Текст книги "Черная вдова"

Автор книги: Явдат Ильясов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 14 страниц)

– Вы должны мне помочь. Нижайше прошу, – поклонился булгарин учтиво Бейбарсу и Дин-Мухамеду. Повернулся к священнику. – Они пойдут со мной. Гайнан в Хорезме чужой, от вашего имени, добрый Бурхан-Султан, говорить он не может. Зато берется доставить послов к Чормагуну. И непременно доставит! Приготовьте письмо. И дайте подручных, пять человек. – Он улыбнулся женщине. – Будьте покойны. Гайнан из Булгара не пропадет. Он вернется с хорошей вестью.

«Хвастун. – Гуль отвернулась. – Хвастун и дурак. Ох, и туп же ты, милый! Смотреть противно. Не вздумай вернуться. Доведи в сохранности наших до места и сгинь».

Доведет. Гость выполнит поручение. Несмотря на острую неприязнь к торговцу, ей и в голову не пришло усомниться в его добросовестности. На женскую силу свою, неотразимость надеялась. И напрасно. В столь опасных делах не следует верить даже брату родному. Не то что залетной птице. Тем более такой, как этот булгарский коршун.

Ветер срывал с пылающих факелов длинные клочья огня, крутил желтых змей, рассыпающих искры, в густой черноте, сносил их под стену, гасил далеко внизу, у спящих домов. Странно. Разве огонь существует сам по себе? Это были, наверно, пряди горящей пакли.

– Дозволь спросить. – Байгубек помедлил. – Грех конечно, ломиться в чужую душу. То не харчевня, где продают по дешевке мясную лапшу. Но я – твой друг. Скажи, что ты думаешь о Бейбарсе?

Он оглянулся – не слышит ли кто разговор.

Предводители ополчения приступили к ночному обходу. Старый кипчак Байгубек с Бахтиаром шли впереди. Джахур, усталый и бессловесный, шагал чуть поодаль, другие немного отстали.

Ответ Байгубек получил неохотный, уклончивый, с легкой примесью раздражения:

– Ничего не думаю.

– Хитришь.

– Чего ради я должен думать о нем?

– Знаешь, чего ради. Не сердись, рану бережу, но… помочь хочу, вот и пристаю.

– В чем помочь?

– Ну… пристукнуть.

– За что?

– За то самое.

– Эх, отец! – Кипчак услышал невеселый смех. – Кто я такой, по-твоему? Я, конечно, не могу утверждать, что едва услышу о Бейбарсе, как уже готов от радости петь. Досадить он мне досадил. Это так. И оставил на дне души недобрый осадок. Но сводить с ним счет? Боже упаси. Он примется бить – руки сцеплю за спиной, скулы подставлю. Что к лицу Бейбарсу, то не к лицу Бахтиару. Стоит его задеть, как они сразу решат будто я изнываю от зависти. Она обязательно вообразит, что я до сих пор тоскую о ней. Но я не тоскую. Нет. Может, Гуль для Бейбарса находка, но для меня – сон дурной. Эта женщина недостойна, чтоб ради нее Бахтиар человека ударил. Даже никчемного, как Бейбарс. Не скрываю, сперва я бесился от ревности. Видно, привык считать своей. Но теперь, перехворав, отодвинувшись в сторону, осмотревшись трезвыми глазами, с ужасом думаю, как мог, не брезгуя, жить с ней, спать с ней, женой называть это животное. Наваждение. Одурь. Будто дрянью какой-то меня опоили. Вынули мозг и вставили чужой. Словно опиума накурился, забрался в затхлую лужу, которая озером чистым представилась. Но теперь – я умный. И благодарю судьбу, что хоть ценой позора да избавился от пут колдовских. Мстить Бейбарсу? Значит, опять в болото залезть. Встать с бесчестным на кочку одну. Плюхаться в той же грязи. И я не святой – жил неладно, кучу ошибок наделал, много людей обидел по глупости. И все-таки я лучше этой смердящей пары. Снова связаться с ними – все равно, что улечься со свиньями. Я забыл о них и не хочу вспоминать. Думать о Бейбарсе… Что за птица Бейбарс, чтоб я думал о нем? Тварь ничтожная. Такое же место пустое, как эмир Нур-Саид. – Бахтиар помолчал, сказал небрежно. – Конечно, встретится в схватке не как любовник моей жены, как враг наш общий – не пожалею. Но он не встретится. Молодцы, ему подобные, избегают вооруженных. Беззащитных привыкли бить.

Передохнув, Бахтиар произнес с угрюмой медлительностью, четко, жестко и определенно:

– Вот Дин-Мухамеда я бы с охотой прикончил. Наедине или при всех. Днем, ночью, дома, на улице. Хоть сейчас.

– Дин-Мухаме-е-еда? – протянул Байгубек. Он даже остановился, вскинул факел, чтоб увидеть глаза Бахтиара. – Смеешься ты, что ли, надо мной? Он же дурак. Всего-навсего пень, в себя влюбленный, хвастливый, завистливый.

– Тем и страшен. Посчитай, сколько таких, подумай, какое место они на земле занимают. В ужас придешь.

– Да, – согласился кипчак, но не сразу – долго морщил под шапкой лоб, качал головой, вздыхал и плевался. – Откуда берутся Бейбарсы? Из Дин-Мухамедов произрастают. Ты правду сказал, приятель. Уж если терпеть дураков, то безвредных, веселых, как Три-Чудака.

– Верно! – От стены отделилось косматое, отталкивающе нелепое существо. Оно судорожно перекосилось, угловато изломалось, изогнулось частью вперед, частью вбок, частью назад, пытаясь уйти в себя, уплотниться, сократиться в размерах, чтоб оставить холоду меньше места для острых укусов. Даже его отрепья, взъерошенные ветром, казалось, тряслись от озноба. – Верно, как смерть от стужи! – уточнил бродяга, лязгая зубами. – Ох, и умница ты, мой золотой! Прямо в точку попал. То же самое думаю о своей человеческой значимости я, небезызвестный Три-Чудака, о котором только сейчас ты отозвался со столь трогательной нежностью, что я оросил бы твой путь слезами, если б очи не примерзали к ресницам. Но отложим любезности до лучших, более теплых времен. Кто из вас Бахтиар?

– Зачем он понадобился? – спросил Бахтиар настороженно. С некоторых пор он видеть не мог дураков – ни умных, ни умалишенных.

– Нужен! – воскликнул нищий. – Очень нужен! Почти так же, как тебе, мой рубиновый, простая сообразительность. Не будь у меня дела к нему, стал бы я таскаться ночью по укреплениям? Вместо того, чтоб спать где-нибудь в дымном, но прогретом углу?

– Я Бахтиар.

– Восхитительно! Не бойся, перед тобой не тайный убийца, подосланный недоброжелателями. Хотя учти и эта порода двуногих может скрываться там, впереди, в черных нишах. Ты слыхал, мой алмазный, о лекаре Абу Али?

– При чем тут Абу Али? Не морочь голову, божий человек. Нам сейчас не до басен твоих.

– Выслушай до конца, тогда и решай, морочу я голову или не морочу! Абу Али говорил: «Маленькая, но скрытая хворь внутри страшнее большой и открытом язвы снаружи». Ясно? До свидания. Ухожу.

– Постой! Мы тебя не поняли.

– Растолкуй получше, что ты хотел сказать, – попросил Бахтиар сердито.

– Не поняли?! – Три-Чудака был явно поражен столь вопиющей тупостью. – Ну и ну. Разжевал, в рот положил, а они проглотить не могут… Ладно. Пеняйте на собственное скудоумие. Прощайте, бегу. Иначе околею. Стоит ли мерзнуть ради таких ослов? Кроме того, вы безбожники, мятежники, а я – честный мусульманин, верноподданный хорезмшаха. С бунтовщиками не вожусь.

Он убежал, коротко охая, скрежеща зубами, встряхиваясь, как пес.

– Эй, Три-Чудака! На, халат мой надень.

Но нищий скрылся.

– Выдумщик, – усмехнулся Аллаберген.

– К черту! – разъярился туркмен Ата-Мурад. – Чего мы тут застряли? Недосуг носиться с рехнувшимися. Идемте скорей.

– Пойдем, что ли? – Байгубек переступил с ноги на ногу, косо взглянул на Бахтиара. Будто ждал от него каких-то других решении.

– Пошли, – кивнул Бахтиар.

Они скопом двинулись дальше. Прочь от дворцовых башен. В сторону, противоположную той, где час спустя должно было совершиться преступление.

– Итак, слушайте. Стража Черной башни, преданная эмиру, закроет наглухо доступ с городской части стены к отрезку, опоясывающему дворец. В середине первой куртины, меж Черной башней и Угловой, сбросим веревочную лестницу. Поскольку есаул – доверенное лицо Бурхан-Султана и держит при себе письмо к Чормагуну, а оно – страшная улика против нас, Бейбарс спустится первым, чтоб стать поскорей недосягаемым для людей Бахтиара. Если мы, сохрани аллах, не успеем сойти и попадемся, придраться они ни к чему не смогут. Отговоримся. Гуляли, обход совершали. Несли караул. Найдем, что сказать. Зато Бейбарс останется на свободе и один справится с поручением. Не огорчайтесь, дорогой. По-моему, дело не дойдет до подобной крайности. За Бейбарсом с запасной деревянной лесенкой последует ваш покорный слуга. – Заметив, как сразу осунулся, сгорбил спину Дин-Мухамед, булгарин учтиво улыбнулся: – Вдруг внизу окажется засада и Бейбарс, не дай бог, угодит прямо в чужие лапы? Мне доводилось бывать в дальних степях; поверьте, уважаемый Дин-Мухамед, я сумею быстрее вас столковаться с татарами.

Дин-Мухамед судорожно перевел дух, зато скис Бейбарс.

– Вам, достославный Дин-Мухамед, – мягко продолжал Гайнан, – придется, как самому храброму из нас задержаться с пятью подручными наверху. Чтоб отбить внезапное нападение Бахтиара, случись паче чаяния таковое.

На сей раз приободрился Бейбарс. Дин-Мухамед опять потемнел, обвис в плечах, сглотнул слюну.

– Но с внезапностью у них ничего не выйдет, – успокоил его волжанин. – По правую руку от вас будет сильный заслон – Черная башня. Заварится там что-нибудь – услышите вмиг. Успеете слезть, соединиться с нами. Дальше. Подручные ждут на месте. Запомните, – обратился Гайнан к подручным, – дерну за лестницу дважды – значит внизу неблагополучно. Тотчас поднимайте шум. Факелы зажигайте. Камни кидайте, только не под лестницу – убьете своих. Кричите, мечите стрелы, чтоб напугать, осадить татар, дать нам время обратно вскарабкаться. Дерну трижды – знайте, под стеной спокойно. Но кто способен предугадать, что получится из всей этой затеи? Не придется ли нашей тройке броситься вспять? Стерегите лестницу до утра. Обойдется вылазка без помех – сверните и спрячьте, чтоб не заметили ни изнутри, ни снаружи. Далеко не уносите, держите под рукой. Ждите каждую ночь. Прокричу совой – встречайте. Полагаю, все хорошо уяснили себе, что нужно делать? Ну, с богом! Во имя Мухамеда и его пречистой семьи. Прошу наверх.

– Загадал загадку. – Бахтиар остановился. – «Скрытая хворь… язва открытая». Попробуй разберись. Намек? Или вздор, просто бред недоумка?

– Вряд ли, – сказал раздумчиво Джахур. – Тут что– то есть. Три-Чудака не станет болтать понапрасну. Острый человек. На редкость толковый. Пусть кличут как хотят, ума у этого «безумца» хватит на пятерых. В его словах я чую тревожный смысл. По-моему, он предупредил нас о какой-то беде.

– И по-моему так, – поддержал кузнеца Байгубек. – Бедняга важную весть сообщил, однако на собственный лад, темно и заумно. Смотри, Бахтиар! Не придется ли умным жалеть, что не послушались дурака? Раскаемся, да поздно. Боюсь, что нынче ночью, по нашему же недосмотру, кто-нибудь из нас же захлебнется кровью.

– Хорошо. Не будем медлить. Все к Черной башне. Тушите факелы! И – ни звука, чтоб не спугнуть хищных птиц, если они и впрямь слетелись, чтоб нас растерзать. Надо отбить все башни, которые примыкают к дворцу. Пока скрытая хворь не срослась с открытой.

…Пятеро сдались без сопротивления, сразу, едва из мглы ударил по слуху чей-то злорадный окрик:

– Попались?

Они поспешно опустились на колени, закинули руки за голову. Шестой взмахнул саблей. Отразив почти незримый свет, растворенный в толще ночной темноты, она, будто слабо мерцающий луч, сделала быстрый круг и резко столкнулась с другим лучом, взметнувшимся навстречу.

Короткий звон. В месте скрещения бледных полос вспыхнула на миг крохотная хвостатая комета. Первый луч отлетел в сторону, упал и потух. Второй косо скользнул вниз. Обезоруженный мгновенно замер. Вновь загорелись факелы. Сквозь рассеянный мрак, точно сквозь редкую, распадающуюся от ветхости сетку чадры, проступили черты, ненавистно знакомые. Бахтиару.

Шестым оказался Дин-Мухамед.

– Чем вы тут занимались, а? – тихо спросил Бахтиар. Не у Дин-Мухамеда – у тех, пятерых. Подручные, еле припомнив со страху наставления булгарина принялись робко объяснять:

– Гуляли.

– Обход совершали.

– Несли караул.

Сообразив, какую допустили оплошность, подручные дружно замкнули рты. Поздно. Бахтиар понимающе кивнул:

– Плохо сговорились? Надо было одно из трех затвердить. – Он повернулся к Дин-Мухамеду. – А ты что скажешь, свойственник? Тоже прогуливаться изволил? Или возлюбленную поджидал? Ведь настоящий мужчина спит днем. Ночью он тешится с чужой женой. Верно?

– Ничего не скажу! Сейчас же отпусти нас, проклятый! И пальцем тронуть меня не смей. Я кто и ты кто? Мой родитель, слава аллаху… – Он и не подозревал, что его родитель, слава аллаху, избавился, наконец от сына-дурака, минуту назад порвав со всеми земными делами, в которых к сожалению, разбирался так плохо.

– Твой отец – первый мудрец, да и ты молодец, храбрец, удалец, юнец, сочный, как огурец, а я – наглец, чумазый кузнец, – спокойно и серьезно, без тени шутливости, закончил Бахтиар фразу, начатую братом жены. – Ты это хотел сказать?

– Опять язвить? Я тебе сейчас…

– …покажешь, – вновь помог ему зять. – Нет, шурин. На сей раз, видно, я тебе п-покажу, – пробормотал Бахтиар.

Он обнаружил лестницу.

Бахтиар оставался по-прежнему спокойным, по крайней мере, снаружи; только стал чуть заикаться, и сам удивился, с чего бы вдруг – никогда не страдал косноязычием.

– Вон каковы п-прогулки ваши, дорогой родич! – Бахтиар шагнул к Дин-Мухамеду, весь подавшийся вперед, онемелый, твердый. Шея у него вытянулась, и щеки словно срослись изнутри, губы сомкнулись, глаза остановились – лицо Бахтиара заострилось, как бы окаменело в глотательной спазме. Будто он был голодный. Очень голодный.

– Постой. – Байгубек рукой загородил ему дорогу. – Зачем? Не пачкайся. Это дело не для Бахтиара. Дай лучше я с ним потолкую. По-простецки, по-нашенски.

– Предатель! – Дин-Мухамед выбросил кулак с ножом, сделал длинный выпад, рухнул на колено.

– Смотри-ка! – по-детски изумился старый кипчак. – Никак он меня убил? – Байгубек оскалился, схватился за живот. Согнулся, сунулся головой вниз, лег перед Дин-Мухамедом набок, подобрав колени к груди, скорченный и примолкший.

– Убил? – всхлипнул Дин-Мухамед. Он опасливо, без стука, точно боясь разбудить старика, положил нож, медленно встал, вытер ладони полой халата. – Простите. Я погорячился.

– Первый убитый, – сказал Бахтиар. – Это первый убитый с начала осады. Ты будешь вторым, Дин-Мухамед.

Бахтиар не торопясь, будто раздумывая, вскинул снизу наискось к левому плечу «утреннюю звезду» – железную палку с круглой головой, усаженной острыми шипами, взялся за шейку булавы левой рукой, покрутил кистью правой, чтоб охватывающая ее ременная петля удобней легла на запястье.

Его опередил Ата-Мурад. Туркмен с исступленным воем вцепился в Дин-Мухамеда, повалил, ударил длинным кинжалом. Отвалился, прислонился к зубцу стены, долго сидел, отдыхая, растирая под грубым сукном халата натруженное плечо.

Затем прошептал изумленно:

– Что я наделал? – Помолчал, ожесточенно сплюнул. – Всю кольчугу ему изодрал.

– Зря. – Джахур осуждающе покачал головой. – И кинжал, наверное, затупил. Точи теперь. Чего размахался? Кольчуга – вещь знатная. Больших денег стоит и трудов немалых. Полезная штука. Будь Байгубек в кольчуге – не лежал бы мертвый. – Он осторожно перевернул тело. – Крепко ударил, стервец. Насквозь пропорол. И шуба не спасла. Впрочем, ветхая шуба, пальцем можно проткнуть.

– Чего это он… так быстро? – поежился Аллаберген. – И всего-то одного удара хватило.

– Старый человек, усталый, – вздохнул Уразбай. – Много ли надо такому? Я знаю – он давно болел, еле ноги таскал. Только с виду был грозный.

– Бедняга. – Бахтиар, наконец, опустил булаву – до сих пор, позабыв о ней, держал перед собой. Как ни странно, он ощутил, при всей ненависти к Дин-Мухамеду, облегчение, суровую радость оттого, что сумел стреножить злобу, не позволил ей себя ослепить.

Каждому – предназначенное.

Конечно, Бахтиар не боится запачкать ладонь. Война есть война. Но его призвание – в чем-то ином. В чем именно? Ночное столкновение на стене, где кипчак, оберегая сарта, наткнулся на нож сородича, где второй кипчак в свою очередь сделался жертвой туркмена, мстившего за человека другого племени, подсказало Бахтиару пока еще нечеткую, но уже далеко зовущую мысль о братстве разноязычных.

Может, ради этого братства и совершит он свой подвиг – единственный, большой, венчающий жизнь?

– Спасибо покойному, – сказал Бахтиар. – Жаль, не успел я чуть раньше понять старика, узнать поближе. А ведь нашлось бы время! Рядом ходили. Теперь – поздно.

– Когда и кого мы понять изловчились? – Джахур скинул шубу, прикрыл труп, хотя Байгубек был уже глубоко безразличен к теплу и холоду. – Спохватимся, хлоп по затылку – поздно, все позади. Смогли бы, да руки не доходят. Суматоха. Суетимся, с мелочью носимся. Убиваем день на чепуху. Даже на миг остановиться не можем – остановиться, передохнуть, поднять от кормушки глаза. Оглядеться вокруг. Присмотреться к себе. Присмотреться к другим. Вспомнить, что есть на свете старуха по имени Смерть, и если хочешь сделать что-нибудь путное – не откладывай, делай сейчас. Пока способен видеть и слышать. Нет! Что ты? Мы – самоуверенны. Будто тебе или мне тысячу лет жить.

– И потом, – заметил Аллаберген, – иных людей лишь после смерти и поймешь как следует. Да что иных? Всех, пожалуй.

– И то правда, – согласился Джахур неохотно. Он, может, и нашел бы, что возразить, да не время спорить. Кузнец посоветовал Ата-Мураду: – А кольчугу ты все– таки сними. Я починю. Тебе же и достанется.

Он подошел к Дин-Мухамеду, заложил руки за спину, постоял, помолчал, отвернулся.

– Привяжите утром к столбу на площади, перед воротами дворца. Где палач Касумхан по указке знатных резал наших. Сколько добрых соседей, знакомых, друзей там голову потеряло. За что их убили? За труд, за бедность, за долг в казну. А кого, – и просто так. Бурхан-Султану не угодил, или – вот этому псу. Повесить двуногую собаку. Пусть толстосумы хвосты подожмут. Выкинули штуку. Или мы – дети? Сбежались к ним в гости, в кости поиграть? Нет. Тоже не из халвы сладкой слеплены.

Подручные не стали упираться да запираться – длинный кинжал Ата-Мурада, со звоном рассекший Дин-Мухамедов панцирь, как бы срубил заодно с их уст замки. Рты раскрылись. Языки развязались.

Узнав, что внизу – Гайнан и Бейбарс, повстанцы осатанели. Хотели сгоряча тоже спуститься, настичь беглецов, но к счастью, одумались. Слезать придется по одному, и по одному могут убить, если предатели еще не выбрались из промежутка между стеной и предстенным валом, за которым пролегает ров. Если выбрались – успели удрать, теперь не поймать.

Лестницу втащили наверх, свернули, прибрали – она пригодится. Принесли солому, швырнули под стену, подпалив несколько добрых охапок. Но ветер схватил, растрепал, развеял пылающие пучки. Бросили два-три факела. Все равно ничего не видать. Прошили темную пропасть горящими стрелами, каменьями простукали вдоль и поперек. Закидали тяжелыми комьями глины, сухой, слежавшейся в оградах. Авось угодит лазутчику в темя. Но снизу – ни звука.

Тогда ярость повстанцев обрушилась внутрь укрепления. Дворец? Сжечь! В пыль стереть, разнести! Это дом прокаженных. Гнездо измены. Рассадник очковых змей.

Оттуда вот уже час доносился робкий, приглушенный вой женщин. Ополченцы полагали, что те оплакивают выловленных на стене перебежчиков – шум у Черной башни дал, конечно, знать обитателям высокой палаты, что затея с посольством к Чормагуну сорвалась. Рассветало. Со всех башен, примыкающих к дворцу и отторгнутых людьми Бахтиара, полетели через плоские крыши во внутренний двор камни – второе оружие бедных. Первое – палка. Вой стих. Кто-то сердито крикнул из-под навеса, чтоб святотатцы угомонились. Умер правитель.

Неожиданность. Осажденные, превратившиеся в осаждающих, остановились. Попадись Нур-Саид час назад, они расправились бы с ним без колебаний, как разделались с сыном Нур-Саида. Смерть его была бы понятной, отвечающей их желанию. Но тут – иное.

Тут смерть выступила как строгая умиротворительница. Как молчаливая хозяйка, перед которой все равны. Страх перед нею, пришедшей не с той стороны, откуда ждали ее, и вдруг представшей, холодно усмехаясь, в незнакомом обличье, и вековое уважение к чужому горю сковали повстанцам руки.

Дня через три, опомнившись, они возрадуются – слава аллаху, еще одним врагом стало меньше. Но сейчас… разве поднимется рука на женщин, рвущих волосы над покойным, на мужчин, изливающих скорбь в долгих, пугающе таинственных, непонятных заклинаниях, принесенных страшным западным народом?

Это невозможно. Попробуй Бахтиар продолжать осаду – люди, недавно готовые погибнуть, лишь бы овладеть дворцом, отомстить тому же Нур-Саиду, и слушать его не станут.

Бахтиар и Джахур смирились.

Дворец, благодаря своевременной кончине Нур-Саида, благополучно избежал разгрома. «Куй железо, пока горячо». Эту поговорку придумали кузнецы. Но воспользовался ею священник Бурхан-Султан. Он приказал выдать повстанцам десять мешков зерна. Якобы для тризны по усопшему. Ополченцы, и без того притихшие совсем успокоились. Даже растрогались.

Язва, точившая крепость изнутри, осталась нетронутой.

Ночь. Факелы. Тревога. Беглецы забились, как лисы в нору, в угол между стеной и башней, скорчились, сжались, уткнув носы в колени. Сверху то и дело падали камни. Летели стрелы. Опускались, кружась, жгуты горящей соломы. И всякий раз младший лазутчик поспешно смыкал веки – будто взмах ресниц мог оттолкнуть, отбросить прочь камень, стрелу, огонь.

Странное свойство – закрывать глаза в ту самую минуту, когда их нужно, наоборот, держать широко раскрытыми, чтоб заметить опасность. Это свойство неопытных, слабых или трусливых.

Старший, напротив, был очень внимателен. Кусок глины попал в товарища; не успел он вскрикнуть, как булгарин запечатал ему рот ладонью:

– Тихо! Не кричи вслух. Про себя кричи. Потерпи. Поймают – шкуры сдерут с живых. Посидим, пока не угомонятся. Угомонятся – уйдем.

– Все пропало, – просипел Бейбарс. – Башни отбиты. Дорога в крепость отрезана. С чем идти к Чормагуну?

– Я знал, что это случится. Потому и торопился. И Дин-Мухамеда подсунул Бахтиару, чтоб время выиграть.

– Знал? – удивился Бейбарс.

– Конечно. Или ты думал, что я – такой же осел, как ты? – Куда девалась Гайнанова почтительность. – Это для вас, остолопы, Три-Чудака – юродивый. А для меня – умнее всех вас, вместе взятых. Упустили. Он и кинулся прямо к Бахтиару. Я сразу сообразил: надо бежать. А вы хоть сгиньте.

– Зачем же ты… обещал вернуться? Женщине голову морочил. Обнадежил Бурхан-Султана. Меня прихватил. Письмо, наставления подручным – к чему это все?

– К тому, балбес, чтоб на ваших плечах выскочить из ямы. Одному не удалось бы. А ты… неужто тебе и впрямь показалось, что я ради твоей потаскухи рукава засучил? Баран. А насчет лестницы и чтоб ждали… Надо было лазейку назад оставить, на случай, если дело не выгорит. Понятно? Я все обдумал.

– Н-да-а. А я-то…

– Воображал, что ты – самый хитрый на земле? Чушь. Есть люди похитрей.

– Что же теперь? – Бейбарс чуть не плакал.

– К Чормагуну пойду. На службу наймусь.

– А я?

– На что ты мне нужен, собачий сын? Да и не примут тебя татары на службу.

– Почему?

– Красивый.

– Чем это плохо? – удивился Бейбарс.

– Красивый носится с красотой, как обезьяна с кокосовым орехом. Вечно любуется собой. Где ему печься о чужих заботах – он хочет, чтоб другие плясали перед ним ради его сахарной образины. Умный хозяин никогда не доверится красивому слуге.

– Красивый, некрасивый! Разве дело – в обличье? Ты некрасивому доверился – все равно прогадал. Где Сабур? У Бахтиара.

– Всякий слуга – вор, негодяй и предатель, но красивый – вдвойне. Красота – порок. Весь грех, все беды и слезы на свете – от красоты.

– Ложь! Если хочешь знать, благодаря смазливой роже я и блаженствовал до сих пор. С каждой розы хоть лепесток, да сорвал.

– Ух ты! Блаженствовал. Словечко-то какое. Блаженствовал, потому что водился с дураками! Знаю я их, охотников до луноликих и сладостных. Но там, куда мы собрались, сопляк ты этакий, глупых нет. Блаженствовал? Ха! Кончился твой праздник. Теперь – терзайся. Небось раньше и в голову не западало, что придется когда-нибудь пасть жертвой собственных дивных очей? Всякое бывает, дорогой. Надо было, черное ухо, почаще в писание заглядывать. Из-за чего, по-твоему, страдал Иосиф Прекрасный?

– Разве я виноват в своей красоте? – прошептал отчаянно Бейбарс. Допек его Гайнан-Ага. – Хочешь, грязью вымажусь, искалечу себя, изуродую? Лишь бы уйти с тобой. Рабом твоим стану, подошвой, постелью. Женой меня сделай, только не бросай.

– Срамник! Булгары чураются юношей. С бабой вытворяй что на ум взбредет, на то она – баба, но с мужчиной блудить – не смей. Гнусность. Тошно подумать.

– Возьми к Чормагуну!

– Нет. Замысел мой можешь сорвать. Два перебежчика сразу? Нехорошо. Из двоих выбирают, понятно? Одного берегут. Где письмо? Давай сюда.

– Не отдам, сам к Чормагуну пойду.

– Я из тебя дух вышибу, червь! – Булгарин схватил есаула за горло.

– Что… что ты делаешь, Гайнан-Ага? – хрипел Бейбарс. – Отпусти… не хочу… не трогай! Неужели…

Он до последнего мгновения не верил тому, что должно было произойти. До последнего мгновения. Все надеялся, что Гайнан сердито шутит, сорвет злобу – успокоится, отпустит. Нельзя же так просто, вдруг.

Гайнан вытащил из-за пазухи есаула липкую от крови трубочку пергамента, спрятал на груди. Подождал, пока утихнет шум наверху, приставил лесенку к предстенному валу.

В сторожку подле ворот прибежал кипчак Уразбай.

– Бахтиар здесь? Скорей на Восточную башню! Драка. Булгарин свирепствует.

– Поймали?!

– Другой. Молодой.

– Сабур?

– Он самый. Взбесился. Бедных Алгу и Таянгу до третьих слез исколотил. Изорвал, как собака лисиц. Спеши, в клочья раздерет.

– Из-за чего драка?

– Не знаю. Взошел наверх, гляжу – он их пушит. Я – сюда. Торопись. Растерзает! Озверел совсем.

– Где русский?

– С ними.

– Тоже бушует?

– Нет. Сидит, смотрит. Помалкивает. Скорей, Бахтиар! Убьет их булгарин.

– Ах, пес твою мать, как говаривал покойный Байгубек! Только этого не хватало.

…Сабур, ощерив редкие зубы, резко сдвинул руки – Алгу и Таянгу с треском, как бойцовые бараны, столкнулись лбами.

Пять-шесть скуластых, с висячими усами и косицами, остроглазых кипчаков, несших охрану башни, нетерпеливо переминались у зубцов, порывались броситься на помощь соплеменникам. Но их сдерживала тяжелая неподвижность северянина, спокойно наблюдавшего за схваткой. Светлые глаза суздальца сузились, губы слегка раздвинулись.

Увидев Бахтиара, булгарин отпустил противников, поправил круглую бобровую шапку, отступил к Олегу, сидевшему на глинобитном выступе.

– Похоже, горазд наш новый друг кулаками махать! – Бахтиар с холодной осуждающей усмешкой кивнул на избитых канглы – Алгу и Таянгу, обессилено всхлипывая, чистили одежду, вздыхали, сморкались кровью.

– Горазд не горазд – за себя постоять сумею, – зло ответил волгарь.

Глаза Сабура – гуннские, по-древнему скупо очерченные, наполовину скрытые нависшими бровями – казалось, звенели: таким беспощадно ясным, твердым и непреклонным был их тяжелый взгляд.

– Вон какой богатырь! Дивитесь, правоверные. А кто это позавчера умолял спасти от хозяйских пинков? Почему ты ко мне приполз, сам не разделал Гайнана?

Сабур смутился, опустил голову.

– Ведь это – хозяин, – сказал булгарин неуверенно. И с недоумением посмотрел на руки. Только сейчас, видать, дошло до молодца, что он запросто мог разнести долголетнего обидчика вдребезги.

– Хозяин! – Бахтиар сплюнул. – Вот где наша болезнь. Хозяина мы боимся тронуть – пусть хоть на шею усядется да по дороге заставит скакать. А друг друга терзать ни за что, грызть, рвать на куски – пожалуйста! Эх! Собаки мы, не люди. Рабы. Ну, что тут у вас? Из-за чего шум да побоище?

– Пусть он расскажет! – показал подбородком Сабур. И добавил отчетливым голосом три неласковых слова. Бахтиар и Джахур повернулись. Перед ними, втиснув в угол жирную спину, сидел на корточках Тощий Курбан. Он был сердит. Даже не встал, когда к нему обратились.

– В чем дело, сосед? – строго спросил кузнец.

– Не знаю! Я тут при чем? Что за привычка на других вину свою сваливать? Ну и люди пошли! Сами разодрались, а я – отвечай. Пустили сюда всяких…, они правоверных бьют, а мы – молчи, да?

– Что ты городить? Толком расскажи.

– Иди к дьяволу, не приставай! Ты кто такой, чтоб честных людей допрашивать? Хан, эмир, бек? Почему я должен перед тобой ковром стелиться? Хлеб твой ел, да? И не стыдно друга хлебом попрекать. Это – божий хлеб. Какой же ты мусульманин? Хуже огнепоклонника. Кормишь разных булгар и русских – ничего, а соседу налил миску бурды – жалко стало? Эй, правоверные! Спасите от наглеца. Чего он ко мне привязался? За что он душит бедного Курбана?

– Спятил? – Джахур изумленно уставился на музыканта. – Кто тебя душит, милый? Я и с места не сходил. И хлебом попрекать не думал. Ешь сколько влезет, был бы хлеб. Что с тобой, сосед? Заболел? Или не выспался? Мы все плохо спали. Но никого не черним понапрасну.

– Я тебя давно раскусил! Ты готов человека… в золу из горна втоптать, лишь бы кусок побольше ухватить. Подумаешь, подковы он ловко мастерит. А я чем хуже? Кто тебе вручил власть надо мной? Султан? Он и не слыхал про Джахура. Таких Джахуров у него – сотни тысяч. Ты самый обыкновенный чумазый кузнец, поэтому не лезь ко мне с расспросами и наставлениями. Я, слава аллаху, сам себе хозяин. Что хочу, то и делаю.

Джахур пожал плечами.

– Хорошо. Делай. Я догадывался, что ты – дурак, но не думал, что сплошной. Ладно, с дураками не спорят.

– И не спорь! Ты для меня – никто.

– Он никто, зато я – сотник войска его величества хорезмшаха Алаэддина Мухамеда ибн Текеша, понятно? – сказал сквозь зубы Бахтиар.

– Ха! Бывший сотник. А сейчас – беглый преступник, ослушник и бунтовщик. Что, проглотил язык?

– Язык на месте. Смотри, чтоб ты свой не проглотил. Звание сотника я получил от хорезмшаха, и только он вправе его отнять. Поскольку никаких распоряжений на сей счет не поступало, я остаюсь сотником. И поскольку начальник крепости умер, а другие предводители позорно устранились от забот войны, а становлюсь здесь начальником, ясно? И ты, Тощий Курбан, будешь делать не то, что хочешь, а то, что я прикажу. Как начальник укрепления Айхан я требую, трубач Курбан, чтоб ты сейчас же заткнул глотку, паршивая сволочь. Пока я не заткнул ее моей булавой. И я требую, воины Алгу и Таянгу, чтоб вы немедленно доложили, что тут случилось. Ну?

…Кипчаки и с ними, конечно, вездесущий сарт Курбан сели завтракать. Еды было мало. И когда кто-то сказал, что нужно бы пригласить и булгарина с русским (они находились тут же), трубач воспротивился, хотя хлеб принадлежал вовсе не ему.

– Гость, есть гость, да, но мы все-таки мусульмане, – заявил Тощий Курбан. – Негоже нам сидеть за одной скатертью с русским. Это враг, неверный. Он свинину жрет. С русским грех даже разговаривать, не то что пищей делиться.