Текст книги "Четыре танкиста и собака"

Автор книги: Януш Пшимановский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 55 страниц)

Пока немцы покрикивали, Янек тихо приказал плывущей рядом овчарке:

– Домой, Шарик, Марусю ищи… Пошел…

Немцы подняли с помоста Еленя и Черешняка со связанными руками. Из воды вытащили Коса и Саакашвили и тоже связали им руки.

А тем временем Шарик нырнул между понтонами под паром, вынырнул с другой его стороны и, мерно загребая лапами, поплыл через реку, окутанную дымом. Уши он прижал к голове, а морду держал высоко над волнами.

Прошло довольно много времени, пока немцы сообразили, что собака исчезла.

– Во ист дер хунд, ду, во ист дайн…2727
  Где собака, ты, где твоя… (нем.).


[Закрыть]

Лязгнул взведенный затвор автомата, очередь полоснула по воде у самой морды Шарика.

– Варте маль2828
  Погоди (нем.).


[Закрыть]. – Унтер-фельдфебель остановил неудачливого стрелка и, приложив к плечу винтовку Томаша, тщательно прицелился.

– Из моей? – возмутился Черешняк и, изловчившись, ударил фрица ногой под колено. Раздался выстрел, пуля пошла высоко в небо. Немец встал и, показывая на едва заметную в дыму голову собаки, приказал:

– Фойер!

Затрещали частые очереди, а унтер-фельдфебель подошел к Томашу и со всего размаха ударил его кулаком по лицу.

3. Атака на смерть

К югу от Костшина Одер очень похож на Вислу под Грудзендзем. Перемешали в нем свои холодные от тающих в Судетах снегов воды не только обе Нейсе, Быстшица и Бубр, не только Мала-Панев, которая берет свое начало южнее Ченстохова, и Барыч, стекающий с Тшебницких высот, но и Варта с Нотецом, вобравшие в себя воды южной части Поморского приозерья, Куяв, Земли Любушской и широкой Велькопольской низменности, вплоть до самых истоков на Краковско-Ченстоховском плоскогорье. Медленно несет Одер к морю свои воды, собрав их почти с половины территории Польши. Его волны удерживают большие корабли. А ширина реки такова, что ласточки не сразу пускают своих птенцов перелетать на противоположный берег.

Когда Шарик получил от Янека приказ вернуться, он еще не знал, какой длинный путь ему предстоит, – противоположный берег был затянут дымом. Одно он только понимал: случилось несчастье, нужно голову держать низко над водой и прижать уши. Услышав всплески от пуль первой очереди, он приналег изо всех сил, стал часто менять направление. Конечно, вода это не луг или лес, здесь не замаскируешься… Первая пуля просвистела высоко над головой. Раздались еще две длинные очереди: одна легла правее, другая – левее. Потом Шарик сразу нырнул в густую пелену желтоватого дыма, который укрыл его от пуль.

Шарик почувствовал, что устал. Он расслабился, сделал глубокий вдох и поперхнулся. Его вынесло на гребень волны, и в это время налетел целый рой пуль, пущенных наугад. Одна из них укусила в лапу, точно обожгла. Укусила так сильно, что свело мышцы и боль дошла до спины. Он сбился с ритма, хлебнул воды и, может быть, впервые почувствовал, что если берег еще далеко, то он, Шарик, не доплывет и огорчит Янека, Марусю, весь экипаж.

Берег был далеко, однако овчарка не замечала этого, потому что клубы дыма с места переправы все еще затрудняли видимость. Может быть, это и к лучшему. По крайней мере, можно было надеяться, что вот-вот за очередной полосой дыма появится песчаная отмель и лапы наконец коснутся дна. Это помогало превозмочь судороги, боль в груди и даже страх, который заставлял скулить и выть от отчаяния.

Но настала минута, когда мышцы отказались повиноваться, ослабла напрягшаяся до предела воля. Он закрыл глаза, вытянул лапы и погрузился в воду. Стало темно и холодно. Нос задел за что-то мягкое и противное, а раненая лапа зацепила за колючую проволоку, намотавшуюся на корягу. Он все-таки сумел оттолкнуться от дна и всплыть на поверхность. С минуту безуспешно работал лапами, вращаясь в водовороте, а потом сообразил, что раз ему удалось достать дно, то, хотя берега и не видно, в этом месте уже мелко.

Он осмотрелся и, заметив в нескольких метрах по течению реки небольшой островок, повернул к нему. Плыл с высоко поднятой головой, как будто силы вновь вернулись к нему. Наконец добрался до берега и пошел по песку, вырываясь из холодных объятий реки. С каждым шагом тело его становилось тяжелее, словно наливалось свинцом. Инстинктивно он попытался стряхнуть с шерсти тяжелые капли, но повалился и потерял сознание.

На островке едва хватало места для двух ивовых кустов да почерневшего от сырости бревна, принесенного половодьем. Даже птицы не вили здесь гнезд – так он был мал и пуст. А рядом на воде были видны следы боя, который шел выше по течению: солдатская пилотка, сломанное весло, разбитая и перевернутая вверх дном деревянная лодка.

Прошло, наверное, с полчаса, прежде чем над бревном поднялась и снова бессильно упала голова собаки. Шарик лежал на боку в медленно высыхающей луже и тяжело дышал. Затем он подтянул раненую лапу и, скуля, начал слизывать с нее кровь. Он смертельно устал, глаза сами закрывались. Голова то и дело тяжело тыкалась в песок.

Все это время невдалеке громыхал бой, и с каждым порывом ветра долетали сюда его звуки. Вдруг собака услышала четкое «ура» атакующей пехоты. Шарик поднял голову и огляделся: вражеский берег был далеко, свой – близко.

Овчарка собрала последние силы, повернулась и вползла в воду. Она постояла с минуту и, оттолкнувшись от дна, поплыла, все дальше и дальше удаляясь от острова. Ее голова то исчезала в волнах, то появлялась снова. Течение помогало собаке, несло к польскому берегу, и наконец лапы коснулись спасительного широкого песчаного мелководья.

Выбравшись на берег, Шарик даже не стал отряхиваться, чтобы не тратить время. Ведь Марусю нужно найти как можно быстрее. Оставляя за собой мокрые следы, припадая на переднюю лапу, овчарка потащилась по дну обрывистого оврага, чтобы выбраться наверх и направиться к лесу.

Пробираясь сквозь кусты, она припадала к земле, когда рядом проходили чужие, но сегодня никто не обращал на нее внимания: все были заняты начавшейся переправой и боем, который шел на противоположном берегу. Собаке все труднее было подниматься на лапы, мышцы сводила судорога, рана горела, а голова сделалась невыносимо тяжелой.

Никем не замеченная, овчарка добралась до дороги, по которой еще вчера ехала со своим хозяином к Марусе, осмотрелась по сторонам и, выбрав нужное направление, заковыляла дальше. Споткнувшись о корень, упала, ударилась лбом. Хотела спрятаться в кустах, но в глазах потемнело, и все вокруг исчезло.

…Когда Шарик очнулся и открыл глаза, то отчетливо увидел над собой две человеческие фигуры. Они о чем-то говорили, при этом один пренебрежительно махнул рукой, а другой уже поднял автомат, чтобы выстрелить.

При виде оружия Шарик рванулся и зарычал. Узнав сержанта из комендатуры, он хотел было помахать хвостом, но из этого ничего не получилось.

– Смотри за ней, чтобы не убежала, – уходя, приказал сержант солдату.

Сержант скоро вернулся с молоденьким хорунжим.

– Та самая. Узнала, даже хотела хвостом повилять.

– Я сразу догадался, что тот парень лазутчик, – сказал хорунжий. – Собаку с донесением послал через реку. Поэтому она такая мокрая и усталая. Возьмите ее и привяжите покрепче, а я в штаб позвоню.

Офицер ушел, а овчарка, позволив привязать на шею ремень, лежала на тропинке, набираясь сил, и доверчиво ждала помощи, посматривая на проходящих по дороге советских пехотинцев.

Солдаты шли не так, как на параде, но шаг их был твердый, и в такт ему колыхался ровный ряд касок.

Прошло одно подразделение, за ним, за последней шеренгой, на небольшой дистанции двигалось следующее. Шарик вдруг рванулся, натягивая ремень на шее: впереди подразделения шел Черноусов, а в первой шеренге на правом фланге рядом со здоровенными верзилами шагала маленькая санитарка Маруся-Огонек. Только было запевала затянул песню, как старшина неожиданно приказал:

– Отставить!

Ухо разведчика уловило собачий лай. Ну конечно, совсем близко лаяла, повизгивая, собака.

– Что это? – спросил он, поворачиваясь к Марусе.

– На Шарика похоже, товарищ старшина.

– Разведчики!.. Стой! Вольно.

Разведчики остановились, а Черноусов, свернув с дороги, увидел лежащую под сосной овчарку с ремнем на шее и со связанными передними и задними лапами.

– Какого черта! – выругался старшина и, не обращая внимания на часового, достал нож и разрезал ремни.

– Старшина! – хотел остановить его подбежавший хорунжий. – Не трогать! Это немецкая овчарка! На немцев работает.

– Ошейник видели? – спросил Черноусов.

– Это каждый может сделать. И не ваше дело, оставьте собаку.

Черноусов спрятал нож в ножны, встал и внимательно посмотрел на молодого офицера.

– Собака не немецкая, наша. Вот видите…

Шарик приподнялся, неуверенно встал на отяжелевшие лапы и, подняв морду, лизнул разведчика в руку.

– Не трогать, я сказал! Патруль!

Сержант и солдат встали рядом со старшиной с автоматами наизготовку.

– Да что вы? Пугать задумали? – Черноусов усмехнулся и, вложив в рот два пальца, задорно свистнул. Разведчики тут же окружили своего командира. – Ну что? Будете еще пугать? – обратился Черноусов к хорунжему и, повернувшись к своим, спросил: – Узнаете собаку?

– Еще бы! Это Шарик! Наш Шарик!

– Берите его на плащ-палатку. Он ранен и порядком измучен.

Огонек забинтовала овчарке лапу, перебитую пулей, и уложила ее в брезентовые носилки, подвешенные на двух винтовках, а Черноусов, по-уставному отдав честь офицеру, вернулся на дорогу, вполголоса приговаривая:

– Видали, какой начальник? Молодой, да ранний.

– Но почему собака здесь? Что с Янеком и ребятами? – беспокоилась Маруся.

– Поживем – увидим, – неопределенно сказал старшина Черноусов и, чтобы успокоить ее, добавил: – Может быть, они уже под Берлином?..

Разведчики построились без команды.

– Шагом… марш!

Не прошли и трех шагов, как кто-то в первой четверке свистнул и затянул песню, песню о дороге на Берлин.

До Берлина было рукой подать: от пограничного столба, который установил на берегу Одера экипаж «Рыжего», до самых Бранденбургских ворот по прямой всего шестьдесят семь километров. Кажется, недалеко, но все дороги и тропинки перерезаны противотанковыми рвами, бетонными заграждениями и металлическими ежами, минными полями и траншеями, а низины затоплены водами рек.

На рассвете 16 апреля в наступление перешли два советских фронта, а в их составе две польские армии. Еще никто не знал, когда будет прорвана оборона и как скоро закончится война.

Когда ранним утром паром с танком 102 в лавине наступавших войск подошел к западному берегу Одера, были среди фашистов такие, кто верил в перелом в войне, верил в гениальные политические планы фюрера, которому удастся столкнуть между собой союзников, верил в чудо-оружие, уничтожающее одним залпом целые пехотные дивизии противника и сметающее его танки. Они верили и старались бросить все силы на последнюю чашу весов грандиозной битвы.

На небольшом полигоне Кандлиц, укрытом среди лесов северо-восточнее Берлина, два противотанковых орудия вели огонь по танку Т-34. Один за другим снаряды попадали в башню, так сильно изуродованную, что трудно было не только различить номер, но даже распознать, что на ней изображено – орел или звезда.

Минута затишья – и снова грохот выстрелов, скрежет стали, разрываемой снарядом и насквозь прожигаемой палящими лучами взрыва.

На сигнальной мачте башни подняли флаг, означающий прекращение огня, однако одно орудие сделало еще выстрел. Снаряд попал в корпус ниже башни.

От удобного морского бинокля, укрепленного на штативе в наблюдательном бункере, поднял улыбающееся, счастливое лицо уже седеющий мужчина.

– Посмотрите, пожалуйста, господа! – сказал он с гордостью. – Из двенадцати – десять навылет.

– Неплохо. Поздравляю с отличным изобретением! – Тучный бригаденфюрер СС протянул руку, чтобы поблагодарить конструктора. – Сколько снарядов может дать ваш завод?

– В месяц мы можем…

– Я вас спрашиваю, господин инженер, о дневной продукции. Пятьсот или тысячу?

– Около трехсот.

– А если я отдам в ваше распоряжение отдел боеприпасов концлагеря Крейцбург? Вы, кажется, забыли, что сегодня на рассвете на южном и центральном участках берлинского фронта большевики перешли в наступление.

Третий наблюдатель, стройный, белокурый с симпатичным лицом капитан, только что оторвал взгляд от своего бинокля и повернулся к разговаривающим.

– Немецкие войска не отступят от берегов рек. – Щелкнув каблуками, он вытянулся. – Приказ фюрера: «Любой ценой удержаться на Одере!»

– Согласитесь, капитан, что даже несколько сотен снарядов нового образца облегчили бы нашим войскам выполнение приказа фюрера, – вставил конструктор.

– В этом приказе говорится: «Потерять время – значит потерять все»,

– сказал офицер. – Реорганизация предприятия сократит выпуск продукции, поэтому никто из нас не должен поступать необдуманно. Мне бы хотелось, герр бригаденфюрер, посмотреть, как эти снаряды поражают движущиеся цели. Подкалиберные рикошетируют больше, чем обычные. А как поведут себя кумулятивные? Не знаю, может ли эта прожигающая броню струя…

– Я понимаю, – оборвал эсэсовец, – но чрезмерная осторожность похоронила уже многие акции абвера.

– Так же как и поспешность, которая часто не давала возможности другому ведомству…

– Хватит, – оборвал его бригаденфюрер и крикнул: – Шарфюрер Верт! Затребуйте сюда исправный Т-34 из какой-нибудь дивизии. Со всеми потрохами, чтоб ничего не успели растащить, – объяснил он адъютанту, который вырос как из-под земли.

Адъютант выслушал приказ, щелкнул каблуками и, не говоря ни слова, удалился.

– Господа! Прошу к обеду!

– С удовольствием, – обрадовался конструктор и первым протиснулся в узкую щель, ведущую из бункера.

Капитан слегка коснулся рукой плеча эсэсовца и тихо спросил:

– Что нового в положении на Одере?

– Дела не так уж плохи, Клосс, – ответил тот. – Бои идут на первой и второй позициях. Третьей им не прорвать без ввода танковых соединений.

– Прямо против Берлина…

– Они увязнут на Зееловских высотах и на Альте-Одер, – заверил бригаденфюрер, подталкивая капитана к выходу. – Русские или поляки могут защищать свой дом с упорством цепной собаки, но у них в груди совсем не рыцарские сердца, которые вели далеко на восток отряды Вихмана, Альбрехта Медведя и Генриха Льва.

Обед был скромен. В пустующей комнате, недалеко от укрепленной батареи, за столом, обитым клеенкой, гости ели жареное мясо на жестяных тарелках. В спиртном недостатка не было: бутылки привезли с собой. Подвыпивший конструктор теперь громче, чем хотелось слушавшим, объяснял преимущество своих снарядов:

– Вращательное движение, вызванное нарезным стволом, в значительной мере уменьшало пробивную силу кумулятивного снаряда, уменьшая скорость струи газа с десяти километров в секунду до величины… Невращающийся снаряд стабилизируется вращающимся пояском на неподвижном корпусе…

– Конструктивные особенности являются государственной тайной, – холодно заметил Клосс.

– Ты прав, Ганс, – согласился инженер. Он допил свою рюмку, налил следующую и поднялся с места, побледневший от обильной пищи и большого количества выпитого вина.

– Вы знаете, как называется наше самое мощное чудо-оружие? Наш чудо-фюрер. – Он чокнулся с сидевшим напротив эсэсовцем.

Оба военных едва коснулись губами своих рюмок. Не время было для хвалебных речей. Возвеличивание фюрера до гения звучало как должное там, в Варшаве, в Париже или под Москвой, но здесь, в Кандлице, почти на подступах к Берлину…

Шарфюрер Верт незаметно вошел, наклонился над ухом своего начальника и о чем-то вполголоса доложил.

– И все они здесь? – спросил начальник.

– Так точно, герр бригаденфюрер, – ответил адъютант.

– Господа, – с улыбкой начал эсэсовец, – у меня для вас есть приятная неожиданность: перед нашими пушками стоит не только исправный Т-34 с нестандартной пушкой, но и весь его экипаж. Танк был захвачен сегодня утром у Одера.

– Экипаж? – удивился конструктор.

– Да. Я приказал, чтобы танк был со всем оборудованием, чтобы ничего не демонтировали, а они прислали со всем экипажем, – смеялся он, вставая из-за стола.

– За работу, господа!

Набросив плащи на плечи, они вышли. Слева под весенним солнцем поблескивал бункер с узкими темными щелями. Справа от него, в неглубоких окопах, зеленели на позиции два противотанковых орудия. Около них стояли навытяжку артиллеристы и отслуживший свое, с протезом вместо ноги, офицер, руководивший опытными стрельбами.

И тут же стоял покрытый пылью танк с надписью на броне – «Рыжий» и его экипаж, без головных уборов и ремней, в обмундировании, которое свидетельствовало о недавнем бое. У рядового под глазом был огромный синяк, а на щеке брюнета, кожаная замасленная куртка которого выдавала механика, кровоточила рана.

– О, да это же поляки, – удивился бригаденфюрер.

Тень пробежала по лицу капитана, дрогнули мускулы на щеках. Он окинул взглядом лица солдат и спокойно сказал:

– Никакой разницы, это такой же танк, как и остальные.

– Храбрые поляки под Берлином, – удивлялся эсэсовец, рассматривая пленных. – Немыслимо. Какая-то чепуха.

Он замолчал, прошел еще два раза вдоль короткой шеренги, взвешивая решение, и приказал:

– Боеприпасы из танка выбросить, все до единого снаряда и патрона. Где ремни и головные уборы? Верните их. Я хочу с ними поговорить как с солдатами…

Артиллеристы бросились выгружать боеприпасы, один из них принес недостающее обмундирование. Эсэсовец взял конфедератку ротмистра и, держа ее в вытянутой руке, подал танкистам.

Те стояли неподвижно, исподлобья глядя на немца.

– Кто из вас говорит по-немецки?

– Я, – ответил Кос.

– Каждый враг, который пересек немецкую границу, будет уничтожен, но я хочу дать вам возможность, если вы мужчины…

Томаш закачался и оперся о плечо Саакашвили. Затем надел конфедератку и, застегивая ремень, с ненавистью посмотрел на эсэсовца, облаченного в черную форму. Он ничего не понял, моргал опухшим подбитым глазом, чтобы лучше видеть, и старался глубже дышать, едва сдерживая нарастающую в желудке тошноту.

– Переведи! – закончил бригаденфюрер.

Он отошел на два шага и с видом победителя посмотрел на конструктора и Клосса, а потом тихо добавил: – Это будет хорошая шутка.

– Да, но я считаю, было бы лучше… – начал капитан и, наклонившись к самому уху эсэсовца, закончил свое предложение шепотом.

– Он обещает… – начал Янек, обращаясь к экипажу.

– Не верю ни одному его слову, – буркнул Густлик.

– Подожди, я должен им объяснить, – предложил Кос. – Он обещает, что, если один из нас доведет танк с расстояния тысячи метров до ста от этих орудий, мы будем свободны.

– Как это? – удивился Томаш.

– Он утверждает, что нас перебросят за линию фронта.

– Четыре минуты хода. Они успеют выпустить восемьдесят снарядов, – вполголоса подсчитывал Саакашвили. – Но калибр небольшой…

– Снаряды экспериментальные. Там стоит остов танка, дырявый, как дуршлаг.

– Я вам точно говорю, что эта эсэсовская свинья все врет, и думает, что мы законченные идиоты.

Со стороны Берлина донеслись глухие, далекие раскаты. Нет, это было не эхо от разрывов бомб, это надвигалась гроза. Вверх вздымалось, образуя серую наковальню, огромное облако, темное снизу. Предгрозовой порыв ветра перекатывал песок под ногами.

– Скажи ему, что я поеду, – сказал грузин, стиснув зубы.

– Гжесь… – начал Кос, но не закончил, встретив гневный взгляд Саакашвили.

– Кто из вас самый храбрый? – спросил бригаденфюрер, подходя ближе вместе со своими коллегами.

– Я поеду, – сказал механик и сделал шаг вперед.

– Ты поляк? – удивился эсэсовец.

– Для тебя поляк, черт бы тебя побрал! – вскипел грузин.

Эсэсовец усмехнулся, кивнул в сторону капитана и, подняв брови, заметил:

– Мой коллега предлагает… Переведите.

– Его коллега предлагает, – переводил Кос, – чтобы весь экипаж находился в танке.

– Чтоб ты сдох! – буркнул со злостью Густлик.

Шанс спастись был один из ста. Всего один шанс, что они сумеют проехать девятьсот метров, прежде чем танк остановится, объятый пламенем, прежде чем они погибнут, уничтоженные осколками разрываемой брони. И потом, даже если бы судьба им улыбнулась, оставался один шанс из тысячи, что этот высокопоставленный эсэсовец с двумя дубовыми листьями и серебряным квадратом на воротнике черного мундира и с черепом на фуражке сдержит свое слово. Их просто решили расстрелять «оригинальным» способом, и теперь им предстояло принять участие в жестокой игре – в атаке на смерть.

Первым тронулся залатанный вездеход с конструктором и офицерами, за ним «Рыжий». Танк вел немец, перегонявший машину с линии фронта на полигон. Экипаж стоял на броне, держась за поручни на башне.

– Хлопцы, бежим! – предложил Густлик.

– Далеко не убежишь. – Кос посмотрел на небольшой грузовик с вооруженными солдатами, который замыкал колонну. – Этот гад подумал бы, что мы боимся умереть в танке.

– Зря мне эта девушка приснилась. Свадьбы не будет.

Ехали в молчании, прижавшись плечами друг к другу. Каждый думал о своем.

– Медаль-то отцу вышлют? – спросил Томаш.

– Вместе всегда веселей, правда, Гжесь? – бросил Кос.

Грузин повернул голову, в его глазах стояли слезы.

Из первой машины начали что-то кричать. Капитан, встав на сиденье, показал рукой на остов обгоревшего танка. Башня, дырявая, как решето, выглядела вблизи как череп расстрелянного человека.

– У тебя много горючего? – спросил Елень.

Саакашвили кивнул головой и слегка улыбнулся, думая о том, что разница в общем-то небольшая, будет ли «Рыжий» пылать час или сгорит в несколько минут.

Когда он сделал шаг вперед перед строем и дерзко ответил гитлеровцу – на это потребовались все силы и остаток мужества. Сейчас он чувствовал, что мышцы у него словно из ваты, а сердце вот-вот выскочит из груди.

Немецкий механик затормозил и аккуратно поставил танк на исходную позицию. От орудий его закрывала невысокая двухметровая стена из бетона, выщербленная снарядами. Янек слегка толкнул Григория – пора сойти с брони танка и построиться.

Конструктор сидел на заднем сиденье машины и глупо улыбался, вытирая пот со лба.

Бригаденфюрер жестами объяснял Саакашвили, что после получения сигнала он должен начать движение, развернуться и гнать прямо на орудие.

Кос безразлично смотрел на все происходящее вокруг, словно лично его это не касалось, пока вдруг не вспомнил, что ведь он – командир экипажа. Механик и Томаш стоят рядом с ним, а Густлик… Где Густлик?

Прикрывая лицо ладонями, из-за танка показался Елень. За ним появился немецкий капитан, тот самый, который предложил, чтобы весь экипаж поехал в танке в полном составе. Офицер подскочил к Густлику и ударил его по лицу, потом в живот. Силезец согнулся, упав на колени, затем с трудом поднялся.

– Что случилось? – крикнул эсэсовец, вставая в машине.

– У этой собаки патроны были в кармане… – Капитан одернул мундир, стряхнул с лацканов следы пыли и вытащил из кармана шесть автоматных патронов.

– Ах вот как?! – удивился эсэсовец. – У каждой игры есть свои правила, которые нельзя нарушать, – со злорадством поучал он, обращаясь к тяжело дышащему Еленю.

Заработал мотор, и штабная машина двинулась в сторону орудий. Экипаж, теперь уже в полном составе, стоял около танка. Его охраняли солдаты с автоматами.

Черешняк приложил ладонь к распухшему глазу и что-то тихо прошептал. Саакашвили вытер мокрый лоб. Кос не мог подавить дрожь.

– Крепко тебе досталось? – шепотом спросил он Густлика.

– Да, крепко, – тяжело дыша, ответил Елень.

– У тебя были патроны в кармане?

– Нет. Это он сам мне их всунул.

– Сволочь!

– Не совсем.

– Почему?

Со стороны орудий поднялась в воздух ракета.

– Вперед! – приказал немецкий часовой.

На секунду все застыли как парализованные, а потом Кос более высоким, чем обычно, голосом скомандовал:

– По местам!

Натренированными движениями они быстро взобрались на броню, скользнули внутрь танка, который был для них домом, а сегодня должен был стать их братской могилой. Кос отклеил фотографию первого командира танка, снял оба его ордена и спрятал их в нагрудный карман.

Саакашвили пропустил вперед Томаша, сел на свое место, но не прикасался к рычагам, не ставил ноги на педали. Сцепив пальцы, он пытался остановить дрожание рук. Над открытым люком стоял часовой с направленным на него автоматом.

Григорий подумал, что было бы проще рвануться вперед, заставить часового выстрелить: пусть сразу, поскорее всему конец. Он прикрыл глаза, чтобы не видеть черного отверстия ствола автомата, сделал глубокий вдох и почувствовал признаки приближающейся грозы.

Как только верхние люки захлопнулись, в танке стадо темно: глаза еще не отвыкли от солнечного света.

– Ребята! – позвал Густлик, приседая за спиной Григория. – Прежде чем я по морде получил, капитан сказал, чтобы мы не поворачивали под стволы пушек, а вели танк прямо к терновнику, а там дорога по выемке ведет к лесу…

– Как он это тебе объяснил? – быстро спросил Кос.

– По-польски.

– Все равно догонят, – вставил Томаш.

– Но у нас есть возможность, Григорий, слышишь?

По лицу механика, который как завороженный смотрел на ствол автомата, катились крупные капли пота. Нервно дергались мышцы на скулах, зубы выбивали дробь.

– Гжесь, слышишь? – еще раз повторил за его спиной Кос и приказал:

– Ложимся на дно, не упускать же такую возможность!

Саакашвили слегка кивнул головой, показывая тем самым, что все понял. Он вздохнул, облизал высохшие губы и взялся за рычаги. Потом потянулся влево, к кнопке стартера, нажал на нее и при этом случайно коснулся острия сабли. Сабля зазвенела. Он отдернул руку. Звон стих.

Он снова протянул руку и взялся за рычаг. До его слуха донеслись знакомые мелодии, затем они ослабли и вновь зазвучали, но уже яснее. Прикрыв глаза, чтобы свет радужными лучами проникал под веки, он прислушался.

Слов он еще не понимал. Это мог быть и Амиран Даресданидзе, созывающий танковый экипаж, и Георгий Саакадзе, призывающий восставших бороться против сафавидских захватчиков. Но призыв звучал, он был обращен к нему, Саакашвили.

Горное эхо неслось по зарослям терпкого кизила, над фиолетовыми лучами пахучей травы реханди, парило над виноградниками. Все сильнее звучал ритм песни, все настойчивее уносил ее вверх, и вдруг Саакашвили понял, что это Дедамитца – мать-земля благословляет идущих в бой грузин. Он глубоко вздохнул и неожиданно для себя, для экипажа и для часового запел сильным чистым голосом:

– Картвело тхели хмалс икар…

Часовой, не совсем понимая, что нужно делать, поднял выше автомат, а в это время со стороны орудий взметнулись вверх две ракеты и засветились на потемневшем небе. Он решил не делать шума и, забросив автомат за спину, процедил:

– Ну, давай вперед, поющий смертник… – И, как бы уступая танку дорогу, спокойно отошел к стоящему в укрытии грузовику.

Засвистел сжатый воздух, заработал двигатель, набирая обороты, и одновременно яснее зазвучали в ушах грузина голоса, сливающиеся в песню. Глухой бас двигателя усилил мелодию, перешел на высокие обороты и рванул танк с места.

– Видишь вон те кусты? – показал Кос механику.

Саакашвили кивнул головой, продолжая петь, затем легко потянул на себя правый рычаг, добавил газу.

Раздались два первых выстрела – один снаряд ударил в бетонную стену, второй коснулся башни и отлетел рикошетом вверх.

Танк, описывая небольшой полукруг, набирал скорость. Солдаты на грузовике что-то кричали, но шофер не отважился выехать из-за укрытия на простреливаемое поле.

«Рыжий» теперь полным ходом мчался прямо на грузовик.

Несколько солдат вскинули автоматы, но, прежде чем они успели сделать первые выстрелы, люк механика захлопнулся, как забрало. Немцы разбежались в разные стороны. Однако не всем удалось уйти, потому что танк протаранил машину, разбил двигатель, смял кабину, как старую газету, и вдребезги разнес деревянный кузов.

В объективах приборов, находящихся в наблюдательном бункере, все это было видно как на ладони. Столб светлой пыли поднялся над разбитой автомашиной, прикрывая очертания движущегося среди высокой травы танка. Рядом во все стороны разбегались крохотные фигурки солдат.

– Проклятье! – заорал бригаденфюрер и выбежал из бункера. Было слышно, как он кричит на артиллеристов и ругает их последними словами за то, что они не стреляют.

– Наши люди… – пробовал объяснить хромой офицер-артиллерист, показывая на солдат.

– Огонь! – приказал эсэсовец.

Немецкий капитан все это время не отрывал глаз от бинокля. Он видел, как танк завершил полукруг, разогнался до предельной скорости и достиг гряды цветущего терновника, который рос по обочинам дороги, ведущей к лесу. Башня танка то показывалась, то исчезала в неровном ритме движения. Одно за другим били орудия. Заряжающие вошли в ритм, наводчики ввели поправки. На броне появились первые следы попаданий.

Вернулся запыхавшийся эсэсовец и припал к окулярам бинокля.

– Достали их! – заметил капитан и за его спиной поднял вверх большой палец.

Никто из экипажа танка не видел этого пальца, поднятого в пожелании удачи. Томаш и Густлик лежали на дне танка, стонавшего от ударов снарядов. Кос подполз к своему постоянному месту и прилип к прицелу снятого пулемета. Широкая грунтовая дорога полигона поднималась на вершину небольшого холма.

– Близко! – крикнул Янек, увидев прямо перед собой деревья.

Григорий, сжимая рычаги, прильнул к перископу и уже не пел. В ответ на слова Коса он отрицательно покачал головой к процедил сквозь зубы:

– Нет. Теперь они запляшут.

Высоко вверху пропели два снаряда, и огонь неожиданно прекратился. Янек поднялся в башню, припал к перископу и сразу все понял: немецкие артиллеристы, направляя стволы орудий вслед за танком, передвигали их влево. Правая пушка уже не могла вести огонь, и офицер дал команду развернуть орудие.

Артиллеристы быстро вытащили сошники, и расчет второго орудия стал перетаскивать пушку на новую позицию.

В это время танк замедлил ход, покачнулся, замер на минуту, выбираясь из выемки. Вот он перевалил через насыпь, накренился вперед и ринулся на врага. Артиллеристы еще вбивали сошники орудий. Хромой офицер отдавал приказания, солдаты подносили снаряды из ящиков, но им уже не суждено было выстрелить. Танк обрушился на орудия и раздавил их. Тех, кто не успел отскочить, он вмял гусеницами в землю и, не задерживаясь ни на секунду, помчался дальше.

Из бункера вышел капитан Клосс с пистолетом в руке и с улыбкой посмотрел на удаляющийся, едва заметный за деревьями силуэт танка. Возле бункера сидел офицер-артиллерист и отстегивал сломавшийся протез, напевая себе под нос старую фронтовую песенку об убитом товарище, лучше которого не найти.

– Верт! – позвал бригаденфюрер своего верного адъютанта. – Сообщите в соседние части и на позиции зенитных орудий об этом взбесившемся пустом ящике. Пусть целятся спокойно. В танке нет ни одного снаряда.