Текст книги "Черная вдова"

Автор книги: Явдат Ильясов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 14 страниц)

Явдат Ильясов
ЧЕРНАЯ ВДОВА

ПОВЕСТЬ

О добрые люди! – воскликнул дервиш. – За что хотят наказать этого юношу?

– Несчастный сидел перед дворцом, смотрелся в зеркало. Дочь визира выглянула из окна, и бедняга увидел ее отражение. Он опьянел от ее красоты, лишился рассудка и в страстном порыве поцеловал нежный образ. Вот и схватили его за дерзость…

Иноятуллах Канбу. «Книга о верных и неверных женах».

Осень. Томленье и горечь. Степь над сонным Сейхуном [1]1


[Закрыть]пахнет солью, пылью, полынью. Орду-Эчен, Властитель Середины, приказал есаулу позвать Харангу-Сечена.

– Я встал на рассвете. Сверху, с небесных пастбищ, падал студеный звон. Будто брела дочь луны за тучей, искала крылатую лошадь беглую. Брела, спотыкалась, надрывисто кричала. Медной цепью призывно бренчала. Руку в тонких браслетах встряхивала. Кто это был? Журавли. Они улетают, седой Харангу. – Царевич скрючил обрубленный палец, снял с века слезу, растер по холодной щеке. – Они улетают, а мы? Я болен. Я пьян от ветра. Пыль незнакомых дорог в синих снах я глотаю. Беру города. Слышу смех белогрудых женщин. Когда мы оставим берег унылый? Тоска. Засиделись.

– Сидели, чтоб дать отдых войску. И дать грызунам Хорезма норы набить без помех. Вот снят урожай, обмолочен. Теперь можно двинуться на Ургенч. Но сперва надо взять Янгикент. Есть город такой в устье Сейхуна. Ключ к Ургенчу. Кто в Янгикенте? Тюрк Тимур-Мелик. Помнишь? Тот самый храбрец, что тысячу наших изрубил у Ходжента. Тот самый хитрец, что ушел от расправы, спустившись вплавь по реке. Зловредный человек. Умный, опасный. Трудно будет одолеть.

– Одолеем! Скажи, какой в Хорезме народ? Тоже тюрки, вроде Тимура?

– Разный народ. Пестрый. В городах и селениях крупных – сарты живут. Кузнецы, землепашцы, купцы. Они здесь искони. От древних иранских насельников род свой ведут. Вроде таджиков. Но речь у них – тюркская. Тюрки – былые соседи наши. Союз алтайских племен. Они давно сюда явились, когда еще гуннами назывались. Часть дальше, за Волгу, ушла, часть по Сейхуну осела, с горбоносой туземной ордой породнилась. К ним после огузы переселились, их братья по языку. От огузов берут начало туркмены. Потом тут какие-то «черные шапки» кочуют. Из печенегов, должно быть, а печенеги – смесь огузов и конных мадьяр. И аланы к ним приплелись. И прочий сброд. Вот. А лет за двести до нас кипчаки пожаловали. Тоже из наших степей. Скотоводы.

– Много разностей разных ты знаешь, седой Харангу.

– Надо знать. Все надо знать о врагах. Откуда, чем занимаются. Какому идолу поклоняются. Как живут между собой. Нет ли трещины где, чтоб клин вколотить. Так учит твой дед Чингизхан.

– Ну, и как живут между собой в Хорезме?

– Плохо. Грызутся.

– Ладно. Пусть грызутся. Все тут у нас будут. – Орду стиснул кулак. – Потешу сердце! Черную кровь из Тимура по капле высосу.

– Хорошо, – кивнул Темный Князь. – Нельзя, чтоб опять убежал. Ускользнул первый раз – сколько хлопот доставил нашему войску. Изловить. Уничтожить. Нас, татар, мало на земле, а врагов – не счесть. Соберутся вместе – разнесут. Чтоб не собрались, в страхе надо держать их. А какой страх самый страшный? Страх смерти. Поэтому – убивай. Больше убивай. Не уставай убивать! Истребишь из десятка недругов девять – оставшийся смирится. Убивай, слышишь? Убивай.

Дым. Неуловимый, быстро рассеивающийся. Бескровный и бестелесный. Он не то, чтобы нежен на ощупь – он вовсе неощутим. Он податлив, текуч, точно воздух, пар и туман. Нет ничего легче дыма. Это знак невесомости, сплошной пустоты. Темный знак небытия.

Но – только на первый взгляд.

У дыма – свой образ, пусть часто меняющийся. Повадка особая. Хитрые движения. Он клубится, как пыль, ползет, как змей. Свивается в кольца, стелется пеленой. Летит клочьями, громоздится тучей.

Дым многоцветен. Он белым бывает и угольно-черным. Зеленым и синим. Лиловым и сизым. Бурым. Желтым. Багровым. Порою он густ, непрогляден, порою – слаб и прозрачен. Есть жирный дым. Есть сухой. Есть влажный. Дым пахуч. Есть смрадный дым, есть благоуханный. Дым чуток, подобно цветку и человеку. В ясный день держится прямо, в пасмурный – клонится к земле.

Дым полезен. Рыбаки коптят им рыбу, скотоводы – мясо. Дымом отгоняют мошкару, выживают диких пчел из бортей. Ему приписывают магическую силу. Жрецы ублажают дымом каменных истуканов, шаманы окуривают хворых. Дым – колдун. Чад горящих семян дикой конопли, проникнув в мозг человека, преображается в нагую женщину.

Нет дыма без огня, а где огонь – там человек, там жизнь. Потому-то усталый путник, завидев издалека столб дыма, торопит лошадь. Где дым – там очаг. Где очаг – там котел. Где котел – там еда, отдых, тепло. Дым – символ мира и тишины, примета благополучия.

Но есть дым иной – грозный и страшный. От которого бегут очертя голосу. Дым сторожевых башен, пожарищ, убийств. Дым войны.

…Беглец оглянулся. На худое, неподвижное, словно из кости слоновой вырезанное лицо легла струящаяся тень. Она подхватила и унесла искру надежды, что вспыхнула в черных голодных глазах. Дым. Дым. Дым. Человек хрипло вскрикнул, ударил конягу тяжелой плетью.

Пять долгих дней едет всадник по краю пустыни – и неизменно видит мглистый крутящийся столб.

Со стихийной жестокостью обреченного, лютующего в оттаянной попытке спастись, путник гонит потную лошадь, понукает ее, бьет, бранит. Но чем дальше уходит беглец от низовьев Сейхуна, тем ближе к нему черный смерч. Чем быстрее мчится несчастный по голой равнине, тем выше вздымается к небу черный дракон.

Бесплодная плоскость однообразно желтой земли. Блеклый простор небес. Беспомощный маленький всадник. И огромное чудовище за спиной. Упорное. Настойчивое. Зловеще безмолвное. И кажется всаднику – его преследует сам сатана в образе дыма.

Беда! Беда идет. Беда неминучая. На шестой день, когда путник достиг оазиса, у горизонта уже маячили два дымных столба.

На седьмой их стало пять.

На восьмой десять.

На девятый – двадцать.

На десятый день над оцепеневшей от страха землею протянулась бесконечная вереница темных колонн, угрюмо подпирающих туманную высь. Встревоженный ветер налетал на них временами с боязливой отвагой, как пес на верблюжий караван, – кружа и отскакивая, забегая то спереди, то сбоку, то сзади. Колонны медлительно колыхались. Сгибались. Свивались. Как длинные водоросли в голубоватой толще потока. Как черные кобры в свадебной пляске.

Они плодились на глазах. Вместо одной развеявшейся поднималось множество новых. Так у дракона взамен отрубленной головы отрастают четыре. Одинокий всадник затравленно метался у подножия гигантских столбов. Точно муравей под стволами крутых тополей. Точно пугливый олень на опушке сожженного леса.

Всадник останавливался редко. Передохнет чуть-чуть, лошадь подкормит, торопливо сам перекусит – и снова в дорогу. Он не отвечал на расспросы, только рукою махал безнадежно. Люди переглядывались. Сглатывали слюну. Прикусывали губы. Молчали.

Двенадцатый день. Лошадь упала. Легла поперек троп, захрипела, копыта откинула в сторону. Да так и не поднялась.

– Воин Тимура? Сейчас. Потерпи, добрый путник. Тут сто запоров, задвижек разных – три раза вода вскипит в котле, пока справишься с ними. Но и без них нынче худо. Время дурное. Входи, уважаемый гость. Э, да ты на ногах не стоишь! Хасан, брось топор, помоги поднять бедолагу. Так. Теперь ворота закрой, да получше. Идем, страдалец. Сюда, сюда. Голову береги, о притолоку не стукнись. Садись, мученик, грейся. Темно? Хасан! Хворосту подбрось. Хорошо. Смотри-ка, твоих лет парень, совсем молодой! Не воевать бы – на флейте играть. Эх-хе-хе, несчастный. Кровью истек. Давай-ка рану ему перевяжем. Что это, юный мой друг, с тобой приключилось? Почему ты один, без коня, без друзей?

– Не спрашивай. Говорить не могу. Вспомню – кричать хочется. Да голосу нет. Окаменела грудь от горестей.

– Как не спросить? Лик у тебя – будто сейчас из могилы.

– Так и есть. Прямо оттуда.

– Господь сохрани и помилуй! Тьфу, тьфу. Что ты мелешь?

– Из Янгикента бегу.

– Боже! Неужто пал Янгикент?

– Руины да трупы. Тимур-Мелик с горстью людей укрылся в болотах. Сотне нашей велел прикрывать отход. Не знаю, чье счастье меня от мечей заслонило – один из всех остался живой.

– Чье? Твое. Видать, удачливый ты человек.

– Разве удача – без друзей оказаться?

– Ну, значит, мать у тебя счастливая.

– Нету матери. Давно умерла.

– Тогда – жена.

– Жена? Пожалуй.

– Да, сын мой. Все на свете – от жены. И удача, и неудача. Не зря существует пословица: «Кто мужа на путь наставляет? Жена. Кто в лужу толкает? Тоже она». Хасан! Похлебки горячей налей. Ешь, гость. Небось проголодался?

– Нет. Хлеб не проходит в глотку. Страшно, отец. Татары безжалостны. Для них человека убить что муху прихлопнуть.

– О аллах! Чего и ждать от язычников грязных? Чингиз, я слыхал, из ада вылез, и воины его – суть бесы, богомерзкое племя Яджуджей-Маджуджей, рогатое, хвостатое, безбородое. Верно?

– Чепуха! Какие Яджуджи? Сболтнул один глупец, а сто умных запомнили.

– Скажи лучше: «Одна собака залаяла впустую – остальные подхватили всерьез». Значит, не из ада Чингиз?

– Лучше б из ада! От нечисти адской молитва может спасти. А этих… этих молитвой не застращать. Куда! Хоть весь изойди в молитвах. Глазом не моргнут, бровью не поведут. В том-то и дело, что люди монголы! Есть хотят, пить хотят. И одеваться нужно. А с едой, питьем да тряпьем у них плоховато. Не рай в голых степях. Тимур говорит – голод в той стороне. Нищета. По тому и ярятся. От голода, от зависти свирепость татарская. Чингиз хитер – взял ту ярость, отвел от себя, на других повернул. Сперва на Алтай, потом на Китай. А теперь – на нас. Грабить легче, чем землю пахать. За счет других народ свой кормит и сам жирно ест. В бархат, шелка рядится. Тщеславие черное тешит – я, мол, славен, велик и тому подобное. Велик-то он, может, и велик, но нам-то от этого не легче! Кровавое величие. Что касается рогов да хвостов, они и вправду имеются, но только на копьях, на бунчуках. И бороды есть, хотя и не столь густые, как у нас, хорезмийцев оседлых. Татары – вроде кипчаков здешних. Тоже бродяги степные.

– Как? Ведь кипчаки – единоверцы наши?

– Ну и что? Корень-то общин у тех и этих. Алтайцы. Правда, давно разделялись. Еще при гуннах, что ли. По языку обособились. Язык у монголов иной. Непонятный, чужой. Однако сходных слов у них будто немало. Я не знаю. Сужу по рассказам ургенчских купцов, которые часто бывали на крайнем востоке. Одно знаю – «война» и «золото» у татар и кипчаков звучат одинаково. И войско у Чингизхана на две трети кипчакское.

– Ага. Люди, выходит? Не бесы? Так. Но я вот чего не понимаю. Давно хочу спросить знающего человека, да где его взять, знающего? А ты, я вижу, не глуп.

– Не смущай, отец. Какой я знающий? Что слыхал от других, то и передаю.

– Всякий слышит. Если, конечно, не глух как пень. Да не всякий способен усвоить и пересказать. Учиться, говорят, одно, научиться – другое. В том и отличие толковых от бестолковых. Разъясни, не поленись, вещь такую. Вот, то «татарами» ты называешь тех дикарей, то «монголами». Почему? Два разных народа, что ли, у них?

– Один. А имени – два. Как у персов, например. И персы они, и они ж – ирани. Благородные, значит. Эдакое, видишь ли, прозвище горделивое. У этих то же. Само название – татары, от самого крупного сильного племени, но ханам мало его, монголов придумали. Тоже вроде благородных, вечных или небесных, точно не скажу.

– Небесные, говоришь? Ишь ты. А я-то думал – подземные. Звались бы уж так или эдак. А то одна морока. Неразбериха. Путаница несусветная.

– Эх, отец! Маловато все-таки разума у нас, мусульман. Раньше казалось мне – мы самые умные в мире, а теперь вижу – самые глупые. Прости за грубость, но когда мы, несчастные люди, пасть от хвоста отличать научимся? Почему татары, почему монголы. Пусть они хоть псами пятнистыми называются! Белая собака, черная собака – все равно собака. Нашел о чем сокрушаться. Разве то наша забота? Забота наша – другая. О том ты думай, как этих монголов-татар остановить. Остановить и обратно погнать. Вот. Ну, спасибо, отец. Накормил, обогрел. Теперь пойду. Да нет, куда? Устал, как мул. Придется вздремнуть до рассвета. Жаль. Время уходит. Поскорей бы попасть в Айхан.

– Ложись, юный гость. Отдыхай.

– И не юный я вовсе. Не юный. Тридцать стукнуло.

– Неужто? А глянуть – гораздо моложе. Я полагал – лет двадцать. Да, для столетнего, говорят, и сорокалетний – мальчишка. Эх-хе-хе! Что мы можем, бедные селяне? Оружия нету. Делу воинскому плохо обучены. И кроме того… жизнь-то у нас какая? Ругают. Гоняют. Бьют все, кто сильней, у кого власть в руках. Будто и занятия нет больше на свете, как кулак совать под нос землепашцу. Думать? А дают ли? Султан мыслит за нас. Окружной правитель. Священник. Вот и отвыкли мы думать. Потому и не можем понять, что к чему. Одна надежда – аллах. Только к аллаху и остается взывать. Чтоб укрепил руку эмира Нур-Саида. Нур-Саид, я слыхал, вывел отряд из Айхана. К битве готовится. Лагерь в двух переходах отсюда.

– А я тут сижу, похлебку хлебаю… Лошадь есть у тебя? Давай лошадь, отец. Потом верну. Приведу, не беспокойся. Я – сотник Бахтиар.

– Зять Нур-Саида?!

– Он самый.

– Ох, господин! Ох! Здравствуйте. Почему вы сразу не назвали ваше высокое имя? Я барана б зарезал. И сейчас не поздно. Быстро справлюсь. Прилягте пока почтенный. Вот подушка. Хасан! Одеяло неси.

– Уволь, хозяин. К шайтану подушку. К дьяволу одеяло. Похоже – пока мусульмане не перестанут дремать, объевшись бараниной, на мягких подушках, так и будут их бить пройдохи свои и пришлые. Лошадь седлай. Поторапливайся.

– Ночь на дворе. Слышите – сыч стонет на крыше, в кустарнике воют шакалы. Дорога безлюдна. Туман. Нечисть всякая бродит. Упырь караулит проезжих. Доберетесь ли?

– Нужно добраться.

Задвинув засовы, старик долго прислушивался к удаляющемуся перестуку. Стихло. Селянин облегченно вздохнул. Хвала аллаху! Обошлось.

– Чудеса! Прямо как в сказке. И мечтать не мечтал приютить у себя – кого? Бахтиара!

– Бахтиар ли был? – усомнился Хасан.

– Он, спаси и помилуй аллах. Кто осмелится играть его именем?

– Ты смотри! – изумился Хасан. – А по виду – тихий, спокойный.

– Да. Странный человек. Другой бы меня, болтуна, плетью в кровь исхлестал за дерзость речей. А Бахтиар – ни звука. Заявись иной прихлебатель Нур-Саида – уже у ворот пустился б галдеть, кривляться, гонять туда-сюда. Принеси, отнеси. Давай, не давай. Черт бы их съел! Пустой кувшин гудит, как труба, полный – молчит. Бахтиар – видал? – даже имя открыл только потому, что лошадь понадобилась.

– Вернет? – обеспокоился Хасан.

– Непременно! Он честный. Из наших. В кузнице рос. А нынче вон куда взлетел. Сказывают, низкий возвысится – и ночью заставит держать над собою полог от солнца. Но Бахтиар не такой. Нет. Простой.

– Не донесет на тебя?

– Ты что? Ненавидит подлость. Страсть не любит доносов да жалоб. И доносчиков тоже. Сам расправится, если надо, но наушничать не пойдет. А на расправу он крут! Терпелив – непостижимо терпелив, очень трудно его разъярить, но уж если разъярил… бросай все, беги, не оглядывайся. В пыль сотрет. В землю заройся, под водой схоронись – найдет, достанет. И уничтожит.

Оттого и прозвище – Бахтиар Свирепый.

– Бахтиар? – Нур-Саид с великой неохотой оторвался от груды подушек, подложенных для удобства под локоть. Белая чаша, которую он держал в правой руке, дрогнула и накренилась. На скатерть плеснулось красное вино. – Что с тобой? Где твои люди?

– Убиты.

Бахтиар не сходя с места, осел у порога на серую кошму, сник, опал, точно молочный бурдюк, сорвавшийся с перекладины. Обхватил сухое лицо грязной ладонью. Черный глаз сотника уставился сквозь растопыренные пальцы на влажное пятно.

– Там… кровь проливают, тут – вино, – прошептал Бахтиар. Ладонь бессильно скользнула по горбатому носу, по курчавой бородке, упала, ударилась о колено. – Получили письмо Тимура?

– Да. А что?

– Получили и не поспешили на помощь?

– На помощь? – Нур-Саид повернулся к Дин-Мухамеду. Каленое лицо эмира походило на медный таз. Такое же круглое, плоское, твердое и блестящее. Стукни – звон пойдет. – Чего он хочет? – недоуменно спросил правитель у сына. – Не понимаю.

– Чего ты хочешь? – крикнул Дин-Мухамед. – Забыл, кто мы? Ты – сарт, но живешь среди нас. Поэтому обязан знать. Обязан помнить. Мы – канглы. Ясно? Ты видел, чтоб тюрк из рода канглы у чужака ходил на поводу? Наш родитель, слава аллаху, правит округом самостоятельно. Ни от кого не зависит. А если и подчиняется кому, то только богу и госпоже Туркан-Хатун, матери хорезмшаха Мухамеда. И то лишь потому, что она тоже из рода канглы. Наш родитель, слава аллаху, кипчакский бек, а Тимур кто? Пустой человек. Не то сарт, не то карлук. Чего ради мы, канглы, должны спешить на помощь безродному проходимцу? А? Пусть сам к нам спешит, если надо.

– Темур-Мелик – не безродный проходимец. Он правитель Ходжента. А Ходжент, я слыхал, побольше Айхна.

– Побольше! А где тот Ходжент? Давно у татар. Нет, дали ему сотню сартов – и хватит.

– Хватит, – кивнул Нур-Саид.

– Боже! Да известно ли вам, что Джучи захватил Янгикент?

– Нет. А что?

– Как – что? Чей отряд – самый крупный на правобережье? Ваш. Подоспей он в назначенный срок – Янгикент удалось бы отстоять.

– Отстоять… Янгикент? – Нур-Саид взглянул на Бейбарса. – Что он лопочет? Не разумею.

– Что ты лопочешь, друг Бахтиар? – проворчал есаул Бейбарс. – Почему ты хлопочешь о Янгикенте? Подруга, что ли, там завелась? Захватили, не захватили – какое нам дело до Янгикента? Сгоняй мух со своей головы, что тебе до чужой?

– Видите? – Бахтиар отвернул полотнище шатра.

Треугольный просвет расчерчен частоколом густого дыма. Высокая ограда неуклонно продвигалась, быстро наращиваясь, прибавляя столб к столбу, все дальше на юг, к Айхану, окружая многолюдный оазис.

Нур-Саид пожал плечами.

– Солома горит. Хворост, камыш. Разные копны, скирды и стога. Усадьбы крестьянские. – Эмир зевнул, потянулся. – Чего испугался? Хвала небу, не наше жилище горит.

– Загорится и наше, недолго ждать.

Нур-Саид сердито уставился на Бахтиара.

– Что он бормочет? Не могу вникнуть. Что он городит? Не разберу. Эй, ты когда болтать научился? Был молчаливым – полслова не выжмешь, и нынче вдруг заговорил. Не слишком ли много треплешь языком? Смотри, отсохнет.

– Простите, отец. Смерть грозит – и мышь кусается. – Бахтиар опустил глаза. Но тут же их поднял, твердо сказал: – Жаль, что вам не пришлось побывать в Янгикенте. Увидеть развалины. Трупы вповалку. Вы б тоже… заговорили. А может, и вовсе перестали говорить?

– Янгикент, Янгикент, Янгикент! – Нур-Саид сплюнул. – Допек проклятым Янгикентом, чтоб ему никогда не встать из развалин. Рехнулся ты, что ли? Или змея укусила? Совсем другой человек. Не узнаю.

– От страха свихнулся! – крикнул бледный Дин-Мухамед. – Хан Джучи укусил беднягу за голову. Смотрите, до сих пор дрожит, как овечка. И кровь у страдальца, точно у хворой овцы – жидкая, бледная. Вон, по виску струится. Трус! А все только и знали, что хвалить Бахтиара. Смелый Бахтиар. Храбрый Бахтиар. Чему завидовать? Сотню свою загубил, сам удрал, едва татарскую шапку узрел. Это тебе не туркмен пугать. Доведись мне с отрядом канглы быть в Янгикенте… я показал бы собачьим татарам кошачью мать!

Дин-Мухамед отвернулся от Бахтиара, победно взглянул на отца и Бейбарса. Видали? Вот я какой. Любуйтесь.

– Заяц хвастает, пока лисы нет, – пробормотал Бахтиар.

– Выпей, друг, – кивнул на кувшин румяный Бейбарс. – Вино – утешение из утешений. Как для неудачливых полководцев, – помедлив, он закончил с тонкой усмешкой: – так и для обманутых мужей.

Кипчаки расхохотались. Ох, Бейбарс! Озорной Бейбарс. Веселый Бейбарс, остроумный. Язык у него – как меч удальца из рода канглы. Разит насквозь.

Бахтиар посмотрел Бейбарсу в глаза. Плохие глаза. Грязные. Ургенчский пес! Видать, не за праведную жизнь прогнал тебя из столицы шах Мухамед. «Айхан, Айхан». Давно ли ты в Айхане? Твоя вотчина – свалка на пустыре. К чему сей хлыщ упомянул об обманутых мужьях? Что значит нечистый намек дворцового лизоблюда? Бахтиар нахмурился. Ух ты, мразь. Околеть бы тебе от блуда.

– Выходит, – угрюмо сказал Бахтиар, – вы все – никчемные вояки, да к тому же у вас – беспутные жены. Нет? Отчего ж вы с утра схватились за чаши?

Фьють!

Онемели канглы.

Очумели канглы.

Захлопнулись.

Пока Бейбарс и Дин-Мухамед переглядывались, лихорадочно прикидывая, как похлеще да поехидней ответить несносному сарту, тугодум Нур-Саид думал, думал – и додумался все-таки до неглупой мысли: эти словопрения не приведут к добру. Нет, не приведут.

Эмир покачал головой. Нехорошо! Где-то война. Кровь, видишь ты, льется. А в палатке правителя – пир. И ладно б, коль в одиночку напился эмир – нет. Он и сына – эх! – впутал по слабости в грех. Слыханное ли дело, чтоб сын и отец вместе бражничали? Никуда не годится. Хотя в походе… и можно вроде? Чего не бывает в походе. Ай, нельзя! Не к лицу мусульманину пьянство. Ни в походе, ни дома. Запрещено. Что люди скажут?

Добро бы бузу безобидную тянули – нет, вино зловредное хлестали. И подбил же вчера шайтан заложить через край в кругу седых богатырей. Проснулся – затылок болит, не до чинностей всяких. Скорей бы голову поправить. То же Дин-Мухамед и Бейбарс. Где уж тут стеснение, уважение к старшему, когда череп раскалывается. Вот и схватились за чаши чуть свет. С вечера с дружками упились, утром к эмиру заявились, в сотрапезники навязались.

И вдруг – Бахтиар. Неловкость.

Зря они нападают на Бахтиара. Пусть и дерзок сегодня не в меру – все же о деле печется. А дерзок, должно быть, оттого, что утомился. Много ночей не спал. Ранен. Понятно, и ему не до тонкостей разных.

– Хватит спорить, – одернул правитель задиристую молодежь. – Перепела вы бойцовые, что ли? Оставьте дурные шутки. На битву едем или на свадьбу? Расходись. Ну… выпейте еще по чаше, ладно, и убирайтесь. Выспимся всласть, отдохнем, а завтра – на коней.

– Куда? – Бахтиар вскинул руку. – Погодите! Кто ложится спать с утра? Не время сейчас отдыхать.

– Настоящий мужчина изволит днем почивать, – улыбнулся Бейбарс. – Ночь он проводит в утехах с чужой женой.

– Первый раз слышишь? – зевнул Дин-Мухамед. – Олух. Теленок безрогий.

Черт! Эти вздорные люди даже не подозревают, что их ждет. Неужели они не чувствуют, что над их плоскими лбами занесен отточенный топор?

Ладно б, если вчера началась война и Туран еще не изведал всю силу ярости татарской. Но война-то год уже длится! Уж после того-то, как пришельцы Бухару захватили, Самарканд разорили, города по Сейхуну разграбили, пора догадаться, что монголы не петь да плясать сюда явились. Не в гости с дарами приехали. Не ради приятной беседы за чашкой бузы к Нур-Саиду пожаловали.

Но пень остается пнем – хоть молитве учи, хоть кувалдой сплеча по нему стучи.

Или все понимают, хитрые дьяволы, только виду не подают? Только морочат Бахтиара, и впрямь за юнца, за глупца, за труса считая? Может, они без его наставлений знают, как быть, как врага одолеть? Хорошо, если так. Бахтиар с надеждой пригляделся к эмиру.

– О-ох! Очи слипаются, – пожаловался Нур-Саид.

Нет. Не дождешься от них просветления. Упрямы. Спесивы. Ленивы. Им бы лишь брюхо набить да спать завалиться. И непременно с чужой женой. Тьфу! По месяцу, по два не моются, скоты, овчиной насквозь пропахли, а туда же… в чужую постель норовят залезть.

И этих людей Бахтиар, стыдно сказать, считал когда-то чуть ли не святыми. Жили они высоко, не жили – нежились, парили, точно пери с золотыми перьями, в мире, недоступном кузнецу. Однажды – пятнадцать было ему – он зло поспорил с приятелем. Эмир и мулла, полагал Бахтиар, в отличие от прочих, не оскверняются пищей. Уста у них – для того, чтоб молиться да темных крестьян поучать. А приятель, зловредный насмешник, доказывал: ерунда, знать, как и все, пьет и ест. Вот негодяй! Пришлось отлупить святотатца.

Очень удивился Бахтиар, когда другие подтвердили правду. Нет, чумазый не перестал уважать сановитых. Наоборот, возлюбил еще пуще. Хвала человеку, который, будучи таким, как все – с одной головой, двумя руками и ногами, сумел, тем не менее, поставить себя над многими. У молотобойца и хозяев дворца – одна природа? Хорошо. Значит, он тоже может достичь лазурных высот.

Как жир на вертеле, – вспомнить противно, – шипел Бахтиар от зависти к беспечным юнцам княжьих кровей. Даже тогда, когда навсегда бросил дымную кузницу, в люди вылез, сделался личностью, известной в Айхане. Их блеску завидовал, чинности, важности, смелости. Особой вельможной осанке. Улыбкам презрительным, речам снисходительным. Пьют и едят, как все? Чепуха! Пить-то пьют, есть-то едят, но вовсе не так, как все. Получше.

Носился с мечтой – завязать с ними узел свойства. Сбылось. Породнились быстрый джейран да сонный баран. И как он раньше не замечал их убожества, их ничтожества? Замечал, наверное, да осмыслить не мог – ума не хватало. Только в душе становилось все сумрачнее, накапливалось злое, тяжелое. Спасибо татарину – так хватил булавой по голове, что из нее сразу вылетела дурь. Глаза раскрылись, видеть научились.

– Смейтесь, – тихо сказал Бахтиар. – Издевайтесь. Браните меня. Поносите меня. Плюйте в глаза! Я… стерплю. Стерплю, перенесу, выдержу! Слышите! Но ради аллаха, – Бахтиар протянул руки к удивленно примолкшим канглы, – ради аллаха, имя которого вы не устаете произносить, быстрей седлайте коней! Умоляю вас! Заклинаю вас. На коленях прошу – бросьте все, седлайте коней. Скачите к Тимур-Мелику. Летите к Тимур-Мелику. Слышите? Он ждет не дождется в болотах. Глаза проглядел. Соединитесь с ним. Друг без друга вам не осилить врага. Часть татар прорвалась к Джейхуну [3]3
  [2]Джейхун – старое название Аму-Дарьи.


[Закрыть]– отрежьте, ударьте в спину. Уничтожите передовых – те, что прут с Янгикента, сразу замрут на месте. Навалитесь на них слитной мощью – подадутся назад. Перебьетесь день, перебьетесь два, а там подоспеют войска из Ургенча. Пропало немало, но не все ведь пропало. Утеряно многое, но многое и осталось. В наших силах отбросить татар. Спешите! Пыль и грязь у ваших ног я целую – спешите. Иначе будет плохо. Слышите? Очень плохо будет Айхану.

Очнулся – пусто в шатре. Где кипчаки?

Уж не помчались ли в бой, оставив сарта отдыхать? Хорошо, конечно, если помчались. Да нехорошо, что без Бахтиара ушли. Обидно. Упрашивал, увещал – и на тебе. Решили сами справиться с желтыми псами. А он тут сиди, на дорогу гляди, жди да волнуйся – выйдет у них, не выйдет.

Постой-ка, постой. Бахтиар прислушался. Снаружи доносился отдаленный то глухой, то резкий прерывистый гул. Будто Арал-море орало, набегало на галечный берег. Грудью на отмель кидалось, вдрызг, на тысячу брызг, расшибалось и, само испугавшись шума, торопливо откатывалось прочь. Точно крик раненой чайки в грохоте волн, всплескивалось в поле остро-тревожное жеребячье ржание.

Неужели монголы опередили кипчаков и подступили нежданно-негаданно прямо к шатру Нур-Саида? Эх, Нур-Саид, Нур-Саид! Тупой старик, слепой. Самодовольный. Глупый.

Бахтиар прикусил губу, с трудом повернулся. Оттолкнулся ладонью от земли, зацепился дрожащей рукою за столб. Ой, голова! Будто разломилась голова. Будто вновь на нее обрушилась татарская булава. Смотреть, просто смотреть – и то мучение.

Он всхлипнул, как ребенок. Куда ты? Больше всех тебе надо, что ли? Ты сделал все. Лежи, отдыхай.

Нет, нельзя лежать. Лежать к лицу мертвецу, живой должен стоять. Бахтиар вскочил и тут же прислонился грудью к столбу. Прочно был вкопан столб, не шелохнуть, а Бахтиару казалось – ходуном ходит дерево, валится влево и вправо, из рук ускользая. Тряслись колени. Из носа капала кровь.

Ну, ничего. Главное – Бахтиар на ногах. Пока человек на ногах, он – человек. Сотник, перегнувшись, с усилием вытянул из ножен кривую мервскую саблю – дар жены, медленно выбрался из шатра, опираясь концом голубого клинка о землю и шатаясь, как пьяный. Припекало. По синему шелку неба, держась поодаль друг от друга, тихо плыли, как лебеди по чистому озеру, сахарные облака. Полдень уже? Долго спал Бахтиар.

В желтых полях выстраивались ряды кипчакских воителей. От их полосатых, узорных, зеленых и красных халатов рябило в глазах. Казалось, перед шатром раскинулся весенний, в алых пятнах цветов, просторный луг. Однако не травами пах тот луг; не лютик едкий, не дикий лук – едкий пот, кожа, шерсть свой дух тут источали.

У дряхлого, с ободранной корой, карагача облачался с помощью слуг в несвежую белую одежду кривоногий Бурхан-Султан, настоятель соборной мечети. От карагача к воротам богатой крестьянской усадьбы, возле которой был разбит шатер, и обратно к дереву чинно прохаживались Нур-Саид и присные.

Нур-Саид – скучающе:

– Что, полегчало?

– Еще бы! – сердито Дин-Мухамед. – С утра вчерашнего дрыхнет. У обезглавленного и то голова приросла бы.

Растерялся Бахтиар.

– Как это – со вчерашнего?

– Так. День проспал, ночь да еще полдня.

– А вы… до сих пор не собрались?! – изумился Бахтиар.

– Ишь ты! – вскипел Дин-Мухамед. – Тебе можно прохлаждаться сколько хочешь, а нам нельзя? Ты кто? А мы кто? Мой родитель, слава аллаху…

– Не ладо! – Бахтиар схватился за голову. – Я не по своей воле забылся.

– Не по своей! Видали.

– К чему ты это? – глухо пробормотал Бахтиар, стараясь пересилить боль. – Я устал… не мог иначе.

– Мы тоже иначе!

– И не заметил, как уснул. Будто в колодец с ходу провалился.

– Мы тоже в колодец!

– Я никогда…

– Мы тоже никогда!

– Хватит! – застонал Бахтиар. – Привязался.

– Сам привязался! Собрались, не собрались. Заладил.

– Смотри-ка! Можно подумать – ради меня война с татарами. Из-за вас хлопочу – хочу, чтоб вам было лучше.

– Без тебя знаем, что делать!

– Почему же топчетесь тут, как бараны в загоне? Давно, еще тридцать дней назад, следовало выступить к Сейхуну. Опоздали по неразумию – постарались бы хоть малую часть упущенного наверстать.

– По неразумию? Ого! Жалить начинаешь? Пригрели змею. А мы думали…

– Чем? Мозгов-то нет.

Легче себя за подбородок укусить, чем дурака в споре одолеть. Ты ему – про звезду, он тебе – про собачий хвост… Кто пересилит упрямца, который, как бешеный пес за палку, цепляется за слова, не желая вникать в их суть?

Попробуй передать ему дружелюбную сдержанность, уважительность к собеседнику. Спокойную твердость, уверенность. Ясность и четкость суждений. Ничего не выйдет. Тупица не способен их воспринять. Ведь иначе его и не звали бы тупицей.

А вот дурень легко и нагло навяжет тебе грубость, запальчивость. Почему? Никакой мудрец не выдержит, если прямо в лицо ему примутся брызгать слюной.

Не обида за себя всколыхнется, – хотя, казалось бы, чего ради терпеть назойливо лезущую в рот муху, – а горечь и скорбь, возмущение человеческой глупостью. Хочешь доказать болвану, что он – болван. Может, притихнет? Задумается? «Почему это люди дураком меня кличут? Давай-ка лоб напрягу, себя огляжу. Может, и вправду я вовсе не пуп земли, а просто козявка? Может, и впрямь я – дурак?»