Текст книги "Повесть о каменном хлебе"

Автор книги: Яна Тимкова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 14 страниц)

* * *

– Никуда ты не пойдешь! Я тебя не отпускаю! – мать Айлэмэ, полноватая женщина средних лет с уже чуть тронутыми сединой темными волосами, стояла в прихожей, загораживая дверь. Напротив нее жалась к шкафу сама Айлэмэ – еще не в слезах, но уже близко, близко…

– Почему нет?! Поч… – высокий, вздергивающийся почти до визга голос девочки прерывается на полуслове – не хватает дыхания. – Я сделала уроки! Я хочу в гости! Меня же звали! Я обещала, что приду!

– Мало ли, что ты там обещала! Сначала надо было меня спросить! Ты не отдельно живешь! И тебе еще даже не восемнадцать!

– Но я же о-бе-ща-ла! – почти по слогам, растерянно, – Я же сказала, что буду! Зачем мне дома сидеть? Что я буду делать?

– Нечего было обещать, мала еще – за себя решать! С сестрой поиграешь, математику повторишь.

– Я и так все сделала! Не нужна мне математика! Я что, в ученые готовлюсь?

– Аттестат испортишь, никуда потом не устроишься!

– А я и так не собираюсь! Ну мам, ну дай я пойду!

– Нет, никуда не пойдешь. Ты и так готова туда чуть ни каждый день бегать, как собачонка – по первому свистку этой своей, как ее там, а вот она что-то к тебе не торопится.

– Она занята!

– А ты нет, да?

– А я не занята!

– Значит, сейчас будешь занята!

– Мааам! – и Айлэмэ наконец-то разревелась. – Ну мам, ну пожалуйста!

– Чего тебя туда так тянет? Медом намазано? Не можешь дружить с девочками из твоей группы? Или там с тобой никто дружить не хочет? Ты только посмотри на себя – неужели трудно причесаться как следует, одеться аккуратно, на тебя же никто обращать внимания не будет!

– И не надо! Кому какое дело, во что я одета! – сквозь всхлипывания, размазывая по лицу слезы.

– Да кто тебя такую полюбит?! – всплеснула руками мать.

– Там меня любят и такую!

– Да я не про эту твою компанию… Кто знает, чем они занимаются? Кто эта твоя подружка? Работает она, учится, или что?

– Мааааа! Ну отпусти… – Айлэмэ было очень, очень страшно. Сейчас ее возьмут и не отпустят, и это значит, что она обречена на пустой, скучный вечер – конечно, на самом деле есть, чем заняться, но это значит – опять одна, снова одна. А там – там Лави… Там поют, там разговаривают, и там никто не скажет ей, что она не так выглядит, не так говорит, не так сидит… Здесь она не нужна. Только…

– Ну куда тебя несет, на ночь глядя… – совсем другим, усталым голосом проговорила мать, – Поздно же.

– Нет, ты что! – горячо заговорила Айлэмэ, – Всего-то пять, а тут недалеко, и приду я в… – запнулась. Не скажешь же – "в десять", а то еще не пустит в самом деле, – В девять приду! – "Девять пишем, десять в уме…"

– Ладно, иди уж, горе мое… – вздохнула мать, отходя в сторону и пропуская ринувшуюся за ботинками девочку к обувнице, – Только если задержишься – позвони обязательно, чтобы не волновались. И когда выходить будешь, тоже позвони.

– Ага, спасибо, ма! – все еще хлюпая носом, Айлэмэ проворно завязывала шнурки, – Обязательно!

* * *

Айринэ. Айринэ, Айрэнэ, Айлэмэ. Ахто. Аннатар. Цепочка имен – бисеринки на леске. Не так уж и много, если сравнивать с другими представителями тусовки – у иных счет можно было вести уже на дюжины… Хотя и не мало. Если считать так – то пять, а если этак – то шесть. Но этак лучше не считать.

Неяркая лампочка в абажуре из желтоватой рисовой бумаги, окно плотно задернуто темно-синими шторами, в комнате – беспорядок на посторонний взгляд, но сама хозяйка прекрасно помнит, что в каком углу валяется. Прибирать? А зачем? Все равно посторонние здесь не ходят, свои давно привыкли, да и не сунется никто без звонка предварительного, разве уж случится какое-нибудь совсем страшное ЧП, в чем Айринэ глубоко сомневалась. Да и звонить не по делу, пожалуй, поостерегутся…

Маленький монитор – всего пятнадцать дюймов, староват уже, да все никак не доходят руки сменить. Сама привыкла, а больше и стараться не для кого. Вот клавиатура хорошая, это важно… И мышка пока еще шустро бегает, тоже замечательно. В конце концов, хозяйка довольно много времени проводит за "электронным гадом", и это очень важно – чтобы все работало.

Тишина не нарушается даже сухим стуком клавиш. Худенькая девушка с темными пушистыми волосами, чуть косящая на левый глаз, задумчиво смотрит в экран, прикусив вьющуюся прядку. Иногда Айринэ вспоминает о сигарете, дымящейся возле нее на жестянке из-под кофе, досадливо стряхивает в банку наросший серый столбик пепла, делает глубокую затяжку и кладет сигарету обратно, выдыхая дым прямо в монитор. Время от времени девушка делает движение к клавиатуре – но каждый раз передумывает в последний момент и вновь откидывается в кресле. На экране – заготовка для письма. Пока пустая.

Как все изменилось… Еще года три-четыре назад все то же самое она бы делала – руками. Сама написала бы текст, выбрав из пачки бумаги лист побелее, сама начертила бы схемку, может быть, еще и завитушками какими украсила бы, или набросками – летящий профиль, взметнувшиеся волосы, огромные глаза, все – несколькими штрихами, но тем не менее – угадываются черты, и девочка, в чьи руки ляжет страница, будет гадать с замирающим сердцем – она это или нет, или просто похожа, или…

Ничего этого не будет. Ровные строки на экране, потом – провода телефонные, и те же строки – но уже на ее экране. А бумага могла бы помяться, пропахнуть дымом, на ней могли оказаться отпечатки измазанных в пепле или красках пальцев, а какое-нибудь слово было бы торопливо вписано поверх расплывшегося… Нет. Так было – или могло бы быть – давно.

Что осталось с тех времен? Непоминаемое и неиспользуемое имя – Аэниэвьель. А когда-то она так любила слушать, как та, Старшая, пела это имя, катала его на языке, наслаждаясь каждым звуком – Аэээээниэвьеллллллль… Мягкость последнего слога заставляла сердце биться часто и неровно, и вызывала в памяти казавшиеся такими реальными картины.

Что было вымыслом, что разыгравшимся воображением, что правдой, да и была ли там правда? Нет, имя просто должно – обязано! – было быть настоящим, иначе не было бы того резонанса, когда все существо откликается в унисон, тянется, отзываясь – "да! это – я!"

Но помимо? Кто знает… Та, другая, Старшая – может, она бы и сказала, да не хватит сил спросить. А если бы и хватило – разве можно поверить хотя бы единому ее слову?

"Как все было просто! Аэниэвьель, Филавандрель… Там – одно, тут – другое, трагическая ошибка, кошмар… Узел, панимаишь, карррмический…" – не удержавшись, последнюю фразу произнесла вслух, звонко раскатив это издевательское "карррррррр…", – но разве ж это может помешать Предназначению? – слова источали яд, – Предназначение… Связаны… Дрянь…

И снова, будто все произошло только вчера, прячется в ладонях горящее лицо, в горле ком, и подступают слезы. Сдавленно:

– Ты… Дря-а-ань… – но еще не закончив говорить, уже чувствует, что слова фальшивы.

Те старые листки убраны подальше, с глаз долой, но сил нет избавиться, выбросить, и иногда Айринэ снова вытаскивает их на свет – из дальнего угла, из старой потрепанной сумки, покрывшейся слоем пыли. Пыль стоит столбом, девушка отчаянно чихает и жмурится. Высыпаются другие, ненужные бумажки; летят какие-то старые фотографии – уж и имен не вспомнить; вываливаются и раскатываются по полу бисеринки от порванных фенечек. Вот оно – картонная папка, завязанная выцветшей ленточкой. И дрожат руки, и перед глазами уже заранее все плывет, но девушка развязывает ленточку, достает исписанные листы и конверты и, бормоча: – …развлечение из разряда «сам себе мазохист»… И хорошо и делаю… – начинает читать.

Сейчас нет настроения вытаскивать на свет пыльную сумку – да и зачем, ведь она знает все записи наизусть. Наверное, надо ту, другую, даже поблагодарить – оставила такие превосходные образцы, можно сказать, руководство к действию, и осечки ни разу не было, все срабатывает идеально. Сейчас надо дописать и отправить, в голове уже готов текст, мало чем отличающийся от стандартного, набить – займет пару минут, не больше… Но Айринэ снова закуривает и откидывается в кресле.

* * *

– Что ж, девочка моя… – Филавандрель, строгая и печальная, присела на ручку кресла, нервно щелкнула зажигалкой, закурила, – Видишь, как оно обернулось…

Айлэмэ – нет, теперь уже Аэниэвьель, отныне и навсегда – опустила глаза на листочек, все еще подрагивающий в ее руке.

Простенькая, от руки начерченная схемка.

"Муж – Филавандрель"

"Жена – Аэниэвьель"

Дети…

Ну, не до детей сейчас, тем более, что карандашиком рядом приписано (косой быстрый почерк): "Информация пока неточная". А вот остальное… После схемы – сплошняком текст.

"…мы уходили в Dol Blathanna. Остатки нашего отряда – горстка чудом выживших, но покалеченных и раненых эльфов – пробирались через охваченные безумием земли. Мы спешили, мы давно уже не спали, не отдыхали как следует, и нам не хватало еды. Мы шли, пошатываясь, словно в полусне, едва замечая, сколько пройдено и сколько еще идти. Мы старались оставаться незамеченными, но Dh'oine было слишком много. Попросту – слишком много. Какие страшные в своей простоте слова… Убийственная простота…

Однажды она сказала, скривив губы: "Они – как черви. На сколько кусков разрубишь – столько появляется новых…"

Страшные слова – особенно от нее, бывшей раньше воплощением солнца и радости…

Но мне не стоило так удивляться – в конце концов, я видел, как ее стрелы били без промаха, впивались в горло, в сердце, в глаз… В спину. Я видел, как она вырывала стрелы из мертвых тел и переживала только из-за попорченных наконечников. Как перерезала горло тем Dh'oine, что еще шевелились – и смотрела им в глаза, оскалив в усмешке мелкие белые зубы. Как хладнокровно она танцевала в смертельной пляске мечей…

Что уж тут удивляться словам…

Я знал, что могу полагаться на нее – и в бою, и просто в жизни… Но с тех пор, как она надела берет с беличьим хвостом и начала убивать, солнце отказывалось золотить ее волосы, а в глазах, зеленых как молодая трава, больше не играли искры смеха. Я никогда не отводил взгляда от ее глаз – хотя мне казалось, что юную зелень пожирает тлеющий огонь, а за ним остается только черная выжженная земля. И с каждым разом черноты становилось все больше, а зелени – все меньше.

Мы уходили, поддерживая друг другу, перевязывая не желающие заживать раны, оставляя на траве нашу кровь. Кровь эльфов. Кровь Aen Seidhe.

Нас было так мало… Кроме нас двоих – еще только трое.

А в ту ночь, когда до безопасных – сравнительно безопасных! – мест оставался всего суточный переход, мы любили друг друга. Мы не касались друг друга очень, очень давно, и я успел забыть вкус ее губ…

Она искусала меня, исцарапала мне спину, плакала – беззвучно, как привыкла за это время, прижимала меня к себе так, что у нас обоих перехватывало дыхание…

А когда она с тихим вздохом откинулась на траву, я заглянул в ее глаза и впервые увидел, как неохотно, мало-помалу, под напором юной зелени отступает выжженная чернота.

Тогда я плакал. И в ту ночь мы любили друг друга.

Наутро Аэниэвьель…"

Текст продолжался, но Аэниэ не стала переворачивать страницу. За вечер она уже успела не раз все прочитать и хорошо запомнила прочитанное. Запомнила – но с трудом осознавала.

– Как ты? – тихо спросила… нет, спросил Филавандрель.

Аэниэ зачем-то кивнула, не поднимая глаз – в горле стоял ком, горели щеки, а на глаза опять наворачивались слезы.

– Что с тобой, пушистая? Лучик мой солнечный… – Филавандрель бросила недокуренную сигарету, подсела к девочке, невесомым касанием обняла за плечи, – Ты недовольна чем-то? Ты не рада, что я наконец-то нашел тебя? Или…

Аэниэ горячо перебила, вспыхнув еще сильней:

– Что ты! Просто… Так неожиданно! Я… я просто не ожидала! Я… – и девочка расплакалась. Филавандрель крепко обняла ее и начала, чуть раскачиваясь, гладить по волосам и шептать утешения, периодически сбиваясь с русского на то, что, как поняла Аэниэ, было Старшей Речью – до тех пор, пока девочка не успокоилась.

– …я сразу почувствовал, когда увидел тебя. – они сидели за столом на кухне. Филавандрель – слева от девочки, облокотившись на стол и придвинувшись к Аэниэ почти вплотную. Перед Аэниэ – чашка раскаленного чая с лимоном, перед Лави – пепельница, в которую она нервно стряхивала нарастающий на тонкой сигарете пепел. – Словно толкнуло что-то – и такое ощущение, будто я знал тебя уже сто лет. С тобой так легко – сразу стало легко… И светло. А ты?

– Мне тоже, – прошептала Аэниэ, – и я…

– Вот видишь… Потом я стал смотреть, искать тебя. Пришлось полазать, поглядеть, даже по башке получил пару раз – ничего, нормально все, – а нашел – прямо под носом! Аэниэвьель, пушистая моя… – Лави покрутила головой, снова взглянула на девочку огромными потемневшими глазами, – Как же здорово…

* * *

Несмотря на все надежды матери, в училище у девочки так и не появились друзья. Группа попалась не очень дружная – больше половины блатных, остальные какие-то все «подхалимистые и шестерные», как определила их для себя Аэниэ. К тому же Аэниэ сама вовсе не горела желанием сходиться поближе с дхойнами-цивилами, а посматривала на них презрительно и даже с некоторой жалостью: ну что с них взять, братья наши меньшие, низшая раса, одно слово – люди.

Девочка приходила на занятия, отсиживала положенное время, и все ее общение с сокурсниками сводилось к нескольким необходимым фразам – передать что-нибудь, уточнить что-то, переспросить, если не расслышала преподавателя, и все такое в этом роде. Несмотря на то, что вокруг была "презренная раса", одной было все-таки тоскливо, и иногда Аэниэ ловила себя на том, что с завистью посматривает на народ, собирающийся в кучки и что-то радостно обсуждающий. "Ну ничего, скоро уже, скоро," – утешала себя девочка и считала время, оставшееся до очередного сбора у Лави. Единственная отдушина. Единственное место, где ее любили и принимали, где она могла быть среди своих – таких же эльфов, как она сама.

Вот проползает понедельник, проходит вторник, еще два дня проскакивают быстро, еще два – пролетают моментально, и вот уже воскресенье. С самого утра невозможно усидеть на месте, Аэниэ тормошит мать, уговаривая ее не только отпустить-разрешить-позволить, а еще и приготовить с собой что-нибудь вкусненькое – угостить своих. Иногда получается, иногда нет, иногда сам собой разрастается скандал, когда сестренка пытается утащить что-нибудь – Аэниэ коршуном кидается отнимать, сестра – в рев, мать встает на защиту младшей…

Все это наконец-то позади, Аэниэ мчится со всех ног, взлетает по ступенькам, звонок в знакомую дверь:

– Мяу всем!!!

– Мяу, мяу! – откуда-то из недр квартиры отзывается Лави. – Заходи, пушистая, я сейчас…

И Аэниэ раздевается, скидывает обувь, вбегает в комнату – и прикладывает героические усилия, чтобы не выдать себя, но радостная улыбка сползает с лица, словно потекшая краска. Лави валяется на кушетке, одной рукой придерживая страницы в потрепанной книге, другой – обнимая блаженно прикрывшую глаза Дарки.

– Пуши-истые пришли! Пойдем чай пить! Дарк, ты тут посиди пока, ага?

Дарки мурлычет и потягивается, обнимает эльфку за шею и чмокает в щеку.

– Я сейчас… Руки вымою… – Аэниэ скрывается в ванной, пускает воду, и с силой – до наливающихся кровью следов – впивается ногтями в ладони.

* * *

Одеяло сбито в кучу и подоткнуто со всех сторон. Оставлена только крохотная щелочка для носа – струйка свежего воздуха в духоте. Особенно тщательно Аэниэ подтыкает ноги – ведь когда ноги не накрыты, это очень, очень страшно. Кто-то стоит в углу – и какая разница, что ее постель – на втором ярусе кровати, что никто не дотянется под потолок? В любой момент холодные пальцы могут ухватить босую пятку – и тогда не вырвешься, сколько ни брыкайся… Что-то смотрит сверху, кто-то таится внизу, и никакие уговоры не помогут – разум уползает в отдаленный уголок, и от девочки остается только дрожащий сгусток страха. Страшно шевельнуться, страшно открыть глаза – и страшно их закрыть. Свернувшись в клубок и вжавшись щекой в подушку, девочка неслышно всхлипывает, слеза из левого глаза медленно стекает в правый, из правого – на подушку. Щеке мокро, но как шевельнуться и переползти на сухое? Девочка беззвучно глотает слезы. Как хотелось бы, чтобы рядом был кто-нибудь, кто прогнал бы тварей… Или хотя бы лампу настольную включили, так нет, помешаешь спать сестренке… Сестренке не страшно. Сестренка сопит носом внизу. Ей все равно.

Чтобы отвлечься, Аэниэ пытается думать о Лави. Снова и снова представляет ее – красивую, уверенную, сильную. Добрую.

"Лааавиии…" – беззвучный крик кривящимися от боли губами. – "Лави… Зачем ты даришь им себя? Разве ты для них – единственное счастье? Они не умеют тебя ценить… Подари мне взгляд – я буду вспоминать неделю… Только коснись, даже больно сделай, что хочешь делай – только позволь быть рядом… Я буду сидеть у твоих ног, буду твоей собакой, тенью, я тебе не ровня, я хуже, я… Но я же люблю тебя… Звезда моя, единственная моя… Мой лорд, моя королева…"

Аэниэ покрепче зажмурилась, представляя себя и Лави – вместе… Нет, не тут, не в настоящем… "Между нами слишком много всего… Как странно – там мы были мужем и женой, а здесь… Здесь я для него – почти никто. Так, одна из толпы, одна из… Все, что у меня есть – это воспоминания о счастье…" – девочка шмыгнула носом и закусила губу, – "Нет, не надо об этом, не буду… Лучше вспоминать…"

Еще раз убедившись, что одеяло надежно укрывает ее с головой, она сосредоточилась и попыталась вызвать образ Филавандреля – такого, как сам Филавандрель и рассказывал…

Беловолосый, стройный эльф с льдистыми синими глазами…

Кидается на кого-то с мечем, кричит…

Перевязывает кому-то плечо…

С озорной улыбкой поправляет берет…

Смеется – васильковый венок съехал ему на нос…

Его лицо – близко-близко, какие огромные глаза, какие длинные ресницы…

Склоняется к ней…

Аэниэ спала.

* * *

Темная кухня. За окном в бледных столбах света от фонарей сеется мелкая морось.

На фоне окна – два черных силуэта. Один стоит, прислонившись к холодильнику, второй – сидит на подоконнике.

– Чего ты ждешь? Она же уже ради тебя готова прыгнуть хоть под колеса самосвала… – смешок. – Хоть в постель.

– Еще рано.

Щелчок зажигалки. Крохотный огонек освещает ладони, сигарету, губы. Огонек гаснет. Затяжка, выдох – дым тонкой струйкой уходит вверх.

– Ты пойми – она еще боится, – тлеющая алая точка описывает в воздухе причудливый зигзаг. – Это только кажется, что с ней можно сделать все что угодно… Если я дотронусь до нее – она шарахнется… Или хуже того – будет терпеть, сжав зубы… А потом сбежит – и все придется начинать сначала… – затяжка, выдох, – Душа и тело… Душа ее у меня и так есть, а тело может и подождать. Не то, чтобы у меня их не хватало.

– Ну да, ну да, одно вон уже… Заждалось, – усмехается собеседник.

– И еще подождет, – шумный выдох; сигарета рассыпается искрами и гаснет в пепельнице.

* * *

Звонок в дверь – Аэниэ, радостно взвизгнув, бросилась открывать. Ровно три часа – именно в это время Лави обещала прийти, чтобы попробовать уговорить мать девочки отпустить ее на КОН в другой город. Пока что сама Аэниэ не преуспела в тяжком деле уговаривания. Мать наотрез отказывалась даже думать о том, чтобы отпустить девочку одну (то, что она должна была ехать не одна, а с Лави и всей свитой, не имело значения – даже ухудшало ситуацию – «мало ли, что это за люди!») непонятно куда (опять же – неважно, что ехать туда всего-то ночь и кусок дня) и непонятно зачем (концерты и семинары не представлялись матери важным и нужным делом). Вся надежда была на Лави.

Девочка выскочила в общий коридор, который она называла предбанником, и распахнула дверь, выходившую на лестничную клетку. Там стояла Лави – в коричневой кожаной куртке с меховым заснеженным воротником, черных джинсах и мягких сапожках до колен. В руке у нее была перевязанная бечевкой коробка.

– Привет, пушистая! – полушепотом, с обычной лукавой усмешкой, поздоровалась Лави. – Мать – Наталья Владимировна?

– Угу. Заходи скорее!

Когда они вошли в коридор квартиры, там уже стояла мать Аэниэ, скрестив руки на груди и настороженно глядя на пришедшую.

– Добрый день, Наталья Владимировна! – Лави улыбнулась ей так, словно это была ее мама. – Очень приятно, я – Светлана.

Так Аэниэ впервые услышала цивильное имя Лави – и решила, что оно ей совершенно не подходит.

Тем временем Лави вручила коробку – это оказались конфеты, причем не абы какие, лишь бы подарить и отвязаться, а очень хорошие – черный и белый шоколад, скрученный в виде ракушек причудливых форм – сняла куртку, поинтересовалась, куда ее можно повесить, стянула сапожки. Аэниэ только молча таращилась на эльфку: на той обнаружилась белая блузка с какими-то кружавчиками у воротника и черный замшевый жилет, а еще – ну да, и как она сразу не заметила?! – лицо Лави было умело тронуто косметикой. Ресницы стали чуть гуще, подведены глаза, на скулах – нанесен и растушеван легкий румянец. На безымянном пальце правой руки тускло поблескивает кольцо. Золотое.

"Ну ни фига ж себе…" – только и подумала девочка, а Лави улыбнулась ей и скользнула на кухню следом за матерью. Немного помыкавшись в прихожей, Аэниэ решила за ними не соваться – в конце концов, Лави и сама справится, а если при ней начнут говорить о ней же так, будто ее и рядом не стояло… В общем, ну их. Но ужасно хочется послушать, о чем они там…

Из комнаты было слышно очень плохо, к тому же мешали какие-то вопли, доносившиеся из телевизора в соседней комнате – сестренка смотрела свои дурацкие мультики, но отдельные обрывки фраз до девочки все же долетали.

– Очень приятно, Наталья Владимировна. Лена много о вас рассказывала… – это Лави, ну и горазда же сочинять!

– …понимаете, Света, Лена ведь еще даже следить за собой как следует не умеет… – это мать. Залившись краской до ушей, Аэниэ сжала кулаки: "Ну, мама, спасибо!"

Стук ложечек о чашки.

– … едет весь мой клуб – мы будем жить в двух комнатах… мастера из других городов… девочка очень талантлива, ей пойдет на пользу… конечно, разумеется… мой муж тоже…

– Так Вы замужем, Света? Мне Лена не говорила…

– Да, Наталья Владимировна…

И еще минут сорок такого мучения. И когда Аэниэ начало казаться, что они уже никогда не закончат свою поучительно-воспитательную беседу, ее наконец позвали. Мать и Лави сидели за уже убранным столом. Удивительно серьезная и взрослая Лави показалась девочке чужой, чуть ли не неприятной, и Аэниэ даже передернуло, но тут Лави слегка подалась вперед, поймала ее взгляд, и она чуть не рассмеялась от облегчения – в глазах эльфки по-прежнему плясали знакомые лукавые искры.

Мать объявила девочке свое решение: ее отпускали, но только при условии, что… Последовавшие условия Аэниэ благополучно пропустила мимо ушей, рассудив, что раз они относятся к ее пребыванию в другом городе, то тут и слушать нечего. Все равно все будет так, как захочет Лави.

Пока эльфка собиралась и одевалась, мать посматривала на нее с заметной теплотой, а когда та начала прощаться, неожиданно радушно сказала:

– Спасибо, что зашли, Света. Приходите еще!

Та рассыпалась в благодарностях, потом попросила:

– Лена, открой мне ту дверь, пожалуйста. Замок у вас там странный какой-то…

Замок в "той двери" – ведущей на лестницу – был самый обыкновенный, но Аэниэ, догадавшись, что ей хотят что-то сказать, с готовностью ринулась помогать.

– Вот видишь, лап, все нормально, сразу после новогодних можешь начинать собираться, – прошептала Лави. – Ух, и устал я… Жди, я тебе сегодня позвоню. – и подмигнула.

– Спасибо, правда спасибо! Ты… Ты чудо, вот! – и, поднявшись на носки, храбро чмокнула Лави в щеку. Эльфка переливчато рассмеялась и в ответ легко коснулась щеки девочки прохладными губами.

* * *

Слава Эру, по лестнице наконец-то можно было нормально спуститься, а не бочком-бочком, с усилием пробираясь и проталкиваясь, сопротивляясь общему потоку, все время норовившему унести девочку куда-нибудь, куда ей было совершенно не нужно, то и дело останавливаясь из-за того, что впереди кому-то приспичило поздороваться и пообщаться с существом, двигавшимся в противоположном направлении. Аэниэ разыскивала Лави. Совсем недавно раскрасневшаяся эльфка закончила сольник, спустилась со сцены, ухватила бутылку пива, услужливо протянутую кем-то из свиты, весело крикнула:

– По вопросам продолжения – позже, позже! Вечером! – и легко побежала к выходу.

Аэниэ, весь концерт просидевшая на ступеньках у сцены, не успела вовремя увязаться за Лави – девочку оттеснили, затерли в обычной послеконцертной толкучке, а когда она, наконец, выбралась в коридор, эльфки там уже не было и никто не видел, куда она делась. Аэниэ искала Лави в их «стойбище» (в устланной спальниками комнате обнаружился только хмурый, взлохмаченный и совершенно необщительный Гэль), искала ее в столовой (заперто – еще бы, неужели в девятом часу что-нибудь будет работать?), искала в кабаке (полно народу за столиками, пьют явно не чай и шум стоит ушераздирающий), даже на улицу выскочила (краткое препирательство с охраной по поводу отсутствия паспорта – но все же нашелся! – и плохо прикрытой двери), но – безуспешно.

Темнота, холод и мелкая колючая поземка, которую ветер так и норовил швырнуть в лицо, быстро загнали Аэниэ назад в школу. Она хотела было задержаться на вахте – уж больно удобный наблюдательный пост! – но охранники, у которых на физиономиях огромными буквами было написано все, что они думают о жизни такой, шуганули девочку. Тогда она снова поднялась наверх, в зал – а вдруг вернулась? Нет, никого. Идти в пустое стойбище не хотелось, поэтому девочка спустилась в кабак, отстояла неизбежную очередь, купила чай в бумажном стаканчике и встала у стеночки, потихоньку наблюдая за собравшимся народом.

Существа набрались самые разные. За столиком у окна миниатюрная девушка изящно куталась в роскошный плащ, пряча нос в пушистый воротник из рыжего меха и лукаво посматривая на расположившегося рядом молодого человека, который что-то жарко доказывал ей, наклонившись так, что чуть не падал из легкого пластикового кресла. По соседству веселая компания в черном едва помещалась за одним столиком – их было уже явно слишком много, и те, кому места не досталось, выходили из положения, как могли. Кто-то садился кому-то на колени, кто-то опирался кому-то на плечи, присаживался возле креслица, опирался на стенку рядышком. Гитара ходила из рук в руки, на столе уже выстроилась внушительная батарея бутылок – и пустых, и полных, и кто-то из этой же компании, стоявший в очереди, пытался знаками изобразить, что он собирается покупать. За столиком у дверей резались в карты – разумеется, в M: tG, – сквозняк мешал игрокам, сносил карты со стола, и каждый полет очередной карты на пол сопровождался громкой заковыристой руганью.

Дверь хлопнула в очередной раз, и в кабак влетела Нэр – резко остановилась, вцепившись в косяк, с преувеличенным вниманием оглядела всех, стремительно сорвалась с места – взмах плаща, и вот она уже склоняется к уху одного из парней в той самой не помещающейся за столом компании. Парень выслушал ее, встряхнул черными как вороново крыло кудрями, что-то сказал всем – и они начали подниматься, явно собираясь уходить. Аэниэ вздрогнула, дернулась было подойти, узнать, в чем дело – ведь Нэр должна знать, где Лави, они же всегда… – но Нэр сама увидела ее, прищурилась, потом кивнула и махнула рукой – давай, мол, вперед, и девочка робко пошла за ними, держась в хвосте.

В полуподвальном этаже, под лестницей, на импровизированном ложе из курток, плащей и спальников удобно устроилась Лави и почти вся ее свита. На самой большой охапке курток возлежала сама Филавандрель (голова эльфки покоилась на коленях сияющего Чиарана) и пыталась извлекать какие-то звуки из гитары – получалось не очень, потому что для того, чтобы достать до ладов, приходилось тянуться через Дарки – та развалилась рядом, положив голову на плечо эльфки, лениво перебирала струны своей гитары и что-то мурлыкала охрипшим голоском. Зю, сидя в обнимку с Аданэлем, потягивала пиво, Йолли внимательно изучала какую-то очередную феньку…

– Ну вы даете! – жизнерадостно заявил чернокудрый парень, плюхаясь рядом (возмущенно пискнула Йолли, не успевшая вовремя убрать ногу). – Вертолет покупать будем?

– Хм, кто бы говорил, – отозвалась Лави. – И вообще – думать надо! Пластик не сдают!

Парень ухмыльнулся еще шире и ответил в том смысле, что вообще пить надо вино, а не бурду всякую, на что чей-то язвительный голос сообщил, что инициатива наказуема…

Аэниэ растерянно наблюдала за всем этим, не решаясь подойти ближе – она здорово надеялась, что Лави заметит ее и позовет, но пока этого не происходило.

– Да садись куда-нибудь, чего ты тут… Как памятник себе. – фыркнула Нэр, проходя мимо замершей девочки. – Места хватит. – и, картинно взмахнув полами плаща, опустилась возле Йолли.

Измученная и несчастная, Аэниэ брела по коридору второго этажа, смаргивая наворачивающиеся на глаза слезы и бесцельно разглядывая потемневший от времени паркет под ногами. Девочка уже устала ходить по школе, но все интересное давно закончилось, все веселые компании с гитарами разогнаны неумолимыми дежурными, а возвращаться не хотелось совершенно. Не просто не хотелось – сейчас была противна даже сама мысль о возвращении на «стойбище». Девочка ни разу не видела Лави в таком состоянии; в легком подпитии – да, случалось, и тогда глаза эльфки блестели больше обычного, она говорила громче, больше смеялась, больше пела, но вот так вот… Ни разу. Девочка отчаянно помотала головой, чтобы отогнать услужливо подсунутые памятью картины. Конечно, Филавандрель может делать все, что хочет, имеет право, но…

"Зачем он так… Я же… Опять… Все отдам, только пусть позволит… Быть его верной тенью, его собакой… Они же не ценят, не любят так, как я… Пусть хоть слово скажет, хотя бы взглянет – ведь до утра вспоминать буду… Господин мой, хозяин, король мой… Как же больно…"

Внезапно девочка подняла голову, прислушиваясь – где-то тихо звучала музыка. Аэниэ покрутила головой, соображая, где бы это могло быть, и тихонько двинулась вперед по коридору. Звон гитарных струн становился все отчетливей, к нему присоединился голос – кто-то пел, но слов было не разобрать, и непонятно, кому это не спалось в такую снежную, зябкую ночь… В конце коридора, слева, обнаружились три ступеньки вверх и облезлая белая дверь, чуть приоткрытая, в которую девочка и заглянула.

В спортивном зале, отданном на время КОНа народу на проживание, царила ночь, пронизанная призрачным светом уличных фонарей. У дальней стены, в перекрестье двух полос бледного света, расчерченных тенями оконных рам, играл и пел менестрель. Вокруг него собрались существа: кто удобно устроился на спальнике, кто пристроился на подоконнике, кто стоял, опираясь на стену или на соседа. Он пел вполголоса, и его слушали, не смея вздохнуть и не решаясь передать другому пущенную по кругу бутылку вина. Когда песня заканчивалась, он улыбался и протягивал руку – ему передавали вино, он делал глоток и возвращал бутылку, перебрасывался несколькими фразами со слушателями, спрашивал, что они хотят, чтобы он спел. И продолжал петь.