Текст книги "Черная вдова"

Автор книги: Явдат Ильясов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 14 страниц)

– Не очень-то радуйся, – осадил Бахтиара ядовитый старик. – Ишь, развеселился. Сперва найди эту нору, проверь. Может, давно обвалилась.

– Расчистим. Семь шкур спущу с плеч своих, передних зубов лишусь – но пробьюсь наружу. Я согласен трижды околеть, лишь бы татар одолеть. Не сожжем камнеметы сегодня ночью – утром татары нас сожгут.

Черный колодец проглотил пятерых.

Запомните их имена.

Бахтиар.

Сабур.

Олег.

Уразбай.

Ата-Мурад.

Они ушли час назад.

Быть может, они, точно кроты, еще копошились, там, внизу, глубоко под ногами осажденных, под угрюмой толщей земли, в затхлой воде, разгребая ладонями грязь, захлебываясь, скрипя зубами от страха и ярости.

Быть может, уже час назад, в начале пути, их настигла смерть.

Кто знает? Айхан ждал.

Ждал на Западной башне Аллаберген.

Ждал Джахур на юго-восточной стене.

И ждала, не веря в благополучный исход опасной затеи, у спуска в черный колодец безмолвная Асаль. Не верила. Не хотела верить. Заставляла себя не верить. Чтоб заранее свыкнуться с неизбежным, не терзаться после понапрасну. И все-таки ждала. Даже малая искра человеческой надежды горячей ледяной глыбы человеческого отчаяния.

Огонь!

Точно краткая вспышка острой боли в мозгу, мигнул за стеной багрово-черный силуэт двух круглых куполов, квадратного портала и тонких минаретов старой мечети. Мигнул, пропал, появился вновь. И на глазах у множества оцепеневших, измученных бессонницей людей святилище вдруг качнулось, медленно, будто всплывая, приподнялось, косо повисло над низкими крышами-предместья – и тут же с чудовищным грохотом распалось.

Дрогнули степы Айхана. С башен, отлетая плоскими кусками, посыпалась резная облицовка. В хижинах пошатнулись опорные столбы, выскочили из гнезд покрытые столетней копотью брусья потолков. Из ниш с треском вывалилась посуда. Перевернулись вместе с детьми скрипучие колыбели, скатились с постелей, не расплетаясь, супруги, лежавшие в обнимку.

Пожар. Гарь. Угар. Отрывистый говор.

Голосили айханцы. Голосили татары. Толпы осаждающих, самовольно оставив шатры, костры, посты, шесты со значками сотен, скот и обозы, с угрозой, с бешеным ревом ринулись к месту взрыва.

Но тут уже нечего было спасать. Все пропало. Все сгорело, рухнуло, сломалось. Все взлетело к небу – орудия, самострелы, сосуды с горючей смесью, начиненный порохом бамбук. Звери, изготовленные руками людей, по воле других людей испепелили сами себя заключенной в них мощью коварной, мгновенно воспламеняющейся пыли.

Татары скрутили одного из китайцев, приставленных к осадным машинам, – он уцелел случайно, находился в недолгой отлучке, – деловито раздели и при свете полыхающих развалин не спеша содрали с него кожу. Потом пустились искать Мэн-Хуна и Чормагуна, но те благоразумно где-то затаились.

Пока степняки бесновались позади укрепления, Джахур и Аллаберген, пользуясь их растерянностью, слепотой злобного бессилия, осторожно, стараясь не шуметь, повели отряды на вылазку. Первый захватил запас длинных монгольских стрел и дальнобойных луков, второй – обоз с очищенным рисом, салом, сыром и джугарой.

Успех! Полный успех! Обрубили татарам лапы. Попробуйте, черти, взять теперь Айхан.

Но если нету худа без добра, нет и добра без худа. Под конец оба отряда совершили в горячке оплошность: подпалили повозки с излишней частью имущества, чтоб ничего не осталось врагу – унести всю добычу никак не успели бы. Подпалили – и горько пожалели об этом: татары, заметив огонь, кинулись на горожан, задержавшихся под стеной, растерзали на месте и по лестницам, которые айханцам не удалось убрать, завывающей стаей хлынули наверх.

Лег, до костей изрубленный, на проезде стены почти весь каракалпакский отряд, и первым упал его предводитель Аллаберген. Полетели вниз, внутрь города, сарты Джахура. Лишь сам Джахур отбился – не так-то легко было к нему подойти.

Неприятель теснил осажденных сразу с двух сторон – от юго-восточной стены, где располагались ворота, и от Западной башни, вдоль левой ветви Гавхорэ. Очистив занятые участки от последних защитников, татары обрушили сверху на город лавину стрел. Кое-кто из степняков уже спустился по ступенчатым откосам на дворцовую площадь. Успех. Полный успех. Но теперь чужой.

Однако и айханцы не только защищались да умирали. Они нападали. Они напористо рубились. Хорезмийцев подбадривала мысль, что все равно сегодня ночью врагу досталось куда больше разящих ударов, чем выпало на долю осажденных. Еще одно усилие – и противник побежит.

И верно – стихийный приступ, не подкрепленный мощью метательных приспособлений, быстро угас. Пало пять сотен татар, уйгур и татарских кипчаков. Самозваные главари степного воинства схватились за голову. Назад! Назад, пока не убили всех. Монголы – не из пугливых, но туземцы превосходят их числом. Они дома, а дома и прут – острое копье.

Чормагун покинул убежище. Но искать виноватых не стал. Все ответственны за нынешний позор. И болей всех – Чормагун. Татары, не вступая в объяснения с воеводой, улеглись на сырую землю и не шевелились до утра. Лишь там и тут иногда слышалось тихое всхлипывание. Будь у айханцев чуть больше терпения, они смогли бы сделать новую вылазку. Но горожане сами валялись на стенах меж трупов, как трупы, не в силах раскрыть изъеденных потом глаз. Обе стороны выдохлись до конца. Наступило долгое затишье.

…Из колодца выползло невиданное существо – мокрое, облепленное грязью, лишь отдаленно похожее на человека. Кто это такой? Не узнать. Весь черный, пахучий, лоснящийся, точно болотный кабан. Рот и тот забит глиной и тиной. Глаз не видать.

– Тряпку! – сказал Бекнияз.

Асаль сорвала с головы покрывало. Сунула отцу. Убежала. Она-то сразу догадалась, кто это такой. Старик отер человеку лицо.

– Ты, Бахтиар?

– Я. Что, изменился? Глаза мне промойте.

– Сейчас! Старуха, воды. Где Рус?

– Позади.

– Ата-Мурад, Уразбай?

– Олега несут. Раненый.

– Сабур?

– Он… там.

– Неужто погиб?

– «Я, – говорит, – ходил в Китай, наблюдал, как шутих запускают. Я подожгу фитиль». Завалило. Знаешь, сколько было гремучей пыли? Полный подвал. Развалилась мечеть?

– Вдрызг.

Появились остальные.

– Ох, слава аллаху! – вздохнул Уразбай. – Дотянули. Ослаб, кровью истек, сам ползти не может. Тяжелый, как слон, по дну, точно куль, волокли беднягу. Живой?

– Посмотрим. – Бекнияз приложил ухо к сердцу Олега. Послушал. Развел руками. – Мертвый. Давно мертвый.

– Да ну? – удивился Ата-Мурад. И, не зная, что добавить, уныло пробормотал: – Выходит, зря старались, тащили сквозь тьму и грязь?

Помолчали. О чем толковать?

– Натерпелись? – Бекнияз показал бородой на зловонный лаз. Туркмен и кипчак устало переглянулись. Ата-Мурад шевельнул губами – и ничего не сказал.

И тут случилось неожиданное.

– Хасан! Мой Хасан! – Жена Бекнияза бросила пустой кувшин, упала на стылое тело. Она откинула чадру. Мужчины впервые увидели лицо незаметной, всегда молчаливой тюрчанки – бледное, строгое лицо женщины, прекрасной даже в старости. Оно было чеканным, величественным и никак не вязалось с мягкими, будто размытыми, чертами Бекнияза. – Хасан! Вставай. Идем домой. Я умою тебя, накормлю. Поднимайся, Хасан. Здесь холодно, сыро, пахнет плесенью. Боюсь, простынешь.

– Ослепла? – крикнул супруг. – Где Хасан? Это Олег. Русский. Чужой.

– Глупый старик! Чтоб мать не узнала сына? Помоги, не стой, как столб соляной.

– Что с нею такое? Что она мелет? С тех пор, как ушел. Хасан, ни разу о нем не спросила – грустила, ночей не спала, но терпела, держала себя в руках. И вдруг – нате, радуйтесь, почтенный Бекнияз! – Старик заплакал. – Видно, грохот вчерашний испугал несчастную. Неужто тронулась, господь сохрани? То-то весь день озиралась, дрожала, несла всякую чушь. Очнись! Не Хасан перед тобой, слышишь? Не Хасан. Русский. Гость. Друг Бахтиара.

– Хасан. Это Хасан. Это мой сын.

В крепости – пир, по-мирному людный, по-доброму шумный. Большой, угощеньем обильный. Почти как до войны. Но тогда здесь чинно кутили богатые, а нынешний пир – вольный, бедняцкий, беспечно лихой.

Ему бы надо быть тихой, печальной тризной – много детей схоронил Айхан. Но столь редки и потому так радостны теперь удачи, что блеск даже малой победы над желтым врагом ослепил на время черную скорбь. Помянув покойных торопливой молитвой, живые с веселой яростью приступили к еде и хмельному питью.

Сегодня в Айхане, слава аллаху, есть что есть и найдется что выпить. В глубоких котлах дымится плов, приготовленный из риса, отнятого у татар, в толстых Сурдюках плещется вино, добытое у них же.

На площади, собрав вокруг себя толпу, старый пьяница Три-Чудака исполнял, хитро усмехаясь, потешный танец с глиняным блюдом. Он низко сгибался, кружился юлой, отстукивал ритм двумя парами плоских, чисто звенящих галек, зажатых меж пальцев обеих рук. Широкое блюдо с ярко-синим узором под ясной глазурью ползало, точно живое, не думая падать, по узкой его спине.

Он сбросил блюдо с головы, поймал, подбоченился. Сказал хвастливо:

– Видали? Бесподобно! – И тут же огорченно вздохнул: – Единственное, что я не в силах совершить – это наполнить его горячей пищей. Дело неслыханно трудное! Но, может быть, вы сумеете? А ну, кто самый отчаянный?

Смех. Старика увели. Бахтиар, умытый, переодетый, обривший лоб, но так и не снявший курчавую бороду – привык, и люди к ней привыкли, неловко теперь оголить подбородок, да и зачем, не юноша все-таки, – удивленно покачал головой.

– Большой ребенок. – Подумав, пожал плечами. – Странный народ!

– Кто? – спросил Джахур.

– Наши айханцы. Рвань. Беднота. Нищая голь. Нет ничего за душой и не было от рождения. Казалось бы, ради каких сокровищ тут воевать? Однако воюют. Дерутся и гибнут. Зачем, почему? Почему сановитые, которым есть что терять, прячутся в норы, услышав посвист чужой стрелы, а эти чудаки упрямо лезут в огонь? Не понимаю. Надо рыдать – хохочут. Пятьсот долгих лет им внушают, что пить вино смертный грех – они не устают его хлестать. Все наоборот. Несообразность.

– Брось. Что с тобою? – Кузнец пытливо пригляделся к сородичу. – Не выспался, что ли? Плохое говоришь. Пусть у знатных ковры, дома и сады – все равно, даже с дикой скупостью своей, богач не может постичь их истинной цены. Добро-то даровое. Потому и не жаль. То есть, конечно, жаль, но не по-нашему. По-воровски. Случись беда – кинут, сбегут. Мол, еще наживем. Было бы золото. А золото они берегут. Даже в постелях, слыхал, не расстаются с деньгами. Предусмотрительны. Что касается бедных… им-то как раз и есть что терять. Не только свободу и жизнь. В Айхане на что ни взгляни, за что ни возьмись, сработано ими. Стены. Каналы. Горшки. Седла. Обувь. Светильники. И многое другое. Любая вещь. Все свое, хоть и чужое. Пот и кровь, так сказать. Честь и гордость. Вот и дерутся. А что хохочут, когда нужно рыдать, – может, это и есть их достоинство главное? Как иначе жить? И пьют потому, что хотят ощутить, что живут. Рабство душит, вино веселит. Пусть пьют. В меру, конечно, с умом, не во вред, а во здравие. Для пущей радости. На кой бес труд, терпение, жизнь, если тебе, мужчине, нельзя хоть раз в сто лет разогнуться, свободно вздохнуть, посидеть за кувшином вина? Сколько их было, проповедников трезвых? Тьма. И каждый твердил: бойся, терпи, довольствуйся малым. Не ешь, не пей, не смейся, не обнимайся. Черт их раздери. Давно б не осталось людей на земле, все передохли или превратились в бледных слизняков, если б караван под лай собак не шел упрямо своим путем.

– Гуляка, – сказал Бахтиар с усмешкой. – Веселый безбожник. Второй Омар Хайям.

– Нет. Просто здоровый, неглупый, крепкий духом, вольный человек. Такой, каких немало среди нас. Да и Омар никогда не был беспечным гулякой. Три-Чудака говорит – оболгали Хайяма. Угрюмый, затравленный злой старикан, навлекший своей небывалой мудростью ненависть чванных невежд. Ядовитый насмешник. Гордец. Недоверчивый, хмурый бобыль. Усталый пьяница с недобрым смехом на жестких губах. Вот подлинный Омар Хайям. Я – человек дружелюбный, спокойно веселый. Омар же, хотя и писал о веселье, был грустен, уныл, нелюдим. Для меня вино – подспорье, для него – утешение. Три-Чудака говорит: «Радость стихов Хайяма отравлена горечью отрицания».

Радость. Всякий толкует о ней по-своему. Бахтиар вспомнил Бейбарса. И тот славил радость. Но – какую? Даровую, сиречь – воровскую, за счет других. Собачья радость. Джахуру она видится иной – нехитрой, нужной каждому. Заслуженной. Но… уместна ли радость в эту кровавую пору? Не расслабит ли сердце и руку? Не будет ли цепью на шее, помехой в боях?

– Человек есть человек, – продолжал кузнец. – Всегда и везде. Даже в цепях. Он хотел, он хочет, он будет хотеть сытно есть, прохладой дышать, с женщиной спать. Причем, не откладывая. Сейчас, а не потом. Природное право. Ты знаешь – скоро Мехри станет матерью?

– Плохо.

– Почему?

– Не время. Смута, голод, опасность.

– Что же – сидеть и ждать, когда утрясется пыль походов? Долго придется ждать. Нам не по тысяче лет отпущено. Кто продолжит за нас человеческий род? Живешь – живи полной мерой, наперекор несчастьям. Ну, выпьем, что ли?

– Не пью.

– Так и не научился? И где – во дворце! Уж там-то пьют не по-нашему. Неужели ни разу не попробовал?

– Случалось. – Бахтиар смутно представил дикую ночь, когда, одурелый, скитался с бездомной собакой по дамбам. Будто сто лет минуло с тех пор.

– Ну и как?

– Чуть не свихнулся. Веришь, нет, выпью – стихи сочинять принимаюсь.

– Почитай.

– Что ты? Забыл. Пьяный бред.

– Ладно. Ты вот что. Не желаешь пить – и слава богу! Не пей. Это зелье такое – кому не идет, тот и нюхать его не должен. Но дурить – брось. Не юродствуй, не отдаляйся от всех. Будь среди нас, хотя и над нами. Женись, живи человеческой жизнью. Иначе плохо кончишь.

– Не знаю. Посмотрим. Надо подумать.

Чудак Джахур. Женщина? Бахтиар мечтает о ней каждую ночь. Не об оставленной Гуль – об этой чертовой Асаль, нет от проклятой спасенья. Но досуг ли сейчас толковать о свадьбах? Преступление. Все нужно отдать войне – боль, нежность, тоску и ласку. Переплатить в ненависть к врагу. О чем думают люди? Почему они столь беспечны?

Или, – Бахтиар вопросительно уставился на площадь, где веселились айханцы, – их способность плясать, петь, пить, жить всякой беде назло – это и есть то оружие, которое поможет им победить?

Уразбай осторожно шепнул Бахтиару:

– Салих вернулся. – И, быстро скосив глаза на пирующих, приложил палец к губам.

– Что… плохие вести? – еле выдавил Бахтиар.

Уразбай хмуро кивнул.

Салих – оборванный, грязный, густо обросший – сидел под стеной, сгребал черными пальцами с блюда вареный рис, уминал его в белые комья, поспешно заталкивал в рот. Изголодался, видать.

Бахтиар криво усмехнулся.

– Не торопись, не отнимут. Ты среди своих. Счастливый. Как раз к плову успел. Значит, любит тебя теща твоя.

– Какая теща? – Банщик доел остатки, вытер ладони полою халата. Блаженно отвалился к стене. – У меня их сроду не водилось. Дайте чаю, ради аллаха! Горю. Пылаю. Дым сейчас пойдет.

– Да, правда, ты ведь холостой, – пробормотал Бахтвар. – Хорошо. Никаких забот. Вольный ветер. Трудно было пробраться в крепость?

Салих устало махнул рукой.

– А приятели где?

Банщик вскинул глаза на старика Бекнияза, встретил его умоляющий взгляд – и низко опустил косматую голову.

– Хасан… в ту же ночь. Не успели от города отойти. Что стало с Эр-Назаром? Не знаю. Разделились, как ты приказал, Бахтиар. В Ургенч не явился. На переправе, наверно, поймали.

– В первую ночь! – вскричал Бекнияз. – Как же так? Ведь я все думал – живой. Придет не сегодня-завтра. А он, выходит, давно покойный? Спасибо, Салих, обрадовал. Слава богу, не дожила старуха до этого часа. Рядом с Олегом похоронил. Не захотела остаться со мной, за Олегом ушла. Русского усыновила, за Хасана принимала беднягу, – объяснил он Салиху с улыбкой смущения. И с глухим звериным стоном рухнул на землю.

– Рассказывай! – заорал Бахтиар. – Видел Тимур-Мелика?

– Нет. Он покинул Ургенч. Рыдайте, правоверные! Султан Турана, хорезмшах Мухамед, сын Текеша, осиротил, прах ему в пасть, сей бренный мир.

– Умер? Где, как, почему? Татары поймали?

– Нет. Сам. Где-то на острове. Говорят, простудился. От страха, скорей всего. Бегал, бегал – добегался.

– Заварил собачью похлебку – и утек, проклятый. – Бахтиар разразился несусветной бранью.

Салих продолжал:

– Перед смертью султан изменил завещание. Не хвастуну Озлаг-Шаху, законному наследнику, – другому сыну оставил престол Хорезма.

– Кому?

– Пожелал, чтоб правил Джелал. Умней, больше сведущ в делах войны.

– Хоть напоследок осла осенило.

– Что толку? Осенило, да поздно. Кипчаки, приспешники Озлаг-Шаха, тотчас взбунтовались. Чуть не убили Джелал-эд-Дина. Что ему оставалось? Он вместе с Тимур-Меликом увел свой отряд на юг. Вскоре сбежал и злой Озлаг-Шах. Ургенч захватил хмурый Хумар-Тегин. Говорят, это глупый, дурной человек. Грозится всех татар искоренить, взять Самарканд, дойти до Соланга.

– Что за Соланг? – угрюмо спросил Бахтиар.

– Страна позади Китая.

Бахтиар уныло свистнул.

– Надейся на таких, – усмехнулся Салих. – Есть слух, что Октай и Чагатай, сыновья Чингизхана, вышли из Бухары, идут на Ургенч. Из Янгикента выступил Джучи. В столице – смятение. Одни плачут, прячут добро, бегут. Другие честь берегут, мечи острят, трусливых корят. Говорят, что умрут, но ворот врагу не отопрут. Ургенчу совсем не до нас, друг Бахтиар

Горе! Горе неслышное. Злость, безнадежность. Долго молчали вожди осажденных, осужденных на гибель.

О чем говорить? Конец. Айхан забыт. Он никому не нужен. Отныне он – остров, затерянный в море. Такой, где скончался беглый султан. Только не волны, прохладные, чистые, плещут вокруг – клокочет, кидаясь на стены, кровавая муть неприятельских войск. И защитникам крепости, если глядеть не вчуже, приходится туже, хуже, чем было покойному сыну Текеша. Он, умирая, мог изменить хотя бы завещание. Айханцы ж теперь уже ничего не смогут изменить. Ни в чужой, ни в своей судьбе.

Пустую скатерть безмолвия свернул старик Бекнияз. Он схватил толстую палку, двинул ею в сердцах по круглому камню – будто не камень лежал перед ним, а глупый череп хорезмшаха.

– Хотите знать, мусульмане, о чем я думаю? Это ты научил меня думать, храбрец Бахтиар. Поэтому – слушай. И прости, если буду сердит и груб, кину слово обидное. Нет сил терпеть. Скажи, что у нас происходит? Никак не пойму. Или я, несчастный, выжил из ума, или – помилуй, аллах! – кто-то другой. Разве в Хорезме меньше доброй земли и воды, чем в татарских краях? Нет. Там, говорят, голая степь, тут – каналы, поля, сады, огороды. Вдоволь хлеба, плодов, овощей. Луга обширны, скот неисчислим. Так? Дальше. Разве у нас меньше меди, золота, железа? Опять нет. Наши горы набиты рудой. Нет прутьев для щитов, тростника для стрел, бревен для метательных орудий? Полным-полно. Оружейников меньше? Больше. Хорезм давно известен мастерами. Меньше войск? Больше. Чингиз, я слыхал, привел сто двадцать тысяч конных стрелков, Мухамед же держал под рукой четыреста тысяч пеших и верховых. Или туранцы – дохлое племя? Более хилы, хлипки, тонконоги, чем татары горластые? Тоже нет. Народ у нас рослый, плечистый. Да и среди татар не видно особенных силачей. Таких, чтоб верблюда одной рукой поднимали. Люди как люди. Есть слабые, есть покрепче. Может, у нас нет умелых стрелков? Кто же тогда с незапамятных пор бил персидских, арабских, китайских воителей? Мало упорства и смелости? Хоть отбавляй. Сцепимся между собой – клочья летят. Итак, ничем хорезминцы не хуже татар. Даже лучше. Они – бродяги степные, нет у них ничего за душой, кроме злобы и жадности, а мы – древний народ, ученый, трудовой. Всего у нас вдосталь. Все есть. В чем же дело? Почему небольшой, крикливый, вздорный народ за какой-нибудь год разнес, оплевал, истоптал, разгромил в пух и прах огромную страну, сказочно богатую людьми, городами, базарами, пашнями, пастбищами, рыбой, бирюзой, охотничьими угодьями? Позор! Не спешите вязать, на плаху тащить, казнить как хулителя. Я плюну в глаза тому, кто скажет, что Бекнияз – враг Хорезму. Боль, обида, сыновья тревога за эту сожженную землю заставляют меня говорить. Хорезм – мой дом. Вправе я, человек, живущий в нем от рождения, спросить, почему, с виду столь прочный, высокий, красивый, он развалился от первого серьезного толчка? Или наш удел – молча умирать под обломками? Но я – не скот бессловесный. Я хочу знать, наконец, по какой причине рухнули опорные столбы нашего жилища. Ведь они не куда-нибудь – прямо на голову мою бедную упали. Причем, не кто иной, как я, пахарь Бекнияз, как ты, кузнец Джахур, как ты, пастух Уразбай, ставили эти столбы. И ставили на совесть, крепко, добротно. Свое дело мы знаем. Отчего же они повалились? Кто их подточил? Объясните, люди. Иначе я и пальцем не шевельну, чтоб их поднять. Пусть рассыплются в мелкую труху. Сгниют. Сгинут к дьяволу, раз их сохранность не должна нас заботить. Кто умней, тот пускай и воюет с татарами. Мне-то что до них, если на то пошло? Не один ли пес, кто тебя топчет в грязь – свой, царь или татарский?

Бекниязу ответил Бахтиар:

– Что толку в широких, сильных плечах, если на них – пустая голова? Я раньше думал: дурак на троне лучше, чем пройдоха. Чудит? Ладно. Беднягу можно простить. Невменяемый. А нынче вижу, пройдоха лучше. Пройдоха знает, что он – пройдоха, ты тоже знаешь, что он – пройдоха; оба хорошо понимаете, что добро, справедливость, благоденствие – только слова. Главное – собственное брюхо. Толкуй одно, делай другое. Сам ловчи и ближним не мешай. Все довольны. Союз пройдох. Кто не способен хитрить – пеняй на себя. Так? С дураком – труднее. Он, болезный, сам верит тому, что говорит. А говорить он – большой любитель. Чем глупее человек, тем болтливей. Возьмите покойного Мухамеда. До одури, до скрежета зубовного доводил окружающих. От утренней молитвы до вечерней мог трепать языком. И все об одном и том же. Какой он мудрый. Какой он храбрый. Как выросло при нем могущество Хорезма. Как хорошо, живется народу под сенью его высокой справедливости. Господи, помилуй! Дороговизна. Поборы. Отдай десятину, отдай налог с поголовья скота. Дай войску, мечети, правителю округа. Голове городскому. Старейшине цеха. Блюстителю нравов. Дай тому, дай этому. Каждый, даже самый ничтожный начальник, требует подношений. Воровство. Вымогательство. Разве что с хвостов собачьих подать не берут. Людям нечего есть, негде лечь. Обносились, ходят в лохмотьях, босые – весь доход уплывает в прорву шахской казны. А он, дурной, знай себе кричит о счастье подданных! Глупость – преступление.

– Перегнул, Бахтиар, – заметил старик Три-Чудака, приглашенный на тайный совет. – Ты излишне суров к Мухамеду. Он был человек неглупый.

– Неглупый? Почему же в начале войны, когда ему говорили, что следует стянуть войска в один кулак, ударить по врагу в открытом поле, он, наоборот, разбил их на триста малых отрядов, раскидал по дальним городам? Злой умысел? Вряд ли. Не задумал же царь изменить сам себе. Значит, бездарность. Раскидал – и сыграл противнику на руку. Невдомек остолопу, что главный закон у татар – избегать встреч с крупной силой, уничтожать ее по частям. Только и ждут, чтоб недруг разделился, укрылся за стенами. Не надо искать, ловить. Бери спокойно крепость за крепостью. Вот и оказал им султан эту важную услугу.

– Приближенных своих опасался. Боялся доверить им сразу всю военную мощь страны. И недаром. Охотников до шахской тиары – хоть отбавляй.

– Не спорь! Вздорным человеком был Мухамед. Ни с кем не ладил. Бедноту давил, духовенства не признавал, с эмирами ссорился. Даже с матерью родной был на ножах. Чингиз – не боится. И никто из татарских турэ, нойонов, сеченов, моргенов не норовит спихнуть его с белой ханской кошмы. Наоборот, все готовы жизнь положить за кагана.

– Отнюдь не все. Боится и Чингиз. Но у них – другое. Татары – народ молодой. Еще не утратили кровную близость, спайку семейную. К тому же – добыча, и в ней – жизнь. Вот и лезут на копья по первому ханскому зову. А Хорезм – он держится на иных, более хитрых законах. Потому и не ладил султан с духовенством и знатью, что всякий придворный сукин сын, заботясь лишь о собственных доходах, пытался сбить хорезмшаха с пути. Напугать. Подчинить. Перетянуть на свою сторону. Каждому не угодишь, верно? Отсюда и свара, хотя все они вместе и составляют одну воровскую шайку. Союз пройдох, как ты говоришь. Дело сложное. Не один Мухамед – источник всех наших бед. Он делал что мог. И сделал немало. При нем Хорезм действительно окреп, расширил владения. Усмирил сельджукских туркмен и черных китайцев. Дороги стали безопасными, торговля оживилась. Никогда еще Хорезм не достигал подобного расцвета. Я – не брат, не друг покойному султану. Натерпелся от его палачей. Однако заслуги – это заслуги. Их, правда, можно замолчать. Но истина остается истиной, хоть каленым железом ее выжигай.

– Расцвет? Где он теперь, ненаглядный? Лопнула мощь Хорезма, чуть ветер подул. Значит, на соплях она держалась. Пузырь водяной. Одна видимость. Как у нынешних серебряных монет: сверху – обманный блеск, внутри – дешевая медь. Как у праздничной сласти нишаллы – издали она пышная, белая, густая, а возьмешь на язык – пена пустая. Зубом нечего зацепить.

– Мощь Хорезма – не пена. Железо. Только, к несчастью, против железа сталь нашлась. Но тут уж Мухамед не виноват.

– Кто тогда?

Старик ответил загадочно:

– Промысел, но не божий – человеческий. Ход жизни. Дух времени. Мать-история, так сказать.

– Так и растак эту мать! – зарычал Бахтиар. – Это для вас, чахоточных книжных червей, всякий правитель – деятель, носитель, выразитель, представитель. И тому подобное. Я – грубый неуч, простак. Привык сплеча рубить. И если человек, будь то хоть царь царей, имея сзади в штанах прореху, вопит о своих несметных богатствах, он для меня – или глупый хвастун, или подлый обманщик. Мухамед, говоришь, не был обманщиком? Что ж. Тогда он был набитым дураком. Как иначе назвать болвана, который, не стесняясь бога и людей, именовался Вторым Искандером? Вторым Санджаром? Тенью аллаха на земле? Заставлял покоренных владетелей бить зорю на золотых барабанах? Что это такое, если не глупость?

– Тщеславие.

– А тщеславие – не от глупости?

– И хвастовство? – добавил Джахур. – Где начинается хвастовство, там кончается трезвость. Нет трезвости – нет верного подхода к делу. Без него все летит кувырком. И полетело. И еще полетит. Я не верю в крикливых Хумар-Тегинов [5]5
  [4]При обороне Ургенча эмир Хумар-Тегни перешел на сторону татар.


[Закрыть], храбро замахивающихся на дальний Соланг, зенит или планету Нахид [6]6
  [5]Нахид – восточное название Венеры.


[Закрыть]. Подлинно сильные – сурово спокойны. Что до торговли, зодчества и ремесла, то их процветание – вовсе не султанова заслуга. То заслуга купцов, мастеров, строителей. Мухамед не вызвал – он просто не смог сдержать, остановить, пресечь их рост. Все дело – в нас. И защита родной земли – тоже наша забота, почтенный Бекнияз. Встряхнись, не вешай голову. Султаны приходят, уходят – нам жить на этой земле. И покуда мы живы, Хорезм не погибнет. Поэтому давайте плюнем на царей – все они одинаковы, пройдоха стоит дурака – и поговорим о нас самих. Что делать с вестью, которую принес Салих? Объявить народу или скрыть? Жаль несчастных. Пируют и не знают, что их ждет.

– Объявим – шум поднимется страшный, – вздохнул Уразбай. – Люди духом падут.

– Опять завопит Курбан – Бахтиар такой, Бахтиар сякой, обманул, обольстил, обнадежил напрасно, зря кровь проливать заставил! – желчно сказал Бахтиар.

– Пусть вопит. – Джахур встал. – Крикуны были всегда. И долго еще не переведутся. Да не они, слава богу, вершат судьбу человеческую.

– Именно они и вершат! – возразил Бахтиар.

– В мелочах. В главном все зависит от спокойных. Я думаю, правду надо народу сказать. Ради кого хлопочем? Ради него. Желать народу всяческих благ – и скрывать от него же правду? Знаю, поднимется шум. Ну и что? Почему мы должны навязывать другим нашу волю? Может, у нас – перья павлиньи вместо волос или рога торчат над ушами? Нет. Люди как люди. Конечно, не глупей других, но кто сказал, что умней? Нас, предводителей, – горсть, их же – много, очень много. Значит, главное – они, а не мы. Как скажут, так и будет. Захотят сдаться – пусть сдадутся, захотят умереть – пусть умрут. Им виднее. Не бойтесь, они сумеют выбрать лучший выход из двух. Или – придумать третий. Поднимайтесь.

…Курбан – с надрывом:

– Правоверные! Обманул нас Бахтиар. Обольстил, как Бекниязову дочь. Обнадежил напрасно, кровь нашу чистую зря проливать заставил. Надо было сразу послушаться татар. Теперь не простит Чормагун.

Кричал не один Курбан. Все кричали. Слишком скорым, неожиданным был переход от хмельного веселья к горькой трезвости. Не зная, куда подевать внезапно вспыхнувшую ярость, Айхацы дружно обрушили ее – на кого? Конечно, на Бахтиара! На человека, которого только сейчас с пеной у рта восхваляли за храбрость. Кого же еще они могли обругать? Ведь он среди них – самый видный.

«Страх сильнее разума, – подумал Бахтиар. – Благодарность – пустой звук. Люди – существа неустойчивые».

– Что я говорил? – Он заскрипел зубами. – Это бараны. Чего от них ждать? Не сегодня родился обычай – платить злом за добро. А ты твердишь: «Мы нисколько их не умней».

– И буду твердить! Не умней. Зато мы обязаны быть спокойней и терпеливей. Ты – вождь. Попятно? – строго одернул родича Джахур. – Они плачут – ты улыбайся. Погоди, отбушуют – в разум войдут.

И верно. Пережив и оставив уже позади первые мгновения обиды и разочарования, освоившись с мыслью, что теперь они одни, никто со стороны им не поможет, люди опомнились, поостыли, устыдились собственной несправедливости. К ним вернулась способность соображать.

– При чем тут Бахтиар? – заговорили в толпе, сперва – тихо и робко, потом громче и смелей. – Знать подвела. Вернее, мы сами себя обманули. Глупцы! Да же скот недоверчив. А мы? Будто нас мало учили, безмозглых. Надеяться на помощь сановитых? Пустое дело. Припомните, в чем и когда они помогли народу? Только мешали, вздохнуть не давали. Обойдемся без них – слава аллаху, избавились от проклятых. Прости, Бахтиар! Погорячились. А ты, Курбан, больше не смей его задевать. Что он, палкой заставил нас драться с татарами? Да и где, удалец, пролил ты «кровь свою чистую»? Ходил на вылазку, рубился на стенах? Нет! Под башней прятался. Чего ж ты орешь?

Возмущенный Курбан вскинул руки, натужился собираясь вновь закричать. Не удалось. То есть, он закричал, но уже по-иному – старик Бекнияз с маху приложил дубину к его неохватному заду.

– Сгинь, грязный!

Айханцы хохотали, дружелюбно кивали Бахтиару. Помирились? Да. Но в душе Бахтиара, глухо зазвенев, лопнула еще одна струна. Хорошее свойство – погорячившись, быстро остыть, честно признать ошибку. Но лучше совсем не горячиться. Не допускать ошибок. Предупреждать их заранее. Они опасны. Они дорого обходятся. Какой должна быть человеческая душа, чтоб бесследно снести долбящие удары людской бездумной грубости, ложных обид, незаслуженных обвинений? Железной, как наковальня? Но и ту съедает оспа выбоин, уродует, калечит, безобразно плющит молот.