Текст книги "Черная вдова"

Автор книги: Явдат Ильясов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц)

Он подобрал возле мешков толстую веревку, подпоясался, удобно. Свободно. Спокойно. Лучше чем в блестящей кольчуге и узорном халате, на которые всяк пялит глаза – кто с завистью, кто с насмешкой или злостью. Хуже нет распускать павлиний хвост меж серых гусей. В синих нарядах кипчакских щеголять, когда тысячи людей вынуждены носить рвань.

Сегодня великий день.

Сегодня я убил жадность.

Отныне излишества, роскошь, распущенность – мои смертельные враги. Достаточно грубой лепешки. Тряпья, чтоб прикрыть наготу. Я дервиш. Я поэт. Я одержимый. Мной овладели иные помыслы. Бросаю вызов непотребству. Отдаюсь ветру, вступаю на путь самоотречения.

Одна из двух дверей вела направо, во двор, вторая – прямо, в кузницу. Бахтиар заглянул в темное помещение с широким, во всю стену, окном, закрытым большими ставнями. Когда мастер работал, ставни распахивались, заказчики, присев на корточки у окна, лениво переговаривались с кузнецом, любовались его сильными руками.

Теперь здесь пусто. Тишина. Но это не холодная тишина могилы. Это горячая тишина краткого перерыва ради других, более срочных дел.

Казалось, над расплющенной наковальней, крепко вделанной в тяжелый ореховый пень, еще дрожит, отдаваясь в черных углах, острый звон увесистой кувалды. Сухо щелкают клещи. Нетерпеливо бренчат в ящике истертые точила, перебираемые чумазой рукой, стальные отсечки, зубила, пробойники. Звякают бородки, ножи для обрезки копыт. Пахнет углем, каленым железом, расплавленной медью. И складчатый мех замер лишь на миг, чтоб перевести дух и вновь вздохнуть полной грудью.

Здесь рос Бахтиар.

Сотник ласково, с улыбкой, точно по материнской щеке, провел ладонью по закоптелой стене. Ладонь густо окрасилась бархатной сажей. Это не грязь. Это след огня. А что на свете чище огня?

Нет, предки не зря поклонялись ему. Огонь – бог осязаемый, зримый, поистине всемогущий. Бог, согревающий бок, веселый кумир бедняков. Его добрые дела явственны, неоспоримы, их ощущаешь каждый день. Не то, что туманную милость небесного духа, с которым никто никогда не встречался. То не наш бог. То бог Бурхан-Султана, Нур-Саида, Дин-Мухамеда, Бог хитрых, алчных и праздных.

Труба зовет.

Бахтиар вышел на воздух. У порога, зажав под мышкой туго свернутую банную циновку – единственное свое достояние, – сидел на корточках грустный Салих.

– Ну что, друг? – тихо, чисто, без яда, улыбнулся он Бахтиару. – Убедился теперь, что эмир и прочие пьют, едят и так далее?

– Убедился, – кивнул Бахтиар спокойно, без обиды. – Больше того – они ничем иным и не занимаются. Зря мы с тобой сцепились.

– Дело прошлое.

Во дворе пылал костер. Огромный, выше дома. В нем горели жерди, пни, хворост, гнилая солома – все, что несли люди с окрестных дворов. Ветер утих; гигантское черное сверло дыма вкручивалось в светлое небо, как веха в пустыне. Гигантский черный вертел нанизал куски разнородных мыслей, томивших людей, что брели всяк по себе, не зная, к чему придут. И неисчислимое скопище ринулось к нему, будто стадо к водопою объединенное призывом трубы, струившимся в клубах тревожного дыма.

– Мы, селяне, живем в усадьбах! – кричал Бекнияз кузнецу, со смехом отворачивая морщинистое лицо от огня. – Далеко друг от друга. Одичали – в каждой усадьбе говорят на обособленном языке. Надоело ходить иноземцем на своей земле. Племянник твоей жены был у нас. Сказал кое-что. И я не хочу прежней жизни. Хочу быть возле людей. Ты – человек. Гони – никуда от тебя не уйду. Умен Бахтиар, дай бог ему светлых путей.

– Вот он и сам. – Джахур восхищенно прищелкнул языком. – Горел – не сгорел. Тонул – не утонул. Мерз – не замерз. Наша порода, кузнецкая.

Бахтиар поклонился Бекниязу.

– Сплошной должник. Лошадь увел, шубу присвоил.

– Оставь, сынок… – Бекнияз, долго раздумывая, чем выказать расположение, затеребил бороду. И прошептал: – Шкуру сними – не жалко. Ты не эмир.

Я – не эмир? Наверно, я лучше. Неужели я и впрямь избавился от них? От их добрых слов, похожих на брань, и брани, ядовитой, как змеиный укус? От их законов, сходных с обычаями собачьих стай?

Прочь, зверье! Я отдаю себя ветру. Но ветер бывает разный. Нежный, ласкающий. И убивающий живность гневный ветер пустыни – гармсиль. Сердце мое – с ветром, который, исподволь поднимаясь, крепчая, набирая силу, режет глаза, проникает сквозь ноздри, забивает легкие горячей пылью, колет сердце. Я сам – злой ветер! Ветер мятежа.

Народ вздохнет – будет буря.

Про кого это сказано?

Про Джахура. Про Салиха. Про меня.

– Податью душить, деньги драть на войско, на мечеть, на дворцовую рухлядь – они все тут как тут! А беда пришла – пропадай, город, как хочешь? – кричал Джахур.

– А мы тащились – думали, спасет нас эмир! – отвечали ему крестьяне. – Весь урожай отдали. Куда теперь?

– Урожаи созреет новый, – сказал Бекнияз. – Но кто ответит за гнет, за вечный страх, за иссыхание души? Чихнуть, плюнуть, суставами хрустнуть боишься. Не то что слово против сказать. Разве это жизнь?

– Пробьемся! – крикнул Бейбарс. – Давай, давай! Будто внезапный грозовой поток, играя пеной сизых волн, устремился по склону холма через темный кустарник – конный отряд канглы в синеватых кольчугах и белых шапках вырвался из ворот, ринулся к мосту, толпа перед крепостью в испуге раздалась.

Но у моста встал каменный вал друзей Джахура; поток расшибся, расплескался, разлился грязной лужей.

– Назад! – Джахур вскинул над головой кувалду. – Умерьте резвость.

Дин-Мухамед сверкнул зубами в глаза муллы:

– Говорил я – уйдем до рассвета! Не послушались.

Бурхан-Султан двинул коня вперед.

– Ослеп, кузнец? Брось молот. Мы не татары.

– Что татары, что ваша власть – одна напасть. Они снаружи нас грызут, вы – изнутри. Назад! Ели, пили, плясали – теперь платите.

– Хватит болтать! – Бейбарс тряхнул булавой. – Я тебе за все сейчас уплачу…

Салих ударил его дубиной по руке.

Суматоха. Отряд лишь частью оставил крепость – задние ряды продолжали вываливаться из ворот, тесня толпу селян и мастеровых: заносились боком, кренились, падали крытые повозки. Мужчины, проталкиваясь верхом сквозь сумятицу, остервенело хлестали плетью орущих детей и женщин.

С канглы и местными их прихвостнями бились не только те, кого привели Бахтиар и Джахур. В драку ввязались люди, что притащились к замку раньше, и до утра сидели в тумане, дрожа от холода.

Они крепились в усадьбах, увязывая скарб. Крепились, выходя в путь и оглядываясь через плечо на пустые покинутые жилища. Крепились в ночных полях, где над ними рыскали вражьи стрелы. Крепились тут, у ворот твердыни, под чью сень они спешили в надежде спастись.

Но теперь, когда открылось, что надежда была напрасной, люди не могли больше крепиться.

В красных степях зияют черные трещины, из трещин незримо струится дух земли. Он бесцветен, но густ, ядовит и опасен. Стоит высечь искру – воздух перед глазами вмиг воспламенится.

Точка света, ослепительно сверкающая на кувалде Джахура, явилась той искрой, от которой вспыхнула ярость в сердцах. Вся злость, рожденная горечью потерь, страхом, усталостью, обидой, самой необходимостью крепиться, полыхнула наружу, как синий огонь из трещины в пустынной земле огнепоклонников. И пламя это обожгло плоские лица канглы. От него лопались глаза.

Стук. Треск. Топот. Шум невыносимый. Вдобавок ко всему, в горячий водоворот толпы врезался, тарахтя колесами по бревнам длинного моста, возвращающийся вспять обоз. Округленные рты распаренных возниц испускали тягучий вой. Возницы махали руками, с натугой выкатывали глаза, стараясь перекричать дерущихся. Нур-Саид ткнул плетью в сторону канала:

– Смотрите!

Люди чуть угомонились. Обернулись. На том берегу по высокой дамбе не спеша приближалась редкая цепь косматых всадников. Они не стреляли. Ехали тихо, сторожко, чутко осматриваясь.

Татары! В мертвой тишине метнулся призывный вопль Бейбарса. Трудно поверить, но не успел Бахтиар руку поднять, чтоб привлечь внимание окружающих, как орава канглы, их сартских и тюркских приспешников, жен, детей, слуг вместе с конями, повозками, узлами, козлами, мешками, горшками, разбитыми лбами, сломанными зубами, оторванными подошвами и рассыпанным просом тучей подхватилась с места и легко, сноровисто, как дым в трубу, быстро втиснулась, просочилась, утекла обратно в крепость…

Будто вихрь ее унес, будто джин-великан втянул в огромную пасть!

Тяжелые створы ворот с грохотом сомкнулись. Потрясенный Бахтиар тупо уставился на крупную клепку железных креплений, потом, не в силах рта раскрыть, повернулся к Джахуру. Чудовищно. Их не забыли – их умышленно оставили снаружи, на виду у подступающих татар.

– Видал, на что способны? – прохрипел Бахтиар. – Хватит чиниться, разговоры заводить. Теперь где встретил кого из них – не жалей, убивай на месте. Убивай, не рассусоливай. Все равно ужалит, рано или поздно. Закрылись? Выкурим! Пока мост надо сжечь, чтоб время выиграть. Беги, дядя Джахур. Ударьте по дамбе из луков, сгоните татар, чтоб не мешали. Побольше хворосту навалите, пусть дотла сгорит. Скорее, дядя Джахур.

…Есаул Бейбарс приказал Байгубеку:

– Возьми сотню Правой руки, стой здесь, у ворот. Головой отвечаешь за них, ясно?

– Размести стрелков на башнях, никого не подпускай – ни снаружи, ни изнутри! – добавил Дин-Мухамед.

После битвы на Черной воде у эмира осталось не больше трех сотен отборных воинов. Правда, под рукой находились еще туркмены, каракалпаки, сарты, но они не в счет. Вся надежда – на своих канглы. Однако и эта надежда оказалась шаткой.

– Дети там, – вздохнул старый кипчак Байгубек.

– Где? – не понял Бейбарс.

– За воротами.

– Твои? – удивился Бейбарс,

– Нет.

Есаул разъярился:

– Чего ж ты вздыхаешь, облезлый верблюд?

– Как не вздыхать? Человечьи дети.

– Тебе-то что до них?

– Я тоже человек.

– Осел ты, а не человек! Стой и помалкивай.

– Сам помалкивай, сукин сын! Осел, говоришь? Берегись, так лягну – через башню перелетишь! Всякий балбес берется меня наставлять. Эй, люди! Чего смотрите? Там дети. Разве у вас нет детей? Пожалейте, бедных. Слышите, плачут? Их кровь падет на вашу совесть, люди. Откройте ворота. Хотите, я распахну?

– Попробуй! – Есаул угрожающе закрутил булавой.

– Убирайся, пес твою мать! Уходи, пока живой, – Байгубек отступил на шаг, стиснул рукоять меча, хищно присел. Прикидывающе скользнул узкими глазами от плеча наискось к поясу есаула.

Подошли друзья – Уразбай, Алгу, Таянгу.

Огромный Эр-Назар опустил раскрытую ладонь на голову Бейбарса:

– Сгинь! Хорошо?

– Измена! – взвизгнул Бейбарс, безуспешно стараясь выдернуть голову из лапы Эр-Назара. – Теперь я знаю, кто помог Бахтиару бежать. Обманули нас, отпустили преступника?

– Преступник – ты. Опасный, зловредный, неисправимый. Понял? Брысь! – Великан бросил есаула на землю.

– Эй, кипчаки! – закричал Дин-Мухамед, – Своих бьете? Опомнитесь!

– Опомнились. – Байгубек вынул меч. – Потому и не хотим больше у коновязей эмирских торчать. Свои? Вы свиньям свои, не нам. Все дела ваши – грязь, и сами вы – плесень. По уши в луже вонючей сидите и нас туда же тянете. Хватит! Гоните их, кипчаки! Я человек известный. На гнусность подбить не способен, советов дурных не даю. Добра желаю, кипчаки. Бейте их! Неужто вам не противно глядеть на этих клещей?

Набежали горожане. Опять вспыхнула драка. Не все канглы послушались Байгубека, так же, как не все туркмены, сарты, каракалпаки бросились бить эмировых телохранителей. Каждый, смекнув что к чему, становился на ту сторону, с которой был прочно связан. Не родственной кровью, не речью единой – сходной думой, сердечной склонностью. Склонность эта зависит от количества денег в сумке, добра под крышей, жира на костях.

Байгубек с помощью друзей распахнул ворота. Ворвались с толпой Бахтиар и Джахур. Обитателей дворца загнали, точно зверей за изгородь, обратно в темный дворец – крепость внутри крепости. Повстанцы удержали часть обоза. В крытых арбах нашлось оружие

– Разбирай! – крикнул Бахтиар.

Люди повеселели. Расхватали пики, луки, щиты, кинулись на стены. В полях вокруг Айхана крутились разъезды татар.

Бахтиар, Джахар, Байгубек сумрачно переглянулись.

– Ну вот, – с тоской сказал Байгубек. – Настал светлый день. Дождались.

Спешка. Сутолока. Суета. Беготня, брань да ругань. Пока селяне и беженцы из предместий, тесня горожан, размещались в сараях, конюшнях, кладовых, молодежь сбивалась в отряды и несла службу на стенах, а старики строили на базарной площади загоны для скота, наступил холодный вечер.

Бахтиар наставлял в одной из южных башен трех добровольных гонцов:

– Идите врозь. Одного поймают – двое ускользнут. В Ургенче найдите Тимур-Мелика, доложите – сил у нас мало, еды и оружия – горсть: Нур-Саид, пытаясь удрать, вывез припасы за город, где, считай, весь обоз захватили монголы. Пусть Тимур спешит на выручку! Наше решение твердо: стоять, пока помощь не явится, но пусть он помнит – не удастся долго тянуть. В Айхане скопилось около трех тысяч человек, но кто они? Старики, женщины, дети. Это бы ладно. Но тут еще муллы, купцы, блудницы. Игроки, воры, курильщики гашиша. Бродячие монахи, гадальщики, знахари. И дурачок Три-Чудака. Драться некому. И всех надо кормить. Голод грозит городу. Подумать только, сколько разной дряни меж людей затаилось! Живешь рядом и не разглядишь, что это такое – будто люди как люди. Но грянула буря – вся нечисть всплыла. Словно навоз в половодье. Война – бедствие, конечно, но нет худа без добра: всех она поставила на место, помогла выявить, кто сталь, кто пыль. От вас зависит, жить Айхану или умереть. Умрет Айхан – умрет Ургенч. Пока мы держимся, Джейхун татарам не перейти. Побоятся оставить нас у себя за спиной. Откуда им знать, что людей, способных не спутать лук и плуг, стрелу и стерню, в городе – горсть? Уходите сегодня же ночью, сейчас, пока татары не обложили нас сплошь. Завтра отсюда мышь не выскочит. Знайте – один из вас должен вернуться, принести ответ. Земля развернется, ноги отпадут, руки отвалятся, глаза вытекут – вернись! Будем ждать, ясно? Весь город будет ждать. Помните это каждый миг. Путь опасен. Но джигиты вы крепкие, ловкие, смелые. Верю в удачу. Давайте обнимемся. Прощай, Салих! Прощай, Эр-Назар! Прощай, Хасан! Спасибо за дружбу, за доброту. Никогда не забуду. Жаль отпускать, но как тут быть? Война. Идти надо. Светлой дороги!

С помощью аркана гонцов спустили поодиночке через особую калитку для вылазок на мощный предстенный выступ. Затем им надлежало с осторожностью спрыгнуть вниз, слезть в канал, омывающий крепость, бесшумно проплыть далеко вверх по течению и вскарабкаться на берег в безопасном месте.

– Вода студеная, – предупредил Бахтиар. – Придется малость померзнуть. Терпите. Выберетесь на сушу – согреетесь на бегу.

Он не сказал, что они все-таки одеты, а он вчера купался голый. И то обошлось. Даже не чихнул. Что говорить? Сами должны понимать. Ничего, снесут. Стойкий народ, труженики. От рождения в ледяной воде на ветру ледяном дубились.

…Вчера? Неужели только вчера он скитался один в тумане? Кажется, будто в прошлом году. Столько перемен случилось за день. Он почувствовал смертную усталость. Гонка, и гонка, и гонка. Ей не видно конца. С тех пор, как Бахтиар оставил Янгикент, он не знал трех мгновений покоя. Сон – бред, явь – хуже бреда.

– Давай обойдем караулы да присядем с тобой где-нибудь, – предложил он Джахуру. – Ноги не держат. Ели мы сегодня или нет? Не помню. Проклятье! Почему человек устроен так, что ему непременно нужно есть и спать? Ну, кому нравится, пусть набивает утробу, храпит. Но мне-то это к чему? Я отдал бы любителю плова и отдыха всю свою долю еды и сна в обмен на бодрость, на время, которое он тратит впустую.

– Одержимый, – усмехнулся Джахур. – Святой. Нет, святые и то изволят хлеб вкушать да в мире почивать. Лишь джины, говорят, вечно бодрствуют, питаются заклинаниями. Но ты – не джин.

– И жаль, что не джин.

– Что б ты сделал?

– Сделал бы кое-что.

– Эка невидаль! Совершить кое-что, будучи джином, дело не хитрое. Твори, оставаясь человеком, тогда я тебя обниму. Ну, ладно. Ты – человек, а человек должен блюсти человеческое. Счастье – есть вкусно, досыта, спать в чистой прохладной постели. Сочное мясо на вертелах, плоды свежие, отдых на воздухе – великое благо, дар природы. Без них скучно жить, скучно работать, скучно воевать. Другое дело, что блага те нам недоступны.

– А ты ученый, – съязвил Бахтиар. – Златоуст. Не хуже муллы.

– Еще бы! – опять усмехнулся Джахур. – Кузнецы народ мудрый. Не зря колдунами слывут. Однако у муллы книжный ум, чужой, а у нас – свой, природный. Повторяю – нельзя надрываться понапрасну, надо беречь силы. Надо есть. Пошли, успеет война надоесть. Караулы проверит Байгубек. Идем домой. Заняли келью в караван-сарае. Мехри к вечеру огонь разожгла. Асаль помогать ей взялась. Наверно, давно уж сварилась каша. Идем, ждут.

– Что за Асаль? – равнодушно спросил Бахтиар.

– Дочь старика Бекнияза. Бедный тюрк от нас без ума. Вместе поселились. И Тощий Курбан с нами. В тесноте, да не в обиде.

Караван-сарай. Символ Востока. Кто не смеялся, не плакал в стенах твоих. Они, закоптелые, старые, темные, слышали много разных наречий. В черных нишах беззвучно бьются стоны, проклятья, возгласы радости. Полы узких келий хранят отпечатки бесчисленных ног, обутых в несходную обувь.

Так и земля Турана изрыта следами разноязычных племен, проходивших по ней кто с песней, кто с бранью, на север и юг, на восход и закат.

Ты – звезда путеводная. Говорят, средоточие всех устремлений – храм Кааба в таинственной Мекке. Нет! Не каждый торопится в Мекку. Но всякий, кто на тропе, спешит в караван-сарай. Это кумирня, более почитаемая, чем арабское капище с черным камнем. К ней, не к Мекке, обращены нетерпеливые помыслы, жадные ожидания, на нее возложены упования тысяч сердец, что стучат взволнованно на торговых дорогах.

Посещение Каабы сулит рай небесный, зато караван-сарай – ворота в рай на земле. Он на пороге базара.

Дым. Теснота. Повернуться негде.

В крохотные помещения, где еще недавно сидели, ели, спорили, молились, метались на жестких подстилках, увидев во сне кто барыш, кто убыток, купцы-иноземцы, теперь набились впритык гончары, пастухи кузнецы, древоделы, ткачи – люд простой, истомленный иною тревогой, заботой, нуждой.

Хуже всех – детворе. Не избалованы, не привередливы дети селян и мастеровых, привычны к холоду, зною, к пыли и грязи, к собачьей жизни. Но тут, в чаду, как в аду, в сырой духоте, на мокром полу, на вонючих циновках под ногами у взрослых, трудно даже наиболее одичалому, битому и клятому ребенку.

– Вот Асаль, – сказал Джахур.

Высокая девчонка не спеша закрыла смешливый рот белой накидкой «джегде». В Хорезме даже у взыскательных сартов женщина не прячет лик под черной сеткой, не говоря уже об оседлых тюрках или вольных кипчаках, у которых баба, что ни толкуй, тоже человек, хотя и не очень умный.

Туманны глаза у Асаль, пронизаны звездным светом, как жаркая ночь долины. Все равно что сартские. Лишь в уголках, в мягком прищуре, таится степное, алтайское. Лицо белое, будто кумысом умытое. Брови широкие, певуче уходящие к вискам.

– Тебе бы такую жену! – восхитился Джахур. – И впрямь «асаль» – медовая. Не зря поэты персидские придумали сравнение: «Красива, как тюрчанка». Ты разве не знал, что старик Рахман Бекнияз – тюркских кровей? Огуз, туркменам сродни. Но – оседлый, пахарь.

– Ну и что? – пробормотал Бахтиар. – К черту всех. Кашу давай.

Спину жег знойный взгляд Асаль. Обернуться? Нет. Бахтиар сдержался. К черту всех! И медовых, и сахарных. По горло сыт. Имена у них сладкие, да. Гуль – роза, Асаль – медовая. А сойдешься ближе – роза угрозой обернется, медовая бедовой окажется. Пошли они к шайтану. Пусть пес их любит.

…Едва Бахтиар уселся на кошму и прислонился спиной к стене, у входа нависла чья-то тень.

– Кто тут главный? – спросил поздний гость по-кипчакски. Но речь его была иной, чем у канглы – более мягкой, чужой для слуха.

– Главный? – Бахтиар переглянулся с Джахуром. – Кто из нас главный?

Джахур пожал плечами.

– Все тут главные, – сказал Бекнияз. – Ты кто такой?

– Булгарин с Камы. Защиты прошу.

– От кого?

– От хозяина. Купец. Бьет, бранит, изводит.

– За что?

– Товары велит тащить во дворец, к Нур-Саиду. Не хочет здесь оставаться. А я не желаю идти.

– Почему?

– Зверь.

Пришлось подняться.

В соседней келье стонал на циновке, откинув голову, светловолосый большой человек. Подле бесился булгарин в чурной скуфье:

– Убью, проклятый урус!

– Ох, встать не могу! – Светловолосый вытер дрожащей ладонью вспухшие губы. – Хвораю. А то б усмирил я тебя, барс пятнистый. Уж так зацепил бы – в стенку б ты влип, басурман.

– Тьфу, лапоть, Иван, медведь!

– Чего шумишь? – устало вздохнул Бахтиар.

– Шуметь хочу! – оскалился булгарин. – Ты зачем приплелся? Братом, что ли, ему доводишься? Вон отсюда, черное ухо! Беги, пока целый.

– Ой-бой! – Бекнияз покачал головой. – Не человек – вепрь клыкастый.

– Так вот каковы булгары! – улыбнулся Джахур. – С детства слышу про вас, дорогие. Слава аллаху, увидеть сподобился. Спасибо, милый, утешил, усладил мой слух речью ласковой.

Давно распалась держава Атиллы, но лютует, как прежде, в полях ночных, на перевозках речных, на тронах вьючных разбойное племя булгар, гуннских последышей.

Захватив Приазовье, они разделились на утургуров – «убивающих» и кутургуров – «бешеных». Одна их орда перенесла шатры за Дунай, ославянилась, другая по Волге осела, стала землю пахать, торговать, соседей грабить, исламскую веру переняла от гостей сарацинских.

К буйной гуннской крови булгар, стричь азиатской, хмельной – печенежской, огузской, кипчакской, – примешалась изрядная доля южной аланской, северной финно-угорской, западной русской. По этой причине, оставаясь детьми Востока, они уже отличались от темнолицых туранских собратьев – скулы сгладились, бороды выцвели, в глазах проглянула синь.

Иных булгар путали с русскими.

Тем паче, что Русь и сама усыновила много сторонних племен – мордовских лесных, тюркских степных, аланских, вотских да готских.

…Купец заявил, что плевать ему трижды на сартов. Пусть не суются в чужие дела. Ясно? Дикари, голодранцы. В Булгаре с такими за стол не садятся, не то что советы от них принимать.

Сабур – слуга Гайнана. Первый долг слуги – исполнять без раздумий хозяйскую волю. Подумать только! Чтоб судьба уважаемого человека, благополучие его детей, доходы, жизнь зависели от того, что какой-то балбес, собачий сын вдруг разленился? Грех потворствовать нерадивости низших. Спуску им не давай! Иначе рухнет мир.

Гайнан-Ага не успел переправить в Ургенч дорогую пушнину, юфть и финифть. Посему надлежит перенести товар во дворец, к людям честным, надежным, пока тут, в зловонном караван-сарае, какая-нибудь расторопная сволочь не запустила в тюки немытую лапу.

– Разве мы воры, дурак? – рассердился Джахур.

Конечно, воры. А кто же? Путные подданные, дети послушные, не притесняют добрых отцов-правителей. Пусть их накажет аллах. И вообще хватит болтать! Он им сейчас покажет. Булгарин ткнул вперед кулак, слуга вмиг очутился на полу. Сверху Гайнан уложил Бахтиара, затем – Джахура.

– Точно кувалдой стукнул! – Джахур выплюнул сломанный зуб. – Это, родной, так здороваются у вас? Или прощаются?

– Встать бы! – мучился светловолосый.

– Молчи, урус! Встанешь – опять уложу.

Гайнан-Ага – невысокий, сухой, сутулый, – стрелял глазами влево и вправо, выбирая, кого бы еще ударить, чтоб челюсть выкрошилась, как соль.

– Удавить? – предложил Тощий Курбан.

– Не трогай, – сказал Бахтиар, растирая скулу. – Он гость. А гостей давить не годится. Позови людей, взвалите тюки, отволоките к дворцу. Тут ведь недалеко, только площадь базарную пересечь. Именно там, у эмира, место ему, людоеду. А всего лучше, вояка, если ты уберешься к татарам. Вот уже где твою ловкость оценят по достоинству. В самый раз придешься. Будто век прожил среди них. Ну, уходи. Прощай. Чтоб ты пропал вместе с бобрами да соболями, с браслетами, кожей и своей красной рожей! – не сдержался он напоследок. – Крепко бьет, вражина. Голова чуть не треснула. Ты, Сабур, и ты, светловолосый, оставайтесь с нами. Иначе съест. Откуда? – обратился к русскому Бахтиар.

– Сыздали, с Суздаля.

– Их много здесь было, русских, – всхлипнул избитый Сабур. – Иван захворал. Уехали, бросили.

– Родича бросили, земляка?

– Он суздальский, они – рязанские, пронские, муромские.

– Разлад у них?

– Разлад. Усобица. Страна у русских – точно друг мой Иван: большая, но больная. Голова – отдельно, руки, ноги – сами по себе, не слушаются. Ездил я в те края. Чудо-земля! Поля, поля без конца. Нивы тучные, реки рыбные, синие, тихие. Леса густые, непроходимые, дичью забитые. На зеленых пригорках села богатые, грады каменные, храмы дивные. Все у них есть, что человеку надобно. И люди приветливы, добры, рады гостей встречать. Мужчины улыбчивы, женщины задумчивы. Ты не знаешь русских, а я знаю. Душевны они, открыты, бесхитростны, лучше братьев родных. С ними – хоть в огонь! Вдоволь еды, питья – черпать не вычерпать. Русский хлеб – сытный хлеб. Чего бы, казалось, делить? В такой-то стране! Жили бы в дружбе – никто б не осилил. Но грызутся князья. Хвастливы, заносчивы, завистливы. Любят спорить, смотрят вызывающе.

– Как у нас.

– Вроде и умные, и ученые, в книгах роются, наставления пишут, говорят – словно золотом шьют, их бы устами да мед пить, а в поступках иных – бессмыслица, глупость. Тяжкой бедой обернутся раздоры для них.

– Как у нас.

– Жаль. Мы, волжане, душою к русским приросли. Тоскую по их земле, как по родному Булгару.

– Почему же Гайнан урусов проклинал?

– Э! У купца отчизна базар, дом – караван-сарай. Русские купцы – соперники булгарских в торговле с Тураном. Вот и бушует Гайнан-Ага. Он и своих готов проглотить. Что ему до несчастья, которое нависло над всеми нами?

Бахтиар опустился на циновку рядом с русским.

– Я так понимаю. Эта война – великий урок всякому, в чьих руках верховная власть. Умоются кровью – поймут, как впредь строить жизнь.

– Поймут ли? – вздохнул Бекнияз.

– Должны понять. – Бахтиар огляделся. – Вот что, Сабур. Я у вас поселюсь, ладно? Тесно в той келье, женщины, дети. Сейчас есть принесут. Кашу вели подавать, дядя Джахур. А вы, отец Бекнияз, попросите жену приготовить полынный отвар для Ивана. Как рукой лихорадку снимет. Будем лечить, Иван. Хорошо?

– Хорошо, – улыбнулся русский. – Правда, я Олег, не Иван, ну да ладно.

– Улик? – Бахтиар покачал головой. – Не надо. Улик по-нашему мертвый. Лучше Иван. Будет вернее.

Бекнияз и Джахур удалились.

Старик, возражая кому-то, проворчал во дворе:

– Вот что значит неверный слух! Свирепый? Выдумали, болтуны. Он – Бахтиар Добрый. Таких больше нет в Айхане. Правда, Джахур?

– Пожалуй, – кивнул мастер.

Седой тюрк вдруг остановился, беспомощно развел руками.

– Аллах, спаси и помилуй! Мог ли я, сын мусульманина, когда-нибудь подумать, что русский, чужой, иноверец станет мне другом и жене моей придется готовить для него полынный отвар?

– То ли еще впереди! – засмеялся Джахур. И добавил серьезно: – Похоже, татары нанижут и русских, и нас, и многих других на одну стрелу. И, видно, не вере не языку отныне решать судьбу людей.

Джахур принес огромное блюдо с кашей из дробленых зерен джугары. В ней белели кусочки бараньего сала. Ни джугары, ни бараньего сала в семье кузнеца давно не водилось. То тюрк Бекнияз пустил припасы в общин котел.

– Ешьте. Прошу. Приступай, Бахтиар.

Бахтиар не услышал – он спал.

Гуль не спалось.

Она вздремнула днем, после еды, очнулась недавно и теперь, опухшая, с взлохмаченной головой, томилась у жаровни, уныло зевая и потягиваясь.

– Умоетесь, ханум?

Гуль взялась было за бархатный халат, чтоб одеться и встать, но намеренье встать, едва возникнув, тотчас улетучилось. Ох, боже. Отдохнула вроде неплохо, почему же опять клонит в сон? Туман в голове. Умыться? Гуль представила прикосновение холодной воды к лицу, передернула плечами.

– Не хочу.

– Кушать, ханум?

Гуль вновь потянулась к халату. Что бы такое съесть? Перебрала мысленно блюда, которые могла принести ей служанка. Тонкий хлеб. Колбасу из конины. Острый суп с жирной бараниной, жгучим перцем, репой и морковью. Сливки густые. Мед. Сушеный виноград. Сладкую дыню. И прочее. Каждый день – одно и то же.

– Не хочу.

– Прогуляться изволите, ханум?

Гуль слегка оживилась. Расправила рукав халата, чтоб сунуть руку… и уронила ее на атласное одеяло. Гулять? Где тут гулять, в проклятом Айхане? В дворцовом саду студено и пусто. Взойти на башню, глядеть на поля? Надоело. С души воротит от этих башен и стен, от полей. К тому же теперь в тех полях рыщут татары. Еще убьют. Жаль, не удалось перебраться в Ургенч. Чернь задержала, чтоб ей сгинуть.

Ох, и испугалась же Гуль, когда у ворот завязалась драка. Негодный Джахур. Сиди тут по его вине. Повеселилась бы дочь Нур-Саида в Ургенче! Столица. Сколько, должно быть, красивых мужчин при дворе.

– Не хочу.

– Позвать Бейбарса?

Гуль задумалась. Бейбарс. Глаза с поволокой, сахарная улыбка. Позвать? Она, сомневаясь, прислушалась к себе. Никаких желаний. Пусто, студено внутри, как в дворцовом саду с голыми деревьями.

– Не хочу.

– Разыскать… Бахтиара?

– Что ты?! – Гуль прикрылась халатом, зло взглянула на дуру Адаль. – Не смей без меня и при мне о нем говорить!

Она боялась Бахтиара.

Он не походил на мужчин, которых знала Гуль. Все, без хлопот получив требуемое, уходили с довольной улыбкой и тотчас забывали о ней. Так же, как Гуль о них. Никому бы и в голову не пришло досаждать любовнице ревностью. Бахтиар же строг и требователен. Хочет, чтоб Гуль служила только ему. Странный человек.

Она обратила внимание на кузнеца потому, что все в Айхане им восторгались. Умен, пригож. Мастер рубиться на саблях кривых, стрелок отменный. Любопытно. Призывая его к себе, Гуль стремилась к обычным утехам. Но Бахтиар вдруг женился на ней.

Еще никто не обращался с Гуль-Дурсун с такой обостренной нежностью. Но никто не относился к ней и с такой пугающей серьезностью. Нежность подкупала, серьезность отталкивала. Вызывала смутное чувство ответственности. Но зачем ей она, та ответственность, на что ей зависимость, скованность? Каждый волен в своих поступках. Делай, что нравится.

Привязанность мужа представлялась дочери Нур-Саида излишне упорной, опасной, суровой. Жить мешала, как хворь. Беспокоила, точно в сердце заноза. Хотелось вынуть занозу, кинуть прочь.

Это свершилось.

– Сыграть на дутаре, спеть?

– Не хочу.

– Рассказать о багдадской плутовке Голе-Мухтар? Вы любили слушать о хитрых ее проделках.

– Не хочу.

Адаль встревожилась.

Тощая, носатая, с узкими губами, седая, она сердито косилась на госпожу глубоко запавшими нечистыми глазами. Что творится с хозяйкой? «Не хочу, не хочу, не хочу». Плохо. Очень плохо. Пока ханум хочет, есть возможность ей угодить, получить весомую награду. А так? И от Гуль подачек не жди, и щедрый Бейбарс не кинет полушки.