Текст книги "Когда солнце погасло"

Автор книги: Янь Лянькэ

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 20 страниц)

КНИГА СЕДЬМАЯ
Пятая стража, начало. Птицы с птенцами носятся туда и сюда

1. (03:01–03:10)

Нельзя, чтобы люди дальше снобродили.

Теперь смерть стала таким же обычным делом, как скрип зубов во сне. Воровство и грабежи стали таким же обычным делом, как сонное бормотание. Отец вернулся из городской управы и не знал, как остановить большое снобродство. И велел матери вынести на главный перекресток самую глубокую кастрюлю. Вынести на перекресток газовую плиту. Зажечь газ. Набрать в кастрюлю воды. Вскипятить воду и бросить туда несколько пригоршней заварки.

А сам пошел в аптекарскую лавку, скупил весь запас противосонного реальгара[36]36
  Реальгар – природный сульфид мышьяка. Реальгар довольно токсичен, но в малых дозах широко используется в традиционной китайской медицине: считается, что реальгар снимает воспаление, помогает бороться с инфекцией, снижает внутренний жар.


[Закрыть] и бросил его в кастрюлю.

Ночной город лежал в темноте и тумане. А на перекрестке горел огонь, на перекрестке было светло. Там никто не снобродил, а если и снобродил, то скоро перестал. Люди стояли по трое, по пятеро. По четверо, по шестеро. Стояли на перекрестке и пили раствор реальгара, пили заваренный чай. Помогали готовить раствор реальгара, помогали заваривать чай.

Той ночью мой отец превратился в настоящего святого. Велел матери и другим людям, кто не спал, готовить на улице раствор реальгара, заваривать чай. А сам раздобыл себе гонг. И пошел по улицам и переулкам выкрикивать слова.

Эй. Настала ночь большого снобродства, берегись воров, берегись грабителей.

Эй. Староста снобродит, вся управа городская снобродит, берегись воров и грабителей.

Эй. Кого в сон клонит, приходите на главный перекресток, выпейте чая. Выпейте реальгара. Выпьете – и очнетесь, весь сон как рукой снимет.

Люди открывали двери, заслышав звуки гонга. Открывали окна, заслышав звуки гонга. И в самом деле приходили на перекресток, если боялись за-снобродить. Приходили побыть вместе. Выпить чая с раствором реальгара. Выпить чая, поговорить, потолковать о большом снобродстве.

Что же это такое. Что такое. Отчего на город напала такая небывалая снобродная зараза.

Не верили. А как тут не верить. На улицах и в переулках слышались шаги. По всему миру слышались шаги. Люди спешили к перекрестку, чтобы выпить чая. Чтобы побыть вместе, послушать о небывалых чудесах снобродной ночи.

На перекрестке собралась целая толпа. Как на митинге. Всюду пахло чаем. Всюду горько пахло реальгаром. Одни пили стоя. Другие сидели на корточках. Мать еле успевала поворачиваться, как лоточник в ярмарочную пору. Еле успевала подавать людям чашки с чаем и раствором реальгара. А мой отец с гонгом в руках шагал от юго-восточных кварталов города к южным, и пока он шагал, с ним случилось два небольших происшествия. Два небольших происшествия, о которых я должен поведать вам, боги.

Мой отец шагал по улице и стучал в гонг, когда навстречу ему вышел какой-то человек. Человек поспешно вывернул из темного переулка. С тяжелым мешком на плече. Сбросил мешок на землю, чтобы передохнуть. И тут появился мой отец, стуча в гонг и крича во все горло. Остановился в пяти шагах оттого человека. В пяти шагах, заполненных ночною мглой. Силясь рассмотреть друг друга, оба таращили глаза, словно увидели заклятого врага.

– Кто такой.

– Это я – Ли Тяньбао. – Так сказал мой отец и шагнул навстречу черной тени.

– Стоять. Сделаешь еще шаг – я тебя ножом пырну.

Отец остановился. Остановился всего в двух шагах от того человека.

– Ли Тяньбао, мы с тобой квиты. Ты донес в крематорий, когда моего отца похоронили, как пить дать ты, и все пятнадцать лет я искал случая тебя отметелить, ногу тебе сломать, чтобы вы с женой оба хромали. Но нынче ты поймал меня с краденым, и если не выдашь, будем в расчете. Если не выдашь, больше никаких обид.

Договорив, человек попытался взвалить мешок на спину. Три раза пытался, но так и не взвалил.

Тогда отец подошел и помог. Помог взвалить на спину мешок с краденым. Человек сделал несколь ко шагов, обернулся и поблагодарил моего отца.

– Ли Тяньбао, спасибо. Мы теперь все равно как братья.

Мой отец его узнал. Того человека звали Чжао Хуаньхуань, он жил на Восточной улице. И отец догадался, что в его мешке лежат каменные головы. В Гаотяне есть каменотесная мастерская, где вырезают каменных будд и буддовые головы. И вроде как одна каменная голова стоит уйму денег. Купишь такую голову, принесешь домой, зажжешь благовония. И мастерская, где вытесывали будд на продажу, стояла в том самом переулке, откуда вывернул Чжао Хуаньхуань. Отец смотрел, как черный силуэт вора уходит к восточным кварталам, как вор оборачивается и от всей души его благодарит. Но по телу отца не разливалось тепло в ответ на слова благодарности.

– Будд крадут. Бодхисатв крадут, ничего не боятся.

Он дождался, когда черный силуэт Чжао Хуань-хуаня растворится в ночи, и пошагал дальше на юг, пошагал к главному перекрестку. Хотел снова ударить в гонг, но не стал. Хотел снова закричать, что в городе воры, но раздумал. И тут случилось второе происшествие. Двери некоторых уличных магазинов были настежь открыты, другие стояли запертые. Которые стояли запертые, были закрыты на замки и засовы, подперты изнутри столами. Возвращаясь домой из южного конца города, мой отец снова увидел, как из переулка вывернул человек, в одной руке у него был кожаный портфель, а в другой большой чемодан на колесиках.

– Эршунь, что там у тебя. Ты чего с пустыми руками. – Принял моего отца за Эршуня.

– Ты кто такой, я не Эршунь, я Ли Тяньбао.

И они встали друг против друга в темноте, как только что стояли с Хуаньхуанем. Встали и мигом узнали друг друга.

– Ли Тяньбао, а я тебя за брата принял, за Эршуня. Чего у тебя один гонг в руках. За гонг разве много денег выручишь, половина твоего венка дороже стоит, чем этот гонг.

– Ты снобродишь. – Мой отец оглядел человека напротив. – Снобродишь, ступай лучше на главный перекресток, мы там с женой чаю заварили, выпей нашего чаю. К нам из полиции сноброды приходят, из городской управы.

– Ни хера я не сноброжу. – Дашунь улыбнулся. И вдруг прогнал улыбку с лица. – Значит, вы с женой на перекрестке чаю приготовили. – Он сделал еще шаг и вгляделся в лицо отца. – Тяньбао, тебе ведь заварка нужна. В том магазине вообще сумками и чемоданами торгуют, но есть один шкаф с заваркой. Я чаю не пью, и дома у меня никто не пьет, так я их заварку не трогал.

Отец обернулся на магазин, откуда вышел Дашунь.

– Заходи, ты ведь не воруешь, ты для людей берешь.

И мой отец зашел внутрь.

Отец быстро взял с полки несколько коробок черного улуна и зеленого маоцзяня. Он в чае не разбирался. Не знал, какой чай лучше прогоняет усталость и сон. Просто взял несколько коробок побольше. Но когда он вышел из магазина с полдесятком чайных коробок в руках, то увидел Дашуня на прежнем месте. Дашунь стоял у входа в магазин и поджидал моего отца.

– Ты еще тут.

– Я на стреме стоял. – Дашунь перехватил портфель. Подкатил поближе чемодан на колесиках. – Вот и хорошо, Ли Тяньбао, ты украл, и я украл, теперь мы оба воры. А завтра поутру все проснутся, я на тебя доносить не буду, и ты на меня не доноси. Мы с тобой одним миром мазаны, и ты меня ничем не лучше.

Сказал так и усмехнулся. А потом глянул еще раз на моего отца и пошел восвояси. И ушел восвояси.

Он ушел восвояси, а отец мой стоял на месте как вкопанный. Битый час стоял на месте как вкопанный. А потом вернулся в МИР СУМОК и положил коробки с чаем на полку, как они лежали.

Так и положил, как лежали.

2. (03:11–03:31)

Боженьки, боги. Человечьи боги. О пустяках я вам рассказал, теперь расскажу о большой беде.

Большая беда. Даже городская управа заснобродила. И людям оставалось надеяться только на себя. На перекресток вынесли еще одну газовую плитку. Поставили несколько кастрюль. Обе плитки горели, огонь лизал кастрюльные днища, щипал кастрюльные днища. Но свет выхватывал из темноты только маленький пятачок на перекрестке. Кто-то сложил на улице большую неказистую печку. Сложил из камня и кирпича печку, которая во все стороны пыхала огнем. Люди рубили табуретки, дверные створки и заталкивали дрова в печь. И могучий печной огонь осветил всю улицу. Осветил миски и котлы. Алюминиевые кастрюли и чугунные сковородки. И черный горький настой реальгара, который никто не пил. Все пили чай, все просили чай. Три или четыре кастрюли. Четыре или пять кастрюль. Стояли на безбрежном огне. Огонь кипятил воду. Дарил свет и варил чай. Горький запах чая привольно летал по ночному небу. Растекался и разбредался повсюду, так что даже на хребте за городом пахло чаем. Во всем мире ароматно пахло чаем.

И тогда кто-то принес из дома или еще откуда кофе, которого у нас в Гаотяне никогда не пили. Смолисто-черное. Шелково-красное. Открыли круглую банку, оттуда выскочил красный аромат и бросился нам в лицо. Зачерпнули кипятка, всыпали большую ложку кофе. И кофе в сияющей воде походило на шелк, охваченный огнем. Знающие люди, которым доводилось пивать кофе, закричали – добавьте сухого молока с сахаром.

– Добавьте сухого молока с сахаром.

И тогда люди вынесли из дома белого и коричневого сахара. Вынесли белого сухого молока для детского питания. И кофе в самом деле оказалось вкусным. Пахло горько, а на вкус получилось сладким, как целебный отвар с лакрицей. И пить кофе было все равно как изжаждавшемуся сосать стебелек лакрицы. По кругу ходили две чашки с кофе, люди отхлебывали из чашек и передавали дальше. И каждый в толпе сделал глоток или несколько глотков кофе. Чтобы распробовать вкус. Отогнать сон. И сна не осталось ни в одном глазу, толпа на перекрестке кипела бодростью и весельем.

Ночь стояла темная, а на душе у людей было светло как днем. Как на празднике. Честное слово, как на празднике, когда все веселятся и устраивают представления.

Мне вдруг захотелось отнести чашку кофейного отвара в дом Яней.

Я не знал, есть ли у них дома сноброды. Но по всему выходило, что в каждом гаотяньском доме есть сноброды. Так с чего бы у Яней их не было. И когда отец отправил меня отнести кофе людям, перед которыми однажды провинился, я понес чашку в дом Яней. Надо ли говорить, что Янь Лянькэ самый знаменитый человек у нас в Гаотяне. Столько книг написал. Столько денег заработал. Даже главы городской и уездной управы приходят поздравить его с Новым годом. Наведываясь домой, писатель Янь всегда привозит самые лучшие, самые дорогие сигареты. Наверное, в большом мире он разные деликатесы успел попробовать. И чай пробовал разный. И разное иностранное кофе. Но сегодня ночью у него дома может не оказаться чая. Может не оказаться кофе.

Я видел, как он возвращался в город с дамбы. Тоже угодил в снобродство. Шагал нетвердо. Шагал по улице, словно привидение по меже. Янь Лянькэ уехал из Гаотяня и сразу сделался писателем, но когда сюжеты заканчивались, он возвращался, чтобы немного пожить с нами. Поживет с нами день, другой, третий, и сюжет появится. И снова можно отправляться в погоню за деньгами и славой. Наша деревня, наш город для Янь Лянькэ все равно как банк для вора, как бездонная кладовая. В книге «Временное течение». В книге «Крепче и тверже». И в книге «Ленинские поцелуи» он пишет о нашем Гаотяне или о соседнем хребте Балоу. И вся начинка его книжек вплоть до последнего листочка на дереве знакома мне так же хорошо, как собственные руки и ноги, как ногти на руках и ногах. Но теперь дело у него идет к шестидесяти, и книги не пишутся. Гаотянь остается прежним Гаотянем. И жизнь остается прежней жизнью. Как и прежде, в Гаотяне случаются разные истории и события, но книги у писателя Яня больше не пишутся. Он и не знает, как их теперь писать. И даже вернувшись в Гаотянь, поселившись в доме с видом на водохранилище, где ничто не отвлекает от тягостных размышлений, все равно ни строчки не может написать. Наверное, оттого он и состарился. Волосы сделались сухими и белыми, как у местного старичья. И от прежнего лоска не осталось следа. От аккуратного костюма, от веселой улыбки не осталось следа.

Состарился. Книги не пишутся, вот он и состарился.

Когда он уезжал из города, ему не было и двадцати. А сейчас перевалило за пятьдесят. Больше тридцати лет прошло, за это время он потяжелел, оплыл и ссутулился. Как ни посмотри, а не похож он на настоящего писателя. Не похож на известного человека. Если бы не выговор, его можно принять за местного. Можно принять за деревенского счетовода. Редкие сухие волосы с проседью. Набрякшие веки, точно две красные виноградины. Когда говорит на родном наречии, с языка срываются разные незнакомые слова. В деревне люди не знают, что он так быстро состарился, потому что не может написать ни строчки. В деревне люди не понимают, какая тут связь. Всем ясно, почему плотник Чжао с возрастом стал хуже плотничать. И почему одряхлевший черный пес больше не носится как угорелый по дере венским улицам. Домашние Янь Лянькэ говорят, что за письменным столом он нажил себе целый букет недугов. Шея у него болит. Поясница болит. Ноги немеют, руки дрожат, пальцы карандаша не могут удержать. Но кто ему посочувствует. Не можешь удержать карандаша, так не держи. Главное, чтобы палочки в руке держались. Если у тебя шея с поясницей болят, хорошо живешь. Потому что простые люди у нас если болеют, то лежат параличом разбитые или другими недугами, рядом с которыми его хвори все равно что камешки рядом с горным хребтом. И у него есть деньги платить докторам и аптекарям. Дописался до больной спины, велика важность. Нечего пугать людей своими болезнями. Зависть берет, глядя на этого Янь Лянькэ. И жалость берет. Теперь писатель Янь Лянькэ вернулся в город. И наверняка был тем самым снобродом, что недавно проплыл мимо меня по улице. Интересно, каким становится писатель, когда снобродит. Каким становится Янь Лянькэ, когда снобродит. Мне вдруг захотелось его проведать. Захотелось отнести ему чашку бодрящего кофейного отвара, как заболевшему относят целебное снадобье.

И я понес к дому Яней бодрящий отвар из кофейного порошка.

Пришел к дому Яней и увидел, что все переменилось. Все так переменилось, как если бы в пшеничном колосе вместо пшеничных зерен вызрел песок. Как если бы в рисовом колосе вызрело петушье просо. И никто не знал, откуда в пшеничном колосе взялся песок. Никто не мог превратить метелку петушьего проса обратно в рисовый колос. Все уже стало таким, как стало. Словно так оно всегда и было.

Старый двор. Старый дом. Двор зарос тополями до самого неба. Мать Янь Лянькэ, разменявшая девятый десяток, жила в доме одна, будто хранительница родовых корней семейства Янь. Наверное, было ей одиноко. Но хранить родовые корни всегда одиноко. Я шагал к дому Яней с миской кофейного отвара в руках. Звук моих шагов разносился по улице, добираясь до самых тихих и неприметных уголков. Я думал, в старом доме будут только писатель с писательской матерью, но когда подошел поближе и свернул в наш бывший переулок, услышал во дворе Яней гомон множества голосов. А когда подошел к воротам, услышал за ними торопливый топот множества шагов. И когда я остановился за воротами дома Яней, оказалось, что вместо зерен в пшеничном колосе вызрел песок.

Во дворе у них горел свет. На дереве висел керосиновый фонарь. На окне стояла масляная лампа. К сухим ветвям лепились восковые свечи. Света во дворе набралось столько, что он выплескивался за ворота. Старшая сестра писателя пришла навестить мать. Пришла домой вместе с мужем. И все соседи собрались во дворе у Яней. И двор заполняли голоса и тени. Люди толпились вокруг писателя, как толпятся вокруг божества, одержимого демоном. Янь Лянькэ сидел посреди двора. У его ног стоял тазик с водой. Матушка Янь держала в руке мокрое полотенце – наверное, умывала сына. Лицо Янь Лянькэ было белым, ни кровинки. Белым, словно его выварили в кипятке. Волосы насквозь промокли от пота. 11 хлопковая рубаха насквозь промокла от пота. И даже брюки промокли. Писательское лицо густо белело, желтело горестным воском. По щекам разбегались слезы. Блеклое лицо писателя всегда было невзрачным, обвисшие щеки походили на срезанное мясо, которое много дней как протухло. Бесцветное. Неподвижное лицо. Глаза смотрели растерянно и недоуменно. Словно увидели изнанку нашего мира. Увидели потусторонний мир и не могли в него поверить. А в нашем мире ничего больше не видели. Или видели, но не могли сказать. И чесночный нос писателя снова зашевелился. Задергался. Заплакал. Затрубил противно и громко.

Перед ним лежало полтора десятка разных книжек, одни он сам сочинил, другие купил. Несколько стопок писчей бумаги и банка с клеем. Он заснобродил и пришел домой забрать свои вещи. И пока он снобродил, лицо его цвело улыбкой, а губы повторяли – теперь я знаю, о чем писать. Теперь я знаю, о чем писать. Словно его с ног до головы осыпало лепестками вдохновения. Словно расстелившийся сюжет опахнул его запахом пшеницы. Упал ему на голову переспелой айвой. И он заговорил как заведенный, забормотал как заведенный. Вернувшись домой, даже по сторонам не посмотрел, матери слова не сказал. А сразу кинулся в комнату, стал рыться в сундуках и ящиках. Искать книги, карандаши, ручки, бумагу. Надо все записать, пока вдохновение не ушло. Надо срочно все записать, пока вдохновение не ушло. Тут мать Янь Лянькэ слезла с раскаленной кровати. Увидела заспанное лицо сына, будто исписанное иероглифами, и в каждом иероглифе по ошибке. Увидела, что только губы на его лице живые, а остальное лицо мертвое и окоченелое. Глаза живые, но взгляд мертвый и окоченелый.

– Ты никак снобродишь. Никак снобродишь. – Мать подошла поближе. – Лянькэ, ты снобродишь, тебе надо умыться.

– Матушка, где мои бумага с ручкой, теперь я знаю, о чем писать. Вдохновение сыплется мне на голову, словно паданцы с дерева.

– Ты и впрямь снобродишь. Лянькэ, ты и впрямь снобродишь.

– И где книги из моего сундука. Я если начинаю писать, на столе и по углам должны стопками лежать книги. Когда кругом книги, я словно домой вернулся.

Мать набрала воды в тазик. И пока Янь Лянькэ искал в сундуке писчую бумагу с карандашами, приложила к его лицу мокрое полотенце. К горячему лицу. Холодное полотенце. Он вдруг дернулся, на секунду замер и распрямился. Вытаращил глаза, огляделся по сторонам. Спрятал лицо в ладонях, опустился на корточки и заплакал.

– Ничего у меня больше не пишется. Ничего не пишется.

Плакал как ребенок. Словно в него бес вселился, словно он помешанный.

Мать Янь Лянькэ не знала, что делать. Не знала, как утешить своего знаменитого ребенка.

А он все плакал и плакал навзрыд.

– Не пишется и не пишется, а ты живи себе дальше.

Мать встала рядом, погладила сына по голове. По ее лицу тоже разбегались слезы.

– Когда ничего не пишется, жизнь моя хуже смерти. Хуже смерти. – Так он кричал своей матери. Кричал и кричал, но уже не плакал. Будто вспомнил, что он мужчина, разменявший шестой десяток. Вспомнил, что его матери уже за восемьдесят. Поднялся на ноги, посмотрел на мать, посмотрел на свой старый дом. – Вот оно, значит, какое снобродство. – Горько усмехнулся. – Не думал, что тоже засноброжу. Я последние дни плохо спал, ничего у меня не писалось, и усталость накопилась. Усталость накопилась, вот я и заснобродил.

Он повел мать из передней комнаты в заднюю. У порога взял ее под локоть. Из мира сна возвратился в мир яви. Будто одним прыжком заскочил в дом с улицы. Откинул дверную занавесь и вернулся из сна в явь. Сел подле материной кровати. Сказал матери много разных слов. Сказал, что в деревне у дамбы тоже видел снобродов. И пока шел к дому, видел много других людей, которые тоже брели куда-то во сне. Тоже снобродили. Сказал матери, ты девятый десяток разменяла, жизнь твоя темным переулком тянется от самых годов Республики, и доводилось ли тебе видеть в том переулке такое большое снобродство, чтобы снобро-дила целая страна. Доводилось ли видеть, чтобы люди, едва заснобродив, возвращались в детство, где все без прикрас безобразны и без прикрас хороши.

Он спрашивал и спрашивал, но сам не заметил, как свалился и уснул прямо на материной кровати.

Дремота налетела на него, как ветер, что погулял немного и решил вернуться. Комната наполнилась храпом и бормотанием.

– Коли хочешь спать, ложись на свою кровать. Лянькэ, вставай и ложись на свою кровать.

И он с трудом разлепил веки. Но пока брел в другую комнату, словно нечаянно шагнул в другой мир. Где все другое. Стоя на краю другого мира, Янь Лянькэ обернулся, поглядел на мать, и лицо его озарила улыбка.

– Матушка, теперь я знаю, о чем писать. Я поймал вдохновение и сразу придумал начало книги. – Он расхохотался и снова кинулся ворошить ящики и сундуки. Искать бумагу с ручкой, искать книги. Движения его были ловкими и проворными, как у другого человека в другом мире. И на лице высеклось непонятное. Лицо его разом превратилось в книгу, которую никто в мире не мог прочесть. Глаза оставались открыты, но видели только одно место, которое было у него на уме. И не видели света, никого и ничего больше не видели. – Я нашел сюжет. Такого сюжета ни у кого больше нет. – В громком бормотании Янь Лянькэ скакали сдавленные смешки.

Матушка Янь подошла и встала напротив.

– Лянькэ. Лянькэ. – Она кричала, словно пыталась выкричать его из сна.

– Ты не видела такую книгу с черной обложкой. Ты еще сказала, у нее обложка будто ночное небо.

Мать потрясла его за плечо.

– Нешто помрешь ты без своих писаний.

– Теперь не помру. – Он улыбнулся матери. – Теперь я знаю, о чем писать.

Мать подошла и шлепнула его по щеке.

– Просыпайся, не то до смерти себя испишешь.

Он смотрел на мать в изумлении.

– Оставь ты свои книги. – Его мать кричала, его мать ревела, будто гроза. – Оставь, не то до смерти себя испишешь.

Мать залепила Янь Лянькэ еще одну тяжелую оплеуху. И на щеках ее повисли слезы.

Мир затих. Город затих. Дом с грохотом затих. Янь Лянькэ качнулся всем телом. Всем телом и головой. И глупая радость пропала с его лица. И лицо целиком сделалось цвета красного стыда. Цвета глупого и нелепого позора. Он проснулся. Вышел из сна в явь. Посмотрел на мать, смял лицо в ладонях, словно пытался стереть с него какую-то боль.

– Больше не буду писать. До конца жизни не буду ничего писать. – Его тихий голос звучал твердо и неколебимо. – И заживу лучше. Лучше всех заживу.

Убрал ладони от лица. Повел мать под руку в ее комнату, утер ей слезы. Но когда он вел мать в комнату, мать вдруг потянула его во двор.

– Давай посидим во дворе. В доме душно, в доме ты опять заснешь.

И они вышли во двор. Со всех сторон веяло прохладой. И туманная мгла окружала дом, спускаясь с далекого неба. Старые деревья. Старый двор. Старые стены и столбы. Безмолвные, как тысячелетняя река. Как горный хребет. Или как облака, что летят по ночному небу тысячу лет, десять тысяч лет без остановки. Мать с сыном сели друг против друга во дворе и услышали на улице и в переулке неровный звук шагов. Звон гонга. И голос моего отца, который кричал, что спать ни в коем случае нельзя, ни в коем случае нельзя, что в каждом доме должен быть хоть один неспящий, берегитесь воров и грабителей, берегитесь беды и разбоя.

– Это наш сосед Ли Тяньбао кричит.

– Да, он самый. Хороший все-таки человек.

– Ритуальные товары – прибыльное дело. Такой магазин не разорится, подношения покойникам всегда нужны.

Пришла старшая сестра Янь Лянькэ. Вместе с мужем. Испугались, что снобродство доберется до старого дома. Пришли и уселись во дворе. А на свет сбежались соседи. Собрались вокруг писателя, вокруг тазика с водой. Стали толковать о разных беспорядках в Гаотяне. Толковать о большом снобродстве. Кого одолевала дремота, брал мокрое полотенце из таза и обтирал лицо. Смывал дремоту, прогонял дремоту куда подальше. Матушка Янь вынесла из кухни блюдо с арахисом. Вынесла блюдо с грецкими орехами. Соседка принесла из дома семечки. Во дворе поставили столик. Разложили закуски. Собрались вокруг столика, завели разговор. Давали отпор снобродству, боролись со сном, как в новогоднюю ночь. Слушали шум и гомон на улице. Говорили о посевах. Говорили об урожае. Говорили, кто с кем подрался в очереди на обмолот. Подрался до крови. Говорили, что снобродство не всегда бывает к худу. Говорили, тот драчун на обмолоте человеку голову разбил. Кровь лилась ручьем. Днем драчун был весь из себя герой, дескать, куда тебе со мной тягаться, так тебя приложу, что улетишь. Грубил, задирался. А ночью заснобродил. И как заснобродил, взял дома молоко с яйцами и пошел извиняться. Все говорил, вы простите меня. Простите. Говорил, я виноват, я не прав был. Вот и посудите, не всегда снобродство к худу. Грозных и злых и людей оно делает добрыми и кроткими.

И заговорил и о том, как полезно бывает снобродить.

Говорили, это еще что. Самого странного вы еще не знаете. Самое странное случилось в доме Бородатого Ма из восточных кварталов. Сосед Яней протолкался с края толпы в середину. И для убедительности каждое свое слово подкреплял размашистым и жестами. Вы помните, Бородатый Ма три года как помер. В Гаотяне все знают, что помер он от болезни. Но нынче ночью, когда людей потянуло в сон, когда на улицах появились первые сноброды, угадайте – угадайте, что случилось, – вдова Бородатого Ма заснобродила и пошла в участок. Пошла сдаваться в участок. Сказала, что ее парализованный муж умер не от болезни, а просто она двенадцать лет за ним ходила, устала ходить и дала ему яду.

Сказала, что за три года с мужниной смерти ни одной ночи спокойно не спала. Жалеет, что дала ему яду, словно не мужа убила, а родных отца с матерью. А сегодня крепко уснула и во сне решила сдаться. Говорит, я знаю, что сноброжу. Я только во сне и решилась прийти. А наяву ни за что бы не решилась. Я сдамся, а кто трех моих деток будет растить. Младший родился через пол года, как отец помер, совсем малыш. Теперь я пришла сдаваться, но вы меня не будите. Если разбудите, я нипочем не признаюсь, что мужа отравила. Как проснусь, бейте меня до смерти, все равно ни в чем не признаюсь. И вы ведь не знаете, какие слова муж сказал мне перед самой смертью. С белой пеной на губах он сказал – спасибо, что ты меня туда отправила.

Не придется больше мучиться. Ты мое заветное желание исполнила, только никому не говори. Проговоришься – всю семью погубишь. У детей ни отца не останется, ни матери.

Вот оно как вышло.

Вот как вышло.

И кабы не снобродство, попробуй дознайся, что Бородатого Ма собственная жена убила. И рука не дрогнула. Жена Бородатого Ма такая добрая, ласковая, тихая. Кроткая. Работящая. На второй год после свадьбы Бородатого Ма параличом разбило. И она двенадцать лет его обихаживала. Двенадцать лет обихаживала, только в конце концов прикончила. Хорошо, что пришло большое снобродство. Большое снобродство, какого сто лет не бывало. Вдова Бородатого Ма заснобродила и во всем призналась. Сказала правду. А кабы не снобродство, поди дознайся, как оно на самом деле было. И еще она сказала, что во сне все можно сделать, о чем наяву только думаешь, тем сон и хорош. Кабы не снобродная ночь, бей ее смертным боем, дай хоть сто палок, хоть тысячу палок, она все равно бы не созналась, что мужа отравила.

Так она сказала, пока спала, что странно, то странно. Так она и сказала, дескать, я пришла во всем сознаться, только вы меня не будите. Если разбудите, я нипочем не сознаюсь. Не забудьте, что я сама с повинной явилась, деток моих не оставьте.

Так и сказала. Вот что странно.

Она спала, но знала, что спит, знала, что снобродит, вот что странно. Выходит, спящий человек может сознавать, что спит. Может спать и во сне просить его не будить. Не прерывать сон. Договорив о странном происшествии, сосед усмехнулся, наклонился и поплескал себе в лицо водой из таза – меня тоже в сон тянет. Только смотрите, чтоб я не заразился снобродством. Если заражусь, сам не знаю, что скажу и что сделаю. Он засмеялся, но все остальные молчали. Молчали, обдумывая историю о жене Бородатого Ма, которая убила своего мужа. Представляли, как она заснула, пришла в участок и честно во всем созналась. И во дворе повисла тишина. И Янь Лянькэ вытаращил глаза, похожие на два финика, на две большие подгнившие виноградины, и уставился на своего соседа, словно перед ним незнакомец. Словно перед ним сюжет новой книги.

Неужели все правда.

Неужели так все и было.

Почему у меня не выходит написать, как женщина заснула и во сне сознавала, что спит. Как она во сне посреди сна говорила и сносилась с миром, что за сном позади сна.

Янь Лянькэ поднялся на ноги, сделал круг по двору. Обошел толпу, не переставая говорить и шагать. На щеках его дрожал возбужденный румянец. В темноте румянец напоминал кусок мокрого красного шелка, что прилепился к его лицу. Кусок красного шелка, отливавший в ночи черным атласом.

– Я нашел новый сюжет. Новый сюжет, теперь я знаю, о чем писать. Больше никто не скажет, что я исписался. Никто не скажет, что мое солнце закатилось. Ха-ха-ха. – Он смеялся, смеялся глупым смехом. – Теперь вдохновение сыплется на меня, как дождь с неба. Дует на меня сквозняком. Матушка. Сестрица. Уходите, я пойду на дамбу, пойду в свою мастерскую. Если не запишу все на бумаге, к утру сюжет встанет на цыпочки и убежит, словно его ветром сдуло.

Уходите, я пойду на дамбу и буду писать.

Уходите, я буду писать.

Только ступайте и говорите потише, чтобы меня не разбудить. Если разбудите, сюжет сбежит. Вдохновение сбежит. И мне снова придется без толку биться головой о стену. А во сне хорошо. Правда хорошо. Сон все равно как солнечный свет и дождь, что льется на землю. Сон приходит, и зерна прорастают. Сон становится крепче, и всходы созревают. И настает время собирать урожай, засыпать зерно в амбары. Пока сон не ушел, мне надо писать. А вы ступайте.

Так он ходил без умолку, засыпая все крепче, рассуждая все тише. Сделал несколько кругов по двору и снова бросился искать свои книги. Искать писчую бумагу, карандаши и ручки. Жидкий клей и ножнички, без которых он не мог обойтись, когда писал и правил рукопись. Наконец последние ясные звуки превратились в невнятное бормотание. Все его слова будто размыло. И хлопающий крыльями нос стал понемногу успокаиваться и затихать. И вытаращенные глаза прикрылись, словно веки поползли вниз от усталости. Но в прикрытых глазах читалась сосредоточенность, перелившаяся туда со снобродного лица. И стало ее только больше. Словно Янь Лянькэ уже сидел за столом, буравя глазами пустую бумагу.

Все затихли. Уставились на Янь Лянькэ, который собрался уходить, но велел всем уйти.

– Давайте его умоем, – сказал один из соседей, но мать Янь Лянькэ перехватила его руку. Отняла мокрое полотенце. Отодвинула соседа в сторону Отодвинула в сторону дочь с зятем. Подошла к Янь Лянькэ, встала перед ним, вгляделась в его лицо, Долго глядела в его лицо, словно вдруг выучилась грамоте и смогла прочесть написанную на нем книгу.