Текст книги "Когда солнце погасло"
Автор книги: Янь Лянькэ
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 20 страниц)
Запутав и вывернув все наизнанку, отец в самом деле пошел восвояси.
Дорогой он повторял, что спать больше нельзя, никак нельзя – заснобродишь, и быть беде. Быть покойнику. Бросив Гу Хунбао стоять в воротах, он заполошно схватил меня за руку и потащил домой.
И мы заполошно пошагали домой.
КНИГА ШЕСТАЯ
Четвертая стража, окончание. В гнездах вылупились птенцы
1. (01:50–02:20)
Случилась беда.
Снова случился покойник.
Едва успев отойти от ворот дома Гу Хунбао, мы поравнялись с тем самым швейным ателье. Швейное ателье стояло наискосок от дома Гу Хунбао. Дорогой туда мы думали только о доме Гу Хунбао, по сторонам не смотрели. А как пошли обратно, увидели швейное ателье. На улице стало еще больше, еще больше деловитых шагов. Кто снобродил, бежал грабить. Кто не снобродил, тоже бежал грабить, пока можно.
– Воры. Воры, – откуда-то донесся крик, похожий на порыв слабого колючего ветра. Но вот колючки поникли. Крик притих. И ветер умолк. Фонари на улицах и в переулках светили грязным и желтым, будто хотели помочь ворам разглядеть дорогу. Будто хотели спрятать, затуманить вориные лица. Снова какие-то люди шагали нам навстречу. С узлами и мешками за спиной. Прошли мимо, задев нас плечом, и я оглянулся. И отец рванул меня за руку.
– Мы ничего не видели, ничего не видели.
Люди прошли мимо, и отец снова обхватил меня за плечи. И потащил дальше, к дверям швейного ателье.
Двери ателье были распахнуты настежь. Двери выходили на улицу. На дверях висела деревянная вывеска. С большими красными иероглифами КРОЙКА И ШИТЬЕ. В ночи иероглифы казались черными и мутными. Мутными, но отчетливыми. Отчетливо источали сырой и жаркий запах крови. Я посмотрел, откуда идет запах, и увидел, что у входа в швейное ателье лежит человек в луже черной крови. Покойник. Руки его высучились вперед, будто ветки у дерева. Пальцы мертвой хваткой сжимали ремень от швейной машинки. Увидев такую картину, мы с отцом с грохотом замерли в фонарных лучах. Не успел я толком ничего рассмотреть, как отец снова рванул меня за руку и оттащил назад. Не хотел, чтобы я видел кровь и труп в крови. Но я все равно увидел. Кровь была точно лужа грязи. Мертвая голова вроде расколотой о землю тыквы. А сам покойник лежал в крови, напоминая человека, который улегся в грязевую ванну. Отец впился глазами в мертвого и не говорил ни слова. Отец впился глазами в мертвого и прокричал:
– Эй. Портной Лю. У вас дома беда. У вас покойник. Вы что, так и спите. Правитель небесный, так и спите.
И тут я вспомнил человека с тесаком, швейной машинкой и рулонами ткани на коромысле. И снова увидел, что отец у меня хоть и низенький, но голосище у него будь здоров – летит выше деревьев, до самого неба. Голос у отца такой сильный, что достанет до самого неба, как настоящая лестница Достанет до самых облаков, и можно будет забраться по нему на облака, схватить дымчатые звезды и месяц.
И в окне внутренней комнаты ателье сразу зажегся свет. И отец потащил меня за руку домой. Побежал сломя голову.
Случился покойник.
Настоящий покойник.
Через большое сноб родство тут и там случались покойники. И не все покойники сами искали смерти, вешались или топились в протоке. Были и такие, кого обокрали, ограбили, зарезали. Казалось, повсюду на улице звучат шаги воров и грабителей. И еще казалось, что нигде они не звучат. Повсюду кричали и голосили – берегись воров, берегись грабителей. И звенела мертвая тишина – мертвая тишина, что звенит после криков про воров и грабителей. А в мертвой тишине дрожал и растекался по городу запах крови, запах убийства, запах страха. Отсюда было слышно, как на соседней улице грабят и кричат – убивают. А выйдешь на соседнюю улицу, и чудится, будто крики летят с другой улицы, из другого переулка.
Все куда-то спешили. Торопились, спешили. Без умолку бормотали себе под нос. Касаясь друг друга плечами, друг друга не узнавали. Друг на друга не оглядывались. Словно кругом ни души. Словно весь мир спит и только сноброд не спит, а спешит по своим делам. Если он знает, чего хочет, идет во сне и делает, что хочет. Если не знает, чего хочет, носится в разные стороны по снобродной ночи. На восток пойдет. Потом на запад. Наткнется на стену, повернет в другую сторону. Наткнется на дерево, хлопнет себя по лбу. Хлопнет себя по макушке. Хлопнет себя по ляжкам или по заднице. Словно проснулся или вспомнил, что ему надо делать не то, а совсем другое. Вот он разворачивается и отправляется делать свое другое. Вот он стоит столбом, а потом принимается делать какую-нибудь глупость или ничего не делать. Бездумно блуждает по улицам. Заглядывает под каждый камень, под каждый листок. Будто что ищет. А на самом деле ничего он не ищет. Перед глазами у него только туман и дрема, точно он лазит по болоту. Бултыхается в болоте. И сквозь бултыхание слышится храп. Словно дышать из болота выходит не очень сподручно.
На улице будто развернулась ярмарка. Не бойкая ярмарка с толпой народа. А ленивая ярмарка, какая бывает после страдной поры. Страда миновала, люди решили отдохнуть и пришли на ярмарку погулять и поглазеть. Купить что-нибудь или продать скуки ради. Но даже посреди ленивой ярмарки находились такие, кто спешил, торопился и бежал по улице быстрее ветра. Будто на автобус опаздывает или на поезд. И никто не знал, что творится в укромных уголках на изнанке улицы, обратившейся в суматошную ярмарку.
Что там может твориться.
А творились покойники.
Да, творились покойники. Один, и не один, и много.
Люди проходили мимо покойников, словно их не видят. Проходили мимо мертвых у дороги, как проходят мимо задремавших на речном берегу. Но мой отец проснулся, и мы увидели покойников. Отец наклонялся к покойникам, заглядывал им в лица. Из дома Гу Хунбао он вышел проснувшимся. Наткнувшись на труп возле швейного ателье, стряхнул с себя последний сон. А когда увидел покойников по краям дороги, сна не осталось ни в одном глазу. Оказывается, покойники отгоняют сон. Запах крови отгоняет сон. Как дымовая спираль отгоняет комаров. Надо пойти к старосте и рассказать, что случилось. Пойти в городскую управу и рассказать, что случилось. Идем в полицейский участок, поднимем тревогу, расскажем, что случилось, отправим полицию разбираться. Сначала отец хотел вернуться домой, но, когда мы дошли до перекрестка, передумал. Повел меня к дому старосты. Мы быстрым шагом миновали один сон, и другой, и третий. Миновали целую толпу снов и еще одну. Словно миновали лесную чащу. Все сноброды шагали высоко поднимая ноги, тяжело опуская их на землю. Медленно давя ступнями дорогу и быстро выбрасывая ноги вверх. Но вот что странно, все они спотыкались и спешили, но почти никто не падал. Почти никто не просыпался, растянувшись на неровной дороге.
Не знаю, до какого часа уже опустилась ночь. Наверное, до петушиного крика, до двух часов пополуночи. До середины четвертой стражи, когда бык жует жвачку[28]28
Четвертая стража (или час петушиного крика) – время с часа до трех часов ночи. Крестьяне нередко вставали среди ночи, чтобы задать корма рабочим быкам, поэтому четвертую стражу еще называли «час, когда бык жует жвачку».
[Закрыть]. И в этот самый час, пока мы шагали к дому деревенского старосты, нам встретился бывший сосед, который возвращался в город из дома на дамбе. Сосед наш вроде тоже снобродил, с одного конца улицы поспешно шагал в другой конец и ступал по дороге нетвердо. Рубашка заправлена, костюм опрятный – другим снобродам не чета. На ногах кожаные сандалии, точно он встал по нужде и спросонок сунул ноги в сандалии. Встал по нужде и спросонок пошел в город. Пошел домой. Не говорил ни слова, и лицо его напоминало нечитаную книгу, в которой половина иероглифов написана с ошибками. Он прошел мимо, и я громко его окликнул:
– Дядюшка Янь, что с тобой. Ты домой идешь. Он на меня даже не посмотрел, шел себе и шел дальше. Брел во сне к своему дому.
Выходит, писатели тоже снобродят. Тоже заражаются безумием. Я потянул отца за руку, показал ему дядюшку Яня. Отец посмотрел на дядюшку Яня, как смотрят на ходячее дерево. Как если бы дерево вдруг вздумало перейти через дорогу. И он тоже заснобродил, плохо дело, плохо дело, совсем плохо. Сказав так, отец потянул меня за руку и быстро зашагал к старостиному дому. Будто стоит нам отыскать старосту, и люди прекратят снобродить. И день станет днем, а ночь станет ночью. И люди станут делать разные дела, когда их положено делать. Снобродство похоже на клич или на заразу – клич долетел до писателя, и писатель заразился. Даже если кругом никого нет, все равно можно заразиться. А вдруг снобродит не одна деревня Гао-тянь с городом Гаотянь и хребтом Фунюшань. А вдруг снобродит весь уезд, вся провинция, вся страна. А вдруг весь заснувший ночной мир снобродит. Одни мы с отцом не спим. И воры не спят. И грабители. Так мы рассуждали, пока шагали вперед, и не то бормотали друг с другом, не то говорили каждый сам с собой. И я забежал вперед, чтобы посмотреть на отца. Он шлепнул меня по макушке – я больше не засну. И голова у меня ясная, как вода в ручье, сна ни в одном глазу. Да только у кого сна ни в одном глазу, тот натерпится горя. У кого сна ни в одном глазу, тот хочешь не хочешь, а должен помогать спящим и снобродам. Как человек, который твердо идет по дороге, должен помочь упавшему. Помочь ему подняться. Подобрать вещи, которые у него упали. Само собой, вещи у снобродов падают, рассыпаются. А ты помоги ему найти и собрать, а если заодно кое-что прикарманишь, никто тебя не осудит. На дороге лежало много разных вещей, я собирал их и относил домой. Котелок. Пакет молока. Бутылочка для кормления. А еще разная одежда и обувь, выпавшая из ворьих узлов. Оброненный жнеей серп и новый мешок для зерна, что выпал у молотильщика.
Староста жил у входа во Второй переулок на Центральной улице. В новом трехэтажном доме. Сложенный из красных кирпичей, крытый красной черепицей, Старостин дом днем и ночью походил на большой костер. Дом окружала стена высотой в семь чи с надвратной башней в чжан[29]29
Чжан – мера длины, равная 3,2 м.
[Закрыть] и два чи высотой, сложенной из старинных кирпичей и крытой черепицей, а ворота венчали золотые иероглифы – УСАДЬБА СЕМЕЙСТВА ГУН. Большие лампочки на воротах напоминали глаза Старостиной жены, когда она выходит на середину улицы побраниться. Мы с отцом пришли к дому старосты. Хотели постучать в ворота, позвать хозяев, но увидели, что ворота не заперты, калитка открыта. Во дворе у старосты было светло как днем. В доме у старосты было светло как днем. Ночь давно перевалила за третью стражу, давно перевалила за середину, но староста с женой не спали. Староста с женой наготовили разной еды, нарезали закусок и устроили застолье. Запах вина реял по дому, реял по двору, реял по улице. Груши и яблоки свисали с веток, в свете фонарей похожие на мужской срам. Комары летали, не зная усталости. И мотыльки летали, хотя давно устали летать. Пятидесятилетний староста гонял комаров и пил вино. Был он сутулый, не толстый и не худой. Грустное щекастое лицо походило на доску, присыпанную землей и пеплом. На стене висели портреты бессмертных, свитки с горами и реками. Портрет Дэн Сяопина. Портрет Мао Цзэдуна. А под ними тень старосты. Межевую стену скрывала огромная картина с восемью бессмертными, переплывающими море, отчего казалось, что вся стена превратилась в синее море. И староста сидел подле синего моря и пил вино. И рюмка касалась его губ с шумом и шелестом, как волны касаются песка. А палочки стучали о края чашек и блюдец, как весла стучат о берег.
– Твою налево, не пустила в дом. Не пустила меня в дом. – Так он пил и говорил сам с собой, жалуясь и причитая. – Я тебя обидел когда. Пылинки с тебя сдувал, а ты выставила меня на улицу и не пустила в дом, как я ни кричал, как ни колотил в ворота.
Старостина жена вынеси из кухни тарелку жареного джусая с яйцом. Половина пуговиц ня ее кофте была расстегнута, а половина выпала из петель. Выпроставшиеся груди напоминали два сорванных с грядки баклажана. Прошла мимо нас с отцом, словно прошла мимо двух столбов. Джусай на тарелке зеленел. Яйца золотились. А веселое лицо пятидесятилетием Старостиной жены обжигало бурой краснотой, точно груда засохшей смолы лакового дерева.
– Гун Тяньмин, я тебе еще яичек нажарила. Вот и рассуди, кто тебя больше любит, я или твоя вдовица. – Жена села за столик напротив старосты. Наполнила свою рюмку. Они со старостой чокнулись. – Не могу понять, чем я хуже вдовицы, только что старше. Теперь сам видишь, какая у нее любовь. Выставила тебя за дверь да еще по щекам отхлестала. – Жена подвинула старосте тарелку с джусаем. – Угощайся. Зеленый джусай – вдовицыно мясо. А желтые яйца – вдовицын жирок. – Поставила перед старостой чашку мясного рагу. – Жаркое на вдовицыных ребрышках. Овощи со вдовицыным языком. Вдовицыно вымя с чесночным соком. Ешь ее. Пей ее. Я душу отведу, и ты со мной.
Староста посмотрел на жену. Лицо его оставалось дощатым, перекошенным обидой и бессилием. Но с женой староста все-таки чокнулся. Посмотрел в женино лицо, похожее на груду сухой смолы, и ничего не сказал, только взял палочки и подцепил кусок вдовицыного жира, кусок вдовицыного мяса с тарелки, где лежали яйца с джусаем.
Мы с отцом поняли, что староста тоже снобродит. Поняли, что жена его тоже снобродит. Они пили во сне, ели во сне, жаловались во сне. У двери в комнату стояло два цветочных горшка, и розы цвели в горшках, напоминая кровоточащие раны. Аромат закусок, цветов и вина с головой затопил старосту и его жену, словно толща кровавой грязи. Мы стояли на пороге главной комнаты старостино-го дома, смотрели в два лица, которые прожили вместе почти тридцать лет, будто смотрели на половинки одной доски, расколотой надвое тридцать лет назад.
– Вы снобродите. – Мой отец шагнул к двери. – Вы снобродите, вам бы умыться или чаю себе заварить – умоетесь, чаю выпьете и проснетесь. – Отец зашел в комнату, встал возле столика, за которым сидели хозяева. – Староста, тебе пора просыпаться. Пора придумать средство, чтобы люди нынче ночью не спали. А то засыпают и идут снобродить. А как пошли снобродить, жди беды. Есть покойники. Много покойников. Кто в протоке утопился. Кого обокрали, ограбили, убили. Люди помирают, если ты будешь сидеть сложа руки, деревня с городом так и кончатся. Совсем кончатся. – Договорив, отец пошел искать в старостином доме тазик для умывания. Набрал воды, поднес старосте умыться. – На вот, умойся. Просыпайся скорее и ступай наводить порядок. Нельзя сидеть тут и ждать, пока вся деревня вымрет.
Отец поставил тазик с водой у ног старосты. Староста посмотрел на отца, перевел взгляд на тазик и налил себе еще рюмку.
– Я думал, Ван Эрсян пришла. А ты никакая не Ван Эрсян. А если ты не Ван Эрсян, какого черта гонишь меня умываться да подмываться.
Выпил еще рюмку. Закусил. Мой отец заговорил иначе:
– Сестрица, помоги старосте умыться. – Он перевел взгляд на Старостину жену, но сразу отдернул глаза. Ее вывалившиеся наружу груди правда походили на два сорванных с грядки засохших баклажа на. – Давай, помоги старосте умыться. И сама умой – ся. В деревню, в город пришла беда, староста должен навести порядок. Не то люди так и будут помирать один за другим, скоро никого не останется. Сама умойся и помоги старосте умыться. Перестань есть, лучше умойся и помоги старосте умыться.
Отец стоял и говорил. Староста с женой ели и пили, будто рядом никого нет. В конце концов отец сам попытался умыть старосту, но староста рассердился. Вскочил на ноги, отшвырнул палочки – одна укатилась на пол, другая на стол.
– Твою налево, ты кто такой, чтобы меня трогать. Женой моей заделался. Ван Эрсян заделался. Тронешь меня еще – велю жене тебя зажарить и поставить мне под вино, как она Ван Эрсян зажарила. – Голос его звучал могуче и грозно. А лицо налилось синим гневом, словно он сейчас схватит табуретку и грохнет ею отца по голове или по спине.
Отец растерялся.
– Я Тяньбао, ты меня разве не узнал. – Отец отступил назад. – Я Ли Тяньбао, который венками торгует. Я наяву, а ты снобродишь.
– Вали отсюда. – Староста уселся на табуретку. Налил себе еще вина. Подобрал палочки и сунул в тарелку с закуской, даже вытереть не удосужился.
Старостина жена смотрела на мужа с улыбкой. Смотрела на моего отца с улыбкой.
– Говоришь, мы снобродим. Погляди на себя, у тебя сон на лице толщиной с кирпичную стену, чем таскаться среди ночи по чужим дворам, ступай домой и ложись спать. Даже ночью не дают человеку покоя. Он староста, а не ваш батрак, чтобы заявляться к нему домой среди ночи и звать, куда тебе заблагорассудится.
И стала дальше есть. И дальше пить. И дальше говорить про мясо с бедер Ван Эрсян. Мясо с груди Ван Эрсян. Ешь ее. Пей ее. Съешь ее и выпьешь – все равно как с ней переспишь. И не придется больше сохнуть по ней и томиться. Думала угодить старосте. Но староста взял рюмку и упер в жену холодный взгляд. Колючий взгляд. И Старостина жена мигом спрятала глаза и заговорила тише. Заговорила мягче:
– Разве я виновата, что тебе дали от ворот поворот. Разве я виновата, что тебя вытолкали за двери и по щекам отхлестали.
Мы с отцом вышли из дома старосты. Вышли из старостиного сна. Ночь оставалась прежней. Всюду скрывались шаги и шепоты. Всюду воздухом разливались тайна и непокой. Будто за каждым деревом кто-нибудь прячется. В каждом углу кто-нибудь прячется. Все фонари на улицах вдруг погасли. Все фонари в городе погасли. Не знаю, погасли они, потому что им положено гаснуть после третьей стражи, или их выкрутили и погасили воры, когда вышли снобродить. По улицам растекались огромные лужи черноты. А в глухих переулках чернота стояла плотными рядами. Посреди черной ночи невидимая дробь шагов звучала еще чеканней и гулче. И еще туманней, еще яснее.
Ночь сделалась подходящей для воров и грабя гелей.
Город сделался подходящим для воров и граби тел ей.
И мир для грабителей и воров сделался самым подходящим.
Отец вел меня за руку по улице.
– Не бойся, просто свет отключили.
В темноте я кивнул отцу. Но крепче сжал левую руку, которой держался за его ладонь. Его ладони каждый день щепили бамбук, вязали бумажные цветы и были грубее щебенки, грубее подошвы. Мы возвращались домой. Прошли на ощупь несколько шагов и понемногу нащупали свет звезд и луны. И увидели, что дорога грязно лоснится, будто под ногами у нас вода. И вот мы шли. И услышали позади чей-то топот. Со всех ног остановились и посмотрели назад. Не дожидаясь, когда шаги приблизятся, отец постарался их задобрить:
– Эй. Кто ты ни есть, что ни задумал, занимайся своими делами, а мы с сыном ничего не видели. Ничего никому не скажем.
Но черная тень приближалась. И шаги становились все быстрее.
– Вы кто такие, вы сейчас ко мне ходили. Вы сейчас ко мне ходили или не вы.
Оказывается, за нами бежал староста. Оказывается, староста вышел из своего дома, вышел из своего сна и отправился за нами вдогонку. Зажег фонарик, посветил нам с отцом в лица. Выключил фонарик. Встал посреди тумана. Затянутый туманом, принялся раздумывать и соображать.
– Староста Гун, пусть сестрица заварит чаю, ты выпьешь. Или давай я дойду до дома и отправлю к тебе Няньняня с заваркой.
Староста молчал. Помолчал немного и заговорил:
– Дома мне сон задурил голову. Сейчас сон ушел, в голове будто форточку открыли. Ты вроде говорил, что в деревне сделалось много покойников.
– Точно. Много покойников. Или заснобродили, или под нож попали, так что тебе бы проснуться и навести порядок.
Ночь полнилась тишиной. В тишине ворочалось жгучее беспокойство. Я слышал за отцовым голосом спешку, чувствовал на его ладони пот. Староста никуда не спешил. Староста стоял, затянутый черным туманом, и даже лицо его растворилось в темноте. В темноте казалось, что лицо у него вовсе пропало, что перед нами стоит безлицый столб. Он стоял тихо, долго стоял.
– Ли Тяньбао, ты покойникам продаешь венки, погребальные платья, тебе покойники приносят богатство. Но богатство твое не богатство, а мелочь. А я заплачу много денег. Только помоги мне сегодня ночью кое-что обстряпать.
Достань мне яду. Пока сын с семьей в отъезде. Пока весь город снобродит, подсыпь моей жене яду в рюмку с вином или в чашку с супом, чтобы мы с Ван Эрсян могли спокойно пожениться.
Договорив, староста неподвижно застыл на месте. Уперся глазами в наши с отцом черные тени. Словно перед ним стоит что-то невидимое. Пот из отцовых ладоней вдруг закапал на землю. Его горячие ладони вдруг налились стынью и ледяной водой.
– Староста, ты что такое говоришь, куда мне Я только испугался, что через снобродство в городе случится беда, потому и пришел. Ты занимайся своими делами, а мы доберемся до дома, и я отнесу тебе крепкого чая.
И отец потянул меня прочь от старосты. Сначала тихим шагом, потом быстрее и быстрее. И когда мы поспешили прочь широкими, торопливыми шагами, отец обернулся посмотреть на торчащий посреди дороги черный силуэт и замедлил шаг.
– Староста, ступай домой, живет человек, не тебе его на тот свет отправлять. А я доберусь до дома и отнесу вам крепкого чая.
Староста ответил не сразу. И не сразу его слова догнали нас из-за спины:
– Я Эрсян по правде люблю, и что мне прикажешь делать. Что делать.
В голосе его звучала страсть и жаркое отчаяние. А еще вроде как тепло и доброта. Не знаю, в самом он деле проснулся или продолжал бродить в своем сне. Ничего не говоря, отец быстрым шагом тащил меня домой, а в ответ на слова старосты только кивнул.
– Иди домой, староста Гун, в городе не сыщешь человека, который хранит секреты лучше Ли Тянь-бао. Дай только до дома доберусь, заварю тебе чая, который прогонит сон.
Дальше мы услышали, как староста развернулся и зашагал к дому. Медленно и неохотно, будто никак не может решить, убивать жену или не убивать, жениться на Ван Эрсян или не жениться.
