Текст книги "Когда солнце погасло"
Автор книги: Янь Лянькэ
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 20 страниц)
Когда солнце погасло: [роман]
Янь Лянькэ
(The Day the Sun Died)
Yan Lianke
Сначала
Выслушайте, что я скажу
Э-эй. Вы здесь. Кто-нибудь. Послушайте, что я скажу.
Э-эй. Бо-ги. Кто не занят, приходите и послушайте, что я скажу. Я преклонил колени на самой высокой горе хребта Фунюшань, вы меня слышите. Не станете сердиться на лепет глупого ребенка.
Э-эй. Я пришел сюда ради деревни. Ради маленького города. Ради горного хребта и целого мира. Я пал на колени перед небом, чтобы все рассказать. Наберитесь терпения и послушайте мои жалобы, мои крики. Не надо гневаться, не надо сердиться. История, которую вы услышите, больше земли и шире неба, громче воды и выше травы.
Той ночью у нас в деревне умерло много людей. И в городе умерло много людей. На хребте Фунюшань и во всем мире за пределами хребта Фунюшань той сонной ночью умерло столько людей, сколько упало пшеничных колосьев в поле. И сколько пшеничных зерен проросло из земли, столько людей продолжают влачить жалобную жизнь на хребте Фунюшань и по всему миру. Деревни и дети, горы и мир изнутри похожи на бумажные пакеты, полные крови. Одно неосторожное движение – и пакет лопнет. И кровь хлынет наружу. И жизнь прекратится, точно капля воды, упавшая на пустошь. Точно сухой лист, опустившийся в зимний холод осеннего леса.
Бо-ги. Человечьи боги. Ни деревне, ни городу, ни горному хребту, ни целому миру не вынести больше злых снов. Бодхисатвы. Не-бо. Премудрые архаты. Нефритовый государь. Молю, сохраните нашу деревню, наш город. Сохраните горный хребет, сохраните мир. Я пришел сюда и пал на колени, чтоб просить за деревню, за город, за людей. Пришел сюда и пал на колени, чтобы просить – пусть живые дальше будут живыми. Пришел сюда и пал на колени, чтобы просить за хлеба – за землю – за семена – за грабли и мотыги – за городские улицы – за торговые кварталы – за шум и суету. Пришел сюда и пал на колени, чтобы просить – пусть день будет белым, а ночь черной. Пришел сюда и пал на колени, чтобы просить – пусть куры будут курами, а собаки собаками. Я с самой честной душой расскажу вам, что случилось тем днем и той ночью, не упущу ни малейшего пустяка. А если где напутаю, если где ошибусь, то не по умыслу, а от волнения. Потому что год от года в голове у меня одна каша. Топкая топь. Голова у меня всегда была топкая и глупая. Говорю я нескладно, перескакиваю с одного на другое, с третьего на четвертое. Слушает меня кто или не слушает, все равно говорю. Бормочу себе под нос то одно, то другое. То третье, то четвертое. Потому все деревенские и городские зовут меня дурачком. Дурачок Няньнянь – так меня зовут. По глупости не могу я потянуть за нужную ниточку и распутать запутанную историю. Не могу распутать, сам себя сбиваю, бросаюсь от одного к другому и делаюсь настоящим дурачком. Но боги. Бодхисатвы. Верховный владыка. Нефритовый государь. Премудрые архаты. Правитель небесный. Только не думайте, будто я настоящий дурачок. Иногда голова у меня ясная. Как вода в ручье. Как синее небо. Например, сейчас голова у меня такая ясная, точно в ней отворили окошко. И небо видно. И землю. И всю правдивую правду о той ночи. Вся правдивая правда до мельчайшей мелочи разложена в голове у меня перед глазами. Видно каждую иголку, каждое кунжутное зернышко, что упало той ночью на черную землю.
До чего синее небо. Низкие облака. Я пал на колени и слышу, как развеваются на ветру волосы, как стучат друг о друга волоски. Слышу, как облака с шелестом проплывают у меня над головой. Вижу, как воздух тянется вдаль, словно нить, которую сучат у меня из глаз. Голоса смолкли. Солнце светит торжественно и ясно. Воздух и облака благоухают, точно утренняя роса. Я стою на коленях, тихо стою на вершине хребта. Здесь только я. Во всей Поднебесной, во всем мире только я. Только я, и травы, и деревья, и камни, и воздух. До чего тихо в мире. Тихо в Поднебесной. Бо-ги. Дозвольте мне нарушить тишину и рассказать, что случилось тем вечером и той ночью. Вы занятые боги, но выслушайте, что я скажу. Знаю, вы живете на небесах у меня над головой. Восседаете на горах и на земле. Слушайте и вы, тихие горы и дикие травы, деревья и лягушки, терновник и старый вяз. С чистым ключевым сердцем я пал на колени перед небесным сводом, дабы рассказать вам все, что видел, слышал, думал и переживал. Рассказ о том вечере и той ночи повьется по горам, словно дымок от благовоний. Я воскурю его перед вами, под небесным сводом. В доказательство того, что говорю честно и правдиво. Как травинка гнется и колышется на ветру в доказательство того, что на свете есть земля, и что земля даровала ей судьбу быть травинкой.
Начну свой рассказ.
Откуда же начать.
Отсюда и начну.
Сначала расскажу о себе. Расскажу о своей семье. И о нашем бывшем соседе. Бывший наш сосед – не какой-нибудь обычный сосед. Наверное, вы даже не поверите, что мы с ним из одной деревни. Из одного города. Что он жил по соседству от нас. И мы жили по соседству от него.
Мы к нему в соседи не набивались. Небеса и предки распорядились, чтобы мы жили по соседству. Соседа зовут Янь Лянькэ. Тот самый писатель Янь Лянькэ, который сочиняет книги. Янь Лянькэ, которого все знают. В нашем городе его имя звучит громче имени главы городской управы. Громче имени начальника уезда. Их имена рядом с его именем – все равно как кунжутные зернышки рядом с арбузом. Как овцы рядом с верблюдом.
А мое имя тихое, как пылинка на кунжутном зернышке. И живу я как вошь, как гнида на волоске верблюда, коровы или овцы.
Лет мне четырнадцать, зовут Ли Няньнянь. Но в деревне и в городе все зовут меня дурачком. Так и зовут – Дурачок Няньнянь. Только он – дядюшка Лянькэ – всегда зовет меня малышом. Малыш Няньнянь. Или племяшом. Племяш. Ли Няньнянь. Мы не просто односельчане, мы еще и его соседи с южной стороны. Деревня наша называется Гаотянь. В деревне Гаотянь есть улицы и переулки, рынок, городская управа, банк, почта и полицейское отделение, поэтому на самом деле наша деревня – не просто деревня, а город. Деревня называется Гаотянь. И город называется Гаотянь. А уезд называется Чжаонань[1]1
Видимо, имеется в виду уезд Наньчжао городского округа Наньян провинции Хэнань, расположенный на южном склоне гор Фунюшань. – Здесь и далее примеч. перев.
[Закрыть]. Наверное, вы и без меня знаете, что подданные Срединного государства издревле верили, что их государство лежит посередине всего мира, потому и назвали его Срединным государством. А жители Центральной равнины верили, что она расположена в самом центре Срединного государства, потому и назвали ее Центральной равниной. Это не я придумал, так дядюшка Янь написал в своей книге. Наш уезд находится посередине Центральной равнины. Наша деревня стоит посередине уезда Чжаонань. Выходит, деревня наша стоит посередине всего Срединного государства. Посередине всего мира. Не знаю, правду ли пишет дядюшка Янь. А только никто его не поправлял. Еще каждая его книга доказывает, что наша деревня, наша земля находится посередине всего мира, для того он и пишет книги. Но сейчас больше не пишет. Много лет ничего не пишет. Исписался. Пересох. Видно, столько книг написал, что устал от мира. Надумал уйти куда глаза глядят и жить отшельником. Затвориться одному. Видно, не сумев рассказать бумаге, что случилось той ночью, дядюшка Янь помер как писатель. А как человек не помер, но запропастился невесть куда. Потому я стою перед вами на коленях и хочу попросить еще об одном. Боги. Будды и бод-хисатвы. Гуань-ди и Кун-мин[2]2
Гуань Юй – исторический персонаж эпохи Троецарствия, позднее ставший одним из ключевых персонажей китайского народного пантеона, богом богатства и войны Гуань-ди. Кун-мин – второе имя Чжугэ Ляна, государственного деятеля эпохи Троецарствия, прославившегося своей мудростью.
[Закрыть]. Звезда Вэньцюй, звезда Тайбо и Ду Фу[3]3
Звезда Вэньцюй – название четвертой звезды созвездия Большой Медведицы. Считается обителью духа – покровителя просвещения. Тайбо – китайское название Венеры. Ду Фу (712–770) – один из величайших китайских поэтов.
[Закрыть]. Сыма Цянь, Чжуан-цзы и Лао-цзы[4]4
Сыма Цянь – придворный историограф ханьского императора У-ди (156-87 до н. э.), основоположник китайской историографии. Лао-цзы (VI–V вв. до н. э.) и Чжуан-цзы (IV в. до н. э.) – основоположники философского даосизма.
[Закрыть]. И все остальные другие и прочие. Молю, подайте ему немного вдохновения. Пусть вдохновение прольется на него затяжными дождями. Пусть он воскреснет как писатель. И в три счета напишет свою книжку «Человечья ночь».
Бо-ги. Человечьи боги. Молю, сохраните нашу деревню. Сохраните наш город. Сохраните писателя Янь Лянькэ. Я читал его книги. Мы соседи, поэтому я читаю книги, которые он пишет и посылает из мира домой, «Стечение времени», «Горше воды», «Ленинские поцелуи», «Начало шестого»[5]5
Здесь и далее Няньнянь с искажениями перечисляет наиболее известные романы Янь Лянькэ: «Течение времени» (1998), «Тверже воды» (2001), «Поцелуи Ленина» (2004), «Шесть начал» (2008).
[Закрыть].
«Сын деревни Динчжуан», «Чертовокнижие»[6]6
«Сны деревни Динчжуан» (2006), «Четверокнижие» (2011) – романы Янь Лянькэ, запрещенные в Китае.
[Закрыть] и еще другие. Я все их прочитал, все проглотил. Должен вам честно сказать, читать его книги – все равно как жевать глазами сухую траву на зимнем пустыре. Как глотать испорченные, гнилые, мертвые паданцы. Но других книг у меня нет, вот я и радуюсь сухим паданцам и мертвой траве. Кто виноват, что я такой глупый. Кто виноват, что голова у меня туго соображает. Кто виноват, что я кончил начальную школу и теперь целыми днями не могу найти себе занятия. Все-таки его книги написаны иероглифами. А я хоть и глупый, но люблю иероглифы. Так люблю, что даже «Тысячелетний календарь» несколько раз прочел от корки до корки. Наизусть выучил все земные стволы и небесные ветви[7]7
Десять небесных стволов и двенадцать земных ветвей, сочетаясь между собой, составляют шестидесятилетний цикл, который лежит в основе традиционной китайской системы летоисчисления.
[Закрыть].
В начале осени дядюшка Янь решил написать книгу о той ночи и снова перебрался в нанятый трехкомнатный дом у водохранилища к югу от города. В трехкомнатный дом с отдельным двором. Закрыл себя там, как в тюрьме. Просидел он в том доме целых два месяца, но даже начала истории не написал, только разбил чернильницу и забросал пол исписанной бумагой. Не знал, как подступиться к непридуманной истории о той ночи того дня того месяца и года, совсем как я сейчас стою на коленях и не знаю.
Он отчаялся писать.
Отчаялся жить и не рассказывать истории. Однажды я видел, как он грызет ручку – ручка заживо треснула и раскрошилась у него во рту, и на зубах у него захрустело, и он выплюнул пластиковую крошку на письменный стол и принялся биться головой о стену, точно у него до смерти раскалывается голова. И еще стукнул себя кулаком по груди, точно хочет выбить оттуда всю кровь. И слезы гроздьями винограда повисли на его щеках, но вдохновение все равно не летело к нему навстречу, как не летит дохлый воробей.
Тогда раз в несколько дней я приходил к заброшенному крематорию искать Цзюаньцзы. Заодно навещал дядюшку Янь Лянькэ, относил ему овощей и лапши. Фруктов, масла и соли. И брал у него новые книжки. Но в тот день я принес ему шпината и соевого соуса, а он стоял в дверях, смотрел на горный склон, на гладь водохранилища, и лицо его было глухим, как кирпич, вынутый из старой стены.
– Отнеси все в дом.
Сказал, не глядя на меня, и голос его звучал тихо, словно пыль, упавшая с кирпича. Пыль, повисшая в воздухе. Я прошел в дом, поставил пакет с едой у него на кухне. Потом заглянул в южную комнату, где он спит и сочиняет истории, хотел взять себе «Чертовокнижие» и увидел, что серый кирпичный пол заплеван комками исписанной бумаги, словно мокротой умирающего. И вот тогда я понял, что он исписался. Что в голове у него пересохло. И ничего не пишется. Что сердце его смутилось и хочет умереть. Я растерянно вышел из комнаты и в самом деле увидел, как он шагает к воде. Словно призрак к своей могиле. И вот тогда я решил, что пройду пятьдесят шесть петляющих ли[8]8
Ли – мера длины, равная 0,5 км.
[Закрыть] и взойду на самую высокую гору хребта Фунюшань ради нашей деревни. Ради города. Ради нашей земли и людей, что живут на земле, и ради дядюшки Яня, ради Янь Лянькэ, расскажу вам, что случилось тем вечером и той ночью. Прошу вас – боги – сохраните нашу деревню, город и людей. Сохраните день и ночь. Сохраните кошек и собак. Сохраните писателя Янь Лянькэ, у которого сломались все перья и высохли все чернила. Пошлите ему вдохновение и просветление. Пошлите ему столько небесной бумаги и небесных чернил, чтобы вовек не истратить. Чтобы он мог писать и жить дальше. Чтобы он в три счета написал свою книжку «Человечья ночь», и чтобы все мои родные в той книжке были хорошими.
КНИГА ПЕРВАЯ
Первая стража. В человечьи головы залетели дикие птицы
1.(17:00–18:00)
А теперь откуда начать.
Отсюда и начну.
Был шестой лунный и седьмой солнечный месяц, самая жаркая летняя пора, а шестого числа шестого лунного месяца жара стояла такая, что у земли трескались кости и выламывались суставы. Все волоски на земной коже превратились в золу. Ветви засохли, листья опали. Цветы завяли, плоды облетели. С деревьев крошечными мумиями падали гусеницы – падали и на лету обращались в пыль.
Ехала машина по дороге, лопнуло у машины колесо. И машина, вывернув шею, покатилась к лопнувшему колесу. В деревне почти не держали быков и лошадей. Все работали на тракторах. Богатые в страду пригоняли к полю машины. Но вот чья-то машина застряла у края поля с лопнувшим колесом, а за ней выстроились старые грузовые развалюхи. Тракторы, от которых горячо пахло красной краской. Телеги, запряженные лошадьми или быками. А чаще люди надеялись на свои силы и плечи, увязывали пшеницу в снопы и тащили коромыслами на гумно. И толпа выстроилась на дороге, словно жадная змея, разинувшая пасть на слона. И случился затор. И случилась ругань, случилась драка.
Кого-то даже забили насмерть. И не одного.
Шестым вечером шестой луны многие люди умерли от жары, и в нашем ритуальном магазине НОВЫЙ МИР раскупили все погребальные платья. И все старые товары, всю старую утварь, которая столько лет пылилась на полках, что едва не зачервивела, тоже раскупили.
И венки закончились.
И деньги из фольги, ни монетки не осталось.
И бумажные отроки[9]9
Бумажные отроки – бумажные фигурки мальчика и девочки, которые сжигаются на могиле вместе с остальными бумажными подношениями. Символизируют слуг, сопровождающих усопшего на тот свет, восходят к образам Золотого отрока и Яшмовой девы – слуг небесного императора.
[Закрыть]. И белая бумага, и желтая бумага, и терновые прутья. И золотые урны из папье-маше, и серебряные сосуды на бамбуковом каркасе. И золотые горы, и серебряные горы, и золотые кони, и серебряные кони. Ритуальные деньги во всем доме, во всем мире возвышались горой, словно выручка в банке. И белый скакун топтал копытами черные волосы маленького служки. А синий дракон лежал, придавленный яшмовыми девами. Всего пару дней назад вы ушли бы из нашего магазина – магазина ритуальных товаров под названием НОВЫЙ МИР, пораженные разнообразием загробной утвари. Но теперь все вывернулось наоборот. Под конец шестого дня шестой луны дела у нашего магазина пошли в гору. Все товары раскупили, не успели мы глазом моргнуть. Как вкладчики забирают деньги из банков, прослышав, что цены скоро взлетят к небесам. И в банке становится пусто. Люди уносят оттуда все деньги, даже старые и просроченные. Идут с деньгами в магазины и выгребают все товары с полок.
2.(18:00–18:30)
Пришел вечер.
Пришел вечер, обернутый душной жарой. Сквозняка не осталось даже на перекрестках. Все стены и столбы были оклеены и облеплены запахом жженой золы. Мир до того иссох, что почти умирал. И сердца у людей до того иссохли, что почти умирали.
Была страда, и люди устали до самого предела. До самого края. Один вышел на поле убирать пшеницу и заснул. Другой вышел на гумно провеивать зерно и заснул. Пшеница родилась хорошая. Зерна пухлые, точно бобы. Такие пухлые, что того и гляди треснут и наружу посыплется мука. Польется мука. Золотые колосья падали на дорогу, цеплялись за ноги, рассыпались зернами. В прогнозе погоды сказали, что через три дня начнется гроза. Пойдут затяжные дожди. Сказали, кто не успеет убрать пшеницу, у того вся пшеница сгниет на корню.
И люди помчались на поле.
Помчались на поле, помчались на гумно.
Все серпы в деревне трудились, не зная покоя. Точильные камни сгорбились от натуги, сорвали спины. На поле и под небом повсюду толпились люди. Повсюду голоса. На гумне и в целом мире повсюду толпились люди. Повсюду голоса. Голоса бились с голосами. Коромысла бросались в драку, задев друг друга плечами. Один сосед подрался с другим за очередь на молотилку. Третий дядюшка подрался с пятым дядюшкой за каменный каток для обмолота.
Я сидел на корточках в дверях магазина и читал книгу Янь Лянькэ «Поцелуи Ленина тверже воды». Отец с матерью вытащили на улицу бамбуковые лежаки и стояли под фонарем, который подсвечивал нашу вывеску НОВЫЙ МИР. Черная доска. Золотые иероглифы. В сумерках золотые иероглифы казались желтыми, будто земля. Мы недавно поужинали, отец вынес из кухни стакан воды и устроился на лежаке. Мать проковыляла из магазина, подала ему бумажный веер. И тут над моим отцом остановился какой-то человек. Высокий. По пояс голый. Белая рубаха висела у него на локте, скрученная жгутом. Запах пота, запах сжатой пшеницы капал на землю с его головы и спины. Лицо красное. Волосы ежиком. В ежике застрял сухой пшеничный лист. Торчит у него из макушки, точно знамя. А запыхавшееся дыхание рвется из горла соломенной веревкой.
– Братец Тяньбао, сделай моему отцу три венка и пять наборов подношений.
Мой отец помертвел:
– Что с твоим отцом.
– Помер. Днем вернулся домой поспать – убирал пшеницу два дня без передыху, я отправил его поспать. Он вроде и заснул, а потом как подскочит с кровати. Как схватится за серп. Говорит, надо убрать пшеницу, не то сгниет на корню. Надо убрать, не то упадет наземь и сгниет. Встал и пошел на поле. Слышать ничего не хочет. Даже головы не повернет. Знай себе шагает на поле. Но кто его видел, говорят, он словно во сне шагал. Слышать ничего не хочет. И не просыпается, как ни кричи. Идет и говорит сам с собой. Будто идет по другому миру, говорит с другим собой. Пришел на поле, говорит, пора убирать пшеницу, наклонился и давай махать серпом. Потом говорит, устал, отдохну немного, выпрямился, помял кулаками спину. Потом говорит, пить охота, схожу за водой, и пошел к протоке, что у Западной горы. Во сне присел напиться, свалился в протоку и утонул.
Человек, у которого отец спящим утонул в протоке, носил фамилию Ся и жил в восточных кварталах. После я узнал, что должен называть его дядюшкой Ся. Дядюшка Ся сказал, что его отец бродил во сне и утонул. Но еще сказал, что отцу его повезло – столько лет никто не бродил во сне, а его отец вдруг взял и заснобродил. И умер во сне, не мучился, ничего не сознавал. Договорив, дядюшка Ся поскорее ушел. Лицо его было цвета пепельной грязи. На ногах белые кеды. А задники у них не надеты, а смяты под пятками.
Смотреть, как дядюшка Ся поспешно уходит, было все равно как смотреть на человека, который торопится домой, вспомнив, что забыл ключи. Я сидел под фонарем и читал. Читал книгу Янь Лянькэ «Ленинские поцелуи тверже воды». Это книга о революции. Революция похожа на вихрь, что не стихает ни летом, ни зимой. А революционеры носятся повсюду, точно полоумные, и никакой вихрь им не страшен. Взвился ветер, моря забурлили, гром могучий земли сотряс[10]10
Цитата из стихотворения Мао Цзэдуна «Второй ответ товарищу Го Можо» (1963).
[Закрыть]. Послушны кормчему суда, послушна солнцу жизнь[11]11
Первые строчки из песни «В открытом море», популярной в годы «культурной революции».
[Закрыть]. Фразы свистят и взрываются, как новогодние петарды. Как грозовые капли в знойный летний день. Частые. Мутные. Бойкие и грязные, грязные, бойкие. В книге говорилось о жителях нашей деревни, как они решили поехать в Россию и купить там ленинские остатки. Ничего подобного не было, а он написал, словно так и было. Мне эта история не нравилась. И не нравилось, как он ее рассказывает. Но книга все равно не отпускала. И пока я читал, дядюшка Ся пришел, сказал про старого Ся и ушел. Я посмотрел на отца, который сидел на уличном лежаке. И увидел, что его лицо еще темнее, еще бледнее, чем у дядюшки Ся. Еще больше похоже на пресную бетонную стену. У дядюшки Ся лицо было такое, словно он потерял ключи. А у отца такое, словно он нашел целую связку ключей. И полезных, и бесполезных. И думает, выбросить их или дождаться, когда прибежит хозяин. Раздумывает. Соображает. Отец поднялся с лежака. Мать крикнула из магазина:
– Опять кто-то помер.
Отец оторвал глаза от спины дядюшки Ся:
– Старый Ся из восточных кварталов заснобродил, свалился в протоку у Западной горы и утонул. Их слова прошелестели, словно листья на ветру.
Отец встал и медленно пошагал в магазин. Медленно пошагал в магазин, и тут самое время рассказать о нашем магазине. Магазин наш ничем не отличается от прочих городских магазинов – двухэтажный дом из красного кирпича. Наверху живут хозяева. Внизу идет торговля. Две передние комнаты первого этажа забиты бумажными подношениями – есть и венки – и лошади с коровами – и золотые горы – и серебряные горы – и бумажные отроки. Традиционный товар. Но есть и современный – бумажные телевизоры, выкрашенные черной тушью. Холодильники. Автомобили. Швейные машинки. Мать у меня хромая, но из бумаги вырезать мастерица. Бумажные сороки и скворцы, которых она вырезает, чтобы клеить на окна, едва не поют, унюхав запах пшеницы. А за тракторами, которые выходят из-под ее ножниц, тянется настоящий дымок. Раньше, если деревенские играли свадьбу, мать всегда вырезала им какие-нибудь праздничные узоры. И даже глава городской управы говорил, что моя мать – настоящий мастер искусства бумажной вырезки. Но на свадебных узорах денег не заработаешь. Платить за них никто не платит. Потом отец с матерью открыли ритуальный магазин. Отец мастерит разную утварь из бамбуковых и терновых прутьев. А мать вырезает бумажные подношения. Если из бамбука с бумагой сложить погребальную утварь, на нее всегда найдется покупатель.
Странные люди, покупают подношения мертвым, а не живым.
Странные люди, сны почитают за правду, а правду за сны.
Расскажу об отце. Отец у меня совсем низенький, в нем и полутора метров нет. Максимум – полтора метра. Расскажу о матери. Мать у меня высокая. Выше отца на целую голову. Выше на целую голову, но правая нога у нее короче левой. В детстве она попала в аварию, и правая нога укоротилась. Укоротилась, и с тех пор мать хромает. Всегда хромает. Поэтому отец с матерью редко появляются вместе на улице. Отец низенький, зато ходит быстрее ветра. Отец низенький, зато голос у него громче грозы. Если разозлится, от его крика пыль летит с потолочной балки. И лепестки осыпаются с бумажных цветов. Но отец у меня хороший. Почти не злится. А если злится, рук не распускает. За четырнадцать лет, пока я живу на свете, он всего несколько раз бил мать. И всего десяток раз бранился на мать.
Он бил, а мать сидела тихо, не отвечала. Отец у меня хороший – раз ударил, другой раз ударил и перестал.
И пока он бранился, мать сидела тихо, не отвечала. Мать у меня хорошая – ничего не отвечала отцу, он и браниться перестал.
Отец с матерью у меня правда хорошие – ни разу не били меня, ни разу не бранили.
Такая у нас семья. Держим ритуальный магазин НОВЫЙ МИР. Торгуем бумажными венками. Погребальным платьем. Бумажными подношениями. Живем за счет покойников. Чужая смерть для нас праздник. Но отец с матерью у меня хорошие, чужой смерти особо не ждут. Иногда совсем не ждут. Наоборот, если товары в магазине расходятся быстрее обычного, если торговля идет бойко, а деньги текут рекой, отец спрашивает у матери это что же такое делается. Что делается. И мать спрашивает у отца, это что же такое делается. Что делается.
Я снова услышал, как отец с матерью повторяют:
– Это что же такое делается. Что делается.
Обернулся – гора бумажных подношений куда-то исчезла. Мать сидела там, где раньше громоздились бумажные венки, сидела, разложив кругом бумагу – красную, желтую, синюю, зеленую. В правой руке она держала ножницы. Левой складывала цветок из красной бумаги. На полу повсюду лежали обрезки и бумажная стружка. И посреди густого вороха разноцветной бумаги моя мать – вдруг – моя мать вдруг заснула с ножницами в руках.
Заснула, опершись на стену.
Заснула, устав мастерить подношения.
Отец подошел к ней:
– Это что же такое делается. Что делается. Нам заказали три венка и пять наборов подношений, завтра с утра все должно быть готово.
Свернув голову с улицы в магазин, я глядел на мать и думал о старике Ся, который забродил во сне и умер. И подумал, что все их снобродство – когда днем много думаешь одну мысль и она врезается тебе в сердце, въедается в самые кости, ты засыпаешь и снова думаешь, о чем не додумал, встаешь и делаешь что не додумал. Осуществляешь. Пресуществляешь. Идешь во сне и делаешь, что хотел. И я подумал, что станут делать мои мать с отцом, если заснобродят. Куда пойдут. О чем они думают больше всего на свете. И какая мысль врезалась им в сердце.
И вдруг подумал – а если я сам побреду во сне. Что буду делать. Что буду делать, когда засну.
