Текст книги "Когда солнце погасло"
Автор книги: Янь Лянькэ
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 20 страниц)
– Надо разбудить зампредседателя Ли Чуана. Надо хлопнуть его по плечу, а если не проснется, стукнуть чем-нибудь или вылить ему на голову тазик холодной воды.
Так она говорила, глядя в лицо отца. Отец хотел ответить, но тут Ян Гуанчжу с Деревяхой Чжаном вдруг отрубили голову человеку на перекрестке, а за что – непонятно. Тот человек не успел даже докричать свое а-а, как его голова упала на землю, словно подброшенная в воздух тыква.
– Твою налево, с доносчиками у нас разговор короткий. Разговор короткий, – злобно процедили Ян Гуанчжу с Деревяхой Чжаном.
И отшвырнули голову в сторону, а кровь фонтаном хлестала из обезглавленной шеи. Похлестала, и человек упал наземь, словно деревянный столб. Сдавленно вскрикнув, отец с матерью закрыли руками лица. И мир затих. Погасший газовый фонарь накрыл город темнотой, накрыл темнотой улицы. И улицы затопило беспокойным гулом клокочущей крови. Вдруг сквозь гул прорвался крик другого убитого – а-а, матушки.
Не успел он смолкнуть, как улицы и мир снова мертвенно затихли. Тихо помертвели. Все фонари и лампы погасли. Все голоса оборвались. И посреди черной мертвенной тишины я вновь отчетливо услышал, как Ян Гуанчжу сонно бормочет, волоча по земле какую-то тяжесть:
– Твою налево, попробуйте еще побежать с доносом. Попробуйте сказать, что наше восстание не восстание, а снобродство. Кто еще скажет, что мы снобродим, того я угощу ножичком, чтобы он поскорее проснулся.
А дальше на улицы пришла смерть и упокоение. Вечная тишина и нирвана. Только запах крови медленно расплывался из сердцевины нирванной смерти да слышались торопливые шаги прячущихся в ночи.
Отец выключил фонарик.
Мы с родителями спрятались под деревом в углу улицы, и когда шаги Ян Гуанчжу, Деревяхи Чжана и других снобродов смолкли, отец бросился в ту сторону, откуда кричал покойник. И быстро вернулся, зажав рот рукой. Ничего не говоря и не глядя по сторонам. Взял нас с мамой за руки, и мы побежали от главного перекрестка к юго-восточным кварталам. Побежали не на жизнь, а на смерть. Позади никого не было, но казалось, за нами гонится целое полчище с ножами и саблями, чтобы искрошить нас на тысячу кусочков.
3. (06:00–06:00)
От главного перекрестка до богатых восточных кварталов бежать всего пятьсот метров. Но для нас они превратились в пятьсот ли. И время длиною в цунь растянулось на целый день. На целый год.
Словно мы бежал и весь день и весь год Неслись по улице, быстро перебирая ногами. То я выбегал вперед. То отец. А мама старалась не отставать. Хромала за нами, заваливаясь набок, словно умирающая рыба, что плывет в воде кверху брюхом. Ночь сковала маму кошмаром. Сковала кошмаром нашу семью. Я снова выбежал вперед, вернулся, взял маму под руку. Отец выбежал вперед, вернулся, взял ее под другую руку. В конце концов мы закинули мамины руки себе на плечи и понесли. И пока мы несли, отец клял мамину хромую ногу – твоя нога всю жизнь мне загубила. Всю жизнь нам с Няньнянем загубила. И мама кляла свою ногу – она и мне всю жизнь загубила. Со здоровой ногой я нипочем бы за тебя не пошла. Досадуя, бранясь, мы выбежали из сна.
И оказались в новом сне.
Никто нас не заметил, никто не помчался за нами вдогонку.
Зато мы видели городских, которые прятались в углах, в переулках, в кустах, в ограбленных и разоренных магазинах. И когда все попрятались, улица затихла, будто вовсе опустела и остались только мы с родителями.
– Кто идет.
– Это мы, с желтыми повязками.
– Идите сюда, здесь прячьтесь, вы на кой ляд туда претесь, в основатели Великой Шунь метите, в императоры Небесного государства.
– К дому идем. Дома и стены помогают, дома и воевать сподручнее.
Волоча маму под руку, отвечал отец людям, укрывшимся вдоль дороги, и кто-нибудь нас узнавал. И тогда темноту разрывал возглас:
– Ли Тяньбао, сам недоросток, жена хромая, а ты ее воевать тащишь. Да вы никак тоже снобродите, тоже надумали воротить Великую Шунь Чуанского князя.
Иногда отец отвечал. Иногда ничего не отвечал. Шел себе дальше, волоча маму под руку, словно волочит по земле тяжелый мешок с зерном. И дыхание его напоминало крупный песок вперемешку с гравием, что пробивается в дом сквозь дверную щель. Мама шла, то и дело останавливаясь, то и дело утирая пот, то и дело повторяя – не могу больше, не могу, идите без меня. Отец тащил ее за собой, повторял снова и снова – до дома два шага осталось, два шага, надорвешься ты от двух шагов, что ли. И наконец мы дошли до середины Восточной улицы, наконец вдоль дороги не осталось засад, не осталось голосов. Мы словно вырвались из Великой Шунь, из владений Чуанского князя и вернулись в нынешнюю ночь нынешнего дня нынешнего года, продлившуюся всего несколько шагов.
Стало тихо.
Вроде никто за нами не гнался.
Голоса из придорожных засад поредели, утихли. Но только мы замедлили шаг и немного отдышались, как увидели покойника у входи в лапшичную РАЙСКИЙ ВКУС. Деревенский. Квадратное лицо, густые черные волосы. Лет тридцати или сорока. Голова запрокинута к ночному небу, кишки вывалены наружу. На голой груди с полдесятка кровяных прорех. Рядом валяется большой тесак. К тесаку пристала кровь и сгусток почерневшего мяса. В поножовщине убит, тут и гадать не надо. И лежит, как павший на поле боя. В канаве у одежного магазина, который тоже разграбили до самого основания, лежал еще один человек. Головой в канаве. Ногами наружу. Прикрыв фонарик полой рубахи, отец подошел ближе, потянул человека за ноги. Человек не шелохнулся. И не издал ни звука.
– Помер, – заключил отец, словно заключил, что ветка отломилась от дерева и засохла. – Совсем мертвехонький. Здесь сражение прошло, не иначе. Побоище отгремело. Здесь не грабили, а воевали.
Притихшие, испуганные, мы двинулись дальше на восток. В мертвенной нирванной тишине каждый наш шаг отдавался звонким и полым стуком. Отец то и дело бормотал себе под нос. Говорил сам с собой. Мама ничего не говорила, но вдруг зашагала быстрее. И нога ее почти не хромала, стала совсем как у здоровой. Впереди показался наш магазин НОВЫЙ МИР. И мама словно по волшебству пошла еще быстрее. Будто она много дней, много лет не была дома, а теперь наконец увидела родной порог. Но, дойдя до магазина, она остановилась на улице, словно решила, что ошиблась адресом, ошиблась дверью, пришла к чужому дому. Двери нашего магазина были распахнуты настежь. Одна створка упала и лежала на пороге, наполовину высунувшись на улицу. Тротуар у крыльца был забросан белыми венками. Всюду валялись белые клочки и обрывки. И даже в тусклом свете ночного дня было видно, что бумажные лепестки и листья запачканы кровью, словно их уронили в грязную воду. На белых цветах кровь была яркой и красной, где погуще – фиолетово-черной. На зеленых листьях – угольной, черной, пурпурно-синей. Густой соленый запах крови еще стоял на земле, стоял на нашем пороге. Здесь бушевало побоище. Бушевала гаотяньская война. Посреди вороха залитой кровью бумаги лежал топор и кухонный нож. Боевая дубинка в крови напоминала длиннющую берцовую кость. Стояла тишина. Безмолвие. И казалось, будто в тишине, в безмолвной ночи притаился пугающий звук вроде смутного воя. Отец посветил фонариком дальше. Бросил укрывать его рубахой, посветил как есть. Фонарик выхватил из темноты брошенную мотыгу, рубашку и несколько ботинок. Батарейка в фонарике садилась. Свет сочился желтый и слабый, похожий на тонкую дымчатую ткань. И с восточного конца улицы, до которого оставалось метров двести, доносился странный гул, словно кто-то двигает горы на той стороне мира.
– Скоро ведь рассветет, – сказала мама, вырвавшись из оцепенения.
– Не рассветет, – ответил отец, разглядывая кровь и беспорядок у порога.
И снова тишина. Такая тишина, что слышно было, как дышат трупы. Слабое холодное дыхание звучало у меня голове, отдавалось в костях. И мы втроем стояли перед лужей крови, забросанной бумажными цветами, смотрели на зияющий дверной проем, на смешанные с кровью цветы у порога, на чью-то окровавленную рубашку и новый камуфляжный кед. Никто не кричал, тупое бесчувствие сковало ночь, сковало наши тела и лица.
По улице прошла война, прошло побоище.
– Идите домой, мы с вами не спим, я должен сходить в восточный конец, посмотреть, что там. – Отец протягивал фонарик маме, а голос его звучал так, будто и нет в Гаотяне никакой войны. Он смотрел на маму, как смотрят на ненужную вещь, которую хочется бросить, да никак не выходит. – Иди домой. Слышала меня или нет. Тебе жить надоело, домой не идешь. Иди домой и не вздумай на улицу высовываться. Двери закрой, припри изнутри и, что бы ни творилось на улице, наружу не высовывайся.
Мама не взяла протянутый фонарик. Как не взяла бы ненужную вещь.
– Тебе все неймется. Жив не будешь, все равно пойдешь – ну сходи, только сходи и сразу возвращайся.
Мама почти кричала. Мама говорила громко и сердито, но все равно ее слова звучали так, будто она провожает отца в поле мотыжить землю. Обо мне все забыли. Никто не говорил, что мне делать. Потерянность качалась в ночи, качалась в моем сердце, словно я лишний в этой ночи, лишний в своей семье. Я смотрел, как отец уходит к восточному концу улицы. Смотрел, как мама, стараясь не наступать в цветы и кровь, ковыляет к двери. Но, поравнявшись с упавшей дверной створкой, она обернулась и сказала ласково, но с упреком:
– Няньнянь, ты чего встал столбом, почему с отцом не идешь.
И когда я догнал отца, он тоже сказал ласково, но с упреком:
– Няньнянь, сидел бы дома, за мамой присматривал, зачем со мной пошел.
Но все равно взял меня за руку. Я шел за ним, словно за орлом, способным оторваться от земли и взмыть в небо. Дорога была истерзана побоищем, всюду валялись брошенные вещи. Серпы, топоры, молотки, заступы, коромысла. Красное знамя у края дороги, длинный резак, матерчатые туфли, «седы, ботинки, дешевый шлепанец без пары. Словно мир засунули в стиральную машину. Словно по городу прошелся ураган. Далекий гул медленно набухал, вырастая из тишины. Раньше в восточном конце улицы горело всего несколько фонарей, но пока мы подходили, фонарей вдруг разом прибавилось. Вдруг разом загорелось целое море, целый мир огней. И над восточным концом улицы будто воссияло солнце. И мы увидели огромную толпу, собравшуюся под солнцеподобным светом фонарей, и на рукавах у всех были повязаны белые полотенца. Чистые белые полотенца, у каждого на левой руке. В конце улицы стоял большой грузовик. Завешенный кумачами, утыканный красными флагами. На древке каждого флага висело по газовому фонарю. А по бокам кузова реяло два красных атласных знамени, огромных, будто простыни. Знамена были украшены надписями. Но мы с отцом не видели, что там написано. Видели только, что в кузове стоят двое парней с белыми полотенцами на рукавах, а головы у них перевязаны окровавленными бинтами. Один в очках. Другой в футболке и с длинными волосами. Они держали в руках мегафоны и по очереди выкрикивали с края кузова:
– Отцы, земляки.
– Сестрички, братцы, начинаем генеральное наступление.
– Шагнем из ночи прямиком в новый день и отвоюем себе Гаотянь.
– Отныне мы больше не деревенские. Не какие-то отсталые крестьяне. Мы станем хозяевами будущего, современными городскими жителями. Заживем красиво и богато, и будет у нас асе, что пожелаем, каждому по потребностям. Чтобы купить каждому по потребностям, больше нам не придется затемно вставать и ехать в Гаотянь на ярмарку. А городские пускай валят в деревню, пускай валят в горы и живут там, как мы жили, чтобы света белого не видеть, а только землю пахать и скот разводить, пускай они теперь встают затемно и за каждой мелочью в наш Гаотянь прутся. В наш город Гаотянь. Земляки. Товарищи. Во имя завтрашнего дня, во имя нашего будущего – вперед. Земляки. Отцы, сестрички, братцы. Во имя завтрашнего дня, во имя нашего будущего – вперед, в атаку. Какой ресторан займете, тот станет вашим. Какой магазин займете, тот станет вашим. А кто будет выступать, кто будет противиться справедливому переделу земли, кто вздумает помешать нам грабить богачей и раздавать награбленное беднякам – у кого на рукаве нет белой повязки, – тому дайте отведать своего ножа, а когда придет завтра, наградой вам будет городское жилье. Тому дайте отведать своего молотка, а когда Гаотянь станет столицей, наградой вам будет дом на главном перекрестке, дом с настоящей конторой. Кто размозжит городскому голову, кто выпустит из городского дух, будет никаким не преступником, а героем, и когда наступит завтра, город станет нашим, и улицы станут нашими, и вся Поднебесная станет нашей Поднебесной будущего, и все улицы Поднебесной, все поднебесные улицы и все дома, все лавки и магазины, автобусные станции, почтовые отделения, банки, торговые центры – все будет только нашим.
– И тогда каждый будет вознагражден по заслугам, каждый получит по потребностям, кто хочет жить красиво, будет жить красиво, кто хочет жить весело, будет жить весело.
– Сразимся ради нашего будущего. Прольем кровь ради детей и внуков. Земляки. Родимые. Вперед. В бой.
– Ради нашего завтра, ради будущего, ради детей и внуков, захватим Гаотянь, истребим Гаотянь, в атаку.
И парни спрыгнули на землю. И с газовыми фонарями на красных флагах первыми бросились в атаку. И вслед за ними на улицу хлынула толпа с красными флагами, с топорами и вилами, с фонарями и дубинками. Может, несколько сотен человек. А может, тысяча. Или десять тысяч. Толпа клокотала, вихрилась. Дубинки с мотыгами стучали друг о друга, сталкиваясь в воздухе.
– Я хочу себе универмаг.
– А я магазин запчастей на главной улице.
– А я положил глаз на говяжью лавку, я эту говяжью лавку еще пару лет назад заприметил.
Так они перекрикивались и наперегонки бежали в город. Врывались в магазины вдоль улицы. Не знаю, наяву они были или во сне, спали или снобродили. В свете фонарей повязки на их рукавах напоминали распустившиеся среди ночи белые цветы. Белые цветы качались над землей, терлись друг о друга. Топот бегущих ног походил на стук тысячи молотов по тысяче боевых барабанов, обтянутых бычьей кожей. Словно по барабанам загрохотало, ударило проливным дождем с градом.
– Здесь городские без повязок.
– Здесь городские без повязок. – Они кричали, будто нашли золотой запас в банке. Будто увидели ключ от двери, которую никак не могли открыть.
Отец крепко сжал мою руку. И бросился в общий нужник за углом. Не знаю, мужской был нужник или женский. Без крыши, размером с половину комнаты. Я туда никогда раньше не заходил. Нужник был общий, его сложил на краю улицы старик Сяньдэ, который из года в год выращивал овощи у себя на грядках. И раньше старик Сяньдэ каждый вечер вычерпывал из нужника удобрения деревенских, приходивших в Гаотянь за покупками. А теперь нужник старика Сяньдэ превратился в крепость, которая спасла нам жизнь. Стены нужника были сложены из сырца вперемешку с камнем. Щербатые, бугристые, как побитая физиономия Гаотяня. Отец затащил меня в нужник, спрятал в дальнем углу. Сорвал с наших голов желтые повязки и бросил в яму.
– Няньнянь, ты только не бойся. Если кто заглянет, скажем, что мы деревенские. Отавное, не говори никому, что мы городские.
Увидав, что я трясусь с головы до ног, отец прижал меня к груди, словно кролика. Я ухватился за него, впился пальцами в отцовы руки. Ухватился, впился, затих и слушал, что творится снаружи. Топот за стеной нужника звучал так, будто по улице бежит целая армия с конницей. Могучая армия с великой конницей. Нескончаемая толпа, и взметенная толпою пыль заглушала даже вонь из выгребной ямы. Запах пыли перебил запах нечистот. Перебил рассветный запах черноты утреннего неба.
– Было бы у нас белое полотенце. Тогда и бояться нечего, – сказал отец сам себе и задумался. И машинально провел рукой по карманам. И словно задел кнопку, что включала фонарь на главном перекрестке.
Фонарь с грохотом зажегся, и в небе над западной частью улицы вспыхнуло еще одно солнце. И вслед за тяжелым грохотом с запада послышались хриплые крики встречной атаки:
– Бей деревенских, во имя Великой Шунь. Вперед, бей деревенских, во имя Великой Шунь.
А к востоку от нужника кричали другое:
– Бей городских, во имя завтрашнего дня, во имя будущего, во имя детей и внуков. Бей городских, и завтрашний Гаотянь будет нашим Гаотянем.
Ни на восточной стороне, ни на западной никто не вспоминал о настоящем. Никому не было дела до настоящего. То была битва времени, отринувшего настоящее ради прошлого и будущего. Битва вчера и завтра – совсем как в книгах, сражение между историей и днем грядущим. Смертоубийство во имя прошлого и будущего, разгоревшееся в настоящем. А настоящее той ночи того дня того месяца того года оказалось попросту забыто, придавлено кошмаром. Настоящего больше не было. Настоящее исчезло. Как писал Янь Лянькэ в своей книге, явленное оказалось временем и историей будущего и прошлого. А настоящее умерло, задушенное кошмаром. Фонарные лучи мелькали, качались в небе, похожие на пляшущие мечи. Шаги неслись по улице, наскакивали друг на друга, громоздились до самого неба, грохотали подобно горе. Подобно морю. Подобно горному хребту, подобно огромному морю, подобно целому миру. Кто-то бранился – ети твою мать, ети твою бабку, ети твою прабабку. Кто-то плакал, кричал, причитал – матушки, матушки, у меня кровь из головы течет, кровь из головы течет. Казалось, городские и деревенские со всего мира схлестнулись в битве за стенами нашего нужника. Собрались у нас над головами и сражаются не на жизнь, а на смерть. Через стену перелетел тесак и упал мне под ноги. Следом залетел чей-то ботинок и грохнулся мне прямо на голову. Отец прижимал меня к груди, будто ягненка. А я дер жался за него изо всех сил, впивался ногтями в кожу. И вот люди сражались снаружи. Люди кричали снаружи. А мы прятались в нужнике, и дрожали, и старались не дышать. Стены нужника ходили ходуном, будто сейчас обрушатся. Земля на улице трещала и ходила ходуном, будто сейчас разойдется. Батарейка в фонарике истратила последние силы, и свет погас. Погас, закончился. Почерневший нужник стал похож на бутылек с чернилами. Но маячившие снаружи фонари разбавляли чернила светом. Выхватывали из темноты выгребную яму и дыру в полу. И полчища копошащихся опарышей, что вывелись в яме жаркой ночью шестого лунного месяца. Белые опарыши ползли по стенкам ямы наверх. Ползли в Гаотянь. Ползли наружу. Но грохот войны стряхивал их обратно. Отшвыривал в яму. И вот. И вот грохот войны вроде как перекатился на запад. Вроде как деревенские прорвались вперед и угодили в устроенную городскими засаду. Теперь все фонари толпились у главного перекрестка. Грохот войны перекатился на запад и теперь доносился оттуда. Лучи фонарей качались в небе над главным перекрестком, словно бурьян на ветру. Но скоро фонари попятились обратно на восток. Крики и топот попятились обратно на восток. Наверное, городские налетели и оттеснили деревенских, погнали деревенских прочь. Но спустя еще немного, спустя совсем немного деревенские опять бросились в наступление и погнали городских до самого перекрестка. Городские и деревенские то наступали, то отступали, ходили мимо нужника то вперед, то назад, словно пила в бревне. Хриплые истошные крики градинами сыпались на город и падали прямо в нужник. Приникнув к отцу, хватая ртом воздух, я напрягся всем телом и попробовал пошевелиться. И почувствовал под ногами что-то мокрое и липкое, вроде лужи клея. В промелькнувшем над головой луче я посмотрел вниз и вскрикнул, и снова прижался к отцу, и вцепился пальцами ему в руки. Сквозь щель в полу в нужник лилась кровь с улицы. Как льется дождевая вода в непогоду. Несколько струек. Целая лужа. Величиной с половину расстеленной циновки. Величиной с дверную створку. В черной, красной, пурпурной луже плавали комья земли и пучки соломы. Запах крови заглушал запах нечистот. Черная кровь, мутная кровь, густая кровь липко накатывала, подступала к краю ямы и стекала вниз.
Отец тоже увидел кровь на полу. Увидел, как лужа крови ползет мимо его ног, поворачивая к яме, и вздрогнул, и на мгновение застыл, а потом поднял меня с пола и переставил на чистый пятачок в середине нужника.
– Сколько времени, неужто солнце впрямь не выйдет, небо и впрямь померло.
Я вспомнил про приемник. Поспешно достал его из заднего кармана. Щелкнул рычажком, при жал к уху. Отнял от уха, дважды стукнул по корпусу. Приемник снова заработал. Диктор по-прежнему беспокойно, но неторопливо зачитывал свой прогноз, похожий на запись, которая крутится на повторе.
В данный момент необходимо иметь в виду следующую опасность.
Отец отнял у меня приемник и убавил звук, чтобы голос диктора слышали только мы вдвоем.
Из-за особенностей рельефа и движения воздушных потоков, а также в результате перемещения холодного фронта с северо-запада многие районы на протяжении целого дня будут находиться в зоне высокой температуры при плотной облачности без солнца, осадков и ветра. Под так называемой зоной высокой температуры при плотной облачности подразумеваются плотные облака на фоне отсутствия осадков и ветра, в результате чего формируется длительная плотная облачность в сочетании с высокой температурой воздуха, и день становится неотличим от вечера. В отдельных горных районах будут наблюдаться явления сродни солнечному затмению, когда день полностью подобен ночи.
На этом месте отец выключил приемник.
Выключил, подумал и сказал чепуху. Словно тоже снобродит.
– Где нам раздобыть солнце, чтобы люди проснулись. Солнце выйдет, ночь закончится, и люди проснутся.
А потом. Потом. Потом он расправил плечи и стал беспокойно и растерянно прислушиваться к звукам уличного побоища. Беспокойно и растерянно прошел мимо меня к выходу. Притаился там, словно на пороге сна. Словно стоит сделать шаг – и очутишься во сне, шаг – и выйдешь из сна в явь. Отец стоял на пороге, отчаянно тянул шею, словно у него не шея, а веревка, воровато вглядывался в гулявшие по улице крики и, когда все стихло, взял меня за руку, и мы выскочили наружу. И крадучись побежали на восток, побежали вдоль стен к выходу из города.
Словно побежали к самой сердцевине снобродства.
Словно из сердцевины снобродства побежали в явь.
