Текст книги "Черная вдова"

Автор книги: Явдат Ильясов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 14 страниц)

Эмир, есаул и мулла негодующе переглянулись.

Будто он предложил отпереть не склады – гаремы, раздать черни не пики да луки – жен, сестер, дочерей.

– Что это значит?! – вспылил Нур-Саид.

Кто выше всех средь народов Хорезма? Кипчаки. Благодаря чему? Благодаря мечу. Опора султана – войско степное. Правда, в поход берут и туркмен, но ставят их понемногу между канглы, чтоб держать под надзором. В бой гонят и сартское ополчение, однако бьется оно дубинами. Именно право свободно, всегда и везде носить при себе оружие отличает канглы от прочего сброда, возносит их над людьми из других племен.

Попробуй поделись с ними стрелами. Скинут. Задавят. Затрут. Изведут. Первым, кого пронзит воспрянувший духом вахлак, окажется… сам кипчак. Эмир хотел учинить Бахтиару крутой разнос, но Бейбарс осторожно мигнул хозяину. Стих Нур-Саид. Есаул повернулся к сотнику.

– Хорошо, друг Бахтиар. Сейчас же двинемся домой. Но ты… пока оставайся здесь, отход прикрывай. И ты Байгубек, оставайся. Возьмите себе человек пять-шесть. Нагрянут монголы – старайтесь их задержать. Чтоб мы успели добраться до крепости, вооружить людей. Пройдет дней пять – возвращайтесь. Ждем здоровых и невредимых. Помни, друг Бахтиар, вся надежда – на совесть твою. – Помедлив, он закончил с очень тонкой, едва уловимой издевкой: – На совесть твою человеческую, друг Бахтиар.

– Ладно, краснобай, – проворчал Бахтиар. – За мою совесть не бойся. Свою старайся сберечь. Смотрите, храбрецы! Порасторопнее. Быстрей по земле ходите. И на сей раз станете мешкать – в мешок татарский угодите.

– Не беспокойся, родной. Такую выкажем прыть – ахнешь.

Бахтиар проводил веселого есаула темным взглядом из-под злых бровей.

– Проклятая жизнь! – вскричал Байгубек, едва начальники удалились. – Прав ты был, Бахтиар. Домолились. И зачем я чуть ли не с детских лет связался с этой дурацкой игрушкой? – Старый кипчак сердито хлопнул по сабле, висевшей сбоку в облезлых ножнах. – Ужель Байгубек не сумел бы делать человеческую работу? Сумел бы. Землю пахать. Рыбу ловить. Сапоги тачать. Чем я хуже других? Ты только подумай! – обратился он к удивленному Бахтиару. – Войско наступает – мы с тобой впереди. И все вражьи стрелы норовят попасть – в кого? В нас! Войско отступает – мы с тобой позади. И опять недруг режет – кого? Меня да тебя. Эх, доля бедняцкая, пес твою мать!

Хозяин усадьбы, зажиточный сарт, отбыл вместе с эмиром, забрав семью, скарб и скот. В пустых комнатах, где еще не утряслась пыль, взвихренная суматохой отъезда, потерянно звучали голоса кипчаков, назначенных сторожить дорогу.

Боль. Озноб. Слабость. Бахтиар скорчился у дверей, на земляном полу, хранившем четкие следы тростниковых циновок. Натянул на голову халат.

– Я прикорну, отец Байгубек. Ладно? Сил нет. Чуть что – разбудишь.

– Погоди, зачем ты так? Среди людей находишься, не среди зверей. Эй, удальцы! Солому тащите. Вон ее сколько. Стелите тут, под навесом, на воздухе. Может, легче станет хворому. Повозок не хватило, а то скупец и эту бы дрянь всю увез. Теперь три года будет хныкать, сукин сын, этакий урон потерпел. И драной кошмы не забыл, жадный барсук. Что за люди? Свет рушится, мир вверх дном перевернулся, а они – за тряпье цепляются.

Старик уложил Бахтиара на подстилку из стеблей джугары, накрыл шубой.

– Отдыхай. Растолкаю. Тише, молодцы. Эр-Назар, полезай на крышу. Схоронись за кучей хвороста, поглядывай. А мы – в пристройке разместимся, подальше, чтоб не мешать Бахтиару. Нур-Саид, сукин сын, расщедрился, бурдюк вина отвалил. Займемся?

Языки развязались.

– Тьфу, сволочь! – уловил Бахтиар сквозь тяжкую дремоту. – Кому она нужна? Противно смотреть. Только Бейбарс и способен, драный петух, соблазниться подобной ветошью.

– А Бахтиар? Говорят, он любит ее.

– Бахтиар – дело иное. Большой ребенок. Глядит на мир, на людей совсем не так, как мы с тобой. Блаженный.

– Оно и видно. Жена небось сейчас с другим милуется, а он, дурак, во имя ее здесь дохнет.

«Я сплю, – успокоил себя Бахтиар. – Это во сне».

И вдруг осознал, холодея: нет, наяву.

Обыденность – именно обыденность беседы, ленивая уверенность суждений убедили сотника: он слышит не клевету, а правду. Так не лгут. Простецкая грубость ругательств, в которых вместе с резким, но, пожалуй, беззлобным укором грешнице звучала снисходительная, чуть брезгливая жалость к пострадавшему, отметали прочь всякую мысль о хитрости.

Уже то, что о Гуль-Дурсун, к ужасу Бахтиара, толковали скорей не как о жене Бахтиара, а как о посторонней женщине, связанной с людьми и делами, не имеющими к Бахтиару касательства, предполагало грязную истину.

Тревога. Стыд. Отчаяние.

«Бахтиар значит Счастливый, – усмехнулся опозоренный сарт. – В самую точку угодили, когда имя давали…»

Он сбросил шубу. Выбрался из-под навеса. Приложил кулаки к глазам, подержал их так некоторое время, затем, к чему-то прислушиваясь, торопливо двинулся через двор. Наскочил на сломанную арбу. Упал. Встал. Повернулся, заковылял к пристройке. Налетел на глинобитный очаг, ощупал выступ ладонью, будто искал в темноте огниво, вскрикнул и кинулся в сторону.

Он метался по обширной площадке двора, задевая столбы, натыкаясь на стены и стукаясь об углы, словно сейчас ослепленный преступник.

– Что с тобой, друг? – всполошились воины.

Бахтиар набрел на полураскрытые ворота, очутился снаружи, за стеной.

– Стоп, куда ты? – Байгубек хотел поспешить следом, но один из сородичей – канглы – схватил его за локоть:

– Не трогай! Это одержимый.

– Э, чучело, сам ты… – Старик вырвался, ринулся к выходу. Но тут сверху долетел сдавленный возглас Эр-Назара:

– Татары!

На лужайке перед усадьбой торчал диковинный всадник.

Коренастый монгол в лисьей шапке сидел на низкорослом коне, как влитый; оба были совершенно неподвижны, будто вырублены из цельной каменной глыбы. Чудилось, это не человек, а темный дух – таким холодным спокойствием, бесстрастностью, отрешенностью веяло от плоского лица. Только в глубине узких глаз светилась проницательность.

Казалось, всадник заколдован.

Бей с размаху дубиной, саблей руби, коли, режь, с визгом висни на могучих покатых плечах – не шелохнется. Но стоит ему снять чары и тронуть коня – он свободно, как таран в клубах дыма, пройдет сквозь толщу стен, одним прикосновением обратив их в пыль.

Ни звука в окрестностях. Тишина. Но кипчакам, затаившимся на крыше под кучей хвороста, мерещился за спиной татарина унылый шорох нездешних трав, отдаленный стон истоптанных им сухих и мглистых степей, плеск окровавленных волн, гневно вскипающих у переправ, и горестный плач истерзанных женщин.

Бахтиар между тем обежал усадьбу, завернул за угол и внезапно, как смерть на пиру, объявился перед кочевником, слепой и страшный.

Татарин оскалил зубы.

И слух потрясенных канглы разодрал тонкий, пронзительный вой. Всадник, бледный от ужаса, рванул поводья и с треском пропал в кустарнике.

Бахтиар опомнился.

– Кто кричал? – недоуменно спросил он у Байгубека, мигом очутившегося внизу.

– Монгол. Разведчик. Ох, и напугал ты беднягу! Теперь до Сейхуна не остановится. – Старик погрозил кулаком удравшему лазутчику. – А, сукин сын! И ты, оказывается, не железный? Боишься не хуже нас. Запомним. – И опять – Бахтиару: – Но ты и своих напугал, юный друг. Что это было с тобой?

– Не знаю. В голове помутилось.

– От раны. Давай-ка… уберемся отсюда, пока тот косматый парень приятелей не привел. Загрызут. Нур-Саид, наверное, дома уже. А не успел доскакать – дьявол с ним. Почему мы ради него должны тут гибнуть? Не желаю. Расхотелось.

– Поезжайте. Догоню.

– Ты что? Остаться решил? Сграбастают татары.

– Я вас догоню.

– А! Так. Ну, ладно. Смотри, не задерживайся.

Кипчаки уехали.

Над усадьбой с надрывистым, жалостным криком промчался раз и другой длиннокрылый кобчик. Бахтиар, сцепив зубы, направился к пристройке. Отыскал бурдюк, опорожненный лишь наполовину.

– «Вино – утешение из утешений…» Не так ли, друг Бейбарс? Видит бог, полководец я неудачливый. Да к тому ж – обманутый муж. Кому и пьянствовать, как не мне?

Ему приходилось раньше пить. Правда, редко. И каждый раз он хворал. Нутро не принимало горькой пакости. Бахтиар представил, как осушит сейчас полную чашу. Зашумит в голове. Нальются кровью глаза. Раскиснут губы. Обмякнут руки, отяжелеют ноги. Вино превращает человека в дурака и тряпку.

Бахтиар передернулся от омерзения. Нет. Лучше ясная, трезвая боль души, чем тошнотворное хмельное веселье. Он стиснул горло бурдюка с лютой ненавистью – словно Бейбарса за шею схватил.

– Пей сам, скот! Лакай до обалдения. Наливайся до ноздрей. Утешение? Это – твое убеждение, не мое.

Айхан. Дворец. Тесный проход упирается в закрытую дверь, возле которой чадит на медном треножнике жирный фитиль.

При слабом свете чуть выступают узоры на узких створках. Внизу, перед дверью, маячат две головы в огромных тюрбанах. Они жадно льнут одна к другой, сливаются в мутное пятно. Томно разъединяются. Кидают на резьбу расплывчатую тень. В черноте мигает красный огонек. Евнухи курят гашиш. Слышится быстрый захлебывающийся шепот, затаенный утробный смех. Порой раздается короткий болезненный возглас.

Воздух в крытом проходе густ, неподвижен, горяч. Смрад горящего сала, удушающий дым наркотиков, дух от жарких вспотевших тел смешались в тяжелую, почти ощутимую на ощупь невыносимую вонь. Гнусный шепот женоподобных мужчин – настойчивый, бесстыдно-откровенный – журчит и хлюпает потоком нечистот. Кажется – именно сладострастное бормотание стражей гарема пахнет столь приторно и гадко.

…Где-то взвизгнула дверь. Пламя светильника дернулось, тревожно заметалось. Черная фигура заслонила проход. Ночной гость, задевая стены то левым, то правым плечом, двинулся, как бы отталкиваясь от этих близко сходящихся стен, к мерцающему огню. Редкий, прерывистый, но твердый стук каблуков отдавался под низким сводом глухо и угрожающе,

О аллах! Евнухи в тюрбанах, подобрав полы одежд, шмыгнули в боковую нишу. Их будто унесло струей холодного ветра, вонзившейся голубовато-прозрачным клинком в плотную мглу помещения.

Ноги в сапогах с загнутыми носками остановились перед закрытой дверью. Правая медленно оторвалась от каменной плиты. Качнулась назад. Долго отступала в темноту, напряженно сгибаясь, точно схваченная судорогой. Сильный удар обрушился на тонкую створку.

Недобрым оком внезапно разбуженного чудовища кроваво вспыхнул прямоугольник дверного проема. Свет ярких плошек, многократно преломляясь в хрустальных вазах с рубиновым вином, падал на багровое бархатное сюзане и воровато приглушенный пыльным ворсом рассеянно и зловеще тек навстречу нежданному пришельцу.

Кто-то ахнул – сдавленно и с жутью.

В сумрачной глубине просторной комнаты, где едва различимо, как сплетенье ветвей при звездах, вырисовывались цветы настенных ковров, мелькнул и пропал, точно бес в ночном лесу, раздетый мужчина. У невысокого столика, покрытого алой расшитой скатертью, замерла на коленях, слегка отвернув растрепанную голову, темноликая дочь Нур-Саида.

– Гуль! – Бахтиар скрипнул зубами. Бледный, худой, в изорванной одежде, с запекшейся струйкой крови через бровь, он покачивался перед женой, сжимая кулаки.

Она не шелохнулась.

Взгляд больших, чуть раскосых глаз оставался упрямым и холодным.

– Слушай. – Он пригнулся. Голос его изливался мягко и доверительно. – Знаешь, чем ты приворожила меня? Очами. Огромными, черными, как смола. Они обещали многое. Я поверил в них. Я думал – за ними что-то есть. И все ждал, когда загорится в этих потрясающих очах свет разума. Но теперь, – Бахтиар медленно потянулся к ней цепкой рукой, стиснул женщине круглое лицо: пальцы скользнули по жирной, обильно набеленной коже, теперь я убедился нет ничего за ними! Только и есть, что наружный блеск.

Он вздохнул, устало и разочарованно оттолкнул жену от себя. По-прежнему не шевелясь, не поворачивая головы и не меняя выражения отливающих лаком глаз, Гуль раздвинула смуглые губы и закричала громко, но скорей равнодушно, чем со страхом. И тут же из-за полога ей ответила еще более протяжным воплем служанка. Так перекликаются шакалы в пойме Джейхуна.

– Эй! – Бахтиар изумленно уставился на жену. – Режут тебя, что ли?

Она вскочила, разодрала одежду. Кинулась прочь. Бахтиар успел поймать ее за руку.

– Постой, куда ты?

– Спасите! Убивают госпожу.

Переполох. Будто не крик вздорной женщины, а тревожный зов дозорной трубы, возвестившей о врагах, прокатился по сонному дворцу.

Как звери в логовищах, заворочались в каморках, конурках и чуланах, полных дыма и чада, чада и домочадцы Нур-Саида. Изнывая от любопытства, разбавленного изрядной долей первобытного страха, заспешили они на шум и свет, точно комары из камышей – к огню костра на поляне.

Пестрое, совершенно необычное, удивительное по свойствам людское сборище. Трудно сказать, к какому племени оно принадлежит.

Кипчаки? Но отщепенцы давно забыли степную честность и простоту. Сарты? Сменив благодатный воздух полей на духоту дворца, они усвоили с городским бытом сартов не их трудолюбие, знания, вековую мудрость, а самое худшее в обычаях сартских богачей – жадность, распущенность, хитрость.

Вместе с тем они сохранили и дурной нрав кочевой верхушки. Им сопутствовали невежество, дикость, жестокость, лень. Весной их охватывала тоска по бродячей жизни. Обитатели дворца покидали тесный город и до зимы уходили со стадами в степь. Пили кумыс. Нападали на соседей. Грабили караваны. Гордились своей приверженностью к исламу, но продолжали шаманить.

Нет, их нельзя назвать ни кипчаками, ни сартами. Ни даже просто хорезммийцами или мусульманами. Это особое племя – разнузданное, алчное, преступное племя владетелей и их верных слуг. Племя без родины, готовое ради выгоды тотчас сменить не только образ жизни, но и язык, и веру, не говоря уже о правителях. Воинственная каста, для которой отчий край находится там, где она берет силой себе в удел селение, город или округ.

Тут не стали разбираться, прав Бахтиар или нет. Звериное чутье подсказало этим осам: затронуто существо их породы. И они гудящей тучей кинулись на защиту сестры – пусть она хоть стократ повинна в неблаговидных поступках. То было чувство взаимопомощи низших тварей.

– Он пьян, проклятый!

– И это – мусульманин?

– Чтоб ему пропасть!

Больше всех разволновалась Адаль. Иссохшая, как сук, замедленными рывками переставляя ноги, одеревеневшие от потрясения, надвигалась служанка, выставив скрюченные пальцы с черными ногтями, прямо на Бахтиара. С ее синих губ срывались лающие звуки. Ничего не понять. Временное косноязычие.

Опасаясь ядовитых ногтей, Бахтиар отступил.

Подскочил Дин-Мухамед, ударил по лицу.

Стальная пятерня ухватисто, подобно кузнечным клещам, сомкнулась на расшитой груди Дин-Мухамедовой одежды. Казалось, обозленный Бахтиар мгновенно сгреб и стиснул разбросанный пучок тонких цветочных стеблей. Он встряхнул противника, точно скоморох куклу; и у Дин-Мухамеда, словно у тряпичной куклы, подпрыгнули в орбитах глаза.

– Пес! Что я сделал твоей сестре? Нарочно кричит. Даже если б ударил – ты здесь при чем? Бьешь жену – кидаюсь я защищать? Упаси боже! Скажешь – в любовники к ней набиваюсь. Почему же ты прицепился ко мне, как колючка к бараньей шкуре? Ах, ты брат Гуль? Слушай, братец: на ком из вас я женился, гром разрази обоих? Кто моя жена? Ты или Гуль? Если Гуль – дай нам самим разобраться в наших неурядицах. Если ты – раздевайся! Ага, чуть не взвыл от обиды? Других обижать, видишь ты, легко, а самому оказаться хоть малось задетым – не нравится?

– Эй, Бахтиар, перестань! – уныло выкрикивал из угла сонный Нур-Саид.

– Вот ваши нравы! Меня бьют, и я же должен перестать. Не перестану! – Дин-Мухамед упирался, Бахтиар старался притянуть его поближе к себе. – Сколько терпеть? Что ни день эта дрянь суется между мной и своей мерзкой сестрой, точно он евнух, а я – посторонний в гареме. Или ты сводник и торгуешь ею, а Бахтиар – невыгодный посетитель? Я отучу тебя, поганец, лезть, как вонючий лис, в чужие норы. В пыль сотру!

Взметнулся кулак. Толпа всколыхнулась. Раздирающий вопль.

Бахтиар опомнился, опустил руку. Дин-Мухамед, освободившись, уплыл спиною в глубь помещения – будто его двинул вспять лобовой сильный ветер.

Возбужденно, однако уже без злобы, даже со смутной надеждой на понимание и поддержку, оглядел Бахтиар присутствующих, посмотрел каждому в глаза.

Многое хотелось сказать Бахтиару.

Хотелось сказать, что он вернулся не с праздника, что он голоден, как земледелец неурожайной осенью. Что он замерз, как бродячая собака на заснеженной улице. Что он смертельно устал, еле стоит на ногах.

Ради кого он старался? Ради них! Неужели Бахтиар не заслужил более теплой встречи?

Не он повинен в разладе с Гуль.

Разве муж не вправе одернуть жену? Почему они не разберутся? Не пристыдят легкомысленную? Как вы можете взирать без ярости на непотребства, совершаемые на ваших глазах? Ведь вы – мусульмане. А по закону ислама подобную женщину следует убить. Причем, если не может муж, обязан брат.

Но это – ваш обычай, не мой. Я Бахтиар Странный. Бахтиар Нездешний. Я не способен, какой бы грязной она ни оказалась, зарезать женщину, которую любил. И никому не позволю зарезать. Я и не думал ее обидеть. Просто хотел поговорить с нею. Узнать. Понять. А вы… набросились на меня, как волки на овцу. Звери. Где справедливость?

Я пьян, говорите? Нет, ханжи, я трезв. Но если б даже, и выпил – почему это должно вас тревожить? Ведь вы сами пьете, как язычники. И Гуль пьет. Вместе с любовником. Вот вино. Неужели не видите?

Хотелось сказать… Но ничего не сказал Бахтиар. Ни понимания, ни сочувствия не увидел он в раскосых глазах обитателей дворца. Будто не люди – истуканы торчали перед ним сурово и угрожающе.

Им все можно, черт бы их забрал. Она у себя дома. У них власть. А Бахтиар – сирота. Безродный человек. Одинокий. Кто его защитит? Пусть Гуль тысячу раз виновата – она права, ибо для них она – своя. Пусть Бахтиар тысячу раз прав – он виноват, ибо для них он чужой.

Чего тут разговаривать?! Изрубить безмозглую нечисть – и делу конец. Забыли, ослы, кто я такой? Я не только Бахтиар Странный. Я – Бахтиар Свирепый!

Он выхватил меч.

Как стадо овец, насмерть перепуганных глыбой, свалившейся сверху на горную тропу, шарахнулась в сторону толпа. Опять прокатился в переходах дворца единодушный вопль. И вновь остановился Бахтиар.

Если в котел с кипящей водой бросить кусок льда, вода тотчас же перестанет клокотать. Но она обжигающе горяча. Лед благоразумия чуть остудил бурлящую кровь Бахтиара. Но ярость еще не улеглась.

– Если я когда-нибудь обнажу меч во имя Гуль-Дурсун, – прохрипел Бахтиар, – пусть отсохнет моя рука. Если я когда-нибудь вдену в стремя стопу во имя Гуль-Дурсун – пусть отсохнет моя стопа. Если я когда-нибудь произнесу твое поганое имя – пусть отсохнет мой язык.

Бахтиар взял меч, дар жены, правой рукой за рукоять, левой – за острие, и вскинул оружие над головой. На отточенную сталь упал яркий свет. Меч вспыхнул узкой, полосой огня. Острый луч больно вонзился в разум канглы, черный от суеверий; казалось, перед ними – злой джин, несущий в дланях молнию.

Кого она сразит? Люди притихли. Резкий удар плашмя о согнутое колено – и клинок с коротким звоном разделился надвое. Бахтиар кинул обломки к ногам Гуль.

Теперь он должен выпить. Непременно. Иначе лопнет сердце. Он рывком снял со столика вазу с вином, запрокинул ей дно, обливая, грудь. Сплюнул, отер мокрое лицо рукавом. Повернулся, стукнулся лбом о дверной косяк, вывалился из комнаты.

В груди загорелось. Хорошо! Правда, в глубине души, в чистом закоулке, еще не захлестнутом хмельной волной, ноющей болью сказалось на миг сожаление. Не удержался. Поддался искушению. Ну, ладно. Уже все равно.

Кинулись прочь евнухи, любители подсматривать и подслушивать. Пальцы Бахтиара ухитрились вцепиться в грязный ворот одного из «неподкупных». Евнух – толстобрюхий, весь заплывший салом – тяжело заворочался, забился, задергался в руке Бахтиара, точно жирный кабан под лапой тигра.

С головы толстяка свалился тюрбан.

С отвращением, острым до тошноты, ощущал Бахтиар, как трясется студень необъятных евнуховых бедер, колышется бурдюкообразный живот.

Тьфу, мразь! Уж если тебе выпала несчастная доля быть евнухом, собачья кровь, то будь евнухом, собачья кровь, а не сводником, собачья кровь. Хорош пес, помогающий шакалу лазить в птичник. Пьяный Бахтиар сорвал с треножника медную чашу с пылающим фитилем, надел, точно скуфью, на бритую голову евнуха.

Евнух схватился за обожженную плешь. Топот. Гам. Гвалт. Сняли факелы. Сверкало оружие в руках набежавших воинов. Свирепо размахивая увесистым треножником, вконец обезумевший Бахтиар бросился наугад по тесному проходу. Он не узнавал дороги. Не помнил, через какую дверь проник во дворец. Он хрипел, стонал, рвал на груди халат. Его душил, преследовал, жег жаркий запах бараньего сала, жаровен, наркотиков, пота, румян, кислой бузы. Запах дворца. Запах порока.

И вдруг – тишина. Багровый с мороза старый кипчак Байгубек отворил дверь с улицы, остановился на пороге. Не понимая, что происходит, он удивленно озирался вокруг, точно немой пастух, случайно попавший в балаган хохочущих скоморохов.

– Еще двадцать арб нагрузили. Отправлять? Или подождать до утра?

Звякнул о камень треножник. Все вздрогнули. Бахтиар отрезвел, огляделся.

Вот оно что.

Вот для чего Бейбарс оставил Бахтиара там, в покинутой усадьбе.

Вот почему почти все канглы, несмотря на глубокую ночь, тепло одеты и подпоясаны. Кто спит в шубе и сапогах? Человек, которому придется, быть может, через час или два – или сейчас же тронуться в путь.

Только теперь увидел сотник свернутые ковры, нагромождения шерстяных, туго набитых мешков по углам, сундуки, сдвинутые с мест и приготовленные к выносу.

Еще во дворе, шагая сюда, он уловил тайную возню у хранилищ, скрип колес в темноте. Фырканье лошадей. Кряхтенье мужчин, поднимавших тяжесть. Еще в комнате Гуль он заметил необычную пустоту в нишах. Куда-то исчезла посуда. Улетучились одеяла, подушки, узлы с хлебом и сухими плодами. И не видно нигде ни жен Нур-Саида, ни младших детей.

Но если б не Байгубек, он так бы и ушел из дворца, не сумев предотвратить преступление.

– Бежать?! Я думал – вы только глупцы. Но вы к тому же и подлецы? Ну, погодите.

Сотник взмахнул рукой:

– Отойди!

Байгубек посторонился. Бахтиар метнулся к выходу. Беглеца настиг у порога злой голос Бейбарса:

– Хватайте!

– Он поднимет в городе шум! – крикнул Дин-Мухамед.

– Вяжите, не упускайте! – взвизгнул Бурхан-Султан.

Кто-то прыгнул сзади, зажал голову. Уперся коленом в поясницу, опрокинул навзничь. Стиснул шею, стал душить.

«Неужели Байгубек?» – подумал с горечью Бахтиар.

– Байгубек! Эй, Байгубек!

– Чего тебе, сукин сын?

– Умираю.

– Чаю выпьешь? Горячий.

– Давай.

Чаю, что ли, мне, старик, налей. По супруге, видишь ты, скучаю. Может, сердцу станет веселей, – дай, отец, хлебнуть крутого чаю. Есть примета: ежели стоймя в кипятке всплывет одна чаинка – будет гостья; может, про меня вспомнит вдруг жена, моя тростинка?

Льется чай. Зловещие круги. Рядом улеглись в щербатой чаше две чаинки: то она с другим осквернила нынче ложе наше. Закричать бы! Глохнет в глотке крик – я в тюрьме, я не имею права… Выплесни к чертям свой чай, старик. Разве это чай? Не чай – отрава.

Стукнул, брякнул засов. Загремела цепь. Заскрипела дверь кладовой, в которую затолкали Бахтиара эмировы слуги. В узкий просвет просунулась рука, черная на фоне костра, пылающего перед дверью.

– Держи.

– Не хочу. Передумал.

– Пей, сукин сын! Замерзнешь.

– Пусть.

Дверь закрылась. Бахтиар приложил к сердцу холодную ладонь. Скверно. Тошно. Никаких желаний. Лишь едкая соль обиды точит нутро – за что эти мучения? За что? Почему твои лучшие побуждения непременно должны обернуться бедой для тебя самого?

За дверью костер. За дверью – пятеро стражей. Они стерегут Бахтиара, чтоб не сбежал. Он человек опасный. Вор. Зверь. Выпусти – детей начнет за икры кусать. Треклятая жизнь! Если б сейчас Бахтиару встретился умник, придумавший слово «справедливость», он бы язык у мерзавца вырвал! Чтоб не смел, болтун, засорять и без того многословно-пустую человеческую речь красиво звучащей белибердой.

Справедливость. Именно ради нее завтра перед дворцом отсекут Бахтиару голову. И толпа, конечно, поверит, что сарт Бахтиар – враг, язычник, предатель. Справедливость – овечья шкура на волчьих плечах, охотничья снасть лицемерия.

Грязь. Низость. Подлость. Каждый заботится о себе. И ну их всех к дьяволу! Не желают жить по-человечески – пусть дохнут, как мухи на морозе.

И тебе бы издохнуть, Бахтиар. Иного выхода нет. Путь твой окончен.

– Бедный Бахтиар, – вздохнул Уразбай. – Такого человека обидели. Поверить не могу.

– Эх, сынок! – отозвался старый Байгубек. – Разве понимают эти скоты, что значит добро, благодарность. Бесчувственный народ. Безжалостный. Только бы жрать да гадить. Твердят на каждом шагу: «аллах, аллах», а чуть их затронь – и самому, аллаху – помилуй, господь – светлый лик измажут грязью. Поставили их, чтоб от врагов нас защищали. А у них одна забота: своих грабить, своих в темницу сажать, своих на плаху тащить.

– Бахтиар – не свой, – вмешался в разговор юный Эр-Назар, здоровенный детина. – Он сарт. А мы, слава богу, кипчаки.

– Молчать, сукин сын! Сопляк ты, а не кипчак. Ну и молодежь. Чем меньше козявка, тем громче трещит. Сарты, кипчаки, туркмены. Что ты знаешь о них и что знаешь о себе? Посмотри на свою морду – ты в сто раз больше сарт, чем Бахтиар. То-то. Живем на одной земле? Живем. Едим один хлеб? Едим. Пьем одну воду? Пьем. Значит, и умирать вместе. А мы, хитрецы, спешим сартов под топор татарина сунуть, а сами – за Джейхун норовим удрать. С начала войны так. Слыхал, что было в Самарканде? Горожане сопротивлялись, но кипчак Тугай-Хан, брат Туркан-Хатун, самовольно сдал город, переметнулся к монголам. Потому и не любят нас в Мавераннахре. Из-за бездарных правителей груз позора ложился на всех. Хватит! Не хочу делить вину ни с Тугай-Ханом, ни с Нур-Саидом, ни с прочим сукиным сыном. Пусть бегут. Хоть на край света. Я остаюсь в Айхане. Люди мы или шакалы в конце концов? Где совесть? Я буду рубиться с монголами. За сартов. За туркмен. Пусть увидят, что род канглы состоит не из одних трусов и предателей.

– И я с тобой, – сказал, подумав, Уразбай. – И меня мучит совесть. Ты… смело выложил то, что давно… томило всех нас. Верно, джигиты?

– Верно, – кивнул длинный Алгу.

– Верно, – буркнул приземистый Таянгу.

– Верно, – промолвил Эр-Назар. – Я… не хочу зла Бахтиару. По глупости ляпнул. Простите.

– Хорошо. Останемся. Но… позволит ли Нур-Саид?

– Скроемся в суматохе. После отъезда.

– Удастся?

– Попробуем.

– Не о том речь ведете, – проворчал угрюмый Таянгу. – Надо, чтоб и Нур-Саид был здесь.

– Зачем? – удивился Алгу. – Пусть катится прямо в ад. Без него обойдемся.

– Без него – да. Но не без его припасов. Если эмир уйдет, он увезет зерно, оружие. Угонит скот. Через десять дней начнется голод. Татар без хлеба, без сабель не одолеть.

– О шайтан! – выругался Байгубек. – Ты не глуп Таянгу. Но как тут быть? Известить горожан? Мол, правитель бежит, задержите. Ночь. Все спят. Куда идти? Скажешь, да вдруг – не тому, помчится к эмиру с доносом. Да и псы Нур-Саида шагу ступить не дадут. Под замок угодишь.

– Отпустить… Бахтиара? – предложил Эр-Назар, – Уж он-то знает, куда идти, кого известить.

– Это бы хорошо. Но что ты ответишь утром собаке Бейбарсу, если спросит, где узник? Всех под нож подведет. Ты схватил Бахтиара – ты и придумай выход. И чего ты кинулся не беднягу? Выслужиться захотелось?

– Не-ет, – протянул смущенно Эр-Назар. – Сам не успел понять. Вот как пес. Видит, человек по улице бежит – давай догонять! А выход найдется. Знаю эту кладовую. За мукой приходил. Тут в углу камень лежит. От ручной мельницы. Оставим у дверей веревку. Я к башне проберусь, шум подниму. Будто монголы лезут. Все ко мне побегут, и вы поспешите. Будто на выручку. А Бахтиар тем временем высадит жерновом дверь, возьмет веревку и спустится по ней со стены. Бейбарсу скажем: «Исчез, пока мы от татар отбивались».

– А он: «Не было никаких татар».

– А я: «Что я, слепой? Один за зубец уже ухватился. Еле спихнул».

– А он: «Почему оставили пост? Ваше дело – злоумышленника стеречь. С татарами и другие бы справились».

– Да что я – теленок безрогий? – искренне возмутился Эр-Назар. – Тут, понимаешь, зверь тебя хочет сцапать, а ты должен помнить о каком-то злоумышленнике.

Байгубек рассмеялся.

– Ладно. Выкрутимся как-нибудь. А ты – молодец! Говорят, у крупных телом мозг мал. Выходит, неправда. У тебя вот и туловище как у слона, и умом, вижу, аллах не обидел.

…Выслушав Байгубека, сотник недоверчиво усмехнулся.

– Ты не шутишь, а? Это чья затея? Ваша или Бейбарса? Может, он приказал устроить побег, чтоб убить меня сзади стрелой? Открыто, при всех, прикончить стыдно – что люди скажут?

– Рехнулся ты, что ли, сукин сын?

– Не знаю. Пожалуй. Ничего не понимаю.

– После поймешь. Вот камень. Шевелись, рассвет на носу.

Гуль-Дурсун оскорбленно молчала. Адаль продолжала трястись и выкрикивать что-то злое, отрывистое, неразборчивое.

– Успокойся! – Дин-Мухамед ударил кулаком по колену. – Не бойся, никто теперь не тронет твою госпожу. Утром я возьмусь за Бахтиара. Я ему покажу!

Поскольку Бахтиар сидел взаперти и не мог по этой причине хватить Дин-Мухамеда бронзовым треножником по затылку, эмиров сын ощутил необыкновенную отвагу. Подавай хоть десять носатых сартов – он левой рукой уложит их ниц.

– Кху, – робко кашлянул Нур-Саид – Ладно уж. Хватит. Не надо б очень-то… наседать на Бахтиара. Все-таки он честный, добрый человек. – Но увидев как взвились Адаль и дети, эмир поспешно поправился: – Нужный, полезный.

– Кому нужный? – вспылил Дин-Мухамед. – Мне? Я видеть его не могу. Сестре?

– Пусть он сгинет, – прошептала Гуль.

Нур-Саид промямлил, опуская глаза и краснея:

– Зря ты так. Образумиться надо бы, а? Нехорошо, дочь. Бахтиар – мужчина все-таки.

– Не хочу подобных мужчин! – крикнула Гуль.

– А каких ты хочешь? – чуточку осмелел Нур-Саид. – Бахтиар – самый покладистый парень на свете. Умный. Красивый. Щедрый. Лучше не найдешь.

– И пускай! Не желаю. Все надоели. Чего вы пристали ко мне? Замучили, истерзали! Зарежусь. – Гуль-Дурсун принялась колотить себя по голове. Адаль бросилась целовать ей ноги.

Нур-Саид вяло махнул рукой, поплелся к выходу. Дом безумных. Шайтан в них вселился, что ли? Ох-хо-хо! Нет человеку покоя. Найти бы черную дыру да сунуть туда голову. Чтоб ничего не видеть, не слышать до самого светопреставления.