Текст книги "Похождения бравого солдата Швейка (с илл.)"

Автор книги: Ярослав Гашек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 40 (всего у книги 49 страниц)

Вольноопределяющийся прочел патетическим тоном:

– «Геройская смерть старшего писаря Ванека. На отважный подвиг – подрыв неприятельского бронепоезда – среди других вызвался и старший писарь Ванек. Для этого он переоделся, как и все остальные, в крестьянскую одежду. Произведенным взрывом он был оглушен, а когда пришел в себя, увидел, что окружен врагами, которые немедленно доставили его в штаб своей дивизии, где он, глядя в лицо смерти, отказался дать какие-либо показания о расположении и силах нашего войска. Ввиду того что он был найден переодетым, его приговорили как шпиона к повешению, кое наказание, принимая во внимание его высокий чин, было заменено расстрелом.

Приговор был немедленно приведен в исполнение у кладбищенской стены. Доблестный старший писарь Ванек попросил, чтобы ему не завязывали глаз. На вопрос, каково его последнее желание, он ответил: «Передайте через парламентера моему батальону мой последний привет. Передайте, что я умираю, твердо веря, что наш батальон продолжит свой победный путь. Передайте еще господину Сагнеру, что согласно последнему приказу по бригаде ежедневная порция консервов увеличивается на две с половиной банки».

Так умер наш старший писарь Ванек, вызвав своей последней фразой панический страх у неприятеля, полагавшего, что, препятствуя нашей переправе через реку, он отрежет нас от базы снабжения и тем вызовет голод, а вместе с ним деморализацию в наших рядах. О спокойствии, с которым Ванек глядел в глаза смерти, свидетельствует тот факт, что перед казнью он играл с неприятельскими штабными офицерами в карты. «Мой выигрыш отдайте русскому Красному Кресту», – сказал он, глядя в упор на наставленные дула ружей. Это великодушие и благородство до слез потрясли военных чинов, присутствовавших на казни».

Простите, господин Ванек, – продолжал вольноопределяющийся, – что я позволил себе распорядиться вашим выигрышем. Я сначала думал передать его австрийскому Красному Кресту, но в конечном счете с точки зрения гуманности это одно и то же, лишь бы передать деньги благотворительному учреждению.

– Наш покойник, – сказал Швейк, – мог бы передать этот выигрыш «суповому учреждению» города Праги, но так, пожалуй, лучше, а то городской голова на эти деньги купил бы себе на завтрак ливерной колбасы.

– Все равно крадут всюду, – сказал телефонист Ходоунский.

– Больше всего крадут в Красном Кресте, – с озлоблением сказал повар Юрайда. – Был у меня в Бруке знакомый повар, который готовил в лазарете на сестер милосердия. Так он мне рассказывал, что заведующая лазаретом и старшие сестры посылали домой целые ящики малаги и шоколаду. Виной всему случай, то есть предопределение. Каждый человек в течение своей беспокойной жизни претерпевает бесчисленные метаморфозы и в определенные периоды своей деятельности должен на этом свете стать вором. Лично я уже пережил один такой период…

Повар-оккультист Юрайда вытащил из своего мешка бутылку коньяка.

– Вы видите здесь, – сказал он, откупоривая бутылку, – неопровержимое доказательство моего утверждения. Я взял эту бутылку перед отъездом из офицерской кухни. Коньяк лучшей марки и выдан был на сахарную глазурь для линцских тортов. Но ему было предопределено судьбой, чтобы я его украл, равно как мне было предопределено стать вором.

– Было бы не скверно, – отозвался Швейк, – если бы нам было предопределено стать вашими соучастниками. По крайней мере у меня такое предчувствие.

И предопределение судьбы исполнилось. Несмотря на протесты старшего писаря Ванека, бутылка пошла вкруговую. Ванек утверждал, что коньяк следует пить из котелка, по справедливости разделив его, ибо на одну эту бутылку приходится пять человек, то есть число нечетное, и легко может статься, что кто-нибудь выпьет из бутылки на один глоток больше, чем остальные. Швейк поддержал его, заметив:

– Совершенно верно, и если пан Ванек хочет, чтобы было четное число, пускай выйдет из компании, чтобы не давать повода ко всякого рода недоразумениям и спорам.

Тогда Ванек отказался от своего проекта и внес другой, великодушный: пить в таком порядке, который дал бы возможность угощающему Юрайде выпить два раза. Это вызвало бурю протеста, так как Ванек раз уже хлебнул, попробовав коньяк при откупоривании бутылки.

В конечном счете был принят проект вольноопределяющегося пить по алфавиту. Вольноопределяющийся обосновывал свой проект тем, что носить ту или иную фамилию тоже предопределено судьбой.

Бутылку прикончил шедший первым по алфавиту Ходоунский, проводив грозным взглядом Ванека, который высчитал, что ему достанется на один глоток больше, так как по алфавиту он самый последний.[306]306
  X (ch) – одна из первых букв в чешском алфавите; В (V) – одна из последних.


[Закрыть] Но это было грубой математической ошибкой, так как всего вышел двадцать один глоток.

Потом стали играть в «простой цвик» из трех карт. Выяснилось, что, взяв козыри, вольноопределяющийся всякий раз цитировал отдельные места из Священного Писания. Так, забрав козырного валета, он возгласил:

– Господи, остави ми валета и се лето дондеже окопаю и осыплю гноем: и аще убо сотворит плод…

Когда его упрекнули в том, что он отважился взять даже козырную восьмерку, он гласом велиим возопил:

– Или коя жена имущи десять драхм, аще погубит драхму едину, не вжигает ли светильника, и пометет храмину, и ищет прилежно, дондеже обрящет; и обретши созывает другини и соседа глаголюще; радуйтеся со мною, ибо взяла я восьмерку и прикупила козырного короля и туза.

– Давайте сюда карты, вы все сели.

Вольноопределяющемуся Мареку действительно здорово везло. В то время как остальные били друг друга козырями, он неизменно перебивал их козыри старшим козырем, так что его партнеры один за другим проигрывали, а он брал взятку за взяткой, взывая к пораженным:

– И настанет трус великий в градех, глад и мор по всей земли и будут знамения велия на небе.

Наконец карты надоели, и они бросили играть, после того как Ходоунский просадил свое жалованье за полгода вперед. Он был страшно удручен этим, а вольноопределяющийся неотступно требовал с него расписку в том, что при выплате жалованья старший писарь Ванек должен выдать жалованье Ходоунского ему, Мареку.

– Не трусь, Ходоунский, – подбодрил несчастного Швейк. – Тебе еще повезет. Если тебя убьют при первой схватке, Марек утрет себе морду твоей распиской. Подпиши!

Это замечание задело Ходоунского за живое, и он с уверенностью заявил:

– Я не могу быть убитым: я телефонист, а телефонисты все время находятся в блиндаже, а натягивают провода или ищут повреждения всегда после боя.

В ответ на это вольноопределяющийся возразил, что как раз наоборот – телефонисты подвергаются колоссальной опасности и что неприятельская артиллерия точит зуб главным образом против телефонистов. Ни один телефонист не застрахован в своем блиндаже от опасности. Заройся телефонист в землю хоть на десять метров, и там его найдет неприятельская артиллерия. Телефонисты тают, как летний град под дождем. Лучшим доказательством этого является то, что в Бруке, когда он покидал его, был объявлен двадцать восьмой набор на курсы телефонистов.

Ходоунскому стало очень жалко себя. Он готов был заплакать. Это побудило Швейка сказать ему несколько теплых слов в утешение:

– Здорово тебя объегорили!

Ходоунский приветливо отозвался:

– Цыц, тетенька!

– Посмотрим в заметках по истории батальона на букву «X». Ходоунский… гм… Ходоунский… ага, здесь: «Телефонист Ходоунский засыпан при взрыве фугаса. Он телефонирует из своей могилы в штаб: «Умираю. Поздравляю наш батальон с победой!»

– Этого с тебя достаточно? – спросил Швейк. – А может, ты хочешь что-нибудь прибавить? Помнишь того телефониста на «Титанике», который, когда корабль уже шел ко дну, еще телефонировал вниз в затопленную кухню: «Когда же будет обед?»

– Это мне не трудно, – уверил вольноопределяющийся. – Если угодно, предсмертные слова Ходоунского можно дополнить. Под конец он прокричит у меня в телефон: «Передайте мой привет нашей железной бригаде!»

Глава IV
Шагом марш!

Оказалось, что в вагоне, где помещалась полевая кухня одиннадцатой маршевой роты и где, наевшись до отвала, кряхтел Балоун, были правы, когда утверждали, что в Саноке батальон получит ужин и паек хлеба за все голодные дни. Выяснилось также, что как раз в Саноке находится штаб «железной бригады», к которой согласно своему метрическому свидетельству принадлежал батальон Девяносто первого полка. Так как железнодорожное сообщение отсюда до Львова и севернее, до Великих Мостов, не было прервано, то оставалось загадкой, почему штаб восточного участка составил такую диспозицию, по которой «железная бригада» сосредоточивала маршевые батальоны в ста пятидесяти километрах от линии фронта, проходившей в то время от города Броды до реки Буг и вдоль нее на север к Сокалю. Этот в высшей степени интересный стратегический вопрос был весьма просто разрешен, когда в Саноке капитан Сагнер отправился в штаб бригады с докладом о прибытии маршевого батальона.

Дежурным m был адъютант бригады капитан Тайрле.

– Меня очень удивляет, – сказал капитан Тайрле, – что вы не получили точных сведений. Маршрут вполне определенный. График своего продвижения вы должны были, понятно, сообщить заранее. Вопреки диспозиции главного штаба ваш батальон прибыл на два дня раньше.

Капитан Сагнер слегка покраснел, но не догадался повторить все те шифрованные телеграммы, которые он получал во время пути.

– Вы меня удивляете, – сказал капитан Тайрле.

– Насколько я знаю, – успел вставить капитан Сагнер, – все мы, офицеры, между собой на ты.

– Идет, – сказал капитан Тайрле, – скажи, кадровый ты или штатский? Кадровый? Это совсем другое дело… Ведь на лбу у тебя не написано! Столько проехало этих идиотских лейтенантов запаса! Когда мы отступали от Лимановой и Красника, все эти «тоже лейтенанты» теряли голову, завидев казачий патруль. В штабе мы не жалуем этих паразитов. Какой-нибудь идиот, выдержав «интеллигентку», становится в конце концов кадровым. А то еще штатским сдаст офицерский экзамен и опять продолжает гражданскую службу, оставаясь дураком, как и прежде; а случись война, из него выйдет не лейтенант, а засранец.

Капитан Тайрле сплюнул и дружески похлопал капитана Сагнера по плечу:

– Задержитесь тут денька на два. Я вам все покажу. Потанцуем. Есть смазливые девочки, «Engelhuren».[307]307
  «Ангельские шлюхи» (нем.).


[Закрыть] Здесь сейчас дочь одного генерала, которая раньше предавалась лесбийской любви. Мы все переоденемся в женские платья, и ты увидишь, какие номера она выкидывает. По виду тощая стерва, никогда не подумаешь! Но свое дело знает, товарищ. Это, брат, такая сволочь! Ну, да сам увидишь… Пардон, – смущенно извинился он, – пойду блевать, сегодня уже третий раз.

Чтобы лишний раз доказать капитану Сагнеру, как весело им живется, он, возвратившись, сообщил, что рвота – последствие вчерашней вечеринки, в которой приняли участие также и офицеры-саперы.

С командиром саперного подразделения, тоже капитаном, Сагнер очень скоро познакомился. В канцелярию влетел дылда в офицерской форме, с тремя золотыми звездочками и, словно в тумане, не замечая присутствия незнакомого капитана, фамильярно обратился к Тайрле:

– Что поделываешь, поросенок? Недурно ты вчера обработал нашу графиню! – Он уселся в кресло и, похлопывая себя стеком по голени, громко захохотал: – Ох, не могу, когда вспомню, как ты ей в колени наблевал.

– Да, – причмокнув от удовольствия, сказал Тайрле, – здорово весело вчера было.

Только теперь он догадался познакомить капитана Сагнера с новым офицером. Они вышли из канцелярии штаба бригады и направились в кафе, в которое недавно спешно была превращена бывшая пивная.

Когда они проходили через канцелярию, капитан Тайрле взял у командира саперного подразделения стек и ударил им по длинному столу, вокруг которого по этой команде встали во фронт двенадцать военных писарей. Это были одетые в экстра-форму приверженцы спокойной, безопасной работы в тылу армии, с большими гладкими брюшками.

Желая показать себя перед Сагнером и вторым капитаном, капитан Тайрле обратился к этим двенадцати толстым апостолам «отлынивания от фронта» со словами:

– Не думайте, что я держу вас здесь на откорме, свиньи! Меньше жрать и пьянствовать – больше бегать! Теперь я вам покажу еще один номер, – объявил Тайрле своим компаньонам. Он снова ударил стеком по столу и спросил у двенадцати: – Когда вы лопнете, поросята?

Все двенадцать в один голос ответили:

– Когда прикажете, господин капитан.

Смеясь над собственной глупостью и идиотизмом, капитан Тайрле вышел из канцелярии.

Когда они втроем расположились в кафе, Тайрле велел принести бутылку рябиновки и позвать незанятых барышень. Оказалось, что кафе не что иное, как публичный дом. Свободных барышень не было, и это крайне разозлило капитана Тайрле. Он грубо обругал в передней мадам и закричал:

– Кто у мадемуазель Эллы? – Получив ответ, что она занята с каким-то подпоручиком, капитан стал ругаться еще непристойнее.

Мадемуазель Элла была занята с подпоручиком Дубом. После того как маршевый батальон расквартировали в здании гимназии, подпоручик Дуб собрал своих солдат и в длинной речи предупредил их, что русские, отступая, повсюду открывали публичные дома и оставляли в них персонал, зараженный венерическими болезнями, чтобы нанести таким образом австрийской армии большой урон. Он предостерегал солдат от посещения подобных заведений и обещал лично обойти эти дома, чтобы убедиться, не нарушил ли кто его приказа. Ввиду того, что они во фронтовой полосе, всякий, застигнутый в таком доме, будет предан полевому суду.

Подпоручик Дуб лично пошел убедиться, не нарушил ли кто-нибудь его приказа, и поэтому, вероятно, исходным пунктом своей ревизии избрал диван в комнатке Эллы на втором этаже так называемого городского кафе и очень мило развлекался на этом диване.

Между тем капитан Сагнер вернулся в свой батальон. Компания Тайрле распалась: капитана Тайрле вызвали в бригаду, так как бригадный командир уже больше часа искал своего адъютанта.

Из дивизии пришли новые приказы, и было необходимо окончательно определить маршрут прибывшего Девяносто первого полка, так как, согласно новой диспозиции, по первоначальному маршруту должен был отправиться маршевый батальон Сто второго полка.

Все было страшно запутано. Русские поспешно отступали из северо-восточной Галиции, так что некоторые австрийские части здесь перемешались. В некоторых местах в расположение австрийских войск клином врезались части германской армии. Хаос увеличивали прибывающие на фронт новые маршевые батальоны и другие воинские части. То же самое происходило в прифронтовой полосе, например здесь, в Саноке, куда внезапно нагрянул резерв германской Ганноверской дивизии под командованием полковника с таким противным взглядом, что бригадный командир пришел в полное замешательство. Полковник резерва Ганноверской дивизии предъявил диспозицию своего штаба, по которой его солдат следовало разместить в гимназии, где только что был расквартирован батальон Девяносто первого полка. Для размещения своего штаба он требовал очистить здание Краковского банка, в котором помещался штаб бригады.

Бригадный командир связался с дивизией, изложил точно ситуацию, а затем с дивизией говорил ганноверец с дурным глазом, и в результате этих разговоров бригада получила приказ: «Бригаде оставить город в шесть часов вечера и идти по направлению Турова-Волска – Лисковец – Старая Соль – Самбор, где ждать дальнейших распоряжений. Вместе с ней сняться маршевому батальону Девяносто первого полка, образующему прикрытие. Порядок выступления выработан бригадой по следующей схеме: авангард выступает в полшестого на Турову, между южным и северным фланговыми прикрытиями расстояние – три с половиной километра. Прикрывающий арьергард выступает в четверть седьмого».

В гимназии началась суматоха. На совещании офицеров батальона отсутствовал только подпоручик Дуб, отыскать которого было поручено Швейку.

– Надеюсь, – сказал Швейку поручик Лукаш, – вы найдете его без всяких затруднений, у вас ведь вечно какие-то трения.

– Смею доложить, господин обер-лейтенант, прошу дать письменный приказ от роты именно потому, что у нас вечно какие-то трения.

Пока поручик Лукаш писал на листке блокнота приказ подпоручику Дубу: немедленно явиться в гимназию на совещание, – Швейк его уверял:

– Так точно, господин обер-лейтенант, теперь вы, как всегда, можете быть спокойны. Я его найду. Так как солдатам запрещено ходить в бордели, то он безусловно в одном из них. Ему же надо быть уверенным, что никто из его взвода не хочет попасть под полевой суд, которым он обыкновенно угрожает. Он сам объявил солдатам, что обойдет все бордели и что они узнают его с плохой стороны. Впрочем, я знаю, где он. Вот тут, как раз напротив, в этом кафе. Все его солдаты следили, куда он сперва пойдет.

Объединенное увеселительное заведение и городское кафе, учреждение, о котором упомянул Швейк, было разделено на две части. Кто не желал идти через кафе, шел черным ходом, где на солнце грелась старая дама, произносившая по-немецки, по-польски и по-венгерски приблизительно следующее приветствие: «Заходите, заходите, солдатик, у нас хорошенькие барышни!»

Когда солдатик входил, она его отводила в нечто похожее на приемную и звала одну из барышень, которая тут же прибегала в одной рубашке; прежде всего барышня требовала денег, пока солдатик отмыкал штык, деньги тут же на месте забирала мадам.

Офицерство проникало через кафе. Эта дорога более трудная, так как вилась по коридору через задние комнаты, где жили барышни, предназначенные для офицерства. Здесь красоток наряжали в кружевные рубашечки, здесь пили вино и ликеры. Но в этих помещениях мадам ничего не допускала, все происходило наверху, в комнатках.

В таком раю, полном клопов, на диване, в одних кальсонах валялся подпоручик Дуб. Мадемуазель Элла рассказывала ему вымышленную, как это всегда бывает в таких случаях, трагедию своей жизни: отец ее был фабрикантом, она учительницей гимназии в Будапеште, и вот из-за несчастной любви пошла по этой дорожке.

Совсем близко от подпоручика Дуба, на расстоянии вытянутой руки, на столике стояли бутылка рябиновки и рюмки. Так как бутылка была опорожнена только наполовину, а Элла и подпоручик Дуб уже и лыка не вязали, было ясно, что пить Дуб не умеет. Из его слов было понятно, что он все перепутал и принимает Эллу за своего денщика Кунерта; он так ее и называл, угрожая по привычке воображаемому Кунерту: «Кунерт, Кунерт, бестия! Ты еще узнаешь меня с плохой стороны!»

Швейк должен был подвергнуться той же процедуре, что и остальные солдаты, которые ходили через черный ход. Однако он галантно вырвался из рук полуголой девицы, на крик которой прибежала мадам-полька; она нахально соврала Швейку, что никакого подпоручика среди гостей нет.

– Не очень-то орите на меня, милостивая государыня, – вежливо попросил Швейк, сопровождая свои слова сладкой улыбкой, – не то получите в морду. Раз у нас на Плантнержской улице одну «мадам» избили так, что она своих долго вспомнить не могла. Сын искал там своего отца, Вондрачека, торговца пневматическими шинами. Фамилия этой «мадам» – Кржованова. Когда ее на станции «Скорой помощи» привели в себя и спросили, как ее фамилия, она сказала что-то на букву «X». А позвольте узнать, как ваша фамилия?

После этого Швейк отстранил мадам и с важным видом стал подниматься по деревянной лестнице вверх, на второй этаж, а почтенная матрона подняла страшный крик.

Внизу появился сам владелец публичного дома, обедневший польский шляхтич, он погнался по лестнице за Швейком и схватил его за рукав, крича при этом по-немецки, что солдатам наверх ходить воспрещается, что там для господ офицеров, что для солдат внизу.

Швейк обратил его внимание на то, что пришел сюда в интересах целой армии, что ищет одного господина подпоручика, без которого армия не может отправиться на поле сражения. Когда приставания хозяина приобрели агрессивный характер, Швейк спустил его с лестницы и принялся осматривать верхнее помещение. Все комнатки были пусты, и лишь в самом конце галереи комнатка была заперта. Когда Швейк постучался, взялся за ручку и приоткрыл дверь, писклявый голос Эллы пронзительно взвизгнул: «Besetzt!»,[308]308
  Занято! (нем.)


[Закрыть] а бас подпоручика Дуба, воображавшего, должно быть, что он находится в своей комнате в лагере, разрешил: «Herein!»[309]309
  Войдите! (нем.)


[Закрыть]

Швейк вошел, подошел к дивану и, подавая подпоручику Дубу листок из блокнота, отрапортовал, косясь на разбросанное в углу постели обмундирование.

– Осмелюсь доложить, господин лейтенант, что вы согласно приказу, который я вам здесь вручаю, должны немедленно одеться и прибыть в наши казармы в гимназию. Там идет большой военный совет!

Подпоручик Дуб вытаращил на него мутные маленькие посоловевшие глаза, но осознал, однако, что не настолько пьян, чтобы не узнать Швейка. Ему тут же пришла мысль, что Швейка послали к нему на рапорт, поэтому он сказал:

– Я сейчас с тобой расправлюсь, Швейк! Увидишь, что с тобой будет… Кунерт, – крикнул он Элле, – налей мне еще одну!

Он выпил и, разорвав письменный приказ, расхохотался:

– Это извинение? У – нас – извинения – недействительны! Мы – на – военной – службе, а не – в школе. Так – значит – тебя – поймали в борделе? Подойди – ко мне, Швейк – ближе – я тебе – дам в морду. В каком году Филипп Македонский победил римлян, не знаешь, жеребец этакий?!

– Осмелюсь доложить, господин лейтенант, – неумолимо стоял на своем Швейк, – это строжайший приказ по бригаде – господам офицерам одеться и отправиться на батальонное совещание. Мы ведь выступаем, теперь уже будут решать вопрос, которая рота пойдет в авангарде, а которая во фланговом прикрытии и которая в арьергарде. Это будут решать теперь, и я думаю, что вам, господин лейтенант, тоже следует высказаться по этому вопросу.

Под влиянием этой дипломатической речи подпоручик Дуб отчасти пришел в себя, и для него в какой-то мере прояснилось, что он не в казармах, но из предосторожности он все же спросил:

– Где я?

– Вы изволите быть в бардачке, господин лейтенант. Пути Господни неисповедимы!

Подпоручик Дуб тяжело вздохнул, слез с дивана и стал надевать свое обмундирование. Швейк ему помогал. Когда Дуб наконец оделся, оба вышли. Но Швейк тут же вернулся и, не обращая внимания на Эллу, которая, превратно истолковав его возвращение, по причине несчастной любви опять полезла на кровать, быстро выпил остаток рябиновки и устремился за подпоручиком.

На улице подпоручику Дубу хмель снова ударил в голову, так как было очень душно. Он бессвязно понес всякую чушь. Рассказывал Швейку о том, что у него дома есть почтовая марка с Гельголанда и что они тотчас же по получении аттестата зрелости пошли играть в бильярд и не поздоровались с классным наставником. К каждой фразе он прибавлял:

– Надеюсь, вы меня правильно понимаете?!

– Вполне правильно, – твердил Швейк, – вы говорите, как будейовицкий жестянщик мастер Покорный. Тот, когда его спрашивали: «Купались ли вы в этом году в Мальше?» – отвечал: «Не купался, но зато в этом году будет хороший урожай слив». А когда его спрашивали: «Вы уже ели в этом году грибы?» – он отвечал: «Не ел, но зато новый марокканский султан, говорят, весьма достойный человек».

Подпоручик Дуб остановился и высказал еще одно свое убеждение:

– Марокканский султан – конченая фигура. – Он вытер пот со лба и, глядя помутневшими глазами на Швейка, проворчал: – Так сильно я даже зимой не потел. Согласны? Вы понимаете меня?

– Вполне, господин лейтенант. К нам в трактир «У чаши» ходил один старый господин, какой-то отставной советник из Краевого управления, он утверждал то же самое. Он всегда говорил, что удивлен огромной разницей в температуре зимой и летом, что его поражает, как люди до сих пор этого не замечали.

В воротах гимназии Швейк оставил подпоручика Дуба. Тот, шатаясь, поднялся вверх по лестнице в учительскую, где происходило военное совещание, и сейчас же доложил капитану Сагнеру, что он совершенно пьян.

Во время доклада он сидел с опущенной головой, а во время дебатов изредка поднимался и кричал:

– Ваше мнение справедливо, господа, но я совершенно пьян! План диспозиции был разработан. Рота поручика Лукаша была назначена в авангард. Подпоручик Дуб внезапно вздрогнул, встал и сказал:

– Никогда не забуду, господа, нашего классного наставника. Многая ему лета! Многая, многая, многая лета!

Поручик Лукаш подумал, что лучше всего велеть денщику Кунерту уложить подпоручика Дуба рядом, в физическом кабинете, у дверей которого стоял караульный, дабы никто не мог украсть уже наполовину разворованной коллекции минералов. На это бригада постоянно обращала внимание проходящих частей.

К предосторожностям подобного рода начали прибегать с тех пор, когда один из гонведских батальонов, размещенный в гимназии, попытался ограбить кабинет. Особенно понравилась гонведам коллекция минералов – пестрых кристаллов и колчеданов, которые они рассовали по своим вещевым мешкам.

На военном кладбище на одном из белых крестов имеется надпись: «Ласло Гаргань». Там спит вечным сном гонвед, который при грабеже гимназических коллекций выпил весь денатурат из банки, в которой были заспиртованы разные пресмыкающиеся.

Мировая война истребляла человеческое поколение даже настойкой на змеях.

Когда все разошлись, поручик Лукаш велел позвать денщика Кунерта, который увел и уложил на кушетку подпоручика Дуба.

Подпоручик Дуб вдруг превратился в маленького ребенка: Кунерта взял за руку, долго рассматривал его ладонь и уверял при этом, что угадает по ней фамилию его будущей супруги.

– Как ваша фамилия? Выньте из нагрудного кармана моего мундира записную книжку и карандаш. Ваша фамилия, значит, Кунерт. Придите через четверть часа, и я вам оставлю здесь листок с фамилией вашей будущей супруги.

Сказав это, он захрапел, но вдруг проснулся и стал что-то черкать в своей записной книжке, потом вырвал исписанные листки и бросил их на пол. Приложив многозначительно пальцы к губам, он заплетающимся языком прошептал:

– Пока еще нет, но через четверть часа… Лучше всего искать бумажку с завязанными глазами.

Кунерт был настолько глуп, что действительно пришел через четверть часа и, развернув бумажку, прочитал каракули подпоручика Дуба: «Фамилия вашей будущей супруги: пани Кунертова».

Когда Кунерт показал бумажку Швейку, тот посоветовал ему хорошенько ее беречь. Такие документы от начальства должно ценить; в мирное время на военной службе не было такого случая, чтобы офицер переписывался со своим денщиком и называл его при этом паном.

Когда все приготовления к выступлению, согласно данным диспозиции, были закончены, бригадный генерал, которого так великолепно выставил из помещения ганноверский полковник, собрал весь батальон, построил его, как обычно, в каре и произнес речь. Генерал очень любил ораторствовать. Он понес околесицу, перескакивая с пятого на десятое, а исчерпав до конца источник своего красноречия, вспомнил о полевой почте.

– Солдаты, – гремел он, обращаясь к выстроившимся в каре солдатам, – мы приближаемся к неприятельскому фронту, от которого нас сейчас отделяют лишь несколько дневных переходов. Солдаты, вы до сих пор во время похода не имели возможности сообщить вашим близким, которых вы оставили, свои адреса, дабы ваши далекие знали, куда вам писать, и дабы вам могли доставить радость письма ваших дорогих покинутых…

Он запутался, смешался, повторяя бесконечно: «Милые, далекие – дорогие родственники – милые, покинутые» и т. д., пока наконец не вырвался из этого заколдованного круга могучим восклицанием: «Для этого и существует на фронте полевая почта!»

Дальнейшая его речь сводилась приблизительно к тому, что все люди в серых шинелях должны идти на убой с величайшей радостью лишь потому, что на фронте существует полевая почта. И если граната оторвет кому-нибудь обе ноги, то каждому будет приятно умирать, если он вспомнит, что номер его полевой почты 72 и там, быть может, лежит письмо из дому от далеких милых с посылкой, содержащей кусок копченого мяса, сало и домашние сухари.

После этой речи, когда бригадный оркестр сыграл гимн и была провозглашена слава императору, отдельные группы людского скота, предназначенного на убой где-нибудь за Бугом, отправились, согласно отданным приказам, одна за другой в поход.

Одиннадцатая рота выступила в половине шестого по направлению на Турову-Волску. Швейк тащился позади со штабом роты и санитарной частью, а поручик Лукаш объезжал всю колонну, то и дело возвращаясь в конец ее, чтобы посмотреть, как на повозке, накрытой брезентом, санитары везут подпоручика Дуба к новым геройским подвигам в неведомом будущем, а также чтобы скоротать время беседой со Швейком, который терпеливо нес свой мешок и винтовку, рассказывая фельдфебелю Ванеку, как приятно было маршировать несколько лет тому назад на маневрах возле Бельке Мезиржичи.

– Местность была точь-в-точь такая же, только мы маршировали не с полной выкладкой, потому что тогда мы даже и не знали, что такое запасные консервы; если где-нибудь мы и получали консервы, то на ближайшем же ночлеге сжирали и вместо них клали в мешки кирпичи. В одно село пришла инспекция и все кирпичи из мешков выбросила. Их оказалось так много, что кто-то там выстроил себе домик.

Через некоторое время Швейк энергично шагал рядом с лошадью поручика Лукаша и рассказывал о полевой почте:

– Прекрасная была речь! Конечно, каждому очень приятно получить на войне нежное письмецо из дому. Но я, когда несколько лет тому назад служил в Будейовицах, получил в казармы за все время военной службы одно-единственное письмо; оно у меня хранится до сих пор.

Швейк достал из грязной кожаной сумки засаленное письмо и принялся читать, стараясь попадать в ногу с лошадью поручика Лукаша, которая шла умеренной рысью.

– «Ты подлый хам, душегуб и подлец! Господин капрал Кршиш приехал в Прагу в отпуск, я с ним танцевала «У Коцанов», и он мне рассказал, что ты будто бы танцуешь в Будейовицах «У зеленой лягушки» с какой-то идиоткой шлюхой и что ты меня совершенно бросил. Знай, я пишу это письмо в сортире на доске возле дыры, между нами все кончено. Твоя бывшая Божена.

Чтобы не забыть, этот капрал будет тебя тиранить, он на это мастак, и я его об этом просила. И еще, чтобы не забыть, когда приедешь в отпуск, то меня уже не найдешь среди живых».

Разумеется, – продолжал Швейк, труся рядом с лошадью поручика мелкой рысцой, – когда я приехал в отпуск, она была «среди живых», да еще среди каких живых! Нашел я ее опять «У Коцанов». С ней были два солдата из другого полка, и один из них такой шустрый, что при всех полез к ней за лифчик, как будто хотел, осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, достать оттуда пыльцу невинности, как сказала бы Венцеслава Лужицкая. Нечто вроде этого отмочила, заплакав, одна молоденькая девица, так лет шестнадцати, на уроке танцев одному гимназисту, ущипнувшему ее за плечо: «Вы сняли, сударь, пыльцу моей девственности!» Ну, ясно, все засмеялись, а мамаша, которая за ней присматривала, вывела дуреху в коридор в «Беседе» и надавала пинков. Я пришел, господин обер-лейтенант, к тому заключению, что деревенские девки все же откровеннее, чем изморенные городские барышни, которые ходят на уроки танцев. Когда мы несколько лет тому назад стояли лагерем в Мнишеке, я ходил танцевать в «Старый Книн» и ухаживал там за Карлой Векловой. Но только я ей не очень нравился. Однажды в воскресенье вечером пошел я с ней к пруду, и сели мы там на плотину. А когда солнце стало заходить, я спросил ее, любит ли она меня. Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, воздух был такой теплый, все птицы пели, а она дьявольски захохотала и ответила: «Люблю тебя, как соломину в заднице. Дурак ты!» И действительно, я был так здорово глуп, что, осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, до этого, гуляя с ней по полям меж высоких хлебов, где не видела нас ни единая душа, мы даже ни разу не присели, я только показывал ей эту Божью благодать и, как дурак, разъяснял деревенской девке, что – рожь, что – пшеница, а что – овес.