Текст книги "Агидель стремится к Волге"

Автор книги: Яныбай Хамматов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 18 страниц)

XXIX

После успешного штурма Китай-города в руках иноземцев оставался лишь Кремль. Поняв, наконец, что подкрепления не будет и что положение гарнизона совершенно безнадежно, осажденные согласились на все условия руководителей ополчения.

Капитуляция происходила двадцать седьмого октября. Принимал ее Кузьма Минин. Полк Струся сдался князю Трубецкому, а пленные из полка Будилы были отданы Пожарскому.

Войдя в Кремль, ратники пришли в ужас. Их взору предстала страшная картина полного разорения: пепелища, развалины, всюду грязь, кучи мусора, разграбленные и загаженные церкви. Кое-где были обнаружены большие чаны с разделанными и засоленными человеческими трупами…

Но победители быстро оправились от шока, и после обедни и молебна в Успенском соборе началось всеобщее ликование. Под колокольный перезвон люди вопили от радости и обнимались, поздравляя друг друга с освобождением.

Не меньше русских радовались и башкирские джигиты. Впервые собравшись все вместе с начала войны, они с особенным вдохновением совершили дневной намаз. Позже, переделав неотложные дела, башкиры разбрелись группами, каждый – со своим племенем, и начались возле костров долгие задушевные разговоры, обсуждение пережитых событий, обмен впечатлениями. Вместе вспоминали родину и погибших товарищей.

Предвкушая скорое возвращение домой, вождь тамьянцев волостной старшина Тюлькесура-бей обратился к своим соплеменникам:

– Ну что, джигиты мои, еще не наговорились? Может, хватит болтать! Завели-ка бы лучше песню про наш Бешэтэк[41]41
  Гора в Белорецком районе.


[Закрыть]!

Стоило кураисту поднести к губам инструмент, как полилась до боли родная мелодия. И Тюлькесура-бей, вобрав в себя побольше воздуха, проникновенно запел:

 
Бешэтэк-гора, ай, темный лес —
От меня загородил ты белый свет.
Сколько ездил, сколько видел я чудес —
Не встречал нигде подобных мест.
 

Едва старшина умолк, как зазвучала другая песня, сочиненная Хабибназаром:

 
Скажите – спой, и я спою —
За песнь я денег не беру.
И лишь таких, как вы, друзей,
Не вырастишь, сколько воды ни лей.
 
 
Вот серебрится щука под водой,
Пускай глубоким будет озерцо.
Невзгод изведать много довелось,
Хоть раз бы в жизни повезло…
 

Когда веселье было в полном разгаре, к Тюлькесуре и другим башкирским вождям явились посыльные с приглашением от Дмитрия Пожарского.

Те быстро привели себя в порядок. Подправив усы и бороды и облачившись в парадные одежды, которые всегда были при них, родоначальники отправились на Арбат.

Собрав воевод, отрядных командиров и башкирских беев, князь Пожарский поздравил всех с победой.

– Други мои, сегодня великий день. Вся Россия нынче ликует с нами. Мы очистили град наш стольный от ненавистных чужеземцев, задумавших погубить Отчизну нашу, – торжественно произнес он, держа перед собой чашу с вином. И как раз в этот момент ему передали приглашение от князя Трубецкого.

Пожарский нахмурился, отметив про себя с неодобрением: «Ишь, за мной послал, боярин князь! Нет чтобы самому пожаловать!.. Будто в общей победе зрит лишь свои заслуги. А впрочем… Пускай себе тешится на здоровье. Чай, время рассудит нас. Не за себя, за Отечество я радею. И время покажет, кого восславят благодарные потомки наши».

Трубецкой, расположившийся в кремлевском дворце Бориса Годунова, не скрывал удовлетворения, встречая Пожарского.

– Милости просим, дорогой Дмитрий Михайлович! Проходи, присаживайся, – пригласил он гостя за стол.

– А где ж другие? – с удивлением спросил тот, озираясь по сторонам.

– Да не стал я больше никого звать, Дмитрий Михайлович. Хочу разделить торжество с тобой, а заодно и потолковать с глазу на глаз кое о чем!

– Победа – радость всеобщая, Дмитрий Тимофеевич. Уж куда веселее было бы отпраздновать ее, ежели не с народом, так хоть вместе с воеводами, – промолвил Пожарский с явным сожалением.

Трубецкой в ответ лишь рукой махнул. Велев слуге наполнить кубки, он произнес напыщенный тост. А стоило им осушить по первой, как снаружи раздались чьи-то крики.

– Что там за шум? – с тревогой спросил Трубецкой, позвав стражника, охранявшего вход.

Служивый растерялся, не зная, как ответить. Но тут вбежал какой-то сотник и впопыхах доложил:

– Ваша светлость, казаки набрались хмельного и тепереча жалованья требуют! Грозятся, мол, ежели им не заплатят, начальников перережут.

Трубецкой побледнел и процедил сквозь зубы:

– Доколе?! До чего ж утомился я от прихотей ихних!

– Хочешь, не хочешь, а придется тебе улаживать… – развел руками Пожарский. – Я вмешиваться не стану да и, правду молвить, не могу. Сам знаешь, как люто казаки нашего брата ненавидят. Вот ежели башкирцы пособят…

Трубецкой сразу же ухватился за эту идею. И вскоре общими усилиями удалось угомонить не на шутку разгулявшихся казаков, после чего им было обещано выплатить жалованье собранными по Москве вещами, оружием и деньгами. Некоторые даже получили позволение строиться в столице и других городах с освобождением от налогов в течение двух лет.

* * *

Пока ополченцы да горожане занимались восстановлением Кремля и очисткой столицы, польский король, соединившись с отрядом Ходкевича, осадил Погорелое Городище. В ответ на требование сдать городок князь воевода Шаховский ответил: «Ступай сперва к Москве. Будет Москва за тобою, и мы твои станем».

Сигизмунд двинулся в сторону первопрестольной, выслав вперед конницу Адама Жолкевского. Но когда отряд добрался до села Ваганькова, он был атакован русскими и разбит в бою.

Жолкевский бежал, прихватив с собой нескольких пленных, одним из которых оказался смоленский дворянин Философов. После предварительного допроса его доставили к королю. Сигизмунд первым делом поинтересовался:

– Ну, что скажешь, по-прежнему ли желают москали сына моего Владислава на царство?

– Нет, не желают. Готовы помереть за православную веру, а королевича брать не будут.

Сигизмунд помрачнел и задал следующий вопрос:

– А что Москва? Крепко ли стоит?

– Крепко. Москва людна и хлебна, – соврал пленный дворянин, чем сильно опечалил короля.

Узнав, что Сигизмунд не теряет надежды покорить Россию, Пожарский расстроился, ведь из-за надвигающихся холодов и перед угрозой голода он был вынужден распустить большую часть ратников-дворян по их вотчинам. А казаки доверия ему не внушали.

Ломая голову, он вдруг вспомнил про башкирских конников и, в надежде застать их еще в Москве, послал своих людей на поиски.

– Башкирцы уехать не успели, токмо готовятся, – сообщили вскоре Пожарскому.

– Вот и славно, есть бог! – обрадовался он и, перекрестившись, тут же послал за башкирскими военачальниками.

Однако король не дерзнул подступить к Москве и решил, на худой конец, завладеть Волокаламском.

Первый штурм не принес полякам успеха. Следующий тоже был отбит. А когда Сигизмунд, собравшись с силами, попробовал приступить к городу в третий раз, подоспела башкирская конница, отправленная на подмогу воеводам Карамышеву и Чемесову. В разгар сечи через лаз в стене наружу выбрались казаки. Совместными усилиями удалось отогнать неприятеля от города.

Бросив несколько пушек, воинство Сигизмунда спешно удалялось под свист и улюлюканье победителей:

– Ура, тикают ляхи!

– Ажно пятки сверкают!

– Поделом окаянным…

После очередного поражения король предпочел вернуться в Речь Посполитую, потеряв по дороге от голода и холода несколько сотен человек.

XXX

Воспользовавшись отступлением поляков и наступившим в связи с этим затишьем, оставшийся зимовать в столице Дмитрий Пожарский поднял давно назревший вопрос об избрании законного царя.

– Мешкать нельзя, – сказал он. – Пчелы – и те без матки дохнут, а тут – государство! Куда нам без царя, без воли единой. Начнем, покуда башкирцы не разъехались.

– Верно глаголишь, – согласился Трубецкой, втайне имевший виды на престол.

После этого разговора они созвали ближайших соратников и, посоветовавшись с ними, разослали по городам и весям гонцов с грамотами, гласившими: «Москва от польских и литовских людей очищена, церкви Божии в прежнюю лепоту облеклись и Божие имя славится в них по-прежнему; но без государя Московскому государству стоять нельзя, печься об нем и людьми Божиими промышлять некому, без государя вдосталь Московское государство разорят все: без государя государство ничем не стоится и воровскими заводами на многие части разделяется и воровство много множится».

Так и не дождавшись прибытия всех выборных, в начале декабря Дума приступила к процессу избрания царя.

Первым обсуждался вопрос, на кого делать ставку – на иностранцев королевского происхождения или на своих.

– Давайте обойдемся без иноземцев, – высказался кто-то.

Все дружно поддержали это предложение, вследствие чего было решено: «литовского и шведского короля и их детей и иных немецких вер и некоторых государств иноязычных не христианской веры греческого закона на Владимирское и Московское государство не избирать…».

В этом вопросе было продемонстрировано полное единодушие. Страсти разгорелись, когда стали выбирать из своих.

Во время одного из заседаний собора Пожарскому подали письменное мнение дворянина из Галича. Ознакомившись с ним, Дмитрий Михайлович неуверенно объявил:

– Вот, значит, какое дело, православные… Предложено нам венчать на царство Михаила Федоровича Романова, мол, оный ближе всех по родству с прежними царями…

Пока разбирались, кто доставил письмо да откуда, к Пожарскому приблизился донской атаман и вручил ему другое письменное заявление.

Князь смерил атамана недоуменным взглядом и строго спросил:

– Что это ты мне подал, а?

– Желаем природного царя Михаила Федоровича! – без обиняков заявил тот, всем своим видом и тоном давая понять, что за ним стоят все казаки.

Думцы переглянулись.

– Да кто ж таков, этот Романов?

– Сын митрополита Филарета, в миру – Федора Никитича Романова.

– Сколько же ему годов-то?

– Шестнадцать, – с готовностью подсказал Иван Никитич Романов, дядя Михаила, намекая, что тот слишком неопытен, и пытаясь обратить внимание знати на себя.

Однако возраст претендента мало кого интересовал.

– И чем же славен сей вьюноша? – прозвучал еще один вопрос.

– А ничем, акромя того, что королевичу Владиславу крест целовал да в Кремле вместе с поляками отсиживался, – не без ехидства напомнил кто-то.

Таких сидельцев в соборе было много, и один из них не преминул сочувственно заметить:

– Куда ж ему было, бедолаге, деваться, коли отец его у ляхов в плену пребывал?..

Многие понимали, что лучше Пожарского – прославленного воеводы и прямого потомка Рюриковичей, по всей Руси не сыскать, но никто о нем даже не обмолвился. А поддержки у того не было. Зато казаков по Москве да по окрестностям собралось великое множество. Они же были за Михаила Романова.

Данное обстоятельство и предопределило выбор. Двадцать пятого февраля 1613 года по русским городам были разосланы грамоты следующего содержания: «И вам бы, господа, за государево многолетие петь молебны и быть с нами под одним кровом и державою и под высокою рукою христианского государя, царя Михаила Федоровича. А мы, всякие люди Московского государства от мала до велика и из города выборные и невыборные люди, все обрадовались сердечною радостию, что у всех людей одна мысль в сердце вместилась – быть государем царем блаженной памяти великого государя Федора Ивановича племяннику, Михаилу Федоровичу. Бог его, государя, на такой великий царский престол избрал не по чьему-либо заводу, избрал его мимо всех людей, по своей неизреченной милости. Всем людям о его избрании Бог в сердце вложил одну мысль и утверждение».

В начале марта из Москвы отправилось посольство на поиски Михаила, который, как выяснилось, находился в то время вместе с матерью в Ипатьевском монастыре Костромы.

Михаил Романов въехал в стольный град в начале мая, а венчание его на царство состоялось одиннадцатого июля. После всенощных бдений на рассвете вся Москва была растревожена звоном кремлевских колоколов, не прекращавшимся до тех пор, пока царь не прибыл в Успенский собор.

Во время коронации его дядя боярин Иван Никитич держал шапку Мономаха, боярин князь Трубецкой – скипетр, а боярин князь Пожарский – державу.

XXXI

В конце следующей недели после коронации царь собрал у себя бояр и вождей башкирского воинства, готовившегося к возвращению в родные места.

– Никогда не забуду отваги вашей, вечно буду благодарен за то, что помогли изгнать из Москвы поляков и шведов, – поблагодарил их Михаил Романов прилюдно. – Будем и впредь крепить наш испытанный в сечах союз.

С ответным словом выступил от имени башкир представитель племени Тамьян Тюлькесура-бей.

– Государь, самая великая русская река – Волга, у башкортов же главная река – Агидель. Агидель катит воды свои к Волге. И точно так же, как наша река вливается в вашу Волгу, мы вошли своей волей в великое государство Русское…

Бояре, в восторге от такого сравнения, тут же подхватили его слова.

– Надо же, здорово подмечено! Река ваша, пускай не напрямки, а все же сливается с Волгой-матушкой! И вы – навроде Воложки вашей – к нам примкнули…

– Вельми удачное сравнение!

– По всему выходит, на роду нам написано жить в дружбе!..

Тюлькесура не стал дожидаться, когда вельможи успокоятся, и продолжил:

– Воистину так!.. На то была воля Всевышнего. Никто нас не неволил, сами так решили. Еще мой дед Шагали Шакман-бей вместе с предками моих товарищей, которых вы здесь видите, был у самого государя Ивана Грозного и просил его взять под защиту земли наши. И мы рады, что не прогадали, присоединившись к России. Русские помогли избавиться от иноземного ига. И теперь мы, башкорты, считаем священным долгом защищать вашу отчизну от всяких напастей.

Завершив свою речь, Тюлькесура поздравил русских с избранием нового царя и в ответ услышал восторженные выкрики:

– Да здравствует наша дружба с башкирцами присно и во веки веков!

– Великая Волга множится водами вашей Белой Воложки!..

Тюлькесура был тронут проявлениями дружелюбия, хотя в глубине души и сознавал его истинные причины. От присутствия башкир государству Российскому никаких хлопот: денег из казны своей на башкирскую конницу, входящую в состав русского войска, затрачено не было. В отличие от неблагонадежных казаков-бузотеров, башкиры вели себя скромно и ни на что не претендовали, сами обеспечивая себя снаряжением, лошадьми и продовольствием.

Вручив башкирам подарки, молодой царь приветливо улыбнулся и спросил:

– Может, вам помощь какая нужна?

– Покамест нет, государь, – ответил за всех Тюлькесура-бей и добавил: – А вот просьба небольшая будет. Нельзя ли к нам в Уфу воеводой Алябьева направить?

Михаил Романов обвел взглядом присутствовавших.

– Где воевода?

– Тут я, государь, – откликнулся сзади черноусый и чернобородый молодой человек, резво вскакивая.

– Согласен ли ты быть в Уфе воеводой?

– Согласен, государь! Постараюсь оправдать доверие. Я ведь хорошо знаю башкирцев и мыслю далее крепить наш союз.

Царь, довольный ответом Алябьева, расплылся в улыбке.

– Вот и славно! Поезжай в Нижний Новгород, уладь свои дела да перебирайся в Уфу.

– Слушаюсь, государь!

На другой же день после приема башкирские воины отправились в путь. Истосковавшись по родной стороне, они очень спешили.

Несколько лет Тюлькесура-бей не был дома. Как будто целая жизнь прошла. Все семейные заботы легли на плечи его жены. Небось, ждет не дождется его возвращения, бахыркай-бедняжка. И то хорошо, что хоть не напрасно: Всевышний явил свою милость Тюлькесуре, оставив его живым и невредимым. А ведь сколько соратников и друзей сложили свои головы на чужбине. Не видать им больше родного Урала, любимых жен да детей!..

Прерывая горькие думы вождя, кто-то запел «Гильмиязу».

 
Вдоль Уральских гор Хакмар струится,
К священной Кибле та река стремится,
А я родной вспоминаю дом.
Вернулся б туда хоть пешком, хоть ползком.
 

У Тюлькесуры защемило сердце от невыносимой тоски. И вместе с другими он присоединился к певцу.

 
Что там светится впереди —
То ли солнце, ай, то ли Урал?
На чужбине прошла моя жизнь.
То ли день, то ли век пробежал…
 

Заметив возле деревни у самой околицы лисицу, Тюлькесура удивился.

– Что за чудеса? Надо же, прямо возле домов шныряет, людей не боится! – воскликнул он и только было прицелился, как Хабибназар удержал его.

– Не надо, не стреляй!

– Жалко стало тезку[42]42
  Тюльке в переводе с башк. – «лиса».


[Закрыть] мою, да?

– А что толку убивать? Весенняя шкурка все равно ведь ни на что не годится!

Лисица же вела себя очень странно. Топот приближающейся конницы ее не вспугнул. Навострив острые ушки, рыженькая зверушка с любопытством взглянула на джигитов, а затем, подметая пышным хвостом липкий снег, убралась в лесные заросли.

– Не зря говорят, голодная глотка в тамук заведет. В лесу-то, небось, поживиться нечем, вот и повадилась в аул!..

С того дня как башкирские воины покинули Москву, они толком нигде не передохнули. Останавливались лишь тогда, когда нужно было покормить лошадей. Путники очень спешили, рассчитывая попасть домой до того, как вскроются реки.

И вот, наконец, родной аул… Сородичи, обезумев от радости, с ликованием приветствовали возвращение воинов.

Сыновья Тюлькесуры подняли визг:

– Атай вернулся!

– Атай, а ты гостинцев нам привез?.. – кричали они наперебой.

Тот смотрел на мальчиков с изумлением, не узнавая. Еще бы, дети быстро растут. За время его отсутствия сыновья вытянулись, изменились. У старших пушок под носом пробивается. Средние – Баиш с Шакирьяном – намного от них отстали. А самый младший, родившийся в отсутствие Тюлькесуры, совсем еще кроха. Он крепко вцепился в руку матери и топчется на месте, не желая идти к отцу.

– Эсэй, боюсь! Айда, эсэй, айда отсюда!

– Ну что ты, улым, не бойся, это ведь твой атай! – объясняла мать маленькому Садиру.

Высвободившись из объятий старших сыновей, Тюлькесура ласково подозвал его к себе:

– Иди-ка сюда, малыш! Иди ко мне, мой хороший!

Но ребенок, дрожа всем телом, точно дикий маленький зверек, прижался к матери, уткнувшись личиком в юбку.

– Ну что ты, улым, так нельзя. Твой атай вернулся домой живой-невредимый, иди к нему, не прячься, – промолвила Сахипъямал, подталкивая мальчика к отцу.

Лишь после долгих уговоров тот нерешительно подался вперед.

Тюлькесура не успел толком поговорить с сыновьями, приласкать их, как к нему стали подтягиваться один за другим соседи.

Запивая привезенные им гостинцы душистым чаем, кунаки быстро освоились и разговорились.

– То-то у меня с самого утра нос чесался! – сказал один из них.

– Да уж, хороши гостинцы, – вторил другой.

– Ну разве это не счастье посидеть вот так, потолковать по душам!..

И так общались они за чаем при свете пламени чувала до самой полночи, выспрашивали о том, как Тюлькесура с соратниками воевал против поляков, хорош ли новый батша, сами рассказывали ему о своем житье-бытье. Лишь с первыми петухами гости стали нехотя расходиться по своим домам.

Так и не дождавшись, когда наговорятся словоохотливые дядьки, мальчишки давно уснули.

Тюлькесура хотел было разбудить их, но жена удержала его.

– Ладно уж, пускай спят.

– А мы с тобой?

– Давай еще посидим немножко, атахы, – предложила Сахипъямал и подкинула в раскаленный чувал еще полешек.

– Намаялась, небось, без меня? – с сочувстием и нежностью промолвил Тюлькесура.

– Да как сказать… Сперва тяжеловато было. А как сыновья подросли да помогать начали, вроде как полегче стало.

– Вот и ладно, Аллага шюгюр! Я рад, что все обошлось. Пускай и впредь Аллахы Тагаля не обделяет сыновей наших счастьем. Ак-батша к башкортам хорошо относится. Я просил его направить воеводой в Уфу своего друга. Он мою просьбу уважил. Как приедет Алябьев, уж он-то положит конец произволу. И будем мы жить, как в прежние времена, владея своими землями, водами и лесами.

– Тот урыс, что в Уфу приехать должен, тебя хорошо знает?

– Я же сказал тебе, что он мой близкий товарищ!

И тут в их разговор вмешался разбуженный Канзафар.

– Атай, а ты и вправду видел нового батшу? – спросил он, протирая глаза.

– Видел, улым.

– Он старый или молодой?

– Совсем молоденький. Ему всего-навсего шестнадцать лет.

– Как это? Разве такой юнец может быть батшой? – поразился Канзафар.

– Почему нет? Он ведь из царского рода.

– Когда умер прадедушка, твой атай тоже был совсем молоденький. Но ему все равно пришлось стать вождем нашего ырыу, – напомнила ему мать.

– Засиделись мы, однако! – сказал Тюльке сура. – Не пора ли на покой?

– Давно пора, – усмехнулась Сахипъямал и принялась расстилать на нарах широкий палас.

XXXII

Надеждам Тюлькесуры не суждено было сбыться. На обратном пути в Нижний Новгород Алябьев застудил легкие и умер. Вместо него в Уфу определили другого воеводу. В течение пятнадцати лет на этой должности перебывало человек десять. А с июня 1628 года уфимским правителем стал Желябужский.

Прибыв на место, он, как и его многочисленные предшественники, подчинявшиеся Приказу Казанского дворца, принялся за изучение местных порядков и устройства Башкортостана. Основная часть Башкирии составляла в тот период Уфимский уезд, и башкиры этого уезда находились в подчинении у казанских наместников и воевод. Зауральские волости входили в Тобольский и Верхотурский уезды. Земли, населенные в основном башкирами, входили также в состав Кунгурского и Мензелинского уездов.

Кроме того, вся территория Башкортостана делилась на четыре дороги: Казанскую, Ногайскую, Сибирскую и Осинскую. А когда уфимский воевода поинтересовался, каким образом осуществляется управление ими, ему доложили, что дороги те делятся на родоплеменные волости, подразделявшиеся в свою очередь на аймаки и тюбэ. Дороги и волости управлялись старшинами из числа «лучших людей», к которым были также причислены башкиры, удостоенные звания тархана как особо отличившиеся в войне с Речью Посполитой.

Воевода узнал, что башкирский народ состоял из тридцати с лишним племен, объединявших от двух до тринадцати родов. Важные межродовые проблемы улаживались на советах старейшин – курултаях или на йыйынах – собраниях рода. Право участвовать в них имел любой башкир, но пользовалась им, главным образом, знать, бравшая на себя решение самых важных вопросов: старшины и их помощники, юзбашы-сотники, тарханы, ахуны, муллы.

Уфа считалась центром Башкортостана. И поэтому общий йыйын проводился в ее окрестностях, в двенадцати верстах от города у речки Чесноковка. А башкиры Ногайской дороги нередко устраивали съезды у Азеевой мечети.

Родовые и всебашкирские собрания непременно завершались празднествами, включавшими в себя разного рода состязания – от поединков борцов-силачей, скачек-бэйге, стрельбы из лука до соревнований кураистов, певцов и сэсэнов.

Проведав о том, что под Уфой проводится очередной такой праздник, новый уфимский воевода не преминул этим воспользоваться и изъявил желание встретиться со старшинами всех четырех дорог.

Когда гости явились, Желябужский передал им приветствие молодого царя.

– Государь Михаил Федорович помнит и высоко ценит отвагу, явленную вами в войне с иноземцами. Он послал меня к вам с тем, чтобы я исполнял обязанности уфимского воеводы, – представился он и спросил, в чем нуждаются башкиры.

Вожди не стали таиться, рассказав все, как есть, что их волнует. С горечью поведали они, как бывшие воеводы, согнав местных жителей с их вотчинных земель, понастроили на них всевозможные укрепления. Старшины пожаловались на творящих беззаконие сибирских начальников и просили на них повлиять.

– Воевода по фамилии Годунов потакал пришлым служилым людям. Он не помешал дозорному[43]43
  Тот, кто отводит и отмеряет земли.


[Закрыть] Ивану Черникову, прибывшему с прочими служилыми людьми из Москвы, присвоить пятьсот чет[44]44
  Четь – мера измерения площади. Происходит от слова четверть.


[Закрыть] башкирских земель. Пользуясь своим положением, он еще больше увеличил свои владения. Русская деревня, которая стоит теперь на том месте, его именем называется[45]45
  Речь идет о деревне, которой предстояло стать северной частью Уфы.


[Закрыть], – сообщил Мухаметкул-бей.

К нему присоединился старшина Ногайской дороги Караякуп:

– Другие тоже не отстают от Черникова. Только за десять-пятнадцать лет на башкирских землях вокруг Имэнкала развелось столько русских деревень, что всех не перечесть. Прежде там минские и булашевские башкиры хлеб сеяли, но их вытеснили в леса, в каменистую горную местность, непригодную для хлебопашества. Ежели и дальше так пойдет, если не положить конец своеволию пришлых людей, башкорты разучатся хлеб растить…

Воевода Желябужский слушал башкир, не прерывая, а тут не выдержал и спросил:

– По-вашему выходит, мы должны прекратить расширять Уфу?

– Зачем прекращать? Пускай город растет. Тогда и во время набегов чужеземцев башкортам будет где прятаться. А вот рядом с Бирью нужно построить новую крепость, – сказал Мухаметкул-бей.

– Кто же его строить будет, ежели приезжих не допускать?

– Башкорты сами справятся. Уж крепость-то мы сможем отстроить.

– Зачем вам крепость? Неужто кого боитесь? – спросил Желябужский.

– А то! Желающие напасть на нас пока что не переводятся… – невесело усмехнулся Караякуп-бей. Как у нас говорят, даже после того, как щука сдохнет, зубам ее ничего не делается. Так и с Кучум-ханом. Самого давно нет, а потомки его все не унимаются…

– Так ведь старшего сына его, царевича Алея, не так давно пленили, – перебил его воевода.

– Как?! – чуть не задохнулся потрясенный этой новостью старшина Тамьянской волости Тюлькесура-бей. – Неужто его казнили?

– Ничуть. Я слышал, он даже пожалован поместьем в Ярославле…[46]46
  Попавший в плен в 1616 году Алей жил там до начала царствования Алексея Михайловича, сохраняя титул «царя сибирского».


[Закрыть]

– Да-а… – протянул тамьянский вождь и задумчиво произнес: – Значит, теперь за старшего Ишим остался.

– Сведав о пленении Алея, Ишим бил челом государю, хотел стать его подданным. Царь просьбу уважил и поручил тобольскому воеводе разыскать его и вручить грамоту. Но тот успел передумать, – поведал Желябужский, удивив гостей своей осведомленностью.

– Как не передумать! – усмехнулся Караякуп-бей и обвел всех лукавым взглядом. – Говорят, он недавно женился. А знаете, на ком? – На дочери калмыцкого тайши…

Башкирские старшины заохали.

– Ну и дела! – воскликнул Мухаметкул-бей. – А калмыки нападают на наши яйляу, грабят и жгут кышлау, угоняют целыми гуртами не только лошадей – забирают с собой женщин и детей, а потом продают их в неволю.

– Неспроста Ишим отказался ехать в Москву и объединился с калмыками, – нахмурился Тюлькесура. – Значит, задумал большую войну…

– Он так и говорит всем, мол, хочу воевать Уфимскую волость да городки сибирские. А про нас, башкортов, сказал, что мы его холопы.

– А велико ли войско у калмыков? – спросил встревоженный воевода.

– Только на границе Башкортостана у них восемьдесят тысяч человек и сверх того – больше двух сотен тысяч всяких других воинов[47]47
  Из «Очерков по истории Калмыцкой АССР». С. 88.


[Закрыть]…

– Где же их главные силы?

– О-о, калмыки где только не живут! – вставил свое слово Тюлькесура-бей. – Вначале они поселились на Ишиме и Тоболе. Потом, когда подружились с сыновьями и внуками Кучум-хана, стали беспокоить башкортов, что живут по берегам Яика и Ори.

– Но и этого калмыкам мало. Теперь, как вы знаете, они зарятся на башкирские владения в окрестностях Имэнкала. Несколько раз ко мне наведывались, землю требовали, – сообщил Мухаметкул-бей.

– Вы уступили? – спросил воевода.

– Да какое там! – возмущенно произнес бей. – Я так и заявил, что близко не подпущу их к нашим вотчинам. А уж если задумают что худое, мы будем просить помощи у вас.

– Ладно, – быстро согласился Желябужский и, со своей стороны, попросил старшин отрядить для увеличения и укрепления уфимского гарнизона по пятьдесят-шестьдесят башкирских конников от каждой волости.

– За нами дело не станет, обязательно отрядим, – пообещал от имени всех Тюлькесура-бей.

После отъезда делегации воевода долго просидел в раздумье. Потом достал карту Башкортостана, развернул ее и расправил на столе. Желябужский окинул взором пределы Казанской, Ногайской, Осинской и Сибирской дорог, медленно провел указательным пальцем вдоль пограничной линии и покосился на соседние волости.

«Чтобы прекратить грабительские набеги на башкирцев, надобно составить договор с калмыками», – рассудил он и послал к тайшам служилых людей с грамотой.

Желябужский довольно скоро добился результата. После установления связи с калмыками Далай, Чокур, Урлюк и другие тайши прислали к воеводе своих представителей, и те обратились к нему с просьбой дать калмыкам разрешение кочевать на территориях в окрестностях Уфы.

– Вы можете свободно торговать на городском базаре. Но позволить вам кочевать на землях башкирцев я не могу. Договаривайтесь с ними сами, – ответил им тот.

А в отписке от двенадцатого января 1630 года он доложил царю Михаилу Федоровичу о принятии в подданство калмыцких тайшей при условии, если те не будут расширять территории своих кочевий в сторону башкирских вотчин.[48]48
  ЦГАДА. «Калмыцкие дела» 1630. Д. 1. Л. 75–78.


[Закрыть]