Текст книги "Похождения бравого солдата Швейка (с илл.)"

Автор книги: Ярослав Гашек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 49 страниц)

Поручик Лукаш развернул бумажник и протянул Швейку, зевая, белый запечатанный конверт, на котором не было никакого адреса.

– Дело чрезвычайно важное, Швейк, – наставлял его поручик. – Осторожность никогда не бывает излишней, а потому, как видите, на конверте нет адреса. Всецело полагаюсь на вас и уверен, что вы доставите письмо в полном порядке. Да запишите себе еще, что эту даму зовут Этелька. Запишите: госпожа Этелька Каконь. Имейте в виду, что письмо это вы должны вручить ей секретно и при любых обстоятельствах. И ждать ответа. Там в письме написано, что вы подождете ответа. Что вы хотели сказать?

– А если мне ответа не дадут, господин обер-лейтенант; что тогда делать?

– Скажите, что должны во что бы то ни стало получить ответ, – сказал поручик, снова зевнув во весь рот. – Ну, я пойду спать, сегодня я здорово устал. Сколько было выпито! После такого вечера и такой ночи, думаю, каждый устанет.

Поручик Лукаш сначала не имел намерения где-либо задерживаться. К вечеру он пошел из лагеря в город, собираясь пойти лишь в венгерский театр в Кираль-Хиде, где давали какую-то венгерскую оперетку. Первые роли там играли толстые артистки-еврейки, обладавшие тем громадным достоинством, что во время танца они подкидывали ноги выше головы и не носили ни трико, ни панталон, а для вящей приманки господ офицеров выбривали себе волосы, как татарки. Галерка этого удовольствия, понятно, была лишена, но тем большее удовольствие получали сидящие в партере артиллерийские офицеры, которые, чтобы не упустить ни одной детали из этого красивого зрелища, брали с собой в театр артиллерийские призматические бинокли.

Поручика Лукаша, однако, это интересное свинство не увлекало, так как взятый им напрокат в театре бинокль не был ахроматическим, и вместо бедер он видел лишь какие-то движущиеся фиолетовые пятна. В антракте после первого действия его внимание больше привлекла дама, сопровождаемая господином средних лет, которого она тащила к гардеробу, с жаром настаивая на том, чтобы немедленно идти домой, так как она на такие вещи больше смотреть не будет. Она говорила достаточно громко по-немецки, а ее спутник отвечал по-венгерски:

– Да, мой ангел, идем, ты права. Это действительно неаппетитное зрелище.

– Es ist ekelhaft![124]124
  Это отвратительно! (нем.)


[Закрыть] – возмущалась дама, в то время как ее кавалер подавал ей манто.

В ее глазах горело возмущение этим бесстыдством, в больших темных глазах, которые так гармонировали с ее прекрасной фигурой. При этом она взглянула на поручика Лукаша и еще раз решительно сказала:

– Ekelhaft, wirklich ekelhaft![125]125
  Отвратительно, в самом деле отвратительно! (нем.)


[Закрыть]

Этот момент решил завязку короткого романа. От гардеробщицы поручик Лукаш узнал, что это супруги Каконь и что у Каконя на Шопроньской улице № 16 скобяная торговля.

– А живет он с пани Этелькой во втором этаже, – сообщила гардеробщица с подробностями старой сводницы. – Она немка из города Шопрони, а он мадьяр. Здесь все перемешались.

Поручик Лукаш взял из гардероба шинель и пошел в город. Там в ресторане «Эрцгерцог Альбрехт» он встретился с офицерами Девяносто первого полка. Он говорил мало, но зато много пил, молча раздумывая, что бы ему такое написать этой строгой высоконравственной и красивой даме, к которой его влекло гораздо сильнее, чем ко всем этим обезьянам на сцене, как называли опереточных артисток другие офицеры.

В весьма приподнятом настроении он пошел в маленькое кафе «У креста Св. Стефана», занял отдельный кабинет, выгнав оттуда какую-то румынку, которая сказала, что разденется донага и позволит ему делать с ней, что он только захочет, велел принести чернила, перо, почтовую бумагу и бутылку коньяка и после тщательного обдумывания написал следующее письмо, которое, по его мнению, было самым удачным из когда-либо им написанных:

«Милостивая государыня! Я присутствовал вчера в городском театре на представлении, которое Вас так глубоко возмутило. В течение всего первого действия я следил за Вами и за Вашим супругом. Как я заметил…»

«По какому праву у этого субъекта такая очаровательная жена? – сказал сам себе поручик Лукаш. – Ведь он выглядит, словно бритый павиан…»

И он написал:

«Ваш супруг не без удовольствия и с полной благосклонностью смотрел на все те гнусности, которыми была полна пьеса, вызвавшая в Вас, милостивая государыня, чувство справедливого негодования и отвращения, ибо это было не искусство, но гнусное посягательство на сокровеннейшие чувства человека…»

«Бюст у нее изумительный, – подумал поручик Лукаш. – Эх, была не была!»

«Простите меня, милостивая государыня, за то, что, будучи Вам неизвестен, я тем не менее с Вами откровенен. В своей жизни я видел много женщин, но ни одна из них не произвела на меня такого впечатления, как Вы, ибо Ваше мировоззрение и Ваше суждение совершенно совпадают с моими. Я глубоко убежден, что Ваш супруг – чистейшей воды эгоист, который таскает Вас с собой…»

«Не годится», – сказал про себя поручик Лукаш, зачеркнул «schleppt mit»[126]126
  Таскает с собой (нем.).


[Закрыть] и вместо этого написал:

«…который в своих личных интересах водит Вас, сударыня, на театральные представления, отвечающие исключительно его собственному вкусу. Я люблю прямоту и искренность, отнюдь не вмешиваюсь в Вашу личную жизнь и хотел бы поговорить с Вами интимно о чистом искусстве…»

«Здесь в отелях это будет неудобно. Придется везти ее в Вену, – подумал поручик. – Возьму командировку».

«Поэтому я осмеливаюсь, сударыня, просить Вас указать, где и когда мы могли бы встретиться, чтобы иметь возможность ближе познакомиться. Вы не откажете в этом тому, кому в самом недалеком будущем предстоят трудные военные походы и кто в случае Вашего великодушного согласия сохранит в пылу сражений прекрасное воспоминание о душе, которая понимала его так же глубоко, как и он ее понимал. Ваше решение будет для меня приказанием. Ваш ответ – решающим моментом в моей жизни».

Он подписался, допил коньяк, потребовал себе еще бутылку, медленно прочел письмо, выпивая рюмку за рюмкой, и даже искренне прослезился, перечитывая последние строки.

* * *

Было уже девять часов утра, когда Швейк разбудил поручика Лукаша:

– Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, – вы проспали службу, а мне пора идти с вашим письмом в Кираль-Хиду. Я вас уже будил в семь часов, потом в половине восьмого, потом в восемь, когда все ушли на занятия, а вы только на другой бок повернулись. Господин обер-лейтенант, а господин обер-лейтенант!..

Пробурчав что-то, поручик Лукаш хотел было опять повернуться на другой бок, но ему это не удалось: Швейк тряс его немилосердно и орал над самым ухом:

– Господин обер-лейтенант, так я пойду отнесу это письмо в Кираль-Хиду!

Поручик зевнул:

– Письмо?.. Ах да! Но это секрет, понимаете? Тайна между нами. Идите…

Поручик завернулся в одеяло, которое с него стащил Швейк, и снова заснул. А Швейк отправился в Кираль-Хиду.

Найти Шопроньскую улицу и дом № 16 было бы не так трудно, если бы навстречу Швейку не попался старый сапер Водичка, который был прикомандирован к пулеметчикам, размещенным в казармах у реки. Несколько лет тому назад Водичка жил в Праге, на Боище, и по случаю такой встречи не оставалось ничего иного, как зайти обоим в трактир «У черного барашка» в Бруке, где была знакомая кельнерша чешка Руженка, которой были должны все, когда-либо жившие в лагере, чехи-вольноопределяющиеся.

Сапер Водичка, старый пройдоха, в последнее время состоял при ней кавалером и держал на учете все маршевые роты, которым предстояло сняться с лагеря. Он вовремя обходил всех чехов-вольноопределяющихся и напоминал, чтобы они не исчезли в прифронтовой суматохе, не уплатив долга.

– Тебя куда, собственно, несет? – спросил Водичка после первого стакана доброго винца.

– Это секрет, – ответил Швейк, – но тебе, как старому приятелю, могу сказать…

Он разъяснил ему все до подробностей, и Водичка заявил, что он, как старый сапер, Швейка покинуть не может и пойдет вместе с ним вручать письмо.

Оба погрузились в увлекательную беседу о былом, и, когда они вышли от «Черного барашка» (был уже первый час дня), все казалось им весьма простым и легко достижимым. По дороге к Шопроньской улице, дом № 16, Водичка все время выражал крайнюю ненависть к мадьярам и без устали рассказывал о том, как, где и когда он с ними дрался или что, когда и где помешало ему подраться с ними.

– Держим это мы раз одну этакую мадьярскую рожу за горло. Было это в Паусдорфе, когда мы, саперы, пришли выпить. Хочу это я ему дать ремнем по черепу в темноте; ведь мы, как только началось дело, запустили бутылкой в лампу, а он вдруг как закричит: «Тонда, да ведь это я, Пуркрабек из Шестнадцатого запасного!» Чуть было не произошла ошибка. Но зато у Незидерского озера мы с ними, шутами мадьярскими, как следует расквитались! Туда мы заглянули недели три тому назад. В соседней деревушке там квартирует пулеметная команда какого-то гонведского полка, а мы случайно зашли в трактир, где они отплясывали ихний чардаш словно бесноватые, и орали во всю глотку свое: «Uram, uram, biro uram», либо: «Lanyok, lanyok, lanyok a faluba».[127]127
  «Господин, господин, господин судья», либо: «Девочки, девочки, деревенские девочки» (венг.).


[Закрыть] Садимся мы против них. Положили только свои солдатские кушаки перед собой на стол и говорим промеж себя: «Подождите, сукины дети! Мы вам покажем «ланьок». А один из наших, Мейстршик, у которого кулачище, что твоя Белая гора, тут же вызвался, что пойдет танцевать и отобьет у кого-нибудь из этих бродяг девочку из-под носа. А девочки были что надо – икрястые, задастые, ляжкастые да глазастые. По тому, как их эти мадьярские сволочи тискали, было видно, что груди у них твердые и налитые, что твои мячи, и это им по вкусу: понимают, где можно подработать. Наш Мейстршик, значит, выскочил в круг и давай отнимать у одного гонведа самую хорошенькую девчонку. Тот что-то залопотал, а Мейстршик как даст ему раза – тот и с катушек долой. Мы не долго думая схватили свои ремни, обмотали их вокруг руки, чтобы не растерять штыков, бросились в самую гущу, а я крикнул ребятам: «Виноватый, невиноватый – крой всех подряд!» И пошло, брат, как по маслу. Мадьяры начали прыгать в окна, мы их ловили за ноги и втаскивали назад в залу. Всем ихним здорово влетело. Вмешались было в это дело староста с жандармом, и им изрядно досталось на орехи. Трактирщика тоже излупили за то, что по-немецки стал ругаться, будто мы, дескать, всю вечеринку портим. После этого мы пошли по деревне ловить тех, кто задумал от нас спрятаться. Одного ихнего унтера мы нашли в сене на чердаке – в усадьбе на конце села. Этого выдала его девчонка, потому что он танцевал в трактире с другой. Она врезалась в нашего Мейстршика по уши и пошла с ним по направлению к Кираль-Хиде. Там по дороге сеновалы. Затащила его на сеновал, а потом потребовала с него пять крон, а он ей дал по морде. Мейстршик догнал нас у самого лагеря и рассказывал, что раньше он о мадьярках думал, будто они страстные, а эта свинья лежала, как бревно, и только лопотала что-то без умолку.

– Короче говоря, мадьяры – шваль, – закончил старый сапер Водичка свое повествование, на что Швейк заметил:

– Иной мадьяр не виноват в том, что он мадьяр.

– Как это не виноват? – загорячился Водичка. – Каждый из них в этом виноват, – тоже сказанул! Попробовал бы ты попасть в такую переделку, в какую попал я, когда в первый день пришел на курсы. Еще в тот же день после обеда согнали нас, словно какое-нибудь стадо, в школу и какой-то балда начал нам на доске чертить и объяснять, что такое блиндажи, как делают основания и как производятся измерения. «А завтра утром, – говорит, – у кого не будет все это начерчено, как он объяснял, того он велит связать и посадить». «Черт побери, – думаю, – для чего я, собственно говоря, на фронте записался на эти курсы? Для того, чтобы удрать с фронта или чтобы вечерами чертить в тетрадочке карандашиком, чисто школьник?» Такая, брат, ярость на меня напала, сил моих нет. Глаза бы мои не смотрели на этого болвана, что нам объяснял. Так бы все со злости на куски разнес. Я даже не стал дожидаться вечернего кофе, а скорее отправился в Кираль-Хиду и от злости только о том и думал, как бы найти в городе какой-нибудь тихий кабачок, надраться там, устроить дебош, съездить кому-нибудь по рылу и с облегченным сердцем пойти домой. Но человек предполагает, а Бог располагает. Нашел я у реки среди садов действительно подходящий кабачок: тихо, что в твоей часовне, все словно создано для скандала. Там сидели только двое, говорили между собой по-мадьярски. Это меня еще больше раззадорило, и я надрался скорее и основательнее, чем сам предполагал, и спьяну даже не заметил, что рядом находится еще такой же кабачок, где собрались, пока я заряжался, человек восемь гусар. Они на меня и насели, как только я съездил двум первым посетителям по морде. Мерзавцы гусары так, брат, меня отделали и так гоняли меня по всем садам, что я до самого утра не мог попасть домой, а когда наконец добрался, меня тотчас же отправили в лазарет. Наврал им, что свалился в кирпичную яму, и целую неделю меня заворачивали в мокрую простыню, пока спина не отошла. Не пожелал бы тебе, брат, попасть в компанию таких подлецов. Разве это люди? Это – скоты!

– Как аукнется, так и откликнется, – сказал Швейк. – Нечего удивляться, что они разозлились, раз им пришлось оставить все вино на столе и гоняться за тобой в темноте по садам. Они должны были бы с тобой разделаться тут же в кабаке, на месте, а потом тебя выбросить. Если б они свели с тобой счеты у стола, это было бы и для них лучше и для тебя.

Знавал я одного кабатчика Пароубека в Либени. У него в кабаке перепился раз можжевеловкой бродячий жестяник-словак и стал ругаться, что можжевеловка очень слабая, дескать, кабатчик разбавляет ее водой. «Если бы, – говорит, – я сто лет чинил проволокой старую посуду и на весь свой заработок купил бы можжевеловку и сразу бы все выпил, то после этого мог бы еще ходить по канату, а тебя, Пароубек, носить на руках». И прибавил, что Пароубек – продувная шельма и бестия. Тут Пароубек этого жестяника схватил, измочалил об его башку все его мышеловки, всю проволоку, потом выбросил голубчика, а на улице лупил еще шестом, которым железные шторы опускают. Лупил до самой площади Инвалидов и так озверел, что погнался за ним через площадь Инвалидов в Карлине до самого Жижкова, а оттуда через Еврейские Печи в Малешицы, где наконец сломал об него шест, а потом уж вернулся обратно в Либень. Хорошо. Но в горячке он забыл, что в кабаке-то осталась вся публика и что, по всей вероятности, эти мерзавцы начнут сами там хозяйничать. В этом ему и пришлось убедиться, когда он наконец добрался до своего кабака. Железная штора в кабаке наполовину была опущена, и около нее стояли двое полицейских, которые тоже основательно хватили, когда наводили внутри кабака порядок. Все, что имелось в кабаке, было наполовину выпито, на улице валялся пустой бочонок из-под рому, а под стойкой Пароубек нашел двух перепившихся субъектов, которых полицейские не заметили. После того как Пароубек их вытащил, они хотели заплатить ему по два крейцера: больше, мол, водки не выпили… Так-то наказуется горячность. Все равно, брат, как на войне: сперва противника разобьем, потом все за ним да за ним, а потом сами не успеваем улепетывать…

– Я этих сволочей хорошо в лицо запомнил, – проронил Водичка. – Попадись мне на узенькой дорожке кто-нибудь из этих гусар, – я с ними живо расправлюсь. Если уж нам, саперам, в голову что-нибудь взбредет, то мы на этот счет звери. Мы, брат, не то что какие-нибудь там ополченцы. На фронте под Перемышлем был у нас капитан Етцбахер, сволочь, равной которой на свете не сыщешь. И он, брат, над нами так измывался, что один из нашей роты, Биттерлих, – немец, но хороший парень, – из-за него застрелился. Ну, мы решили, как только начнут русские палить, то нашему капитану Етцбахеру капут. И действительно, как только русские начали стрелять, мы всадили в него этак с пяток пуль. Живучий был, гадина, как кошка, – пришлось его добить двумя выстрелами, чтобы потом чего не вышло. Только пробормотал что-то, да так, брат, смешно – прямо умора! – Водичка засмеялся. – На фронте такие вещи каждый день бывают. Один мой товарищ (теперь тоже у нас в саперах) рассказывал, что, когда он был в пехоте под Белградом, ихняя рота пристрелила во время атаки своего обер-лейтенанта – тоже собаку порядочную, – который сам застрелил двух солдат во время похода за то, что те выбились из сил и не могли дальше идти. Так этот обер-лейтенант, когда увидел, что пришла ему крышка, начал вдруг свистеть сигнал к отступлению. Ребята при этом будто бы чуть не померли со смеху.

Ведя такой захватывающий и поучительный разговор, Швейк и Водичка нашли наконец скобяную торговлю пана Каконя на Шопроньской улице, № 16.

– Ты бы лучше подождал здесь, – сказал Швейк Водичке у подъезда дома, – я только сбегаю на второй этаж, передам письмо, получу ответ и мигом спущусь обратно.

– Оставить тебя одного? – удивился Водичка. – Плохо, брат, ты мадьяров знаешь, сколько раз я тебе говорил! С ним мы должны ухо держать востро. Я его ка-ак хрясну…

– Послушай, Водичка, – серьезно сказал Швейк, – дело не в мадьяре, а в его жене. Ведь когда мы с тобой с чешкой-кельнершей сидели за столом, я же объяснил, что несу письмо от своего обер-лейтенанта и что это строгая тайна. Мой обер-лейтенант заклинал меня, чтобы ни одна живая душа об этом не узнала. Ведь твоя кельнерша сама согласилась, что это очень секретное дело. Никто не должен знать о том, что господин обер-лейтенант переписывается с замужней женщиной. Ты же сам соглашался с этим и поддакивал. Я вам объяснил все как полагается, что должен точно выполнить приказ своего обер-лейтенанта, а теперь тебе вдруг захотелось во что бы то ни стало идти со мной наверх.

– Плохо, Швейк, ты меня знаешь, – также весьма серьезно ответил старый сапер Водичка. – Раз я тебе сказал, что провожу тебя, то не забывай, что мое слово свято. Идти вдвоем всегда безопаснее.

– А вот и нет, Водичка, сейчас сам убедишься, что это не так. Знаешь Некланову улицу на Вышеграде? У слесаря Воборника там была мастерская. Он был редкой души человек и в один прекрасный день, вернувшись с попойки домой, привел к себе ночевать еще одного гуляку. После этого он долго лежал, а жена его перевязывала ему каждый день рану на голове и приговаривала: «Вот видишь, Тоничек, если бы ты пришел один, я бы с тобой только слегка повозилась и не запустила бы тебе в голову десятичные весы». А он потом, когда уже мог говорить, отвечал: «Твоя правда, мать, в другой раз, когда пойду куда-нибудь, с собой никого не приведу».

– Только этого еще не хватало, – рассердился Водичка, – чтобы мадьяр попробовал запустить нам чем-нибудь в голову. Схвачу его за горло и спущу со второго этажа, полетит у меня, что твоя шрапнель. С мадьярской шпаной нужно поступать решительно. Нечего с ними нянчиться.

– Водичка, да ведь ты немного выпил. Я выпил на две четвертинки больше, чем ты. Пойми, что нам подымать скандал нельзя. Я за это отвечаю. Ведь дело касается женщины.

– И ей заеду, мне это все равно. Плохо, брат, старого Водичку знаешь. Раз в Забеглицах, на «Розовом острове», одна этакая харя не хотела со мной танцевать, у меня, дескать, рожа опухла. И вправду, рожа у меня тогда опухла, потому что я аккурат пришел с танцульки из Гостиваржа, но посуди сам, такое оскорбление от этакой шлюхи! «Извольте и вы, многоуважаемая барышня, говорю, получить, чтобы вам обидно не было». Как я ей дал разок, она повалила в саду стол, за которым сидела вместе с папашей, мамашей и двумя братцами, – только кружки полетели. Но мне, брат, весь «Розовый остров» был нипочем. Были там знакомые ребята из Вршовиц, они мне и помогли. Излупили мы этак пять семейств с ребятами вместе. Небось и в Михле было слыхать. Потом в газетах напечатали: «В таком-то саду, во время загородного гулянья, устроенного таким-то благотворительным кружком таких-то уроженцев такого-то города…» А потому, говорю, как мне помогли, так и я всегда своему товарищу помогу, коли уж дело до этого доходит. Не отойду от тебя ни на шаг, что бы ни случилось. Плохо, брат, ты мадьяров знаешь. Не ожидал, брат, я, что ты от меня захочешь отделаться; свиделись мы с тобой после стольких лет, да еще при таких обстоятельствах…

– Ладно уж, пойдем вместе, – решил Швейк. – Но надо действовать с оглядкой, чтобы не нажить беды.

– Не беспокойся, товарищ, – тихо сказал Водичка, когда подходили к лестнице. – Я его ка-ак хрясну… – И еще тише прибавил: – Вот увидишь, с этой мадьярской рожей не будет много работы.

И если бы в подъезде был кто-нибудь понимающий по-чешски, тот еще на лестнице услышал бы довольно громко произнесенный Водичкой девиз: «Плохо, брат, ты мадьяров знаешь!» – девиз, который зародился в тихом кабачке над рекой Литавой, среди садов прославленной Кираль-Хиды, окруженной холмами. Солдаты всегда будут проклинать Кираль-Хиду, вспоминая все эти упражнения перед мировой войной и во время нее, на которых их теоретически подготавливали к практическим избиениям и резне.

* * *

Швейк с Водичкой стояли у дверей квартиры господина Каконя. Раньше чем нажать кнопку звонка, Швейк заметил:

– Слышал ты когда-нибудь пословицу, Водичка, что осторожность – мать мудрости?

– Это меня не касается, – ответил Водичка. – Не давай ему рот разинуть…

– Да и мне тоже не с кем особенно разговаривать-то, Водичка.

Швейк позвонил, и Водичка громко сказал:

– Айн, цвей – и полетит с лестницы.

Открылась дверь, и появившаяся в дверях прислуга спросила по-венгерски:

– Что вам угодно?

– Nem tudom,[128]128
  He понимаю (венг.).


[Закрыть] – презрительно сказал Водичка. – Научись, девка, говорить по-чешски.

– Verstehen Sie Deutsch?[129]129
  Вы понимаете по-немецки? (нем.)


[Закрыть] – спросил Швейк.

– A pischen.[130]130
  Немножко (искаж. нем.).


[Закрыть]

– Also, sagen Sie der Frau, ich will die Frau sprechen, sagen Sie, daß ein Brief ist von einem Herr, draußen in Kong.[131]131
  Скажите барыне, что я хочу с ней говорить. Скажите, что для нее в коридоре есть письмо от одного господина (искаж. нем.).


[Закрыть]

– Я тебе удивляюсь, – сказал Водичка, входя вслед за Швейком в переднюю. – Как это ты можешь со всяким дерьмом разговаривать?

Закрыв за собой дверь, они остановились в передней. Швейк заметил:

– Хорошая обстановка. У вешалки даже два зонтика, а вон тот образ Иисуса Христа тоже неплох.

Из комнаты, откуда доносился звон ложек и тарелок, опять вышла прислуга и сказала Швейку:

– Frau ist gesagt, daß Sie hat ka Zeit, wenn was ist, das mir geben und sagen.[132]132
  Барыня сказала, что у нее нет времени; если что-нибудь нужно, передайте мне (искаж. нем.).


[Закрыть]

– Also, – торжественно сказал Швейк, – der Frau ein Brief, aber halten Küschen.[133]133
  Письмо для барыни, но держите язык за зубами (искаж. нем.).


[Закрыть]

Он вынул письмо поручика Лукаша.

– Ich, – сказал он, указывая на себя пальцем, – Antwort warten hier in die Vorzimmer.[134]134
  Я подожду ответа здесь, в передней (искаж. нем.).


[Закрыть]

– Что же ты не сядешь? – сказал Водичка, сидевший уже на стуле у стены. – Вон стул. Стоит, точно нищий. Не унижайся перед этим мадьяром. Будет еще с ним канитель, вот увидишь, но я, брат, его ка-ак хрясну…

– Послушай-ка, – спросил он после небольшой паузы, – где это ты по-немецки научился?

– Самоучка, – ответил Швейк.

Опять наступило молчание. Внезапно из комнаты, куда прислуга отнесла письмо, послышался ужасный крик и шум. Что-то тяжелое с силой полетело на пол, потом можно было ясно различить звон разбиваемых тарелок и стаканов, сквозь который слышался рев: «Baszom az anyat, baszom az istenet, baszom a Krisztus Mariat, baszom az atyadot, baszom a vilagot!»[135]135
  Растак его мать, растак его Бога, растак Христа и Марию, растак его отца, растак весь мир! (венг.)


[Закрыть]

Распахнулись двери, и в переднюю влетел господин во цвете лет с подвязанной салфеткой, размахивая письмом.

Старый сапер сидел ближе, и взбешенный господин накинулся сперва на него:

– Was soll das heißen, wo ist der verfluchte Kerl, welcher dieses Brief gebracht hat?[136]136
  Что это должно значить? Где этот проклятый негодяй, который принес письмо? (нем.)


[Закрыть]

– Полегче, – сказал Водичка, подымаясь со стула. – Особенно-то не разоряйся, а то вылетишь. Если хочешь знать, кто принес письмо, так спроси у товарища. Да говори с ним поаккуратнее, а то очутишься за дверью в два счета.

Теперь пришла очередь Швейка убедиться в красноречии взбешенного господина с салфеткой на шее, который, путая от ярости слова, начал кричать, что они только что сели обедать.

– Мы слышали, что вы обедаете, – на ломаном немецком языке согласился с ним Швейк и прибавил по-чешски: – Мы тоже было подумали, что напрасно отрываем вас от обеда.

– Не унижайся, – сказал Водичка.

Разъяренный господин, который так оживленно жестикулировал, что его салфетка держалась уже только одним концом, продолжал: он сначала подумал, что в письме речь идет о предоставлении воинским частям помещения в этом доме, принадлежащем его супруге.

– Здесь бы поместилось порядочное войско, – сказал Швейк. – Но в письме об этом не говорилось, как вы, вероятно, уже успели убедиться.

Господин схватился за голову и разразился потоком упреков. Он сказал, что тоже был лейтенантом запаса и что он охотно служил бы и теперь, но у него больные почки. В его время офицерство не было до такой степени распущено, чтобы нарушать покой чужой семьи. Он пошлет это письмо в штаб полка, в военное министерство, он опубликует его в газетах…

– Сударь, – с достоинством сказал Швейк, – это письмо написал я. Ich geschrieben, kein Oberleutnant.[137]137
  Я написал, не обер-лейтенант (искаж. нем.).


[Закрыть] Подпись подделана. Unterschrift, Name falsch.[138]138
  Подпись, фамилия фальшивая (нем.).


[Закрыть] Мне ваша супруга очень нравится. Ich liebe Ihre Frau.[139]139
  Я люблю вашу жену (нем.).


[Закрыть] Я влюблен в вашу жену по уши, как говорил Врхлицкий – kapitales Frau.[140]140
  Капитальная женщина (искаж. нем.).


[Закрыть]

Разъяренный господин хотел броситься на стоявшего со спокойным и довольным видом Швейка, но старый сапер Водичка, следивший за каждым движением Каконя, подставил ему ножку, вырвал у него из рук письмо, которым тот все время размахивал, сунул в свой карман, и не успел господин Каконь опомниться, как Водичка его сгреб, отнес к двери, открыл ее одной рукой, и… что-то загремело вниз по лестнице.

Случилось все это быстро, как в сказке, когда черт приходит за человеком. От разъяренного господина осталась лишь салфетка. Швейк ее поднял и вежливо постучал в дверь комнаты, откуда пять минут тому назад вышел господин Каконь и откуда теперь доносился женский плач.

– Принес вам салфеточку, – деликатно сказал Швейк даме, рыдавшей на софе. – Как бы на нее не наступили… Мое почтение!

Щелкнув каблуками и взяв под козырек, он вышел. На лестнице не было видно сколько-нибудь заметных следов борьбы. По-видимому, все сошло, как и предполагал Водичка, совершенно гладко. Только дальше у ворот Швейк нашел разорванный крахмальный воротничок. Очевидно, когда господин Каконь в отчаянии уцепился за ворота, чтобы его не вытащили на улицу, здесь разыгрался последний акт этой трагедии.

Зато на улице было оживленно. Господина Каконя оттащили в ворота напротив и отливали водой. А посреди улицы бился, как лев, старый сапер Водичка с несколькими гонведами и гонведскими гусарами, заступившимися за своего земляка. Он мастерски отмахивался штыком на ремне, как цепом. Водичка был не один. Плечом к плечу с ним дрались несколько солдат-чехов из различных полков, которые проходили мимо.

Швейк, как он позже утверждал, сам не знал, как очутился в самой гуще и как в руках у него появилась трость какого-то оторопевшего зеваки (тесака у Швейка не было).

Продолжалось это довольно долго, но всему прекрасному приходит конец. Прибыл патруль полицейских и забрал всех.

Рядом с Водичкой шагал Швейк, неся палку, которую начальник патруля признал corpus delicti.[141]141
  Вещественное доказательство преступления (лат.).


[Закрыть]

Швейк шел с довольным видом, держа палку, как ружье, на плече.

Старый сапер Водичка всю дорогу упрямо молчал. Только входя на гауптвахту, он задумчиво сказал Швейку:

– Говорил я тебе, что ты мадьяров плохо знаешь!