Текст книги "Когда солнце погасло"
Автор книги: Янь Лянькэ
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 20 страниц)
КНИГА ОДИННАДЦАТАЯ
Вознесение. Последняя птица улетела
1. (06:00–06:00)
Мы снова убегали из города.
На улице встречалось много раненых, истекающих кровью. Из пятен фонарного света, из темноты доносились голоса – помогите. Помогите.
– Мы ведь земляки, деревенские, не бросайте земляка, помогите.
Никто не спал, на лицах у всех читалось раскаяние.
– Видать, я заснобродил, видать, заснобродил, точно помню, как уснул, вдруг слышу, над ухом бормочут, поехали городских грабить, дескать, все наперегонки поехали городских грабить, вот я взял и тоже побежал за ними, побежал грабить, побежал воевать. – Так говорил тощий деревенский средних лет, прижимая руки к залитому кровью лицу. – Я видел, народ телевизоры тащит, одеяла, швейные машинки, а я ничем не успел разжиться, только ножом по морде. – Зажимая рану на лице, он снял с руки полотенце и протянул отцу: – Забинтуй мне голову. Забинтуй мне голову.
Отец не стал бинтовать ему голову полотенцем, а порвал свою рубашку на бинты и перевязал рану рубашкой. Но пока перевязывал, без умолку бормотал:
– Мне спать хочется, а ты со своей головой лезешь. Я сам почти сноброжу, а ты со своей головой лезешь.
Отец забинтовал голову раненого рубашкой. А полотенце оставил себе, и мы повели деревенского к выходу из города, как санитары уводят раненого с поля боя.
Все раненые деревенские собирались у большого грузовика в конце улицы, накладывали друг другу повязки, переговаривались. Не спали, переговаривались, разбредались на все четыре стороны, расходились по своим деревням.
– До чего ядреное снобродство. До чего ядреное. Будешь спать, пока кровь не брызнет, пока тебя насквозь ножом не проткнут.
Проснувшиеся разбредались по домам, но спящие волна за волной катились к городу из своих деревень. Катились к городу, смешиваясь с неспящими, которые надеялись урвать что-нибудь, пока все снобродят. Как в ярмарочный день, когда одни спешат с покупками домой, а им навстречу валит целая толпа. И спешившие на ярмарку уверенно шагали посередине дороги. А бредущие домой держались обочины, будто воры. Завидев снобродов, одни молча проходили мимо, другие сулили снобродам золотые горы.
– Ну как там, в городе.
– Бегите скорее, опоздаете – все магазины с лавками займут. Так и останетесь ни с чем.
Неспящие с пустыми руками возвращались домой, подначивая снобродов скорее бежать в город. Пустые коромысла, пустые телеги, пустые кузовы мчащихся к юроду мопедов были утыканы красными флагами, увешаны фонарями и лампами. Толпа неслась вперед, будто армия с конницей. Свет фонарей гроздьями падал на дорогу. Городу наступал конец. Полчища деревенских прибывали и прибывали, городским против них было никах не выстоять. Мы с отцом повязали на руки белые полотенца. Оставили раненого с забинтованной головой у восточного конца города и пошли дальше. Вдоль края дороги побежали к южным кварталам. Навстречу шагам, навстречу потоку людей и мопедов, несущемуся в город. Всю дорогу отец держал меня за руку. Всю дорогу я слышал, как он тихонько говорит сам с собой и бормочет.
– Няньнянь, папа заснобродил. Папу ждет великое дело. Няньнянь, ты папу не буди, папу ждет великое дело.
Я видел, что он в самом деле заснул и снобродит. Заснул от усталости и заразился великим снобродством, овладевшим городом и Поднебесной. Но я глупый – видел, что отец заснул и снобродит, но решил его не будить. Только быстро шагал рядом, шагал из города вслед за его сном. От восточной окраины мы прошагали к южным кварталам, в конец улицы Баньлилу. Там остановились. Мимо спешили полчища деревенских. Над головой сухо потрескивал грохот побоища и вопли раненых с главной улицы. Разлитый в воздухе запах крови будто поджарили или сварили на костре. И запах старой софоры за нашей спиной словно закоптили сражением, опалили огнем. Раньше здесь продавали мороженое на палочке. А теперь на месте киоска мороженого стояли мы с отцом, с ног до головы пропахшие потом и смятением. В небе над городом по-прежнему мерцало зарево, грохотало побоище. Самые разные звуки вылетали из зарева, чиркали нас по макушкам, падали на землю. Границы света и тьмы расползались, будто разбавленные водой чернила. И в разбавленных чернилах я видел, что листья софоры так щедро наслаиваются друг на друга, что получаются чернильные сгустки. А небо похоже на огромный черный парус, натянутый над нашими головами.
Ночь давно миновала.
И ночная прохлада отступила.
Воздух горячел – значит, утреннее солнце поднялось на несколько жердей над землей. Поднялось и скоро расстелет по земле свой удушливый жар. Девятый или десятый час летнего утра. Самая пора завтракать. Но время умерло в шесть часов утра. Умерло в мертвой предрассветной черноте. Погода стояла в точности такая, как говорил диктор, долгая плотная облачность с густой жарой. Темное небо посреди белого дня, явление наподобие солнечного затмения, все как он говорил. И среди белого дня я мог разглядеть только очертания предметов прямо у себя перед носом. А в трех или пяти шагах ничего разглядеть не мог, кроме черноты и тумана. И посреди черноты, посреди побоища, посреди смятения умершего дня я смотрел и слушал, как отец отдыхает, привалившись спиной к старой софоре. И пока он отдыхал, в мелькнувшем над головой луче я увидел, что глаза его снова побелели.
Сделались похожи на два грязных белых лоскута. Левый глаз был такой же белый, как правый. А правый – такой же белый, как левый. А изжелта черные зрачки стали вроде капель грязи, что упали на запачканные белые лоскуты. Я видел, что отец заснул. Заснул от усталости. Но даже во сне он продолжал без умолку говорить, будто остается наяву:
– Надо нам раздобыть солнце. Раздобудем солнце – спасем деревню, спасем город, все деревни в округе спасем. Раздобудем солнце, спасем деревню, спасем город, все деревни в округе спасем.
В моих ушах не смолкал тихий щебет. Где-то в мире вечно прятался тихий щебет. Не просыпаясь, отец окинул глазами небо над городом.
– В небе полно огней, значит, еще воюют. – Так сказал отец и повернулся в другую сторону. – Надо придумать, как раздобыть солнце. Пойти и раздобыть солнце. Мне все кажется, будто солнце где-то у меня спряталось, будто я его засунул куда и не вспомню, все равно как хочешь окликнуть человека, а имя из головы вылетело.
Договорив, отец медленно поднялся на ноги. Я очень удивился, что он спит, но все равно поднимается на ноги. Будто и не спит вовсе. Сначала удивился, а потом бросил удивляться, что отец поднялся на ноги, что он двигается и говорит. Стояла снобродная ночь, все люди снобродили, вот и отец заснобродил, чему тут удивляться. Он поднялся на ноги, пошарил глазами по земле. Охлопал карманы. Сделал несколько шагов вокруг старой софоры. Сделал несколько шагов, остановился. Похлопал софору по стволу. И со всей силы треснул себя по голове. Будто солнце прячется у него в голове, прямо в мозгу. И крепкая затрещина поможет вышибить его оттуда.
И запрыгал, заскакал, закричал ночи, словно и правда вышиб солнце наружу, – я знаю, где нам раздобыть солнце.
– Я знаю, как превратить ночь в день.
2. (06:00–06:00)
Вот так все и было.
Так все и было, честное слово. А не будь я дурачком, все было бы по-другому. Умный Няньнянь разбудил бы спящего отца. Умный Няньнянь вытащил бы отца из сонного бреда. Но я дурачок. Настоящий дурачок. Отец сказал мне идти следом, и я пошел следом. Отец не велел его будить, и я не будил, дал ему остаться во сне. Дорогой отец все повторял – я знаю, где раздобыть солнце. Знаю, где раздобыть солнце. И мы быстро шагали на юг. К той самой дамбе, у которой стоял крематорий. Если я отставал, отец кричал в черную ночь посреди белого дня – Няньнянь, не отставай.
– Ты что, не хочешь спасти наш город. Не хочешь спасти Поднебесную.
И я шел за отцом. Шел за ним – не чтобы спасти город. А чтобы посмотреть, как он будет спасать город.
– Выкатим из тоннеля все бочки с трупным жиром. Поднимем их на гору к востоку от дамбы. Туда, откуда всегда вырастает солнце. Поднимем бочки на Восточную гору и подожжем. И над вершиной горы вспыхнет зарево. Будто солнце вернулось, будто наступил день. Люди внизу увидят, что солнце поднимается над горой, и небо посветлеет. И люди проснутся.
Так говорил отец сам себе, шагая посреди сумеречной ночи. А я шел и слушал, как он говорит, как быстро шагает к дамбе. Хотелось заглянуть ему в лицо, посмотреть, глубоко он заснул или не очень, но чернота ночи скрывала его черты. Намертво скрывала, прятала под черным колпаком. Я несколько раз забегал вперед и пробовал разглядеть его лицо, но это было все равно как разглядывать птичье гнездо, спрятанное в густой листве. Ни веток не видно, ни самого гнезда. Видно только сгустившуюся тень, которая с каждым шагом продвигается дальше и дальше. На меня летел пот с его лица. Горький, соленый и будто прокисший. Из-за пота я и перестал забегать вперед. И сила, с которой его рука сжимала мою руку, вселяла уверенность, что он непременно исполнит свое великое дело. Я в отце не сомневался. Не думал ему помешать. Он ведь мой отец, как я мог помешать своему отцу. Он мой отец, как я мог сомневаться, что он раздобудет солнце, что превратит ночь в день. Шаги его быстро падали на дорогу, точно капли дождя на ветру. На каждые два его шага приходилось три моих. Я должен был бежать, чтобы не отстать. И я бежал рядом. Утренняя ночь напоминала залитое чернилами озеро. И мы шли по темной дороге, словно шлепали ногами по черной воде.
Я в третий раз за ночь шагал той же дорогой. У поворота к дядиному коттеджному поселку Шань-шуй отец остановился.
И тогда случилось тихое чудо.
И я насовсем поверил, что отец сумеет раздобыть солнце. Поверил, что день наступит, послушавшись отцова приказа. С развилки в нашу сторону шагал человек с тачкой, на которой качался керосиновый фонарь. Поравнялся с нами, отец крикнул – эй, – и человек остановился как вкопанный.
– Город идешь грабить.
Человек поднял на отца мутные прикрытые глаза.
– Город давно обчистили до нитки. Пойдем лучше с нами на дамбу, будем катать бочки из западного конца дамбы в восточный. За одну бочку заплачу тебе десять юаней.
Человек стоял на месте как оглушенный.
– Двадцать юаней.
Человек стоял на месте как оглушенный.
– За одну бочку заплачу пятьдесят юаней. Не хочешь катать бочки – иди дальше грабить город. Да только берегись, как бы тебя городские с желтыми повязками насмерть не забили.
И человек развернул свою тачку и пошел за нами:
– Не заплатишь пятьдесят юаней, пеняй на себя.
Мы увидели впереди еще несколько снобродов, одни просто брели по дороге, сами не зная куда, другие спешили погреть руки, пока все снобродят. И отец сказал им то же самое. И посулы его звучали еще радостнее, еще чудеснее:
– Кто перекатит одну бочку из западного конца дамбы в восточный, тому отдам целую комнату в городском доме. Кто перекатит две бочки, получит половину дома. Кто перекатит три бочки, тому отдам лавку на главной улице. А кто перекатит десяток бочек, тому достанется целый дом вместе с магазином НОВЫЙ МИР.
И люди шли ад нами Все как один шли ад нами Оказывается, сноброды – все равно как бездомные странники. Как отара без вожака. А стоит им отыскать вожака, отыскать место, чтобы есть, нить, спать, набивать карманы, и они пойдут за тобою следом. И не успел я опомниться, как за нами собралось пять или шесть человек. И еще пять или шесть человек. С пустыми руками. С тачками и тележками. И все шагали следом за отцом, шагали следом за мною. Целая толпа. Целый отряд. Нестройный, рассеянный. Шел за нами, как дождь идет за тучами. Как солнце идет за дождем. Как солнце выходит на синее небо следом за дождем и тучами. Так они и шли все вместе, точно куры, утки, свиньи или собаки, что идут за своим хозяином. Так все и было. Так все и было в мире. Мой отец снобродил. Но сон сделал его хозяином сна. Повелителем сна. Не успел я глазом моргнуть, как он собрал за собой несколько десятков снобродов. Всем встречным отец кричал одно и то же. Сулил одно и то же.
– Хотите денег, будут вам деньги, хотите дом, будет вам дом. Хотите женщин, помогите мне управиться с бочками, и я покажу место, где стоят у ворот спящие женщины и ждут мужиков.
Одни сноброды не слушали отца и шли себе в город или еще дальше. А другие слушали и шли за отцом, шли за нами к дамбе, к тоннелю, где стояли бочки.
Отрядом. Толпой. И скоро мы дошли до середины дамбы. Но у поворота к тоннелю отец, даром что снобродил, велел мне вернуться и собрать новых людей, чтобы катать бочки. А сам повел снобродов дальше.
– Слышал, что надо говорить. Чем бол ьше будет народу, тем быстрее управимся, тем раньше солнце раздобудем, город спасем и людей. – Так кричал мне отец, пока я возвращался на дамбу.
На дамбе всегда найдутся сноброды. По дороге всегда кто-нибудь ходит.
– Хочешь заработать, перекати бочку с жиром из западного конца дамбы в восточный, как рассветет, заплатим тебе пятьдесят юаней. Ты, во сне или наяву, хочешь вернуть солнце, тогда помоги нам перетащить жир из тоннеля. А хочешь, чтобы небо оставалось черным, ничего не делай, броди дальше по черноте.
Я стоял на обочине дороги в западном конце дамбы. Дорожный цемент напоминал серое полотно, расстелившееся у меня под ногами. Деревни, город, деревья у реки размыло темнотой. Только в небе над городом мерцали огни, словно зарева пожаров. Ветер доносил оттуда грохот и гул, похожий на стук копыт конницы, что долетает с той стороны неба. Голоса людей пронзали ночь, словно пущенные издалека стрелы. На чистой и тихой глади водохранилища качался густой зеленый свет. А дальше вода и свет растворялись, мешаясь с ночным небом. Ночь завораживала своим величием. Небо завораживало своим величием. Небо и земля завораживали своим величием, а человек был вроде дерева между небом и землей. Вроде зеленого луга. Величие все затапливало и поглощало. Но и небо держится на деревьях, на луговой траве. Горевшие тут и там огоньки походили на ночных призраков. Заметив, что в мою сторону движется новый огонек, я принимался кричать:
– Ты наяву или во сне. Если наяву, хочешь себе дом с участком, хочешь, чтобы солнце вышло на небо. Если снобродишь, хочешь денег заработать или хочешь городских грабить, чтобы тебя на смерть забили. Мы сами из города сбежали. Кто пошел город грабить, все с пустыми руками остались, да еще получили от городских по первое число, одним руки сломали, другим ноги, по городским улицам кровь течет рекой. На подступах к городу раненые и калеки штабелями лежат, все жалеют, что в город сунулись, все проснулись, плачут теперь, рыдают, кровью истекают, по домам расходятся.
И кто-то подходил.
А кто-то шел дальше.
Неспящие смотрели на меня, спрашивали;
– С ынок, да ты сам снобродишь.
Я отвечал, что не сноброжу, иначе бы здесь не стоял.
– Вот умора. Да разве кто скажет наяву, что может раздобыть солнце и ночь обратить в день.
И неспящий уходил, посмеиваясь. Уходил прочь. Я с ним не спорил. Только кричал вслед:
– Скоро сам все увидишь. Сам все увидишь.
А спящие останавливались рядом. И скоро их набрался целый десяток, полтора десятка. Полтора десятка, несколько десятков. Настоящая толпа. Величественная толпа. Толпа стояла и ждала, когда я поведу ее к тоннелю выкатывать бочки. Толпа хотела раздобыть солнце и превратить ночь в день.
Вот так, десяток. Полтора десятка. И еще несколько десятков. Я собирал людей, созывал людей, чтобы повести их за собой к тоннелю у дамбы.
3. (06:00–06:00)
И пока я ловил сны, пока зазывал людей, на дамбу пришел наш сосед. Писатель дядюшка Янь. Откликнулся на зов. Вышел из дома, услыхав наверху голоса и крики. Такой выдающийся человек, а как заснул, тоже стал вроде отбившегося от стада барана. Вроде петуха, гуся или поросенка, что не может найти дорогу домой. Росту в нем метр семьдесят, и в мертвой ночной черноте он походил на раненого жирного толстолобика из нашего водохранилища. Шлепанцы. Широкие трусы. Рубаха с коротким рукавом, изжеванная до полусмерти. Примятое со сна лицо, будто по нему вдарили молотком. Или как следует на нем посидели. И лицо примялось. И сам он примялся. И сердце у него примялось.
Он пришел по тропинке с запада от дамбы. И электрический фонарик в его руке напоминал выпученный глаз дохлой рыбы.
– Что за крики. Что за крики среди ночи.
Подошел, посветил мне в лицо. Осветил меня с головы до ног. Осветил мои слова, будто светит на рассыпанные по земле жемчужины и не верит сам себе. Я всмотрелся в его фонарик. Всмотрелся в его лицо.
– Дядюшка Янь, ты наяву или снобродишь. Хочешь вернуть солнце или хочешь, чтобы весь нынешний день заволокло мертвой чернотой. В городе война. Люди с ума посходили. Все дома и лавки ограбили, а ты сидишь и не знаешь. Главная улица в кровавую реку превратилась, всюду кровь, крики, слезы, всюду отрезанные пальцы, ошметки мяса, а ты сидишь и не знаешь.
И тогда он подошел ближе. Встал у края дамбы Вгляделся в город. Вгляделся в даль, в глубину мер ного, накаляющегося неба.
– А который теперь час, почему ночь асе не кончится, будто солнце умерло. Верно, что в городе война. Верно, что вы знаете, как раздобыть солнце, как превратить ночь в день.
Посмотрел на небо. Посмотрел на землю. Посмотрел на Гаотянь. Не знаю, как мой спящий отец выстроил других спящих катить бочки с жиром из тоннеля. Как повалил бочки на бок, как построил толпу снобродов, чтобы они по очереди выкатывали бочки наружу. Но первые сноброды уже закатили бочки на дамбу и вывернули к дороге. Один за другим, целая колонна. А впереди колонны шагал мой отец с керосиновым фонарем в руке. Гулкий стук бочек раскатывал ночь, сминал вездесущую черноту летнего дня, наматывал ее на себя. Обдавал ночь теплом и холодом, будто ветер. Закатывая бочки в гору, сноброды дышали тяжело и хрипло, словно выдыхают не воздух, а пеньковую веревку. А как вышли на дамбу, выкатили бочки на ровный цемент, идти стало легче. Сны и дыхания успокоились. И стук жести о цемент звучал дробно и звонко, точно бой колоколов. Густой и вязкий жир разжижился от движения и заплескался внутри бочек. И бочки стучали жестяными боками о дорогу. В бочках плескался жир. И получилась длинная колонна. Несколько десятков жировых бочек. Несколько десятков снобродов.
– За мной. За мной. – Так кричал мой спящий отец, шагая впереди колонны, будто машинист, что кричит из окошка ночного локомотива. Будто полководец, что командует ночным переходом. Люди и бочки, которые катили люди, напоминали колеса вагонов, прицепленных к локомотиву. Колеса грохотали. Катились друг за другом. Завораживая своим величием. Люди закатили бочки наверх, свернули на дорогу и поравнялись с нами. – Заплачу, сколько обещал, только сперва закатим бочки на вершину. Заплачу, сколько обещал, только сперва закатим бочки и выкатим солнце наружу. Выкатим наружу белое небо нынешнего дня нынешнего месяца нынешнего года – станем гаотяньскими героями. Небо посветлеет, и люди Поднебесной будут нам благодарны. Будут нас на руках носить. Скорее. Скорее. Раньше выкатим солнце на небо, в Гаотяне одним убийством меньше случится, одним покойником меньше, одним кровопролитием меньше. Послушай. Шевелись. Остальных ведь задерживаешь. Пока ты телишься, в Гаотяне еще кому-нибудь голову отрубят, на улице бросят. Снова будет голова отрубленная, снова кровь.
Так кричал мой отец, шагая в начале колонны. Кричал в небо. И колонна снобродов проследовала мимо нас с дядюшкой Янем, катя по дороге грохочущие бочки с жиром. Не глядя по сторонам, сноброды шли за отцом, перекатывая бочки с трупным жиром из западного конца дамбы в восточный. Словно поезд с бочками, что грохочет мимо. Громыхает мимо. Ночь чернела посреди бела дня. Ясную воду заволокло туманом. Воздух полнился жарой и ветром. И к запаху катившегося жира примешивался тяжелый дух сырой плоти и летнего зноя – так пахнет сало, поставленное топиться на огонь. Никто не говорил. Никто не останавливался отдохнуть. Согнувшись в три погибели, люди кати ли бочки, глядя перед собой сонными прикрытыми глазами. И вот колонна с бочками проснобродила мимо. Прогрохотала мимо. Покачиваясь, проследовала мимо, точно обоз с деревянными быками и самодвижущимися конями[48]48
Отсылка к одной из глав романа «Троецарствие», в которой рассказывается об изобретенных мудрецом Чжу-гэ Ляном деревянных конях и самодвижущихся быках, подвозивших армии провиант.
[Закрыть]. И грохот все удалялся и удалялся, как время из лета удаляется в зиму, а из весны в осень.
– Что там за жир, – спросил меня дядюшка Янь.
– Обычный жир, – сказал я сонным глазам дядюшки Яня.
– Что за обычный жир.
– Смазочный жир, промышленный жир, кулинарный жир, мы его круглый гад на дамбе храним.
– А-а-а. А.
Дядюшка Янь еще раз акнул. Акнул и увидел в колонне с бочками старика лет семидесяти, который катил бочку с таким трудом, будто катит целую гору. Дядюшка Янь убрал фонарик в карман и бросился помогать старику с бочкой. Влился в колонну снобродов, которые собирались добыть солнце и превратить ночь в день. Словно хотел проверить сон на ощупь, мягкий он или твердый, теплый или холодный, посмотреть своими глазами, правда история или выдумка.
Небо заволокло черной дымкой.
Мир молчал, пряча в себе звуки.
Дамба, и хребет, и деревья, и деревни, разбросанные между дамбой и хребтом, в дымке казались выступающими над землей черными пятнами, чернильными кляксами. Над городом все так же беспорядочно мелькали огни. И крики убитых по-прежнему буравили небо, впивались в людские уши. А грохот жировых бочек, катившихся из западного конца дамбы в восточный, постепенно стихал, делаясь похожим на скрип человечьих зубов во сне.
