Текст книги "Повесть о каменном хлебе"

Автор книги: Яна Тимкова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц)

Очень стараясь остаться незамеченной, Аэниэ пробралась между расстеленными спальниками, нашла на полу свободное место и уселась, скрестив ноги. Менестрель заметил появление новой слушательницы и коротко, пристально взглянул на нее, и девочка смущенно отвела глаза, всей душой желая только одного – растворится в тенях, исчезнуть, стать невидимой. "Еще не хватало, чтобы он меня за одну из этих принял…" Под «этими» она имела в виду жавшихся к поющему молодому человеку девиц – на их лицах было написано обожание, граничащее с тяжкой формой умственного помешательства. Правда, певец не обращал на них особого внимания.

Аэниэ украдкой разглядывала его: правильный овал лица, высокие скулы, плавный изгиб широких бровей, на подбородке ямочка, мягкий нос, мягкие очертания губ – припухлых, слишком женственных, все лицо – слишком мягкое, словно принадлежит переодетой девушке, длинные волосы – кажется, каштановые, – перехвачены тонким кожаным шнуром; глаз не разглядеть, рост – не понять, сидит ведь… Простая зеленая рубаха с расстегнутым воротом, черные джинсы, а обуви нет – вон сапоги, валяются рядом… Девочка попробовала было угадать, кто это, но вскоре сдалась: КОН только начался, на тех концертах, где она была, никого похожего ей не попадалось, а сколько еще концертов она упустила, а сколько народу поет очень хорошо, но никаких сольников не устраивает… Помучавшись, Аэниэ решилась спросить у какой-то девушки, сидевшей рядом:

– Слышь… А это вообще кто?

– Кто? – та удивленно взглянула на девочку, – Это же Лютик.

Когда Лютик в очередной раз умолк, одна из девушек, светловолосая, в длинном синем платье, грациозно поднялась, подошла к нему и что-то тихо проговорила – в ответ менестрель поймал ее тонкую кисть и коснулся губами кончиков пальцев. Девушка хихикнула, высвободилась и попыталась пригладить его непослушные волосы. Несколько секунд менестрель терпел, потом что-то шепнул поклоннице, и она тут же покорно уселась рядом. Кажется, Лютик улыбался – совсем чуть-чуть, одним уголком рта. Впрочем, в полумраке было трудно разобрать.

Менестрель отпил вина и продолжил петь. Аэниэ слушала. Иногда она закрывала глаза и начинала беззвучно подпевать, и ненадолго ей удавалось раствориться в голосе и музыке – и не думать, не думать о том, что… "Не думать о белой обезьяне," – язвительно сказала она себе и усмехнулась, смаргивая слезы. – "Рррры… Дура…"

А Лютик пел… Кажется, еще пару раз он встречался глазами с Аэниэ, но девочка тут же отводила взгляд.

Время шло. Часы девочки показывали уже три ночи – или это уже три утра? В спортивном зале уснули почти все его обитатели, а кто не спал, предпочитал слушать Лютика из положения лежа. На подоконниках уже никто не сидел, и даже самые стойкие сползли по стеночке, подстелили под себя все, что могли, и устроились поудобнее. Из спальника совсем недалеко от Аэниэ выглядывали две головы – девушка положила голову на плечо своему парню, прикрыла глаза, а он нежно перебирал ее волосы. Та светленькая все сидела у ног Лютика, преданно заглядывая ему в рот, хотя ее заметно клонило в сон.

Аэниэ очень хотела спать, но не хотела возвращаться на «стойбище». "Досидеть бы так до утра… А там Лави уйдет куда-нибудь… Точно, она обязательно должна…" – мысли плыли и путались, – "…тогда я вернусь и посплю… Нэр тоже уйдет… Нет, не Нэр… Как его… Неважно…" Пальцы Лютика скользят по грифу. Пальцы Лютика порхают по струнам. Белые-белые пальцы – мелькающие птицы в сумраке… "Как же он играет? Ведь ладов уже не видно…" Завораживающий танец, полет… "Как красиво…"

Последний аккорд – Лютик провел по струнам неожиданно ласковым, нежным движением и отложил гитару. Сидевшая у его ног девушка встрепенулась, привстала на коленях, подняла к нему светящееся надеждой лицо – губы полуоткрыты, в глазах вопрос, но Лютик уронил ей улыбку – и поднялся. Потянулся, словно кот, одернул рубаху, несколько плавных шагов – и вот он уже опускается на колени возле Аэниэ и грациозно подносит к губам ее пальцы:

– Прекрасная леди… Леди устала? – вкрадчивый голос-шепот.

– Нет, ничего… – девочка смешалась, опустила ресницы, – я пойду… – хотела встать, но как тут встанешь, если теплые сухие ладони все еще не выпустили, все еще держат – крепко, но бережно, как птичку…

– Мне кажется, милая леди не хочет уходить, – продолжил, пристально вглядываясь, а его лицо – тени, тени не дают рассмотреть как следует, только – поблескивают глаза, только – все еще таится в уголках губ улыбка. – Может быть, я могу чем-то помочь?

– Я… – и нет слов, и перехватило горло, и попробуй объяснить, что – там, а объяснять и не надо, а мимо проплывает, кипя от злости, та коленопреклоненная девушка, и где-то в углу – жаркий шепот, и кажется, что все смотрят на нее, что все говорят – о ней, – А… Мне сегодня… негде ночева… – не может договорить до конца, тьфу, идиотка, что он сейчас подумает! – Нашу комнату уже заперли… – опять не то! И скороговоркой, мучительно вспыхнув, – Вы только не подумайте!

– Леди, я буду счастлив предложить вам лишний спальник, – серьезно, без малейшей насмешки проговорил Лютик и поднялся, и помог встать Аэниэ. Торжественно, словно на королевском балу, подвел ее к своему месту в зале, поклонился, выпустил руку. Спальное место он приготовил моментально, тем более, что все составляющие – пенка и спальный мешок – уже были развернуты, оставалось только расстелить, обернулся:

– Леди, прошу. Не побрезгуйте…

Аэниэ плохо помнила, как забралась в спальник, как застегнула «молнию», как ворочалась, пытаясь устроится поудобней – жестко, непривычно, да еще и сквозняк – вот продует, и придется весь КОН проходить с температурой и хлюпающим носом… Уже сквозь сон девочка попыталась натянуть край спальника на голову, закрыть хотя бы затылок – получилось не очень… Внезапно рядом – шаги, тихий шорох, шелест… И – кто-то устраивается вплотную, тепло чужого тела – даже через несколько слоев плотной ткани… Аэниэ резко обернулась, привстала на локте – и увидела совсем близко успокаивающую улыбку Лютика:

– Леди, не бойтесь… Вы совсем продрогли – я просто буду вас согревать, и честью клянусь – не посягну на ваш покой… Позвольте мне… – не дожидается ответа, крепче прижимается к девочке, одна его рука – у нее под головой, другая – обнимает, носом зарывается куда-то ей в волосы, и – едва слышное:

– Теплой ночи, леди…

"Что он… Зачем… Это же…" – сначала Аэниэ не могла расслабиться, но через несколько минут, убедившись, что Лютик действительно не делает никаких поползновений, успокоено закрыла глаза. Так – с Лютиком под боком – и в самом деле было теплей…

Оставшиеся дни КОНа пролетели мгновенно, и когда позже Аэниэ пыталась разложить спекшиеся в один огромный ком воспоминания по дням – ей никогда это не удавалось. Только – смех, музыка, песни с утра и до глубокой ночи, и – глаза Лютика, его тепло – совсем рядом, бок о бок, вот его рука лежит у нее на плече, вот он обнимает ее за талию, вот он поет на сцене, поет, глядя ей в глаза, поет – а потом на виду у всех целует ей руку и торжественно ведет по коридору… Лютик со стаканчиком кофе – рано утром, когда девочка только продирает глаза, Лютик в кабаке – отстаивает змеей изгибающуюся очередь, чтобы принести ей пирожок и чай, Лютик с бокалом вина – и откуда он раздобыл бокалы на КОНе, где даже дорогущее «Киндзамараули» хлещут из горла? – вечером, нет, ночью, Лютик – укладывает ее спать, баюкает на руках и, когда ему кажется, что она заснула, укладывает, укрывает спальником – а сверху еще и своим плащом, сам осторожно устраивается рядом, и утром – опять горячий кофе с булочкой…

За все эти дни Аэниэ почти не вспоминала Лави. Только забежала на следующее утро в «стойбище» – сказать, чтобы за нее не переживали, она тут, недалеко, и придет ночевать (в чем она, честно говоря, и сама была не уверена). Ее выслушал Гэль, молча кивнул – секунду девочка вглядывалась в его лицо – понять, как он отнесся к ее словам, но пойди пойми, это же Гэль… Ухватила свою сумку – попутно успела бросить взгляд на то место, где обычно спала Лави, увидела, что та спокойно дрыхнет, обняв одной рукой Нэр – что-то неприятно царапнуло по сердцу – и убежала. В конце концов, Лютик согласился не провожать ее до «стойбища» только при одном условии – что она управится не просто быстро, а очень быстро.

Аэниэ не пришла ночевать. Все дни она провела рядом с Лютиком – была безумно счастлива, что он оказался московским, уже рисовала в мечтах, как они будут гулять по Москве, успела подсчитать разницу в возрасте, ужаснуться, наплевать и забыть, представить реакцию родителей… Ничего больше не имело значения. Оставалось только – сверкающее счастье, в котором она купалась с утра и до глубокой ночи…

Изредка они сталкивались с Лави – но так как девочка была не одна, да и за Лави паровозом тащилась вся свита, все ограничивалось приветственным кивком (он же прощальный). Пару раз Аэниэ все-таки пересеклась с эльфкой один на один. Лави пристально взглянула на девочку сухими покрасневшими глазами, неловко прижала к груди, быстро расспросила, как и что, выслушала все ее восторги, склонив голову набок. Секунду подумала, решительно встряхнула волосами и посоветовала быть осторожней. Мол, Лютика тут все знают. Такой… Мартовский кот. На это Аэниэ просто расплылась в улыбке – если бы было время, она, конечно же, объяснила бы все про внезапно возникшее взаимопонимание, про родство душ… Но пришлось только со всей доступной ей убежденностью сказать, какой он хороший. Лави, опять прыгнув в мужской род, хмуро прочитала наставление о хорошем поведении, посоветовала не забывать о времени отъезда и пожелала удачи. Уходя, эльфка обернулась, еще раз пронзила девочку внимательным взглядом темных миндалевидных глаз, и скрылась в толпе. Торопясь обратно к Лютику, Аэниэ не могла отделаться от странного ощущения, будто Лави – ревнует…

Лютик научил ее танцевать – обычно неловкая, в этот раз она хорошо схватывала все, что ей показывали, и на балу они составили красивую пару. Раскрасневшаяся, в синем атласном платье, с причудливым венцом светлого металла в пушистых волосах, Аэниэ была чудо как хороша – и Лютик гордо вел ее под руку, изредка наклоняясь и шепча комплименты, от которых девочка еще больше расцветала. Той ночью он целовал ее – в темном коридоре, когда выключили свет, и угомонились даже самые упорные гуляки. Девочка таяла в его руках, ее била дрожь, ноги подгибались, и Лютик усадил ее на подоконник, обнял, прижал к груди – сквозь тонкий шелк рубахи она чувствовала жар его тела. Поначалу Аэниэ просто уступала напору, подставив ему покорные, полуоткрытые губы – но он был мягок и нежен, и через некоторое время девочка осмелилась ответить на очередной поцелуй.

Выяснилось, что уезжают они в разные дни. На прощание Лютик подарил девочке красивый металлический браслет с вставленными камнями – матовые зеленые и красные – и выгравированной вязью рун, крепко поцеловал, взял у нее номер телефона, дал свой и пообещал звонить. К сожалению, он не смог помочь дотащить шмотки до станции – как раз в это время должен был проходить какой-то семинар, где он непременно должен был быть.

Аэниэ не очень расстроилась – все равно через пару дней он тоже приедет в Москву! – а пока можно и поболтать с Лави и другими существами…

В поезде Аэниэ, едва дождавшись момента, когда начали раздавать постель, растянулась на верхней полке и задремала. Внизу сидела Лави и с кем-то беседовала – по голосу было трудно разобрать, кто это был, но можно было точно сказать, кто это не был. Определенно не Йолли, и не Дарки, и не… Неважно. Поезд шел, уютный перестук колес убаюкивал девочку, и она лежала в сладкой полудреме, не открывая глаз и не обращая ни на что внимания. Но внизу произнесли ее имя – и она волей-неволей прислушалась.

– … будет чай? – шелест, шорох, совсем рядом тихий голос Лави, – Чай будешь, пушистая?

– Да оставь ты ее в покое. Спит уже, наверное. – это кто-то снизу.

– Наверное… – Лави нырнула обратно.

– Фига себе отколола… – смешок, – В тихом омуте…

– Нашла с кем связаться… – ворчит Лави, – узнаю, что он ее обидел – морду набью…

– Набьешь, как же. Тебе его фанатки глаза раньше выцарапают…

– Ни хрена не выцарапают. Царапки коротки! Сволочь…

– Да ладно тебе… – звон ложечки о стакан, еще звон, голос проводницы называет цену, шелест бумажек, брякает мелочь. – Пожалуйста… Нет, не найдется, к сожалению… Спасибо.

– Лимона пожабились, гады… Не, ну сам смотри, какое тут «ладно»! Когда мою жену – вот так вот! Кто-то уводит на фиг…

– Успокойся, Лав…

– Хрена успокойся! Я же люблю ее! Мне без разницы, кто тут в каком теле! Люблю, понимаешь!

– Да понимаю… Я ж тебя тоже люблю… Тише, тише…

– Эх… – тяжелый вздох, – главное – чтобы ей было хорошо… Но против предназначения-то не особо попрешь…

– Подожди немного, не лезь, пока не просят… – голос перешел на шепот, и после долгого перерыва – Лави:

– Ох, Гэль… Что б я без тебя делал…

Аэниэ лежала тихо, как мышка.

Наутро Аэниэ постаралась оставаться на своей полке как можно дольше, а когда все-таки пришлось слезть вниз, быстро привела себя в относительный порядок, нашарила ботинки, стараясь не встречаться глазами с Лави или Гэлем, выскочила в тамбур и притворилась, что ее очень интересует, сколько осталось до Москвы.

Девочка была в растерянности. Филавандрель, ее лорд, ее… Ее судьба? И – Лютик… Тогда, наутро, склоняясь над ней со стаканчиком кофе, он спросил, как ее зовут, и услышав в ответ робкое «Аэниэвьель», просиял – "Значит, мы из одной сказки!"… Но – Лави, но – та история… Ведь это же правда, а что здесь так сложилось, ну перепутаны тела, все стало с ног на голову… Но что же теперь будет?

В Москве она наспех попрощалась с Филавандрелью и свитой, и поспешила скрыться в ближайшем подземном переходе, спиной ощущая печальный взгляд эльфки.

На следующий день позвонил Лютик.

Они сидели в его комнате – оказывается, он жил с родителями, но днем они были на работе – и играл и пел для нее, только для нее, стоял перед ней на коленях, носил на руках – из комнаты на кухню и из кухни в комнату, рассказывал смешные истории, показывал фотографии – сколько знакомых лиц, а сколько монстров, и пару раз мелькнула Лави… И поцелуи становились все настойчивей, и Аэниэ не умела сказать «нет», да уже и не хотела – да и как сказать, если все равно они поженятся, обязательно поженятся, а что он не говорит об этом, так потому, что и говорить не о чем… Разве это не естественный ход событий? Он любит, она любит, какие вопросы? Разве они не сумеют уступать друг другу, когда надо, заботиться друг о друге? Это же естественно!

– Мне стыдно…

– Что стыдно, маленькая? Айя, что тут стыдиться, это же естественно…

И было больно, а потом больно не было, и Аэниэ тыкалась носом в подушку, пряча горящее лицо, а Лютик смешно щекотал губами ухо и шептал какую-то ласковую чепуху…

И была прогулянная неделя, и "Мама, скажи, что меня нету!" – когда на определителе высвечивался телефон Лави, и быстрые сборы – якобы в колледж, и бег по улице, поскальзываясь и чуть не падая, и звонок в знакомую дверь, и объятия прямо с порога…

И вдруг все кончилось.

На звонки Лютик отвечал кратко и сухо, цедил слова сквозь зубы, говорил, что приходить не надо, и встретиться – тоже не выйдет, и вообще сейчас нет времени говорить… Аэниэ рыдала ночами, вцепившись зубами в подушку, не понимая, что же она сделала не так. А потом – звонок от Лави, и на этот раз девочка взяла трубку.

– Привет, пушистая! Ты как там? Не слышно тебя, не видно… Заучилась совсем? Что у тебя такое жуткое творится?

– Привет… – говорить, преодолевая застрявший в горле ком, было неудобно, но преодолевать приходилось, – да так, по истории совсем загрузили… И по бутафории…

– Ну, – теплый смешок, – зато интересно, наверное!

– Угу…

– Слушай, тут концерт на днях будет, приходи! Да и вообще в гости приходи. Я соскучилась.

– Угу… А когда концерт?

– Мммм… В воскресенье. Где и всегда. Будешь?

– Буду… Хорошо… – последнее слово вышло полушепотом – опять подкатили слезы.

– Эй… Ты что, солнышко? Что с тобой, милая? – встревожено. – Ты плачешь?

– Да нет, ничего… Просто носом хлюпаю, ну, насморк…

– Смотри там… Если кто обидит – скажи мне. Догоню и по башке настучу… Ладно, целую, кыса. Увидимся.

– Ага…

На концерт Аэниэ немного опоздала. Дверь в зал была закрыта, и для верности ее еще придерживали с той стороны – чтобы не врывались во время песни и не топали, выказывая неуважение к выступающим. Девочка подождала перерыва между песнями, потянула тяжелую дверь и вошла. Прищурилась, пытаясь разглядеть знакомые лица в полумраке зала, никого не увидела и уселась на ближайшее свободное место.

Коротко стриженная медно-рыжая девушка, полненькое миниатюрное создание с необычайно сильным голосом, спела две положенные песни, раскланялась и вручила гитару следующему выступающему. Этим следующим оказался Лютик. Аэниэ заерзала на сидении, не зная, то ли подойти к нему сразу после песен, то ли подождать до большого перерыва.

Лютик был великолепен. Негромкий мягкий голос, почти полушепот, отчетливо доносился во все уголки зала, текла лиричная, полная нежной грусти песня… Вот он закончил петь, встал (Аэниэ привстала, готовая сорваться с места, подбежать, обнять) – из первого ряда выскочила девушка и взбежала на сцену. На виду у всех Лютик поднес к губам ее руку, потом обнял – и так, в обнимку, они и спустились в зал, и вместе уселись в первом ряду – девушка на коленях у Лютика.

Слезы, слезы, и как хорошо, что полумрак, и как хорошо, что новый певец орет что-то радостное – ему подпевают, и в шуме и гаме никто не расслышит рвущихся из груди всхлипов, никто не обратит внимания на то, что лицо девочки жалко сморщивается, а слезы струятся ручьем… Сейчас, сейчас… Немного успокоиться, пересидеть, заткнуть рот платком – платка нет, сойдет рукав, сойдет и рука, зубами – вот так, все, сейчас, сейчас должно отпустить…

Кто-то налетает – словно обрушивается сверху – охватывает, обнимает, знакомый запах – Лави всегда пахнет лавандой – прижимает голову девочки к своей груди, гладит, гладит по волосам, совсем как тогда, лихорадочно шепчет что-то… Помогает подняться, выводит – прочь из зала, и Аэниэ прячет лицо в растрепанных, уже мокрых волосах, Лави ведет ее, волокет на себе, огрызается на чье-то замечание, выводит на лестницу, теперь – теперь туалет, там как раз пусто… Аэниэ только беззвучно раскрывает рот, лицо ее покраснело, и все текут слезы, а голоса все нет, и Лави крепко берет ее за плечи, встряхивает:

– Кричи, слышишь?! Плачь, кричи, не вздумай молчать! Ну?! – встряхивает сильней, и словно прорывает плотину – жалкий, тонкий вой исторгается из груди девочки, девочка рыдает в голос, ревет и воет, сгибаясь пополам от невыносимой боли, а Лави держит ее, обнимает и, кажется, плачет тоже…

– Ты не будешь обо мне плохо думать?

– Что ты, пушистая! Никогда… Ты же хорошая… Я люблю тебя. Это он козел. А ты – хорошая.

– Мяу…

– Сама такая три раза… Ну вот, уже и улыбаешься, вот и умница. До дома доберешься? Нет, я лучше провожу тебя… Хотел бы я оставить тебя у меня на ночевку… Но твои не разрешат, так?

– Угу…

– Ну тогда хоть провожу.

Всю зиму Аэниэ была около Лави – каждый раз, когда представлялась такая возможность. Лави учила ее смотреть и видеть, и вместе они обнаружили, что у Аэниэ было еще одно воплощение, правда, уже в Арде, но зато мужское. Они нашли даже имя – Ахто, и немножко раскопали биографию и внешность. Лави отказывалась сообщать какие-либо подробности, предоставляя девочке «копать» самой. Понемногу Аэниэ переняла привычку Лави и многих других из ее свиты говорить о себе в мужском роде – а дома и в колледже приходилось следить за собой, чтобы не ляпнуть «я пошел» вместо «я пошла», или изворачиваться безличным «мне пора».

Еще Аэниэ начала писать стихи. Совсем понемножку, по чуть-чуть, и первые свои опыты она, разумеется, показывала Лави. Та внимательно прочитывала и хвалила, говоря, что способности есть, но над ними надо работать, и советовала пока никому не показывать: потому что не поймут, а засмеять – засмеют. На недоуменное «Зачем?» пожимала плечами: «Да просто так. Чтобы было. Некоторым жизнь не мила, пока кого-нибудь с грязью не смешают… Или от зависти.»

И девочка следовала совету своего лорда: старательно скрывала стихи от других, а от родителей тем более; и на уроках – на тех, на которых можно было не слушать, потому что учитель просто пересказывал учебник – закрыв клетчатый листок тетрадью, выводила:

"Мелькору…

Я навсегда запомню твое звездное имя.

Я никогда не забуду твоих ясных, всевидящих глаз.

Я запомню – к тебе пришедшие уходят иными,

если вообще уходят, а не остаются. Как я сейчас…"

И подписывалась – «Ахто». Подпись, конечно же, была проставлена не русскими буквами, а тенгваром. Хорошо бы научиться писать на тай-ан, как Эльфы Тьмы, но где же эту письменность взять?

Это и была ее новонайденная квэнта – эльф из Авари, пришедший к Эллери и оставшийся с ними. Правда, по этому имени ее никто не звал: для свиты Лави и тем более для самой Лави девочка предпочитала оставаться – Аэниэ.

Весной Филавандрель затеяла подготовку к двум новым играм: она собирала команду на очередные ХИ, а сама помогала мастерить небольшую игру по Сапковскому. На ХИ решили ехать Имладрисом, Элрондом сделали Гэля, себе Лави взяла роль главного советника Элронда (никто не сомневался, кто в итоге будет принимать решения и вообще «командовать парадом»), Аэниэ же не отпустили родители, постановив, что «две игры – это уже слишком!». Зато на игру по Сапковскому ей разрешили поехать, и девочка прыгала от радости, когда узнала, что теперь они все будут не дриадами, а одним из отрядов скоя'таэли. А так как в этот раз Филавандрели предстояло не только играть, но и мастерить – в честь этого вся свита, сговорившись (в сговор взяли и Аэниэ), преподнесла ей большой кочан капусты.

Заезжали на полигон заранее, за несколько дней до игры, даже раньше остальных мастеров. Филавандрель заявила, что места там красивые, да и вообще – не мешало бы обжиться слегка и подружиться с лесом.

Аэниэ сидела у окна электрички и исподтишка наблюдала за Лави, клевавшей носом на скамейке напротив. Последние несколько дней перед отъездом эльфка была совершенно замотанной и издерганной, орала на всех, кто путался под ногами и лез не по делу. Сейчас она прикрыла глаза, под которыми легли черно-фиолетовые тени, и дремала.

Девочка зажмурилась и подставила нос теплому солнышку, покрепче сжала рюкзак – там лежал шикарный прикид, справленный при активной помощи Лави, и невесть откуда раздобытые эльфкой высокие сапожки из мягкой черной замши. Палатку она не везла – Лави обещала поселить в своей.

Они очень сблизились за зиму и весну. Аэниэ привыкла доверять Филавандрели, рассказывать обо всем, что случилось, обо всех своих чувствах, и ей было хорошо с эльфкой – до странности хорошо, как с… Как с братом.

Только об одном они больше не говорили – о Лютике. А как-то раз, когда Аэниэ снова жаловалась на невыносимых родителей, Лави перебила с неожиданной злостью:

– Какого лешего я родился в этом теле! Был бы воплощен, как надо – все было бы по-другому… Блин…

Аэниэ притихла, не зная, что сказать и как ответить, и Лави тоже умолкла, отвела взгляд, а потом снова посмотрела в глаза Аэниэ и тихо произнесла с обезоруживающей улыбкой:

– Ну люблю я тебя, пушистая моя…

Иногда Лави внезапно приходила в колледж – долго топталась на проходной, убеждая полуоглохшего дедка-вахтера, что здесь учится ее сестричка, проскальзывала в здание, находила аудиторию – и в перерыве между занятиями вручала вспыхнувшей девочке шоколадку, а один раз даже притащила розу. Алый цветок, припорошенный снегом, покачивался в тонких пальцах; капельки воды – шариками на черной кожаной перчатке, на пышном воротнике из лисьего меха, даже на длинных ресницах…

– Держи, пушистая.

– Спасибо…

Долго потом сокурсники пытали Аэниэ, что это за "симпатичный молодой человек" приходил к ней…

А теперь – электричка, почти три часа ехать, потом час топать, еще, наверное, придется строить крепость – хотя какая там крепость у скоя'таэлей? Лагерь сделать, палатки там, костерок, и все… И полно времени до приезда других команд, можно не суетиться и не спешить, а погулять по лесу, поздороваться, и вечером – будет костер, и глинт, и будет петь Лави…

…И жар костра – и горят лица, и дым щиплет глаза, и смеется Аэниэ, и никто не спросит, отчего по пылающим щекам текут слезы, и так ясно – вон, дым, чего уж тут… Темнота, беззвездная ночь, шум и шорох – по кронам гуляет ветер, а тут, внизу – хоть бы травинка шевельнулась.

Горит горло, горит все внутри… Где Аэниэ, где ее руки, что происходит? Руки сами принимают общую чашу, губы сами приникают к щербатому ободу – пей, тут на всех хватит!

И пьет – до странной легкости в теле и тумана в голове, и смеется и плачет девочка, подпевая раскрасневшемуся, веселому народу, и уже неважно, кому на плечо склоняется ее голова, чья голова лежит у нее на коленях, чьи шелковистые волосы у нее под пальцами… Песни, песни без конца, и ходит по кругу чаша, постоянно пополняемая "ответственным за глинт", и аромат корицы и гвоздики пьянит не хуже вина…

Постепенно у огня остается все меньше существ: парами или поодиночке они исчезают в ночи, кто молча, просто кивнув на прощание, кто уронив два-три слова.

– Теплой ночи…

– И вам теплой…

Аэниэ клонит в сон, глаза закрываются, но девочка продолжает упрямо смотреть в огонь – вглядывается в пляску искр на догорающих поленьях.

– …медитирует на огонь… – доносится откуда-то справа, а слева отвечают: – Джедай умный, однако, огонь джедаю Силу дает…

Негромкий смех.

Аэниэ и ухом не ведет. Неважно.

Хотя… Наверное, пора в палатку, спать. Девочка пытается подняться, но обнаруживает, что ноги не слушаются, и встать получается только на колени, а пытаться дальше – рискованно, и можно упасть.

Кто-то с тихим переливчатым смешком подхватывает ее сзади подмышки. Девочка поднимает голову, намереваясь сонно протестовать – но над ней склоняется лицо Филавандреля. Кто-то еще берет Аэниэ за ноги, перехватывает под колени, еще кто-то поддерживает голову, голоса перекликаются, что-то говорят, и двигаются губы Лави, но девочка не разбирает слов, только общий фон – что-то насмешливое, но добродушное…

Ее несут. Приносят к палатке, пытаются аккуратно уложить внутрь, на спальник, девочка трясет головой – сама, сама, – ложится, и все исчезают.

Все, кроме Филавандрели. Одна ее рука – под головой Аэниэ, другая гладит волосы девочки, кончики пальцев скользят по лбу, по щекам, повторяют очертания бровей и губ.

Аэниэ дрожит и тянется – Филавандрель подхватывает ее выгнутую спину… Лицо – эльфийки? эльфа? – склоняется все ниже, девочка уже ничего не видит, кроме огромных, непроглядно-темных, властных глаз, – опускает веки… И нет ничего, кроме осторожного прикосновения сухих горячих губ к ее губам…

Как прошла игра, Аэниэ помнила смутно. Утром были – невозможно ранние подъемы, завтрак – когда макаронами (это с утра-то!), когда кашей, и сопровождать Лави везде, быть ее тенью, быть рядом – как и хотелось всегда, как и мечталось, срываться с места по одному ее слову, взгляду, бежать, исполняя поручения, приносить перекусить и выпить, и всегда, всегда быть рядом… Налеты, бег через лес, засады. Лица скоя'таэлей раскрашены черно-зелеными полосами, Чиаран держит наготове стрелу, меж деревьев неслышно проскальзывает бегавшая в разведку Зю – сейчас уже не Зю, сейчас – Гиннаэль, она подает знак, значит, пора… Сражение – а Лави не пускает ее в бой, заставляет остаться позади – «Ты еще не умеешь драться! Тебя убьют – что я буду делать?!» – и девочка остается, сжимая кулаки и чуть не плача от тревоги и бессилия, а Лави молнией вылетает навстречу людям и орет что-то насмешливое… И все перемешивается в голове – что было, что будет, где игра и где не игра, и, когда Лави падает на колени, получив тяжелую рану («Минус один хит! Добейте, кто-нибудь!» – кто-то из людей), и ломко опускается на дорогу – Аэниэ несется к ней, не чуя ног, с разбегу падает рядом, ободрав колени, трясет за плечи, кричит, не замечая струящихся слез, зовет и кричит…

– Эй, перевяжите его…

– Народ, у нее по жизни истерика…

– Стоп, стоп, погодите там! У нас тут фигня по жизни…

– Аэниэ? Ээй?

– Стоп игра, я сказал!

– Отдерите ее, кто-нибудь…

– Вода у кого есть?

– Аэниэ, тише, тише, со мной все нормально, все хорошо… – это Лави, гладит по волосам, девочка прижимается к ней, прячет лицо, все еще цепляясь и всхлипывая, – Помогите, народ… С игрой? Будем считать, ко мне целители успели… Или переиграем… Да отвяжитесь вы, не видите, что ли… Потом разрулим… Ага, зовите главмастера, если он соизволит… Да потом, потом… Эй, пушистая моя, тшшшш, все хорошо…

И девочка отлежалась в палатке, потом просила прощения у Лави, а та улыбалась и говорила, что все в порядке и ничего страшного не случилось, ну перемкнуло на там, ничего, бывает… Можно играть дальше. И игра шла до ночи, и не кончалась и ночью – потому что был костер, и песни, и гитару передавали из рук в руки, а Лави иногда пела без музыки, и блики, отсветы и тени гуляли по лицам, и девочка иногда казалось, что они и в самом деле там, в том мире, и вокруг – эльфы, Старшая Кровь, и им осталось только – с честью погибнуть, а перед этим – убить как можно больше людей, презренных Dh'oine… И она тоже – эльфка. Настоящая эльфка. А с ней – ее муж, ее Филавандрель.

А когда после очередного спора мастеров Лави, мрачнее грозовой тучи, да еще и матерящаяся во весь голос, ворвалась в палатку и бросилась ничком на спальник, Аэниэ тихонько подобралась к ней и стала легкими, невесомыми прикосновениями гладить ее шелковистые, пышные волосы. Наконец та успокоилась и прекратила судорожно комкать какую-то подвернувшуюся тряпицу, напрягшаяся спина заметно расслабилась, и Аэниэ, замирая от страха и волнения, склонилась к Лави, отвела в сторону волосы, зашептала в ухо что-то ласковое, и Лави перекатилась на бок – все еще не открывая глаз, нащупала ладонь девочки и крепко сжала ее. Сердце Аэниэ бешено забилось, ей показалось, что она сейчас задохнется, но она наклонилась еще ниже и осторожно коснулась губ Лави. Та прерывисто вздохнула и обняла девочку…

В этот раз Аэниэ была умней: она сказала родителям, что игра закончится на день позже, и поэтому смогла остаться – с Лави, с командой, со всеми игроками. Весь день она помогала готовиться к «прощальным посиделкам» (как называла это Лави): таскала хворост, сучья, прибирала места стоянок, убирала мусор. А как только в воздухе запахло вечером, народ сошелся к поляне. Кто-то развел костер, мастера по очереди выходили и говорили какие-то речи, но их мало кто слушал – с нетерпением ждали первых звезд, темнеющего неба, настоящего вечера – а летом темнеет поздно, и существа ходили, разговаривали, спорили и смеялись, кто-то с кем-то рубился («Махальщики,» – презрительный фырк Аданэли), кто-то настраивал гитару, кто-то тащил еду и «жидкую еду» (по выражению той же Аданэли).