Текст книги "Похождения бравого солдата Швейка (с илл.)"

Автор книги: Ярослав Гашек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 39 (всего у книги 49 страниц)

Подпоручик Цайтгамль заявил тоном коммерсанта:

– У этого мужика осталось еще двенадцать поросят, и ему было совершенно правильно выплачено, согласно последнему дивизионному приказу номер двенадцать тысяч четыреста двадцать, часть хозяйственная. Согласно параграфу шестнадцатому этого приказа, свиней следует покупать в местах, не затронутых войной, не дороже, чем две кроны шестнадцать геллеров за один килограмм живого веса. В местах, войной затронутых, следует прибавлять на один килограмм живого веса тридцать шесть геллеров, что составит за один килограмм две кроны пятьдесят два геллера. Примечание: в случае если будет установлено, что в местах, затронутых войной, хозяйства остались в целости с полным составом свиного поголовья, то свиньи могут быть отправлены для снабжения проходящих частей; выплачивать же за реквизированную свинину следует, как в местах, войной не затронутых, с особой приплатой в размере двенадцати геллеров на один килограмм живого веса. Если же ситуация не вполне ясна, то немедленно составить на месте комиссию из заинтересованного лица, командира проходящей воинской части и того офицера или старшего писаря (если дело идет о небольшом подразделении), которому поручена хозяйственная часть.

Все это подпоручик Цайтгамль прочел по копии дивизионного приказа, которую все время носил с собой и знал почти наизусть. В прифронтовой полосе оплата за один килограмм моркови повышается на пятнадцать целых три десятых геллера, а для «Offiziersmenagekücheabteilung»[303]303
  Отделение кухни офицерского питания (нем.).


[Закрыть] в прифронтовой полосе за цветную капусту оплата повышается на одну крону семьдесят пять геллеров за один килограмм.

Те, кто составлял в Вене этот приказ, представляли себе прифронтовую полосу изобилующей морковью и цветной капустой.

Подпоручик Цайтгамль прочел это взволнованному крестьянину, разумеется, по-немецки и спросил его на том же языке, понял ли он, а когда тот в знак отрицания покачал головой, заорал на него:

– Значит, хочешь комиссию?

Тот понял слово «комиссия» и утвердительно закивал головой. Между тем его поросят уже повлекли на казнь к полевым кухням. Крестьянина обступили прикомандированные для реквизиции солдаты со штыками, и комиссия отправилась на его хутор, чтобы на месте определить, должен ли он получить по две кроны пятьдесят два геллера за один килограмм, или только по две кроны двадцать восемь геллеров.

Они еще не вышли на дорогу, ведущую к селу, как от полевых кухонь донесся троекратный предсмертный визг поросят. Крестьянин понял, что всему конец, и отчаянно закричал:

– Давайте мне за каждую свинью по два золотых!

Четыре солдата окружили его еще теснее, а вся семья преградила дорогу капитану Сагнеру и подпоручику Цайтгамлю, бросившись перед ними на колени посередь пыльной дороги. Мать с двумя дочерьми обнимала колена обоих, называя их благодетелями, пока крестьянин не прикрикнул на них и не заорал на украинском диалекте русинов, чтобы они встали. Пусть, мол, солдаты подавятся поросятами…

Тем самым комиссия прекратила свою деятельность. Но крестьянин вдруг взбунтовался и стал грозить кулаками, тогда один солдат так хватил его прикладом, что в глазах потемнело, и вся семья, перекрестившись, пустилась наутек с отцом семейства во главе.

Десять минут спустя старший писарь батальона вместе с ординарцем батальона Матушичем уже уписывали у себя в вагоне свиные мозги. Обжираясь, старший писарь время от времени язвительно обращался к младшим писарям со словами:

– Небось и вы не прочь этого пожрать? Не так ли? Нет, ребята, это только для унтер-офицеров. Поварам – печенка и почки, мозг и голова – господам фельдфебелям, а младшим писарям – только двойная солдатская порция мяса.

Капитан Сагнер уже отдал приказ относительно офицерской кухни: «Свиное жаркое с тмином. Выбрать для этого самое лучшее мясо, но не слишком жирное!» Вот почему, когда на Лупковском перевале солдатам раздавали обед, каждый из них обнаружил в своем котелке по два маленьких кусочка мяса, а тот, кто родился под несчастливой звездой, нашел только кусочек шкурки.

В кухне царило обычное армейское кумовство: благами пользовались все, кто был близок к господствующей клике. Денщики ходили с лоснившимися от жира мордами. У всех ординарцев животы были, словно барабаны. Творились вопиющие безобразия. Вольноопределяющийся Марек из чувства справедливости произвел возле кухни скандал. Когда кашевар положил ему в котелок с супом солидный кусок вареного филе, сказав при этом: «Это нашему историографу», – Марек заявил, что на войне все солдаты равны, и это вызвало всеобщее одобрение и послужило поводом обругать кашеваров.

Вольноопределяющийся бросил кусок мяса обратно, показав этим, что отказывается от всяких привилегий. В кухне, однако, не поняли и полагали, что батальонный историограф остался недоволен предложенным куском, а потому кашевар шепнул ему, чтобы он пришел после раздачи обеда, он, мол, отрежет ему тогда часть от окорока.

У писарей тоже лоснились морды; санитары, казалось, так и пышут благополучием, а рядом со всей этой благодатью валялись еще не прибранные остатки недавних боев. Повсюду были разбросаны патронные обоймы, пустые жестяные консервные банки, клочья русских, австрийских и немецких мундиров, части разбитых повозок, длинные окровавленные ленты марлевых бинтов и вата. В старой сосне у бывшего вокзала, от которого осталась только куча развалин, торчала неразорвавшаяся граната. Везде валялись осколки снарядов; неподалеку, по-видимому, находились солдатские могилы, откуда страшно несло трупным запахом.

Так как здесь проходили и располагались лагерем войска, то повсюду виднелись кучки человеческого кала международного происхождения – представителей всех народов Австрии, Германии и России. Испражнения солдат различных национальностей и вероисповеданий лежали рядом или мирно наслаивались друг на друга безо всяких споров и раздоров.

Полуразрушенная водонапорная башня, деревянная будка железнодорожного сторожа и вообще все, что имело стены, изрешетили ружейные пули. Завершая картину прелестей войны, неподалеку, из-за холма, поднимались столбы дыма, как будто там горела целая деревня или осуществлялись крупные военные операции. Это сжигали холерные и дизентерийные бараки на радость господам, которые принимали участие в устройстве этого госпиталя и при этом крали и набивали себе карманы, представляя счета за постройку несуществующих холерных и дизентерийных бараков.

Ныне одна группа бараков расплачивалась за все остальные, и в смраде горящих соломенных тюфяков возносились к небесам все хищения, совершенные под покровительством эрцгерцогини.

На складе за вокзалом германцы поспешили поставить памятник павшим бранденбуржцам с надписью «Den Helden von Lupkapass»,[304]304
  «Героям Лупковского перевала» (нем.).


[Закрыть] с большим германским орлом, вылитым из бронзы, причем в надписи на цоколе отмечалось, что эта эмблема отлита из русских пушек, отбитых при освобождении Карпат германскими полками.

В этой странной и еще до сих пор для него непривычной атмосфере батальон отдыхал после обеда в вагонах, а капитан Сагнер вместе со своим адъютантом все еще не могли с помощью шифрованных телеграмм договориться с базой бригады о дальнейшем маршруте батальона.

Сообщения были настолько неясны, что из них можно было заключить единственное, будто им не следовало ехать на Лупковский перевал, а надо было ехать от Нового Места у Шятора в совершенно другом направлении, так как в телеграммах шла речь о городах Чоп – Унгвар – Киш-Березна – Ужок.

Через десять минут выяснилось, что сидевший в бригаде штабной офицер – форменный балбес: посылает шифрованную телеграмму с запросом, говорит ли с бригадой восьмой маршевый батальон Семьдесят пятого полка (военный шифр G 3). Бригадный балбес удивлен, получив ответ, что на проводе седьмой маршевый батальон Девяносто первого полка, и спрашивает, кто дал им приказ ехать на Мукачево по военной железной дороге на Стрый, тогда как их маршрут через Лупковский перевал на Санок в Галицию. Балбес страшно удивлен, что ему телеграфируют с Лупковского перевала, и шлет шифрованную телеграмму: «Маршрут остается без изменения: Лупковский перевал – Санок, где ждать дальнейших распоряжений».

По возвращении капитана Сагнера в штабном вагоне начинают говорить о явной бестолковщине, причем делаются намеки на то, что, не будь германцев, Восточная военная группа совершенно потеряла бы голову.

Подпоручик Дуб пытается выступить в защиту бестолковщины австрийского штаба и несет околесицу о том, что здешний край был опустошен недавними боями и что железнодорожный путь еще не мог быть приведен в надлежащий порядок.

Все офицеры смотрят на него с состраданием, как бы желая сказать: «Этот господин не виноват. Уж таким идиотом он уродился». Не встречая возражений, подпоручик Дуб распространяется о великолепном впечатлении, которое на него производит этот разоренный край, свидетельствующий о том, как умеет бить железный кулак нашей армии. Ему опять никто не отвечает. И он повторяет: «Да, безусловно, разумеется, русские отступали здесь в страшной панике».

Капитан Сагнер решает, что, когда они будут в окопах и положение станет особенно опасным, он при первом же удобном случае пошлет подпоручика Дуба за проволочные заграждения в качестве офицера-разведчика для рекогносцировки неприятельских позиций. Капитан Сагнер шепчет поручику Лукашу, высунувшемуся так же, как и он, из окна вагона:

– Послал черт на нашу голову этих штатских! Чем образованнее, тем дурнее.

Казалось, что подпоручик Дуб никогда не замолчит. Он пересказывает офицерам все, что читал в газетах о карпатских боях и о борьбе за карпатские перевалы во время австро-германского наступления на Сане.

Он рассказывает так, как будто он не только участвовал, но и сам руководил всеми операциями.

Особенное отвращение вызывали его изречения вроде: «Потом мы двинулись на Буковско, чтобы обеспечить за собой линию Буковско – Дынув, поддерживая связь с Бардеёвской группой у Большой Полянки, где мы разбили Самарскую дивизию неприятеля».

Поручик Лукаш не выдержал и вставил, прервав речь подпоручика Дуба: «О чем ты, по-видимому, еще до войны говорил со своим окружным начальником?»

Подпоручик Дуб враждебно взглянул на поручика Лукаша и вышел из вагона.

Воинский поезд стоял на насыпи, а внизу, в нескольких метрах под откосом, лежали разные предметы, брошенные отступавшими русскими солдатами, которые, по-видимому, уходили по этому рву. Тут валялись заржавленные чайники, горшки, патронташи. Здесь же среди разнообразнейших предметов валялись мотки колючей проволоки и снова окровавленные полосы марлевых бинтов и вата. В одном месте надо рвом стояла группа солдат, и подпоручик Дуб тотчас заметил, что среди них находится Швейк и что-то рассказывает.

Он пошел туда.

– Что случилось? – раздался строгий окрик подпоручика Дуба, который стал прямо против Швейка.

– Осмелюсь доложить, господин лейтенант, – ответил за всех Швейк, – смотрим.

– На что смотрите? – крикнул подпоручик Дуб.

– Осмелюсь доложить, господин лейтенант, мы смотрим вниз, в ров.

– А кто вам разрешил это?

– Осмелюсь доложить, господин лейтенант, такова воля нашего господина полковника Шлагра из Брука. Когда мы отправлялись на фронт, он в своей прощальной речи велел нам, когда мы будем проходить по местам боев, сугубое внимание обращать на то, как развивалось сражение, чтобы извлечь пользу для себя. И вот здесь, господин лейтенант, в этом рву, мы видим, что солдату приходится бросать при бегстве. Мы здесь поняли, осмелюсь доложить, господин лейтенант, как глупо, когда солдат тащит с собой всякие лишние вещи. Этим он понапрасну отягощает себя. От этого он понапрасну утомляется. Когда солдат тащит на себе такую тяжесть, ему трудно воевать.

У подпоручика Дуба мелькнула надежда, что наконец-то он сможет предать Швейка военно-полевому суду за антимилитаристскую предательскую пропаганду, а потому он быстро спросил:

– Вы, значит, думаете, что солдат должен бросать патроны или штыки, чтоб они валялись где-нибудь в овраге, как вон там?

– Никак нет, ни в коем случае, господин лейтенант, – приятно улыбаясь, ответил Швейк, – извольте посмотреть вон туда вниз, на этот брошенный железный ночной горшок.

И действительно, под насыпью среди черепков вызывающе валялся ночной горшок с отбитой эмалью и изъеденный ржавчиной. Все эти предметы, не годные для домашнего употребления, складывал сюда начальник вокзала как материал для дискуссий археологов будущих столетий, которые, открыв это становище, совершенно обалдеют, а дети в школах будут изучать век эмалированных ночных горшков.

Подпоручик Дуб посмотрел на этот предмет, и ему ничего другого не оставалось, как только констатировать, что это действительно один из тех инвалидов, которые провели свою юность под кроватью.

На всех это произвело огромное впечатление. И так как подпоручик Дуб молчал, заговорил Швейк:

– Осмелюсь доложить, господин лейтенант, что однажды с таким вот ночным горшком произошла презабавная история на курорте Подебрады… Об этом у нас рассказывали в трактире на Виноградах. В то время в Подебрадах начали издавать журнальчик «Независимость», во главе которого стал подебрадский аптекарь, а редактором поставили Владислава Гаека из Домажлиц.

Аптекарь был большой чудак. Он собирал старые горшки и прочую дребедень, прямо-таки набрал целый музей. А этот самый домажлицкий Гаек позвал раз в гости своего приятеля, который тоже писал в газеты. Ну, там они нализались как следует, так как уже целую неделю не виделись. И тот ему обещал за угощение написать «филитон» в эту самую «Независимость», в независимый журнал, от которого он зависел. Ну и написал приятель «филитон» про одного коллекционера, который в песке на берегу Лабы нашел старый железный ночной горшок и, приняв его за шлем святого Вацлава, поднял такой шум, что посмотреть на этот шлем прибыл с процессией и с хоругвями епископ Бриних из Градца. Подебрадский аптекарь решил, что это намек на него, и подал на Гаека в суд.

Подпоручик с большим удовольствием столкнул бы Швейка вниз, но сдержался и заорал на всех:

– Говорю вам, не глазеть тут попусту! Вы все меня еще не знаете, но вы меня еще узнаете! Вы останетесь здесь, Швейк, – приказал он грозно, когда Швейк вместе со всеми остальными направился к вагону.

Они остались с глазу на глаз. Подпоручик Дуб размышлял, что бы такое пострашнее сказать, но Швейк его опередил:

– Осмелюсь доложить, господин лейтенант, хорошо, если такая погода удержится. Днем не слишком жарко, а ночи очень приятные. Самое подходящее время для военных действий.

Подпоручик Дуб вытащил револьвер и спросил:

– Знаешь, что это такое?

– Так точно, господин лейтенант, знаю. У нашего обер-лейтенанта Лукаша точь-в-точь такой же.

– Так запомни, мерзавец, – строго и с достоинством сказал подпоручик Дуб, снова пряча револьвер. – Знай, что дело кончится очень плохо, если ты и впредь будешь вести свою пропаганду.

Подпоручик Дуб, уходя, довольно повторял про себя: «Это я ему хорошо сказал: “про-па-ган-ду, да, про-па-ган-ду!..”»

Прежде чем влезть в вагон, Швейк немного прошелся, ворча себе под нос:

– Куда же мне его определить? – и чем дальше, тем отчетливее в сознании Швейка возникало прозвище «полупердун».

В военном лексиконе слово «пердун» издавна пользовалось особой любовью. Это почетное наименование относилось главным образом к полковникам или пожилым капитанам и майорам. «Пердун» было следующей ступенью прозвища «дрянной старикашка»… Без этого эпитета слово «старикашка» было ласкательным обозначением старого полковника или майора, который сильно кричал, но любил своих солдат и не давал их в обиду другим полкам, особенно когда дело касалось чужих патрулей, которые вытаскивали солдат его части из кабаков, если те засиживались там сверх положенного времени. «Старикашка» заботился о солдатах, следил, чтобы обед был хороший. Однако у него непременно был какой-нибудь конек. Как сядет на него, так и поехал! За это-то его и прозывали «старикашкой».

Но если же «старикашка» понапрасну придирался к солдатам и унтерам, выдумывал ночные учения и тому подобные штуки, то он становился из просто «старикашки» – «паршивым старикашкой» или «дрянным старикашкой».

Высшая степень непорядочности, придирчивости и глупости обозначалась словом «пердун». Это слово заключало все. Но между «штатским пердуном» и «военным пердуном» была большая разница.

Первый, штатский, тоже является начальством, и его так обычно называют в учреждениях курьеры и чиновники. Это филистер-бюрократ, который распекает, например, за то, что черновик недостаточно высушен промокательной бумагой и т. п. Он исключительный идиот и скотина, осел, который строит из себя умного, делает вид, что все понимает, все умеет объяснить, и к тому же на всех обижается.

Кто был на военной службе, понимает, конечно, разницу между этим типом и «пердуном» в военном мундире. Здесь это слово обозначало «старикашку», который был настоящим «паршивым старикашкой», всегда лез на рожон и тем не менее останавливался перед каждым препятствием. Солдат он не любил, безуспешно воевал с ними, не снискал у них авторитета, которым пользовался просто «старикашка» и отчасти «паршивый старикашка».

В некоторых гарнизонах, как, например, в Тренто, вместо «пердуна» говорили «наш старый нужник». Во всех этих случаях дело шло о человеке пожилом, и если Швейк мысленно назвал подпоручика Дуба «полупердуном», то поступил вполне логично, так как и по возрасту, и по чину, и вообще по всему прочему подпоручику Дубу до «пердуна» не хватало еще пятидесяти процентов.

Возвращаясь с этими мыслями к своему вагону, Швейк встретил денщика Кунерта. Щека у Кунерта распухла, он невразумительно пробормотал, что недавно у него произошло столкновение с господином подпоручиком Дубом, который ни с того ни с сего надавал ему оплеух: у него, мол, имеются определенные доказательства, что Кунерт поддерживает связь со Швейком.

– В таком случае, – рассудил Швейк, – идем подавать рапорт. Австрийский солдат обязан сносить оплеухи только в определенных случаях. Твой господин перешел все границы, как говаривал старый Евгений Савойский, «от сих до сих». Теперь ты обязан идти с рапортом, а если не пойдешь, так я сам надаю тебе оплеух. Тогда будешь знать, что такое воинская дисциплина. В Карлинских казармах был лейтенант по фамилии Гауснер. У него тоже был денщик, которого он бил по морде и награждал пинками. Как-то раз он так набил морду этому денщику, что тот совершенно обалдел и пошел с рапортом, а при рапорте все перепутал и сказал, что ему надавали пинков. Ну, лейтенант доказал, что солдат врет: он в тот день никаких пинков ему не давал, бил только по морде. Конечно, разлюбезного денщика за ложное донесение посадили на три недели. Однако это дела не меняет, – продолжал Швейк. – Ведь это как раз то самое, о чем любил повторять студент-медик Гоубичка. Он говорил, что все равно, кого вскрыть в патологическом институте: человека, который повесился или который отравился. Я иду с тобой. Пара пощечин на войне много значит.

Кунерт совершенно обалдел и поплелся за Швейком к штабному вагону.

Подпоручик Дуб, высовываясь из окна, заорал:

– Что вам здесь нужно, негодяи?

– Держись с достоинством, – советовал Швейк Кунерту, вталкивая его в вагон.

В коридор вагона вышел поручик Лукаш, а за ним капитан Сагнер.

Поручик Лукаш, переживший столько неприятностей из-за Швейка, был очень удивлен, ибо лицо Швейка утратило обычное добродушие, не имело знакомого всем милого выражения. Скорее наоборот, оно показывало, что произошли новые неприятные события.

– Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, – сказал Швейк, – дело идет о рапорте.

– Только, пожалуйста, не валяй дурака, Швейк! Мне уже это надоело.

– С вашего разрешения, я ординарец вашей маршевой роты, а вы, с вашего разрешения, изволите быть командиром одиннадцатой роты. Я знаю, это выглядит очень странно, но я знаю также и то, что господин лейтенант Дуб подчинен вам.

– Вы, Швейк, окончательно сошли с ума! – прервал его поручик Лукаш. – Вы пьяны и лучше всего сделаете, если уйдете отсюда. Понимаешь, дурак, скотина?!

– Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, – сказал Швейк, подталкивая вперед Кунерта, – это точь-в-точь похоже на то, как однажды в Праге испытывали защитную решетку, чтоб никого не переехало трамваем. Для этого опыта принес себя в жертву сам изобретатель, а потом городу пришлось платить его вдове возмещение.

Капитан Сагнер, не зная, что сказать, кивал в знак согласия головой, в то время как лицо у поручика Лукаша выражало отчаяние.

– Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, обо всем следует рапортовать, – неумолимо продолжал Швейк. – Еще в Бруке вы мне говорили, господин обер-лейтенант, что уж если я стал ординарцем роты, то у меня есть и другие обязанности, кроме всяких приказов. Я должен быть информирован обо всем, что происходит в роте. На основании этого распоряжения я позволяю себе доложить вам, господин обер-лейтенант, что господин лейтенант Дуб ни с того ни с сего надавал пощечин своему денщику. Я об этом, осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, и говорить бы не стал, но раз господин лейтенант Дуб является вашим подчиненным, я решил, что мне следует об этом рапортовать.

– Странная история, – задумался капитан Сагнер. – Почему вы, Швейк, все время толкаете к нам Кунерта?

– Осмелюсь доложить, господин батальонный командир, обо всем следует рапортовать. Он глуп, ему набил морду господин лейтенант Дуб, а ему совестно одному идти с рапортом. Извольте, господин капитан, только взглянуть, как у него трясутся колени, он еле жив, оттого что должен идти с рапортом. Не будь меня, он никогда и не решился бы идти с рапортом. Вроде того Куделя из Бытоухова, который на действительной службе до тех пор ходил на рапорт, пока его не перевели во флот, где он дослужился до корнета и был потом на каком-то острове в Тихом океане объявлен дезертиром. Потом он там женился и беседовал с путешественником Гавласой, который никак не мог отличить его от туземцев. Вообще очень печально, когда приходится из-за каких-то нескольких идиотских пощечин идти на рапорт. Он вообще не хотел сюда идти, говорил, что сюда не пойдет. Он столько получил этих оплеух, что даже не знает, о которой оплеухе теперь идет речь. Он сам никогда бы не пошел сюда и вообще не хотел идти на рапорт. Он позволит себя избивать и впредь сколько влезет. Осмелюсь доложить, господин капитан, посмотрите на него: он со страха обделался. С другой же стороны, он должен был тотчас же пожаловаться, потому что получил несколько пощечин. Но он не отважился, так как знал, что лучше, как писал один поэт, быть «скромной фиалкой». Он ведь состоит денщиком у господина лейтенанта Дуба.

Подталкивая Кунерта вперед, Швейк сказал ему:

– Не трясись же ты как осиновый лист!

Капитан Сагнер спросил Кунерта, как было дело. Кунерт, дрожа всем телом, попросил обо всем расспросить самого господина лейтенанта. Вообще господин лейтенант Дуб по морде его не бил.

Иуда Кунерт, не переставая дрожать, заявил даже, что Швейк все выдумал.

Этому печальному событию положил конец сам подпоручик Дуб, который вдруг появился и закричал на Кунерта:

– Хочешь получить новую оплеуху?

Все стало ясно, и капитан Сагнер прямо заявил подпоручику Дубу:

– Кунерт с сегодняшнего дня прикомандировывается к батальонной кухне, что же касается нового денщика, обратись к старшему писарю Ванеку.

Подпоручик Дуб взял под козырек и, уходя, бросил Швейку:

– Бьюсь об заклад, вам не миновать петли!

Когда Дуб ушел, Швейк растроганно и по-дружески обратился к поручику Лукашу:

– В Мниховом Градище был один такой же господин. Он то же самое сказал другому господину, а тот ему в ответ: «Под виселицей встретимся».

– Ну и идиот же вы, Швейк! – с сердцем сказал поручик Лукаш. – Но не смейте, как вы это обычно делаете, отвечать: «Так точно – я идиот».

– Frappant![305]305
  Поразительно! (фр.)


[Закрыть] – воскликнул капитан Сагнер, высовываясь в окно. Он с радостью спрятался бы обратно, но было поздно, несчастье уже совершилось: под окном стоял подпоручик Дуб.

Подпоручик Дуб выразил свое сожаление по поводу того, что капитан Сагнер ушел, не выслушав его выводов относительно наступления на Восточном фронте.

– Если мы хотим как следует понять это колоссальное наступление, – кричал подпоручик Дуб в окно, – мы должны отдать себе отчет в том, как развернулось наступление в конце апреля. Мы должны были прорвать русский фронт и наиболее выгодным местом для этого прорыва сочли фронт между Карпатами и Вислой.

– Я с тобой об этом не спорю, – сухо ответил капитан Сагнер и отошел от окна.

Через полчаса, когда поезд снова двинулся в путь по направлению к Саноку, капитан Сагнер растянулся на скамье и притворился спящим, чтобы подпоручик Дуб не приставал к нему со своими глупостями относительно наступления.

В вагоне, где находился Швейк, недоставало Балоуна. Он выпросил себе разрешение вытереть хлебом котел, в котором варили гуляш. В момент отправления Балоун находился на платформе с полевыми кухнями и, когда поезд дернуло, очутился в очень неприятном положении, влетев головой в котел. Из котла торчали только ноги. Вскоре он привык к новому положению, и из котла опять раздалось чавканье, вроде того, какое издает еж, когда охотится за тараканами. Потом послышался умоляющий голос Балоуна:

– Ради Бога, братцы, будьте добренькие, бросьте мне сюда еще кусок хлеба. Здесь много соуса.

Эта идиллия продолжалась до ближайшей станции, куда одиннадцатая рота приехала с котлом, вычищенным до блеска.

– Да вознаградит вас за это Господь Бог, товарищи, – сердечно благодарил Балоун – С тех пор как я на военной службе, мне впервой посчастливилось.

И он был прав. На Лупковском перевале Балоун получил две порции гуляша. Кроме того, поручик Лукаш, которому Балоун принес из офицерской кухни нетронутый обед, на радостях оставил ему добрую половину. Балоун был вполне счастлив. Он болтал ногами, свесив их из вагона. От военной службы на него вдруг повеяло чем-то теплым и родным.

Повар начал его разыгрывать. Он сообщил, что в Саноке им сварят ужин и еще один обед в счет тех ужинов и обедов, которые солдаты недополучили в пути. Балоун только одобрительно кивал головой и шептал: «Вот увидите, товарищи, Господь Бог нас не оставит»

Все откровенно расхохотались, а кашевар, сидя на полевой кухне, запел:

 
Жупайдия, жупайда,
Бог не выдаст никогда.
Коли нас посадит в лужу,
Сам же вытащит наружу.
 
 
Коли в лес нас заведет,
Сам дорогу нам найдет.
Жупайдия, жупайда,
Бог не выдаст никогда.
 

За станцией Шавне, в долине, опять начали попадаться военные кладбища. У Шавне с поезда был виден каменный крест с обезглавленным Христом, которому снесло голову при обстреле железнодорожного пути.

Поезд набирал скорость, летя по лощине к Саноку.

Все чаще встречались разрушенные деревни. Они тянулись по обеим сторонам железной дороги до самого горизонта.

Около Кулашни, внизу, в реке лежал разбитый поезд Красного Креста.

Балоун вылупил глаза, его особенно поразили раскиданные внизу части паровоза. Дымовая труба врезалась в железнодорожную насыпь и торчала оттуда, словно двадцативосьмисантиметровое орудие.

Эта картина привлекла внимание всего вагона. Больше других возмущался повар Юрайда:

– Разве полагается стрелять в вагоны Красного Креста?

– Не полагается, но допускается, – ответил Швейк. – Попадание было хорошее, ну а потом каждый может оправдаться, что это было ночью, красного креста не заметили. На свете вообще много чего не полагается, но что допускается. Главное, попытаться сделать то, чего нельзя делать. Во время императорских маневров под Писеком пришел приказ, что в походе запрещается связывать солдат козлом. Но наш капитан додумался сделать это иначе. Над приказом он только смеялся, ведь ясно, что связанный козлом солдат не может маршировать. Так он, в сущности, этого приказа не обходил, а просто-напросто бросал связанных солдат в обозные повозки и продолжал поход. Или вот еще случай, который произошел на нашей улице лет пять-шесть назад. В одном доме, во втором этаже, жил пан Карлик, а этажом выше – очень порядочный человек, студент консерватории Микеш. Этот Микеш был страшный бабник и начал, между прочим, ухаживать за дочерью пана Карлика, у которого была транспортная контора и кондитерская да где-то в Моравии переплетная мастерская на чужое имя. Когда пан Карлик узнал, что студент консерватории ухаживает за его дочерью, он пошел к нему на квартиру и сказал: «Я вам запрещаю жениться на моей дочери, босяк вы этакий! Я не выдам ее за вас». – «Хорошо, – ответил пан Микеш, – что же делать, нельзя – так нельзя! Не пропадать же мне совсем!» Через два месяца пан Карлик снова пришел к студенту да еще привел свою жену, и оба они в один голос воскликнули: «Мерзавец! Вы лишили чести нашу дочь!» – «Совершенно верно, – подтвердил он. – Я, милостивая государыня, попортил девчонку!» Пан Карлик стал орать на него, хоть это было совсем ни к чему. Он, мол, говорил, что не выдаст дочь за босяка. А тот ему в ответ совершенно резонно заявил, что он и сам не женится на такой: тогда же не было речи о том, что он может с ней сделать. Об этом они никаких разговоров не вели, а он свое слово сдержит, пусть не беспокоятся. Жениться на ней он не хочет; человек он с характером, не ветрогон какой, и слово держит: что сказал, то свято. А если его будут преследовать, – ну что же, совесть у него чиста. Покойная мать на смертном одре взяла с него клятву, что он никогда в жизни лгать не будет. Он ей это обещал и дал на то руку, а такая клятва нерушима. В его семье вообще никто не лгал, и в школе он тоже всегда за поведение имел отлично. Вот видите – кое-что допускается, чего не полагается, могут быть пути различны, но к единой устремимся цели!

– Дорогие друзья, – воскликнул вольноопределяющийся, усердно делавший какие-то заметки, – нет худа без добра! Этот взорванный, полусожженный и сброшенный с насыпи поезд Красного Креста обогатит в будущем славную историю нашего батальона новым геройским подвигом. Представим себе, что этак около шестнадцатого сентября, как я уже наметил, от каждой роты нашего батальона несколько простых солдат под командой капрала вызовутся взорвать вражеский бронепоезд, который обстреливает нас и препятствует переправе через реку. Переодевшись крестьянами, они доблестно выполнят свое задание.

– Что я вижу! – удивился вольноопределяющийся, заглянув в свою тетрадь. – Как попал сюда наш пан Ванек?

– Послушайте, господин старший писарь, – обратился он к Ванеку, – какая великолепная глава в истории батальона посвящена вам! Вы как будто уже упоминались где-то, но это безусловно лучше и ярче.