Текст книги "Похождения бравого солдата Швейка (с илл.)"

Автор книги: Ярослав Гашек

При этом он разболтал несколько секретных циркуляров. Хозяин постоялого двора уже абсолютно ничего не понимал. Единственно, что он мог промямлить, это что инструкциями войны не выиграешь.

Уже стемнело, когда ефрейтор решил отправиться вместе со Швейком в Писек. Из-за метели в двух шагах ничего не было видно. Ефрейтор беспрестанно повторял:

– Жми все время прямо до самого Писека.

Когда он произнес это в третий раз, голос его донесся уже не с шоссе, а откуда-то снизу, куда он скатился по снегу. Помогая себе винтовкой, он с трудом вылез на дорогу. Швейк услышал его приглушенный смех: «Как с ледяной горы». Через минуту его снова не было слышно: опять он съехал по откосу, заорав так, что заглушил свист ветра:

– Упаду, паника!

Ефрейтор превратился в трудолюбивого муравья, который, свалившись откуда-нибудь, упорно опять лезет наверх. Он пять раз подряд повторял это упражнение и, выбравшись наконец к Швейку, уныло произнес:

– Я бы мог вас сейчас легко потерять.

– Не извольте беспокоиться, господин ефрейтор, – сказал Швейк. – Самое лучшее, что мы можем сделать, – это привязать себя один к другому, тогда мы не потеряем друг друга. Ручные кандалы при вас?

– Каждому жандарму полагается носить с собой ручные кандалы, – веско сказал ефрейтор, спотыкаясь около Швейка. – Это хлеб наш насущный.

– Так давайте пристегнемся, – предложил Швейк, – попытка – не пытка.

Мастерским движением ефрейтор замкнул одно кольцо ручных кандалов на руке Швейка, а другое – на своей. Теперь оба соединились воедино, как сиамские близнецы. Оба спотыкались, и ефрейтор тащил за собой Швейка через кучи камней, а когда падал, то увлекал его за собой. При этом кандалы врезались им в руки. Наконец ефрейтор сказал, что так дело дальше не пойдет и нужно отцепиться. После долгих тщетных усилий освободить себя и Швейка от кандалов ефрейтор вздохнул:

– Мы связаны друг с другом на веки веков.

– Аминь, – прибавил Швейк, и оба продолжали трудный путь.

Ефрейтором овладело безнадежное отчаяние. После долгих мучений поздним вечером они дотащились до Писека. На лестнице в жандармском управлении ефрейтор удрученно сказал Швейку:

– Плохо дело – нам друг от друга не освободиться.

И действительно, дело было плохо. Дежурный вахмистр послал за начальником управления ротмистром Кенигом. Первое, что сказал ротмистр, было:

– Дыхните на меня. Теперь понятно.

Благодаря испытанному нюху он быстро и безошибочно поставил диагноз:

– Ага! Ром, контушовка, «черт», рябиновка, ореховка, вишневка и ванильная. Господин вахмистр, – обратился он к своему подчиненному, – вот вам пример, как не должен выглядеть жандарм. Выкидывать такие штуки – преступление, которое будет разбираться военным судом. Приковать себя кандалами к арестованному и прийти вдребезги пьяным! Влезть сюда в таком скотском виде! Снимите с них кандалы!

Ефрейтор свободной левой рукой взял под козырек.

– Что еще? – спросил его ротмистр.

– Осмелюсь доложить, господин ротмистр, принес донесение.

– Относительно вас самого пойдет донесение в суд, – коротко сказал ротмистр. – Господин вахмистр, посадить обоих! Завтра утром приведете их ко мне на допрос, а донесение из Путима просмотрите и пришлите ко мне на квартиру.

Писецкий ротмистр Кениг был типичным чиновником: строг к подчиненным и бюрократ до мозга костей.

В подвластных ему жандармских отделениях никогда не могли с облегчением сказать: «Ну, слава Богу, пронесло тучу!» Туча возвращалась с каждым новым посланием, подписанным рукой ротмистра Кенига. С утра до вечера строчил ротмистр выговоры, напоминания и предупреждения и рассылал их по всей округе.

Тяжелые тучи нависли над всеми жандармскими отделениями Писецкой округи с самого начала войны. Настроение было ужасное. Бюрократические громы гремели над жандармскими головами, и то и дело на кого-нибудь из вахмистров, ефрейторов, рядовых жандармов или канцелярских служащих обрушивались громовые удары. За каждый пустяк накладывалось дисциплинарное взыскание.

– Если мы хотим победить, – говорил ротмистр Кениг во время своих инспекционных поездок по жандармским отделениям, – нужно ставить точку над «i», «а» должно быть «а», «б» – «б».

Всюду вокруг себя он подозревал заговоры и измены. У него была твердая уверенность, что за каждым жандармом его округи водятся грешки, порожденные военным временем, и что у каждого из них в это серьезное время было не одно упущение по службе.

А сверху, из министерства обороны, его самого бомбардировали приказами и ставили ему на вид, что, по сведениям военного министерства, солдаты, призванные из Писецкой округи, перебегают к неприятелю, и Кенига подстегивали, чтобы он зорче следил за лояльностью населения. Выглядело все это ужасно. Жены призванных солдат провожали своих мужей на фронт, и солдаты обещали своим женам, что они не позволят себя укокошить за государя императора. Ротмистр все это хорошо знал.

Черно-желтые горизонты подернулись тучами революции. В Сербии и на Карпатах солдаты целыми батальонами переходили к неприятелю. Сдались Двадцать восьмой и Одиннадцатый полки. Последний состоял из уроженцев Писецкой округи. В этой грозовой предреволюционной атмосфере приехали рекруты из Воднян с искусственными черными гвоздиками. Через писецкий вокзал проезжали солдаты из Праги и швыряли обратно сигареты и шоколад, которые им подавали в телячьи вагоны писецкие светские дамы. В другой раз, когда через Писек проезжал маршевый батальон, несколько евреев из Писека закричали в виде приветствия: «Heil! Nieder mit den Serben!»[83]83
  Хайль! Долой сербов! (нем.)


[Закрыть] Им так смазали по морде, что они целую неделю потом не показывались на улице.

А в то время как происходили эти эпизоды, ясно показывавшие, что обычное исполнение на органе в церквах австрийского гимна «Храни нам, Боже, государя!» является ветхой позолотой и всеобщим лицемерием, из жандармских отделений приходили уже известные ответы à la Путим о том, что все в полном порядке, никакой агитации против войны не ведется, настроение населения Iа, а воодушевление Ia Ib.

– Не жандармы, а городовые! – ругался ротмистр во время своих объездов. – Вместо того чтобы повысить бдительность на тысячу процентов, вы постепенно превращаетесь в скотов. – Сделав это зоологическое открытие, он прибавлял: – Валяетесь дома на печке и думаете: «Mit ganzem Krieg kann man uns Arsch lecken!»[84]84
  Со всей этой вашей войной поцелуйте нас в задницу! (нем.)


[Закрыть]

Далее следовало перечисление обязанностей несчастных жандармов и лекции о современном политическом положении и о том, что необходимо подтянуться, чтобы все было в порядке. После смелого и яркого наброска сверкающего идеала жандармского совершенства, направленного к усилению австрийской монархии, следовали угрозы, дисциплинарные взыскания, переводы и разносы.

Ротмистр был твердо убежден, что он стоит на страже государственных интересов, что он что-то спасает и что все жандармы подвластных ему отделений лентяи, сволочи, эгоисты, подлецы, мошенники, которые ни в чем, кроме водки, пива и вина, ничего не понимают и, не имея достаточных средств на пьянство, берут взятки, медленно, но верно расшатывая Австрию.

Единственный человек, которому он доверял, был его собственный вахмистр из окружного жандармского управления, да и тот всегда в трактире делал замечания вроде: «Нынче я опять разыграл нашего старого болвана».

* * *

Ротмистр изучал донесение жандармского путимского вахмистра о Швейке, а перед ним стоял его вахмистр Матейка и в глубине души посылал ротмистра вместе с его донесениями ко всем чертям, так как внизу в пивной его ждала партия в «шнопс».

– На днях я вам говорил, Матейка, – сказал ротмистр, – что самый большой болван, которого мне пришлось в жизни встречать, это вахмистр из Противина. Но, судя по этому донесению, путимский вахмистр далеко перещеголял того. Солдат, которого привел этот сукин сын пропойца-ефрейтор (помните, они были привязаны друг к другу, как собаки), вовсе не шпион. Это вне всякого сомнения, просто он самый что ни на есть обыкновенный дезертир. Вахмистр в своем донесении порет разную чушь; ребенку с одного взгляда станет ясно, что надрызгался, подлец, как папский прелат. Приведите немедленно этого солдата, – приказал он, просматривая донесение из Путима. Никогда в жизни не случалось мне видеть такого идиотского набора слов. Мало того, он посылает сюда этого подозрительного типа под конвоем такого осла, как его ефрейтор. Плохо меня эта публика знает! До тех пор, пока они передо мной со страху раза три в штаны не наложат, до тех пор не убедятся, что со мною шутки плохи!

И ротмистр начал разглагольствовать о том, что жандармы не обращают внимания на приказы и по тому, как составляются донесения, видно, что каждый вахмистр превращает все в шутку и старается только запутать дело.

Когда сверху обращают внимание вахмистров на то, что не исключена возможность появления в их районе разведчиков, жандармские вахмистры начинают вырабатывать этих разведчиков оптом. Если война продлится, то все жандармские отделения превратятся в сумасшедшие дома.

Пусть канцелярия отправит телеграмму в Путим, чтобы вахмистр явился завтра в Писек. Он выбьет ему из башки это «событие огромной важности», о котором тот пишет в своем донесении.

– Из какого полка вы дезертировали? – встретил ротмистр Швейка.

– Ни из какого полка.

Ротмистр посмотрел на Швейка и увидел на его лице выражение полнейшей беззаботности.

– Где вы достали обмундирование? – спросил ротмистр.

– Каждому солдату, когда он поступает на военную службу, выдается обмундирование, – с мягкой улыбкой ответил Швейк. – Я служу в Девяносто первом полку и не только не дезертировал из своего полка, а наоборот.

Это слово «наоборот» он произнес с таким ударением, что ротмистр, изобразив на своем лице ироническое сострадание, спросил:

– Как это «наоборот»?

– Дело очень простое, – объяснил Швейк. – Я иду к своему полку, разыскиваю его, направляюсь в полк, а не убегаю от него. Я ни о чем другом не думаю, как только о том, как бы побыстрее попасть в свой полк. Меня страшно нервирует, что я, как замечаю, удаляюсь от Чешских Будейовиц. Только подумать, целый полк меня ждет! Путимский вахмистр показал на карте, что Будейовицы лежат на юге, а вместо этого отправил меня на север.

Ротмистр только махнул рукой, как бы говоря: «Он и почище еще номера выкидывает, чем отправлять людей на север».

– Значит, вы не можете найти свой полк? – сказал он. – Вы его искали?

Швейк разъяснил ему всю ситуацию. Назвал Табор и все места, через которые он шел до Будейовиц: Милевско – Кветов – Враж – Мальчин – Чижово – Седлец – Гораждёвицы – Радомышль – Путим – Штекно – Страконицы – Волынь – Дуб – Водняны – Противин и опять Путим. С большим воодушевлением описал он свою борьбу с судьбой, поведал ротмистру о том, как он всеми силами старался пробиться через все препятствия и преграды к своему Девяносто первому полку в Будейовицы и как все его усилия оказались тщетными.

Швейк с жаром говорил, а ротмистр машинально чертил карандашом на бумаге изображение заколдованного круга, из которого бравый солдат Швейк не мог вырваться в поисках своего полка.

– Что и говорить, геркулесова работа, – сказал наконец ротмистр, с удовольствием выслушав признание Швейка о том, что его угнетает такая долгая задержка и невозможность попасть вовремя в полк. – Несомненно, это было удивительное зрелище, когда вы кружили около Путима!

– Все бы уже было ясно, – заметил Швейк, – не будь этого господина вахмистра в несчастном Путиме. Он не спросил у меня ни имени, ни номера полка, и все представлялось ему как-то навыворот. Ему бы нужно было велеть отправить меня в Будейовицы, а там бы в казармах ему сказали, тот ли я Швейк, который ищет свой полк, или же я какой-нибудь подозрительный субъект. Сегодня я мог бы уже второй день находиться в своем полку и исполнять воинские обязанности.

– Почему же вы в Путиме не сказали, что произошло недоразумение?

– Я видел, что с ним говорить напрасно. Бывает, знаете, найдет на человека такой столбняк, что он становится глух ко всему, будто чурбан, как случалось с трактирщиком Рампой на Виноградах, когда у него просили взаймы.

После недолгого размышления ротмистр пришел к заключению, что человек, стремящийся попасть в свой полк и придумывающий для этого целое кругосветное путешествие, является ярко выраженным дегенератом, и, соблюдая красоты канцелярского стиля, продиктовал машинистке нижеследующее:

В ШТАБ ДЕВЯНОСТО ПЕРВОГО ЕГО ВЕЛИЧЕСТВА ПОЛКА В ЧЕШСКИХ БУДЕЙОВИЦАХ

Сим препровождается к вам в качестве приложения Швейк Йозеф, состоявший, по его утверждению, рядовым вышеупомянутого полка и задержанный, согласно его показаниям, жандармами в Путиме Писецкого округа по подозрению в дезертирстве. Вышеупомянутый Швейк Йозеф утверждает, что направляется к вышеозначенному полку. Препровождаемый обладает ростом ниже среднего, черты лица обыкновенные, нос обыкновенный, глаза голубые, особых примет нет. В приложении препровождается вам счет за довольствование вышеназванного, который соблаговолите перевести на счет Министерства обороны, с покорнейшей просьбой подтвердить принятие препровождаемого. В приложении с 1 посылается также список казенных вещей, бывших на задержанном в момент его задержания, принятие коих при сем также следует подтвердить.

* * *

Время в поезде от Писека до Будейовиц пролетело незаметно в обществе молодого жандарма-новичка, который не спускал с Швейка глаз и отчаянно боялся, как бы тот не сбежал. Страшный вопрос мучил все время жандарма: что делать, если ему вдруг захочется в уборную по большому или по малому делу?

Вопрос был разрешен так: в случае нужды жандарм решил взять Швейка с собой.

Всю дорогу от вокзала до Мариинских казарм в Будейовицах жандарм не спускал с Швейка глаз и всякий раз, приближаясь к углу или перекрестку, как бы между прочим заводил разговор о количестве выдаваемых конвойному боевых патронов; в ответ на это Швейк высказывал свое глубокое убеждение в том, что ни один жандарм не позволит себе стрелять посреди улицы, так как легко может произойти несчастье.

Жандарм с ним спорил, и оба не заметили, как добрались до казарм.

Поручик Лукаш уже второй день был дежурным по казармам. Он сидел в канцелярии за столом и ничего не предчувствовал, когда к нему привели Швейка и вручили сопроводительные бумаги.

– Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, я опять тут, – торжественно произнес Швейк, взяв под козырек.

Свидетелем всей этой сцены был прапорщик Котятко, который потом рассказывал, что, услышав голос Швейка, поручик Лукаш подпрыгнул, схватился за голову и упал на руки Котятко. Когда его привели в чувство, Швейк, стоявший все время во фронт, руку под козырек, повторил еще раз:

– Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, я опять тут.

Поручик Лукаш, весь бледный, дрожащей рукой взял сопроводительные бумаги, подписал их, велел всем выйти и, сказав жандарму, что все в порядке, заперся со Швейком в канцелярии.

Так кончился будейовицкий анабасис Швейка. Не подлежит сомнению, что Швейк, если б его не лишили свободы передвижения, сам дошел бы до Будейовиц. Если доставку Швейка по месту службы поставили себе в заслугу казенные учреждения, то это просто ошибка. При швейковской энергии и неистощимом желании воевать вмешательство властей в этом случае было только палкой в колесах.

* * *

Швейк и поручик Лукаш смотрели друг на друга. В глазах поручика были ярость, угроза и отчаяние. Швейк глядел на поручика взглядом нежным и полным любви, как на потерянную и вновь найденную возлюбленную.

В канцелярии было тихо, как в церкви. Слышно было только, как кто-то ходит взад и вперед по коридору. Какой-то добросовестный вольноопределяющийся, который сидел дома из-за насморка – это было ясно по его голосу, – гнусавя, зубрил: «Как должно принимать членов августейшей семьи при посещении ими крепостей». Четко доносились слова: «Sobald die höchste Herrschaft in der Nähe der Festung anlangt, ist das Geschütz auf alien Bastionen und Werken abzufeuern, der Platzmajor empfängt dieselbe mit dem Degen in der Hand zu Pferde, und reitet sodann vor».[85]85
  «Как только высочайшие особы появятся в виду крепости, на всех бастионах и укреплениях производится салют из всех орудий. Комендант крепости верхом выезжает вперед, с саблей наголо, чтобы принять их…» (нем.)


[Закрыть]

– Заткнитесь, вы там! – крикнул в коридор поручик. – Убирайтесь ко всем чертям! Если у вас бред, так лежите в постели.

Было слышно, как усердный вольноопределяющийся удаляется и как с конца коридора, словно эхо, раздается его гнусавый голос: «In dem Augenblicke, als der Kommandant salutiert, ist das Abfeuern des Geschützes zu wiederholen, welches bei dem Absteigen der höchsten Herrschaft zum drittenmale zu geschehen hat».[86]86
  «В момент, когда комендант отдает саблей честь высочайшим особам, производится второй салют, который повторяется в третий раз при вступлении высочайших особ на территорию крепости» (нем.).


[Закрыть]

А поручик и Швейк продолжали молча смотреть друг на друга, пока наконец первый не сказал тоном, полным злой иронии:

– Добро пожаловать в Чешские Будейовицы, Швейк! Кому суждено быть повешенным, тот не утонет. Ордер на ваш арест уже выписан, и завтра вы явитесь на рапорт в полк. Я из-за вас нервничать не буду. Довольно я с вами намучился. Мое терпение лопнуло. Подумать только, как мог я так долго жить рядом с таким идиотом!

Поручик зашагал по канцелярии.

– Нет, это просто ужасно! Удивляюсь, почему я вас до сих пор не застрелил. Что бы мне за это сделали? Ничего. Меня бы оправдали, понимаете?

– Так точно, господин поручик, вполне понимаю.

– Бросьте ваши идиотские шутки, а то и в самом деле чего-нибудь добьетесь! Теперь вас как следует проучат. Вы зашли в своих глупостях так далеко, что вызвали наконец взрыв.

Поручик Лукаш потер руки:

– Теперь уж вам конец!

Затем он вернулся к столу, написал на листке бумаги несколько строк, вызвал дежурного и велел ему отвести Швейка к профосу, а профосу передать записку.

Швейка увели через двор, а поручик с нескрываемой радостью смотрел, как отпирается дверь с черно-желтой дощечкой с надписью «Regimentsarrest»,[87]87
  Полковая гауптвахта (нем.).


[Закрыть] как Швейк исчезает за этой дверью и как профос через минуту выходит оттуда один.

– Слава Богу, – подумал поручик вслух. – Наконец-то он там!

В темной дыре Мариинских казарм, куда впихнули Швейка, его встретил сердечным приветствием валявшийся на соломенном матраце толстый вольноопределяющийся, который сидел там уже второй день один и ужасно скучал. На вопрос Швейка, за что он сидит, вольноопределяющийся ответил, что за сущую ерунду. Ночью на площади под аркадами он в пьяном виде случайно дал по шее одному артиллерийскому поручику, собственно говоря, даже не по шее, а только сбил ему с головы фуражку. Вышло все это так: артиллерийский поручик стоял ночью под аркадами и, по всей видимости, охотился за проституткой. Вольноопределяющийся, к которому поручик стоял спиной, принял его за своего знакомого, вольноопределяющегося Франтишека Матерну.

– Точь-в-точь такой же заморыш, – рассказывал он Швейку. – Ну, я это потихоньку сзади подкрался, сшиб с него фуражку и говорю: «Здорово, Франта!» А этот идиотина давай свистеть! Ну, патруль меня и отвел. Возможно, – предположил вольноопределяющийся, – что случайно ему при этом раза два и попало по шее, но, по-моему, это дела не меняет, потому что тут ошибка совершенно явная. Он сам признает, что я сказал: «Здорово, Франта!», а его зовут Антоном. Дело ясное. Единственно, что мне может повредить, так это то, что я сбежал из госпиталя, и если вскроется дело с «книгой больных»… Когда меня призывали, я заранее снял комнату здесь, в Будейовицах, и старался обзавестись ревматизмом. Три раза подряд напивался, а потом шел за город, ложился в канаву под дождем и снимал сапоги. Но ничего не помогало. Потом я целую неделю зимой по ночам ходил купаться в Малыше, но добился совсем другого: так, брат, закалился, что потом целую ночь спал у себя во дворе на снегу, и, когда меня утром будили домашние, ноги у меня были теплые, словно я лежал в валенках. Хоть бы ангину схватить! Нет, ни черта не получалось! Да что там: ерундовый триппер и то не мог поймать! Каждый Божий день я ходил в «Порт-Артур», кое-кто из моих коллег уже успел подцепить там воспаление семенных желез, их оперировали, а я все время был иммунный. Чертовски, брат, не везет! Наконец познакомился я как-то раз «У розы» с одним инвалидом из Глубокой, и он мне сказал, чтобы я заглянул к нему в воскресенье в гости на квартиру, и ручался, что на следующий же день ноги у меня будут, что твои ведра. У него были дома шприц и игла для подкожного впрыскивания. И действительно, я из Глубокого еле-еле домой дошел. Не подвел, золотая душа! Наконец-то я добился мышечного ревматизма. Моментально в госпиталь – и дело было в шляпе! Потом счастье еще раз мне улыбнулось: в Будейовицы, в госпиталь, был переведен мой родственник, доктор Масак из Жижкова. Только ему я обязан, что так долго продержался в госпитале. Я, пожалуй, дотянул бы там и до освобождения от службы, да сам испортил себе всю музыку этим несчастным «Krankenbuch’ом».[88]88
  Больничная книга (нем.).


[Закрыть] Штуку я придумал замечательную: раздобыл себе большущую конторскую книгу, налепил на нее наклейку и вывел: «Krankenbuch des 91. Reg.», рубрика и все прочее, как полагается. В эту книгу я заносил вымышленные имена, род болезни, температуру. Каждый день после обхода врача я нахально выходил с книгой под мышкой в город. У ворот госпиталя дежурили всегда ополченцы, так что и в этом отношении я был застрахован: покажу им книгу, а они мне под козырек. Обыкновенно я шел к одному знакомому чиновнику из податного управления, переодевался у него в штатское и отправлялся в пивную. Там, в своей компании, мы вели различные предательские разговорчики. Скоро я так обнаглел, что и переодеваться в штатское не стал, а ходил по городу и по трактирам в полной форме. В госпиталь, на свою койку, я возвращался только под утро, а если меня останавливал ночью патруль, я, бывало, покажу только «Krankenbuch» Девяносто первого полка, больше меня ни о чем уже не спрашивают. У ворот госпиталя опять, ни слова не говоря, показывал книгу и всегда благополучно добирался до своей койки… Обнаглел, брат, я так, что мне казалось, никто ничего мне сделать не может, пока не произошла роковая ошибка ночью на площади под аркадами. Эта ошибка ясно мне доказала, что не всем деревьям, товарищ, суждено расти до неба. Гордость предшествует падению. Что слава? Дым. Даже Икар обжег себе крылья. Человек-то хочет быть гигантом, а на самом деле он дерьмо. Так-то, брат! В другой раз будет мне наукой, чтобы не верил случайности, а бил самого себя по морде два раза в день, утром и вечером, приговаривая: осторожность никогда не бывает излишней, а излишество вредит. После вакханалий и оргий всегда приходит моральное похмелье. Это, брат, закон природы. Подумать только, что я все дело себе испортил! Ведь я мог бы уже быть Felddienstunfähig.[89]89
  Негоден к несению строевой службы (нем.).


[Закрыть] Такая протекция! Околачивался бы где-нибудь в канцелярии штаба по пополнению воинских частей… Но моя собственная неосторожность подставила мне ножку.

Свою исповедь вольноопределяющийся закончил торжественно:

– И Карфаген пал, от Ниневии остались одни развалины, дорогой друг, но все же – выше голову! Пусть не думают, что, если меня пошлют на фронт, я сделаю хоть один выстрел. Regimentsraport![90]90
  Полковой рапорт! (нем.)


[Закрыть] Исключение из школы! Да здравствует его императорского и королевского величества кретинизм! Буду я им корпеть в школе и сдавать экзамены. Кадет, юнкер, подпоручик, поручик… Начхать мне на них! Offiziersschule! Behandlung jener Schüler derselben, welche einen Jahrgang repetieren müssen![91]91
  Военное училище! Занятия с воспитанниками, оставшимися на второй год! (нем.)


[Закрыть] Вся армия разбита параличом! На каком плече носят винтовку: на левом или на правом? Сколько звездочек у капрала? Evidenzhaltung Militärreservemänner! Himmelherrgott,[92]92
  Учет состава чинов запаса! Черт побери… (нем.)


[Закрыть] курить нечего, братец! Хотите, я научу вас плевать в потолок? Посмотрите, вот как это делается. Задумайте перед этим что-нибудь, и ваше желание исполнится. Пиво любите? Могу рекомендовать вам отличную воду, вон там, в кувшине. Если хотите вкусно поесть, рекомендую пойти в «Мещанскую беседу». Кроме того, рекомендую вам заняться со скуки сочинением стихов. Я уже создал здесь целую эпопею:

 
Профос дома? Крепко спит,
Пока враг не налетит.
Тут он встанет ото сна,
Мысль его как день ясна;
Против вражьей канонады
Он воздвигнет баррикады,
Пустит в ход скамейку, нару
И затянет, полон жару,
В честь австрийского двора:
«Мы врагу готовим кару,
Императору "ура!”».
 

Видите, товарищ, – продолжал толстяк вольноопределяющийся, – а вы говорите, что в народе уже нет того уважения к нашей обожаемой монархии. Арестант, которому и покурить-то нечего и которого ожидает полковой рапорт, являет нам прекраснейший пример приверженности к трону и сочиняет оды единой неделимой родине, которую лупят и в хвост и в гриву. Его лишили свободы, но с уст его льются слова безграничной преданности императору.

Morituri te salutant, Caesar! – Идущие на смерть тебя приветствуют, Цезарь! А профос – дрянь. Нечего сказать, хорош у нас слуга! Позавчера я ему дал пять крон, чтобы он сбегал за сигаретами, а он, сукин сын, сегодня утром мне заявляет, что здесь курить нельзя, ему, мол, из-за этого будут неприятности. А эти пять крон, говорит, вернет мне, когда будет получка. Да, товарищ, нынче никому и ничему нельзя верить. Лучшие принципы морали извращены. Обворовать арестанта, а? И этот тип еще распевает себе целый день: «Wo man singt, da leg’ dich sicher nieder, böse Leute haben keine Lieder!»[93]93
  Где поют – ложись и спи спокойно: кто поет, тот человек достойный! (нем.)


[Закрыть] Вот негодяй, хулиган, подлец, предатель!

После этого вольноопределяющийся расспросил Швейка, в чем тот провинился.

– Искал свой полк? – сказал вольноопределяющийся. – Недурное турне. Табор – Милевско – Кветов – Враж – Мальчин – Чижово – Седлец – Гораждёвицы – Радомышль – Путим – Штекно – Страконицы – Волынь – Дуб – Водняны – Противин – Путим – Писек – Будейовицы… Тернистый путь! И вы завтра на рапорт к полковнику? О милый брат! Мы свидимся на месте казни! Завтра опять наш полковник Шредер получит большое удовольствие. Вы себе даже представить не можете, как на него действуют полковые происшествия. Носится по всему двору, как потерявший хозяина барбос, с высунутым, как у дохлой кобылы, языком. А эти его речи, предупреждения! И плюется при этом, словно слюнявый верблюд. И речь его бесконечна, и вам кажется, что вот-вот от его крика рухнут стены Мариинских казарм. Я-то его хорошо знаю, был у него с рапортом. Я пришел на призыв в высоких сапогах и с цилиндром на голове, а из-за того, что портной не успел мне сшить военной формы, я и на учебный плац явился в таком же виде. Встал на левый фланг и маршировал вместе со всеми. Полковник Шредер подъехал на лошади ко мне, чуть меня не сшиб. «Was machen Sie hier, Sie Zivilist?!»[94]94
  Что вы тут делаете, эй вы, шляпа?! (нем.)


[Закрыть] – заорал он на меня так, что, должно быть, на Шумаве было слышно. Я ему вполне корректно отвечаю, что я вольноопределяющийся и пришел на учение. Посмотрели бы вы на него! Ораторствовал целых полчаса и потом только заметил, что я отдаю ему честь в цилиндре. Тут он возопил, что завтра я должен явиться к нему на полковой рапорт, и как бешеный поскакал бог знает куда, словно дикий всадник, а потом прискакал галопом обратно, снова начал орать, бесноваться и бить себя в грудь; меня велел немедленно убрать с плаца и посадить на гауптвахту. На полковом рапорте он лишил меня отпуска на четырнадцать дней, велел нарядить в какие-то немыслимые тряпки из цейхгауза и грозил, что спорет мне нашивки. «Вольноопределяющиеся – это нечто возвышенное, эмбрионы славы, воинской чести, герои! – орал этот идиот полковник. – Вольноопределяющийся Вольтат, произведенный после экзамена в капралы, добровольно отправился на фронт и взял в плен пятнадцать человек. В тот момент, когда он их привел, его разорвало гранатой. И что же? Через пять минут пришел уже приказ произвести Вольтата в младшие офицеры! Вот и вас бы ожидала такая блестящая будущность: повышения и отличия. Ваше имя было бы записано в Золотую книгу нашего полка!» – Вольноопределяющийся отплюнулся. – Вот, брат, какие ослы родятся под луной. Плевать мне на ихние нашивки и все привилегии, вроде той, что мне будут говорить: «Вольноопределяющийся, вы – скотина». Заметьте, как это красиво звучит: «Вы – скотина», вместо грубого «Ты – скотина», а после смерти вас украсят signum laudis[95]95
  Знак похвалы (лат.).


[Закрыть] или большой серебряной медалью. Его императорского и королевского величества поставщики человеческих трупов со звездочками и без звездочек! Любой бык счастливее нас с вами. Его убьют на бойне сразу и не таскают перед этим на полевое ученье и на стрельбище. – Толстый вольноопределяющийся перевалился на другой тюфяк и продолжал: – Факт, что когда-нибудь все это лопнет. Вечно продолжаться это не может. Попробуйте надуть славой поросенка – обязательно лопнет. Если поеду на фронт, я на нашей теплушке напишу:

 
Три тонны удобренья для вражеских полей;
Сорок человечков иль восемь лошадей.
 

Дверь отворилась, и появился профос, принесший четверть пайка солдатского хлеба на обоих и свежей воды.

Даже не приподнявшись с соломенного тюфяка, вольноопределяющийся приветствовал профоса следующими словами:

– Как это возвышенно, как великодушно с твоей стороны посещать заточенных, о святая Агнесса Девяносто первого полка! Добро пожаловать, ангел добродетели, чье сердце исполнено сострадания! Ты отягощен корзинами яств и напитков, которые должны утешить нас в нашем несчастье. Никогда не забудем мы твоего великодушия. Ты – луч солнца, упавший к нам в темницу!

– На рапорте у полковника пропадет у вас охота шутить, – заворчал профос.

– Ишь как ощетинился, хомяк, – ответил с нар вольноопределяющийся. – Скажи-ка лучше, как бы ты поступил, если б тебе нужно было запереть десять вольноперов? Да не делай такого глупого лица, ты, ключарь Мариинских казарм! Ты бы запер двадцать, а потом бы десять из них выпустил, суслик ты этакий! Если б я был военным министром, я бы тебе показал, что значит военная служба! Известно ли тебе, что угол падения равен углу отражения? Об одном тебя только прошу: дай мне точку опоры, и я подниму весь земной шар вместе с тобою! Фанфарон ты этакий!

Профос вытаращил глаза, затрясся от злобы и вышел, хлопнув дверью.

– Общество взаимопомощи по удалению профосов, – сказал вольноопределяющийся, справедливо деля хлеб на две половины. – Согласно параграфу шестнадцатому дисциплинарного устава, арестованные до вынесения приговора должны довольствоваться солдатским пайком, но здесь, как видно, владычествует закон прерий: кто первый сожрет у арестантов паек.

Оба сели на нарах и грызли солдатский хлеб.

– На профосе лучше всего видно, как ожесточает людей военная служба, – возобновил свои рассуждения вольноопределяющийся. – Наш профос, несомненно, до поступления на военную службу был молодым человеком и с идеалами. Это был светловолосый херувим, нежный и чувствительный ко всему, защитник несчастных, за которых он заступался во время драки из-за девочки где-нибудь в родном краю в престольный праздник. Все его, без сомнения, уважали, но теперь… Боже мой! С каким удовольствием я съездил бы ему по роже, бил бы его головой об нару и всунул бы его по шею в сортирную яму! И это, брат, тоже доказывает огрубение нравов, вызванное военным ремеслом.