядел их ласку.

– Олави! – воскликнула девушка. Она глядела на него с прежней нежностью, но говорила так, будто вспомнила какое-то важное и чуть не забывшееся дело. – Ты никогда не рассказывал мне о своей матери… Нет, не надо рассказывать – я и сама знаю, какая она. Она большая, как ты, она еще совсем не сгорбилась. У нее такие же лучистые глаза и такой же высокий лоб, как у тебя. На ней всегда большой фартук, обшитый темной каймой. На фартуке большой карман, в нем лежит клубок шерсти, и, когда она куда-нибудь идет, она вяжет чулок.

– Откуда ты все это знаешь?! – изумился юноша, ему стало вдруг легко. Он испытывал восторг от того, что девушка говорила о его матери с такой нежностью.

– Я догадалась, – отвечала девушка. – Знаешь, как мне хотелось бы увидеть твою мать – ту, которая…

– Которая – что?

– Которая… Ты но можешь себе представить, как мне хочется ее увидать. Тайком обнять ее и… Твоя мать часто тебя целовала?

– Нет, не часто.

– Она только гладила тебя по голове и часто говорила с тобой наедине, – правда?

– Да, да…

Руки Олави ослабли. Он бессознательно отстранил девушку и устремил взгляд куда-то вдаль. Его губы еще улыбались, но глаза были серьезны.

Девушка смотрела на него с испугом.

– Что с тобой? – спросила она, опасаясь, что огорчила его.

Юноша не слышал.

– Что с тобой, Олави? – все больше волновалась девушка.

– Мать говорила со мной, – сказал он дрогнувшим голосом.

– Говорила, – вздохнула девушка. – Сейчас говорила?

– Сейчас.

– Что она тебе сказала? – робко спросила девушка.

Олави ответил не сразу.

– Она сказала, что я был бы плохим сыном… и что я поступил плохо, когда просил…

Девушка глядела на него молча. Она была глубоко взволнована.

– Теперь я еще больше люблю твою мать, – шепнула она юноше, тихо обнимая его.

Победитель порогов

Порог Кохисева[5] – знаменитый порог, самый сердитый и гордый на всей пятнадцатимильной реке Нуоли.

Мойсио – знаменитый дом. Его хозяева с незапамятных времен славятся богатством и силой, а их непреклонность и гордость подобны порогу Кохисева.

Дочь Мойсио – знаменитая девушка: ни у какой другой девушки нет такой роскошной косы и ни один парень не может похвалиться тем, что она метнула в него искрами своих глаз.

Дочь Мойсио зовут Кюлликки, – ни у кого другого нет такого имени, и люди говорят, что его нет даже в святцах.

Последняя партия сплавщиков пришла в деревню ночью, а утром принялась за работу. Одни продолжали сплавлять лес, другие очищали берега от оставшихся на них бревен.

Наступил вечер. Сплавщики расходились по домам, на ночлег.

В саду Мойсио трудилась девушка, она поливала капустную рассаду. По дороге, тянувшейся мимо сада, шел юноша. Он уже издали заметил девушку и с интересом смотрел на нее.

«Это та, о которой так много говорили, – думал он. – Та самая гордячка».

Девушка выпрямилась, перекинула за плечо свалившуюся на грудь косу и горделиво откинула красивую головку.

«Хороша!» – подумал юноша и невольно замедлил шаг.

«Это тот, о котором девушки весь день наговориться не могут, – догадалась красавица и тайком взглянула на прохожего, – говорят, он какой-то особенный».

Она наклонилась зачерпнуть воды.

«Пройти мимо или заговорить? – колебался юноша. – А если она меня отошьет? Я ведь к этому не привык».

Девушка опять склонилась над грядками, юноша подходил все ближе.

«Неужели он осмелится заговорить? – разбирало девушку любопытство. – С него, пожалуй, станет. Но пусть только попробует!»

«Спесь спесью вышибают», – решил юноша и прошел мимо, не взглянув на гордячку.

«Ах вот как? – удивилась девушка и от растерянности пролила воду мимо грядки. – Хорош! Нечего сказать!»

Обиженная и уязвленная, она смотрела ему вслед.

На следующий вечер девушка снова была в саду. Юноша остановился.

– Добрый вечер, – сказал он и приподнял шапку, скорее надменно, чем вежливо.

– Добрый вечер, – бросила девушка через плечо, взглянув на него только мельком.

Наступило молчание.

– У вас красивые розы. – Это была любезность, но она прозвучала вызовом.

– Неплохие, – донеслось в ответ из сада. Вызов был принят.

– Может быть, подарите одну на память – вон с того красного куста, если это не слишком дерзко с моей стороны?

Девушка выпрямилась.

– Может быть, где-нибудь это и принято, но в доме Мойсио розы не дарят через забор.

«Может быть, где-нибудь это и принято?» – повторил про себя юноша и вскипел от досады. Он понял, на что она намекала. Этот намек показался ему слишком дерзким.

– Я не привык просить цветы у любого забора, – гордо ответил он. – И никогда не прошу их дважды, даже если здесь это принято. До свиданья!

Девушка повернулась к юноше и растерянно поглядела на него – дело принимало неожиданный оборот.

Юноша сделал несколько шагов, остановился, перепрыгнул через канаву и прислонился к забору.

– Можно сказать вам еще два слова? – спросил он, в упор глядя на девушку.

– Как хотите, – отвечала она.

– Если вы так высоко цените свои цветы, – продолжал он почти шепотом, – сорвите, пожалуйста, эту розу и приколите ее себе на грудь. Вас это не унизит, а для меня будет знаком того, что и прохожий может в ваших глазах считаться человеком.

– Попросить цветок осмелится каждый, – отвечала девушка, глядя в глаза юноше, – но достанется он только тому, кто отважится и на что-нибудь другое.

С минуту они не мигая смотрели друг на друга.

– Так и запомним! – сказал юноша. – До свиданья!

– До свиданья! – донеслось из сада, и девушка проводила его долгим взглядом.

– В нем и на самом деле есть что-то особенное, – пробормотала она, снова принимаясь за работу.

В воскресенье к вечеру на мосту, переброшенном через порог Кохисева, толпились люди. Их привело сюда любопытство.

Люди сновали как муравьи. Те, что не поместились на мосту, устроились группами вдоль берегов, Причиной такого переполоха послужил странный слух:

– В воскресенье, часа в четыре после полудня, на пороге Кохисева будет состязание.

– Что? – переспрашивали люди, не веря собственным ушам.

По этому порогу во веки веков никто не спускался на бревне. Лет десять назад, правда, один безумец, откуда-то с устья реки, решил рискнуть и спустился по нижнему порогу – тот ведь спокойнее. Но спуститься-то он спустился, а на берег его вытащили уже мертвёхоньким. Долго не могли забыть этой страшной истории здешние жители.

И вот теперь молва утверждала: в воскресенье состоится состязание! Обе артели сплавщиков славятся на этот счет великими мастерами. Начальники поспорили между собой – чей гонщик лучше, но решить этот спор иначе, как состязанием, нельзя. Тот начальник, который проиграет, угостит кофе и всем прочим обе артели.

Вокруг порога Кохисева было шумно и многолюдно. Люди пришли сюда даже из соседних деревень, – до того невероятным казался спуск по этому порогу.

На мосту суета и споры:

– Кой черт их дернул биться об заклад?

– Говорят, спьяну это было.

– Да уж, наверно, не на трезвую голову – разве трезвый до такого додумается?

– А кто спускаться-то будет?

– Один совсем без царя в голове, его только стоит чуть подзадорить – он и в огонь полезет.

– То-то. Дураком надо быть.

_ Рано еще дураком-то звать. Он своими спусками прославился.

_ Кохисева – не чета другим порогам! А второй кто?

– Неужто вы его не знаете? Это же Олави-десятник – вон он там стоит.

– Это тот, что на барина похож?

– Он самый!

– Что за человек? И одет-то по-господски.

– Поди знай, о нем никто ничего толком не ведает. Говорят, и школу он кончил, и по-иностранному разговаривает, но все называют его просто Олави.

– Вот так тип!

– Среди нашей братии всяких навидаешься. Одно я вам скажу: если кому-нибудь из них суждено спуститься, то только Олави.

– Хватит пророчествовать-то, больно ты грязный для пророка, – вставил кто-то из партии противника.

– Чего это старик Мойсио так спешит к начальникам?

Начальники стоят посреди моста. Один из них, Фальк, прислонился к перилам и курит длинную красную трубку, курит и ухмыляется. Второй зовется Вянтти. Этот – что смолистый пень, ноги расставит, руки в карманах, и пыхтит цигаркой. Ну и горд же этот пень! Он горд своим карельским акцентом, своими карельскими сапогами – с загнутыми носами и голенищами до бедер. Поглядишь снизу – не мужчина, а одни сапоги.

– Я слыхал, что вся эта каша заварилась из-за вашего спора, – решительно говорит Мойсио. – Мой вам совет – уладить дело, пока не поздно. На моей памяти этот порог уже пятерых лишил жизни, и для нашей деревни этого достаточно.

– Да бросьте вы, Мойсио! – отвечает Вянтти, вынимает изо рта цигарку и сплевывает. – Мы покойников плодить не будем, просто позабавим народ.

– Как хотите, – твердо продолжает Мойсио, – но я вам скажу при всей деревне: если случится несчастье, я как староста подам на вас в суд за то, что вы бились об заклад на человеческую жизнь.

– Мойсио правильно говорит, – кричат отовсюду. Начальники поворачиваются друг к другу и тихонько совещаются.

– Так и быть! – говорит через минуту Вянтти и протягивает руку Фальку.

– Мы при всех отказываемся от нашего спора, – добавляет Фальк, – чтобы никто не смог нас обвинить. А согласятся ли сплавщики отменить состязание – это их дело.

Все оборачиваются к двум гонщикам. Каждый из них окружен толпой.

– Я покойников не боюсь и сам тонуть не собираюсь. Просто спущусь по порогу – и все, – надменно кричит один из гонщиков, одетый в ярко-красную куртку.

– Откажитесь вы, – говорит Мойсио, обращаясь к Олави, – он один не понесется. Вы ведь знаете, что по этому порогу никто еще не отважился спуститься.

Олави задумчиво глядит на порог. Окружающие напряженно ждут.

– Это верно, – говорит он наконец. – Но сегодня мы отважимся сделать то, на что не каждый решится, и я не могу от этого отказаться. – Его голос звучит ясно и громко, слова отчетливо слышны тем, кто стоит на мосту.

Мойсио молча скрывается в толпе.

– Кто спустится первым? – спрашивает Фальк.

– Я думаю, я, – говорит сплавщик в красной куртке.

– Я не возражаю, – отвечает Олави.

– Поставьте на всякий случай вон там ребят для охраны! – советует начальникам Мойсио.

– Только не для меня, – дерзко кричит гонщик в красном. – Разве что моего напарника выуживать…

– Ну пусть будет для меня, – коротко говорит Олави. – Это, во всяком случае, не помешает.

Сплавщики идут с баграми к воде. Зрители напряженно глядят на порог.

До чего же красив порог Кохисева, когда он одет в пышную пену весеннего половодья. Через его крутую шею перекинул мощные своды мост. Под самым мостом поток как бы делает разбег, а чуть пониже с шумом и брызгами совершает бешеный скачок. Прямое вначале, русло потом дугой сворачивает вправо, и вода с силой разбивается об огромную скалу, торчащую среди потока. В расщелине на вершине скалы раскачивается пышная черемуха. Скала делит поток на два рукава: левый устремляется к мельнице, правый – в крутое ущелье, через которое и идет сплав. Бег воды в этом узком ложе бешеный, но он длится такое же краткое мгновение, как и всякая радость на земле: с высоких каменных ступеней вода устремляется в похожий на котел водоворот Евы. Здесь она успокаивается, утихает и бежит дальше, к нижнему, более спокойному порогу.

Вот он каков, этот порог Кохисева! Одиноко стояла бы в воде скала-великанша, если бы сплавщики не давали левому рукаву заполниться бревнами. Нередко здесь создавались пробки, подобные мосту, прежде чем бревна втягивались в проток между скал.

Чтобы разобрать такую пробку, смельчакам приходилось спуститься через верхний порог и вспрыгнуть на сгрудившиеся у скалы бревна, но это было нелегким делом. Ни один человек не спустился еще живым в водоворот Евы.

Дозорные занимают свои места, соперники направляются к берегу.

Олави мимоходом бросает взгляд на группу девушек, стоящих на мосту. Одна из них бледна как полотно. Она стоит, опустив глаза.

– Не спустить ли сначала парочку бревен, чтобы заметить, где водовороты и подводные камни? – предлагает Олави.

– Лучше уж тогда землемера нанять – пусть составит карту и все на ней отметит. По карте и спустимся, – со смехом отвечает гонщик в красном.

Его товарищи хохочут. Все взоры устремляются на Олави.

Легкий румянец вспыхивает на его щеках, он закусывает губу, но ничего не отвечает и еще пристальнее глядит на порог.

Противник бросает на него насмешливый взгляд и, закинув багор на плечо, бежит к бревнам, метрах в двадцати от моста вверх по течению.

Он ищет подходящее для спуска бревно и выбирает толстую, очищенную от коры ель, недлинную и легкую. По лицу Олави проходит странная улыбка.

– Видели? – замечает кто-то на мосту своему соседу. – Это не к добру, уж он-то знает.

– Э-эх! – Красный гонщик сталкивает бревно в воду и прыгает на него, потом быстро вертит бревно ногами, вода вокруг клокочет.

– Вот это парень! – кричат с моста.

Гонщик останавливает бревно, горделиво глядит на мост, втыкает багор в дерево и, свистнув, отступает шага на два. Подбоченившись и устремив взгляд на конец багра, он насмешливо и громко принимается читать «Отче наш».

– Ну, ребята, видали вы что-нибудь подобное? – кричит кто-то из его свиты.

– Никогда не видали!

– Хватит! «Отче наш» здесь ни к чему, – доносится с моста чей-то строгий голос.

– А тебе какое дело, хочу – пою, а захочу – проповедь прочитаю! – кричит в ответ красный гонщик. Но он все-таки замолкает и вытаскивает багор – приближается мост.

Гонщик исчезает под мостом, зрители устремляются к противоположным перилам.

Вот злой поток уже лижет бревно, вода заливает сапоги сплавщика. Но он стоит как вкопанный.

Бревно мчится все быстрее и исчезает в пенистой дугообразной волне – зрители на мосту боятся перевести дыхание.

Едва гонщик показывается снова, как волна с размаху бьет по концу бревна: бревно взметается в сторону, сплавщик теряет равновесие, взмахивает багром, но уже через мгновение он снова уверенно стоит на бревне.

На мосту раздается вздох облегчения.

– Тра-ла-ла-ла, – торжествует гонщик и делает несколько танцующих движений.

– Этому парню сам черт не брат! – кричат с моста.

Кое-кто поглядывает на Олави: каково, мол, тебе, когда твоего соперника хвалят?

Но его лицо непроницаемо: он напряженно следит за бревном и ждет.

Вдруг бревно отлетает назад – подводный камень. Быстрые неверные шаги… багор падает в воду, гонщик пригибается, выпрямляется, делает несколько движений назад, и бревно снова мчится вперед, огибая камень.

– Тут уж было не до шуток!

– Как он только удержался?!

Бревно мчится вперед, гонщик стоит уверенно и крепко.

И вдруг раздается новый удар. Передний конец бревна взлетел ввысь. «Вот черт!» – доносится откуда-то из пены, и красный гонщик мелькает в воде далеко от бревна.

Люди на мосту кричат и мечутся. Дозорные, устроившиеся на штабелях, вскакивают.

Гонщик барахтается в пене, делает сильные взмахи руками – и вот он уже в спокойной прибрежной полосе.

До зрителей доносятся проклятья. Гонщик присаживается на берегу, выливает воду из сапог, берет у дозорных свой багор. Шапку унесло. Как буря, мчится он вверх по берегу.

– Может, пора кончать? – предлагает кто-то на мосту.

– Маме своей посоветуй! – отвечает сквозь зубы красный гонщик.

– Теперь, пожалуй, и от карты бы не отказался, – замечает кто-то вполголоса.

– Коли шапки нет, так и куртка ни к чему! – Швырнув красную куртку на берег и оставшись в синей рубашке, гонщик проталкивает в воду новое бревно и направляется на нем к мосту.

С моста не слышно ни звука.

Бревно проскакивает под мостом и благополучно минует перекресток. Сильные взмахи багром вправо – бревно подается влево. Первый подводный камень остается позади, хотя сплавщик на минуту и пошатнулся.

– Вы только поглядите на этого молодца! Он, кажется, и в самом деле спустится!

– А как вы думали, – откликается кто-то из друзей гонщика.

Бревно мчится, гонщик стоит свободно, багор покачивается, как маятник.

Приближается второй камень. Гонщик откидывается назад. Резкий толчок, прыжок вперед, треск – багор разлетается на куски, синяя рубаха исчезает в пене.

– Вот вам и все! Доберется ли он до берега? – волнуются зрители.

Среди пены показывается синяя рубашка.

– Ему не выбраться, он в самой стремнине!

– Эй, ребята, на помощь!

– Как бы его на скалу не швырнуло!

– Нет, он ближе к середине!

Его, действительно, проносит стороной, он мчится прямо к залому, грозя кулаком караульным – сам, мол, выберусь.

Но дозорным не до его угроз. Один хватает его багром за пояс, другой за шиворот. Они тянут изо всех сил, но его засасывает под бревна. Медленно, дюйм за дюймом им удается его вытащить.

Поддерживаемый двумя караульными, он выбирается на берег. Из его колена сочится кровь.

– Простому смертному с этим порогом не справиться! – кричит гонщик разбитым голосом и прислоняется к забору.

На мосту тихо переговариваются, ждут. Олави ищет свой багор. Бледная девушка за его спиной нервно дергает старика за полу куртки и в чем-то тихо, но горячо его убеждает.

– Я еще раз прошу прекратить на этом состязание, – говорит Мойсио, повернувшись к Олави. – Вы ведь видели, чтó получилось с вашим приятелем.

– Видеть-то видел, но я должен спуститься! – громко и холодно отвечает юноша. Его голос звучит как металл и вселяет в людей какую-то уверенность.

Он выбирает бревно, тщательно проверяет его плавучесть. Это длинное нетолстое бревно, покрытое корой, оно погружается в воду сильнее обычного.

– Этот выбрал себе другого коня!

– Да и наездник, видать, другой!

Юноша между тем встал уже на бревно и приближается к мосту. Он стоит спокойно, молча, не отрывая глаз от порога. Только у самого моста он на мгновенье подымает глаза и встречается взглядом с бледной девушкой. Глаза его улыбаются, и он едва заметно кивает ей в знак приветствия.

– Счастливого пути! – кричат ему зрители. Мост пройден, пройдена и стремнина. Зрители напряженно следят за смельчаком.

Вода бушует, бревно, глубоко погруженное в воду, слегка дрожит, но сплавщик стоит крепко, точно под ним пол.

– Видали?! Видали?! Он-то знал, какой конь здесь может пронести!

Бревно мчится, стройная фигура наклоняется влево, багор покачивается в воздухе.

– Что он – прямо в камень хочет врезаться? Гонщик напрягается, багор в его руках замирает, взгляд устремляется на водоворот под камнем, колени слегка сгибаются.

Удар. Легкий прыжок. Тяжелое бревно подается назад – и вот юноша снова стоит на нем как на полу.

– Что за черт! Ну и штучки!

Снова вперед. Три сильных взмаха багром – и бревно, не коснувшись, проскакивает мимо камня, которого не мог одолеть соперник. На мосту всеобщий шум:

– Летит как ни в чем не бывало!

Быстрота нарастает, гонщик танцует, как на пружинах. Зрители на мосту вытягивают шеи.

Удар о невидимое препятствие слышен даже на мосту. Гонщик делает прыжок, бежит вперед… находит равновесие. Потом несколько танцующих шагов назад – и бревно мчится дальше, разрезая стремнину.

– Ну и малый! Виданное ли дело – такой плясун!

– А скала Мялли? Поглядим, как он с ней справится!

Скала Мялли поджидает гонщика там, где русло порога начинает изгибаться.

Бревно мчится прямо на отполированную водой глыбу. Гонщик подается вправо и высоко подпрыгивает над бушующим потоком. Скала подбрасывает конец бревна вверх, гонщик падает на него и мчится дальше. На отполированной скале, как прощальный привет, остается волнистая линия.

– Да это дьявол, а не человек! Подумать только – Кохисеву победил!

На мосту раздаются крики «ура». Юноша несется на середину фарватера. Порог делает изгиб, приближается к скале-великанше.

– Это последняя!

– Но самая опасная!

Два-три легких шага назад – и бревно ударяется прямо в скалу. Прыжок, плеск, торопливые шаги к переднему концу бревна… только там можно сбавить темп.

Бревно отброшено от скалы к середине потока сажени на две, оно дрожит, будто получило головокружительный удар. Поток начинает его засасывать.

Дозорные стоят окаменев, разинув рты. Вдруг один из них принимается кричать, второй хватается за голову и тоже что-то кричит.

– Господи! Как же он теперь выберется?! – Среди зрителей переполох: одни кричат и мечутся, другие окаменели от ужаса. Дозорные бегут вдоль берега вниз по течению.