Текст книги "Русские современники Возрождения"

Автор книги: Яков Лурье

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 10 страниц)

Одно событие, бесспорно принесшее радость и Ефросину и его современникам, произошло во всяком случае уже во время написания его сборников. «В лето 6888 сентября] 8 в среду бысть (был) бой за Доном. В лето 6988 сен[тября] 8 ино тому прешло (с того времени прошло) лет 100», – отметил Ефросин, переписав «Задонщину»^{90}.

Столетие «боя за Доном» было ознаменовано и событием, едва ли уступившим по значению победе 1380 года. Хан Большой Орды (наследницы «Золотой Орды») Ахмат, считавший, как и его предшественники в XV веке, московского князя своим вассалом и недовольный тем, что Иван III не ездил к нему и девять лет (после похода на Алексин в 1472 г.), не давал ему «выхода» (дани), пошел на Русь. Не сумев перейти Оку, где заранее были расставлены русские войска, он двинулся на запад, к притоку Оки – Угре, надеясь на соединение с польско-литовскими войсками короля Казимира. Началось «стояние на Угре». В то же самое время против Ивана III выступили его братья удельные князья Андрей Углицкий и Борис Волоцкий, недовольные тем, что великий князь после смерти Юрия Васильевича Дмитровского в 1472 г. и завоевания Новгорода в 1477–1478 гг. не дал им (как это было принято делать прежде) части новоприсоединенных земель. Андрей и Борис заявили об отказе от своей вассальной зависимости от старшего брата и переходе под суверенитет Казимира. Но Казимир не пришел на помощь Ахмату (неожиданно Ивану III помог противоягеллонский заговор его двоюродного брата Михаила Олельковича – того самого, на которого московский государь возлагал вину за «новогородскую измену» 1471 г); а переправы на Угре, как и на Оке, были своевременно заняты русскими войсками. Некоторые из бояр Ивана III, доставшиеся ему еще от отца, уговаривали князя пойти на уступки хану. Иван 111 колебался, но старший сын князя Иван Молодой, ростовский архиепископ Вассиан и, что еще важнее, московские горожане, грозившие восстанием, потребовали решительных действий. Иван III помирился с братьями (согласившись отдать кое-какие земли) и двинулся к Угре. Тем временем наступили ранние морозы, Угра стала, и тут выяснилось, что ханские войска, рассчитывавшие на быструю победу, не готовы к зимней кампании – «наги, босы, ободралися». Ни татарские, ни русские войска в бой не вступили, и «стояние на Угре» окончилось бесславным отходом хана, после которого о прежних вассальных отношениях уже никто и не заговаривал – даже сын и наследник Ахмата.

Все было не так ярко и торжественно, как в рассказе «свода 1448 г.» и последующих летописей о Куликовской битве, по то, что произошло, имело поистине историческое значение. Рахманы, описанные Ефросином, не имели «царя». У русских он был: хана Золотой Орды именовали в летописях и других памятниках не иначе, как «царем». За ордынского царя веками молились митрополиты и священнослужители, и старые сподвижники Василия II недаром отговаривали его сына от войны с царем – война эта могла считаться нарушением присяги, данной предками Ивана III. Именно против ссылок на необходимость соблюдения древней «клятвы царю» выступал в 1480 г. ростовский архиепископ Вассиан Рыло, напоминая, что эта «клятва» была дана предками Ивана III «по нужде» и «разрешая» князя от нее. Солидарен с Вассианом был в этом случае и Ефросин, молившийся в сборнике, составленном в начале 80-х гг., о митрополите и ростовском архиепископе, «о державе, о победе» великому князю Ивану Васильевичу, его сыну Ивану Ивановичу и братьям-князьям, «о избавлении братьи нашей, иже в пленении, о поспешении, о пособленнн, о укреплении христолюбивого воинства…»^{91}

Насколько близка была кирилло-белозерскому книгописцу эта тема, видно из того, что даже переписывая библейское сказание о Самсоне, Ефросин неизменно называл иноплеменников, которым выдала Самсона его жена, «злая львица» Далила, – «татарами»^{92}.

В ноябре 1480 г. власть царя Орды над Русью кончилась. Одна из частей ефросиновской утопии как бы стала реальностью: подобно блаженным рахманам, русские не имели больше царя. Осуществилась и одна из главных идей «Нестора XV века» – иго, длившееся почти два с половиной столетия – перестало существовать.

Ефросину, как и его современникам, могло казаться, что наступают новые времена.

ВЕЛИКОКНЯЖЕСКИЙ ДЬЯК

Переписчик и автор «Дракулы»

Вторую часть этой книги мы начнем так же, как и первую, – с произведения беллетристики нового времени. Роман, о котором мы будем говорить теперь, был написан в конце XIX – начале XX в. английским писателем Брэмом Стоукером и назывался он «Дракула».

Роман Стоукера, переведенный в начале века на многие языки (в том числе незадолго до революции и на русский – он произвел сильное впечатление на Александра Блока), вскоре потерял популярность и был бы наверное забыт, если бы не новое искусство – кинематограф. В 1922 г. немецкий режиссер Ф. Мурнау поставил на основе этого романа фильм «Носферату», а затем (особенно с конца 50-х годов) стали появляться все новые и новые кинематографические «Дракулы»; число их во всем мире приближается к сотне. Кино вновь возбудило интерес к роману; он стал переиздаваться, даже с комментариями.

Чем же эта книга привлекла читателя? Дракула в романе принадлежит и нашему времени, и средневековью. Когда герои романа после многих приключений находят мавзолей рода Дракулы, один из саркофагов этого мавзолея оказывается пустым. Обитатель этого саркофага, грозный князь и воевода, некогда завоевавший славу в борьбе с турками, покинул могилу и стал вампиром-вурдалаком, чтобы всюду, от Трансильвании до Англии, сеять смерть и плодить таких же «не-мертвых» вампиров.

Большинство наших читателей не читало книги Стоукера и не видело фильмов о Дракуле, и, пожалуй, это небольшая потеря. На пороге XX века, когда писал Брзм Стоукер, вампир, пьющий кровь прекрасных женщин, может быть и казался воплощением ужаса; сейчас он выглядит совсем бутафорской фигурой – XX век знает темы пострашнее вурдалаков.

«Вы мертвых не бойтесь. Они вам ничего не сделают. Вы бойтесь живых», – говорит сторож при морге в записных книжках, которые вел в 1936–1937 годах Илья Ильф.

Но князь Дракула не был только плодом вымысла Стоукера – он действительно существовал и правил в восточной Валахии (Румынии) XV века и прославился там и в соседних странах своей жестокостыо. На родине его звали Владом Цепешем, т. е. «Прокалывателем», «Сажателем на кол» (это был излюбленный им вид казни), а в венгерских, немецких и других землях «Дракулой», что означало «дракон», «дьявол». Дракула был не сказочным вурдалаком, а как раз тем живым, который куда страшнее мертвых.

В чем же смысл сказаний о Дракуле, появившихся в эпоху Возрождения и странным образом воскресших пять веков спустя? При всем отличии Дракулы XV в. от «Дракул» XX века у них есть одна общая черта – они внушают ужас. Дракулой можно стращать – и стращать тех, кто заслуживает кары.

Именно так воспринимал образ Цепеша-Дракулы классик румынской литературы Эминеску – еще до Стоукера и независимо от него. Для Эминеску Цепеш был не фантастической, а исторической фигурой; он хорошо знал сказание XV века о том, как грозный государь призвал к себе на пир, а потом сжег всех бродяг и нищих страны. Такую же казнь поэт призывал и на головы современных ему паразитов – любителей «золота и праздности»:

О приди, могучий Цепеш, и, тяжелый сон развеяв,

Раздели их на две шайки, на безумцев и злодеев.

В две огромные темницы заточи их без раздумья

И сожги огнем священным и тюрьму и дом безумьи!^{93}

Эминеску писал в конце XIX века – за десятилетия до первой мировой войны. Пришла эта война, не миновавшая и его родную Румынию, и о Цепеше-Дракуле на время забыли. Но вновь наступили мирные времена, и в веймарской Германской республике 20-х годов воскрес Дракула – на этот раз в его стоукеровском варианте, как средневековый, но оживший мертвец. Говоря об экспрессионистском фильме «Носферату», имевшем большой успех, известный киновед З. Кракауэр писал, что Дракула здесь – «фигура кровожадного, упивающегося кровью тирана, принадлежащего к области между мифом и сказкой. Весьма знаменательно, что в этот период воображение немцев. постоянно тяготело к таким фигурам, как бы под влиянием смешанного чувства ненависти-любви»^{94}.

Чем это объяснить? Жизнь в Германии 20-х – начала 30-х годов была еще относительно спокойной – особенно в сравнении с последующими временами. По сосуществование «золота и праздности» с нуждой и лишениями порождало некие подспудные силы жестокости. Когда же пришел Гитлер и жестокость стала повседневностью, Дракула и связанные с ним мифы, потеряли привлекательность и ушли в небытие: экспрессионистское кино оказалось под запретом как упадочническое и вредное.

Но вновь наступила мирная эпоха – вторая половина XX века. И Дракулу вспомнил американский поэт Огден Нэш:

Люди, у которых есть все, что им нужно, любят убеждать людей, у которых нет того, что им нужно, в том, что им вовсе не нужно этого и что они попросту сгущают краски.

Лично я собрал бы подобных люден в какой-нибудь старинный замок на Дунас и направил бы туда за собственный счет полдюжины Дракул – для пущей острастки^{95}.

Нэш едва ли знал Эминеску и по всей видимости ничего не слышал об историческом Цепеше-Дракуле. Тем удивительнее это совпадение: независимо друг от друга два разных поэта нового времени, выражая ненависть к окружающему их миру несправедливости, обращаются к одному и тому же историческому персонажу XV в.

Но ведь не они первые начали эту традицию. Она и сама восходит к XV веку. Люди, жившие в эпоху европейского Возрождения, тоже интересовались Дракулой не просто как одной из фигур недавнего прошлого – в истории этого беспощадного государя они искали урока и поучения. А в числе людей, обратившихся к этой теме, был и русский автор, чью «Повесть о Дракуле» переписал уже в 1486 г. наш знакомец Ефросин.

Что же представляет собой «Сказание о Дракуле воеводе» в ее ефросиновском варианте? Как и большинство зарубежных сочинений XV века о Дракуле, это сочинение содержит мало конкретно-исторических данных: здесь нет обычного в летописных повестях хронологического порядка изложения. «Сказание о Дракуле» – сюжетная повесть, по композиции больше всего напоминающая сказания о Соломоне и Китоврасе: ряд эпизодов, связанных одной темой и одним героем. Однако в отличие от Китовраса ее главный персонажно сказочный «дивий зверь», а «греческыя веры христианин воевода именем Дракула», правивший «в Мутьянской земли». По ни исторического имени Дракулы – Влад Цепеш, ни указания на время его правления (1456–1462 и 1477 гг.), ни вообще каких-либо дат в повести нет. Автор сразу начинает с эпизода, рисующего беспощадность воеводы: к нему являются турецкие послы, отказавшиеся снять свои «капы» (шапки), ссылаясь на то, что таков их обычай. Дракула решает подкрепить их обычай, приказав прибить их шапки к головам.

Дракула сажал на кол всех, кто ему не угодил: трусливых воинов, непочтительных послов, даже ленивую крестьянку, не починившую мужу рваную рубаху; он собрал на пир всех нищих страны и приказал сжечь дом, где они пировали. Но Дракула был не только жесток; он оказывался кроме того еще нелицеприятным государем и судьей, искоренявшим любые преступления, ложь и воровство в своем княжестве.

Что же представляет собой «Повесть о Дракуле» – апофеоз грозной власти, «модель царского поведения», как считали одни исследователи повести, или осуждение жестокого тирана, как думали другие?^{96}Как относился к Дракуле Ефросин – первый переписчик повести о нем? Каким образом соединялись в системе интересов, представлений и симпатий этого книгописца описание «зломудрого» Дракулы с рассказом о счастливом народе, которому совсем не нужны государи?

От этих вопросов можно и уйти, если считать, что Ефросин как профессиональный книгописец переписывал все то, что ему заказывали. Но ведь известные нам рукописи Ефросина – «келейные» сборники, написанные для себя и для немногих друзей, а вовсе не чужие рукописи; «Повесть о Дракуле» Ефросин, как он сам отметил, переписал дважды, и во второй раз уже несомненно не на заказ. В подборе ефросиновских памятников, о которых шла речь до сих пор, явно ощущалась некая система. Не занимала ли и «Повесть о Дракуле» определенного места в его системе?. Для того чтобы ответить на этот вопрос, полезно разграничить две его стороны: смысл и значение повести для ее предполагаемого автора и для переписчика.

Ефросин включил «Повесть о Дракуле» и один из своих сборников, но автором ее он не был и никаких дополнений к ее оригиналу (в отличие от оригинала «Слова о рахманах») в его рукописи нет: в этом легко убедиться по второму списку повести, сделанному в конце XV века другим писцом и в другом месте. Кирилло-белозерского книгописца интересовали, по-видимому, в значительной степени литературные особенности памятника: подобно Китоврасу или Ихнилату, Дракула в повести был сложной фигурой: явно неположительной, но и не только отрицательной. С Китоврасом его сближала еще одна черта: он загадывал своим собеседникам трудные загадки. Он испытывал таким образом турецкого царя, послов, монахов, нищих.

– Хощете (хотите) ли, да сотворю вас беспечалны (избавлю вас от печали) на сем свете, и ничим же нужни будете (ни в чем не будете нуждаться)? – спрашивал он нищих.

Глупые нищие, не понимая второго, зловещего, смысла этих слов, с восторгом соглашались. Дракула избавлял их от вечной нужды, сжигая в «великой храмине» (доме)^{97}. Здесь не только жестокость, но и испытание ума собеседников, и те из них, кто, по выражению автора, был «неизящен», т. е. лишен мудрости и остроумия, тяжко расплачиваются за это.

Ефросина, таким образом, могла привлекать в повести тема ума, остроумия, «виртуозности» в возрожденческом смысле слова. Но, конечно, этим не исчерпывалось значение самой повести. Центральной ее фигурой все же был государь, носитель власти, и автор, очевидно, не случайно сделал его «зломудрым».

Кто же был этот автор, когда, при каких обстоятельствах и кем была написана его повесть?

Переписав «Повесть о Дракуле», Ефросин сопроводил ее заметкой: «В лето 6994 фев[раля] 13 преже писал… в лето 6998 генв[аря] 28 вдругое переписах аз (переписал я), грешны Ефросин»^{98}. 6998 г. – это 1490 г. по нашему летосчислению; указание на переписку «вдругое» (т. е. вторичную переписку), очевидно, относится к данному сборнику. Но повесть писалась, как мы видим, и «преже» (прежде) – до 1490 г.: она переписывалась Ефросином и в 1486 г. Значит, тот, кто написал ее и передал кирилло-белозерскому книгописцу, сделал это не позднее первой приведенной даты – 13 февраля 1486 года.

Повесть о Дракуле несомненно была написана по свежим рассказам о Цепеше, еще ходившим в соседних с Румынией землях. Сходные рассказы и анекдоты записывали немецкие авторы из близлежащих земель; записывал их и итальянский гуманист Антонио Бонфини, поселившийся при дворе венгерского короля Матвея Корвина (Матиаша Хуньяди) и писавший «Венгерскую хронику». Сходство русской повести с немецкими и итало-венгерскими повествованиями о Дракуле не текстуальное, а сюжетное, – очевидно, что это не переводы, а самостоятельные произведения, написанные на основе близких устных рассказов.

Автор русской повести сообщил немаловажные данные и о себе самом. Он был в соседних с Валахией землях, во всяком случае в Венгрии, вскоре после смерти Влада Цепеша. Автор сообщает о детях Дракулы: «Един при кролеве сыне живет (т. е. при сыне венгерского короля Матвея Корвина), а другой был у Варадинского бискупа (епископа города Варадина Великого, входившего тогда в состав Венгрии) и при нас умре (умер), а третьего сына, старейшаго, тут же на Будину (в Буде – столице Венгрии) видехом (мы видели)…»^{99}Далее он рассказывает о судьбе «Мунтьянской земли» (Валахии), где соседний государь «Стефан молдовскый» (Стефан Великий, молдавский господарь в 1457–1504 гг.) посадил спустя несколько лет после Дракулы на престол «некоего воеводского сына, Влада именем», который был прежде монахом, а потом расстригся. Из этих слов ясно, что автор был в Венгрии в царствование Матвея Корвина, причем не один, а вместе с какими-то спутниками («при нас.», «видехом»). Происходило это во всяком случае после воцарения в Валахии («Мутьянской земле») Влада Монаха – т. е. после 1481 г. Посольства из России в Венгрию были в те времена достаточно редкими, но одно посольство было отправлено именно в те годы. Послы выехали в 1482 году, возглавлял посольство государев дьяк Федор Васильевич Курицын.

Время возвращения Курицына на Русь определяется довольно точно. Договор, заключенный русским послом с Матвеем Корвином, был направлен против польско-литовского государя Казимира Ягеллона, но начинать серьезную войну с королем Иван III пока не собирался. В грамоте Матвею Корвину, посланной несколько лет спустя, великий князь объявил «почином (началом войны) и наступом (наступлением)» на польско-литовского короля присоединение Твери в августе 1485 г., совершенное якобы за то, что «князь великий Михайло Тверской с Казимиром королем был в братстве, любви и докончании (соглашении)». Происходил же этот поход, по словам великого князя, «как до нас дошол наш посол Федор» и привез текст договора. Значит, к августу 1485 года (т. е. за пять месяцев до первой переписки «Повести о Дракуле») Курицын уже наверняка вернулся в Москву.

Федор Курицын был человеком книжным – одно написанное им сочинение, «Лаодикийское послание», известно, и мы к нему еще обратимся. Из Венгрии Курицын привез с собой некоего «угрянина Мартынку» – венгра или венгерского славянина, который мог при случае напомнить ему (а иногда и сообщить, если дьяк их не знал) анекдоты о Дракуле. Так, вероятно, и возникла «Повесть о Дракуле». И автором ее можно считать государева дьяка Федора Курицына.

В XV веке в России еще не было книгопечатания, и сочинение, которое автор хотел размножить, вручалось переписчику. Таким переписчиком и оказался для Федора Курицына опытный и достаточно известный к тому времени Ефросин. К февралю 1486 года он уже вполне мог переписать небольшую по размеру «Повесть о Дракуле»^{100}.

Так, очевидно, и осуществилось знакомство (очное или заочное) двух героев нашего повествования – книгописца Ефросина и дьяка Федора Курицына.

Федор Курицын

Дату возвращения Курицына в Москву приходится устанавливать ио косвенным данным потому, что обратный путь его оказался не совсем легким. Летом 1484 г., проезжая из Венгрии через Молдавию, Федор Васильевич был задержан турецким военачальником в Белгороде (Читатеа Алба, Аккерман) – молдавском городе, как раз перед этим захваченном турецкими войсками. У задержавших Курицына турок не было, впрочем, особенно дурных намерений: просто султан не имел еще дипломатических связей с московским государем, и турки были непрочь завязать их хотя бы таким способом. В Белгороде Курицына продержали довольно долго – пока об освобождении русского посла не похлопотал союзник Ивана III и вассал султана – крымский хан Менгли-Гирей.

В отличие от бояр, старших советников Ивана III, доставшихся ему от отца, дьяк Федор Курицын, очевидно, был сверстником великого князя, начавшим жизнь тогда же, когда и тот, – в середине XV века. Рода он был незнатного, своими служебными успехами обязан прежде всего себе самому.

Жизненный опыт, приобретенный Курицыным, во многом совпадал с жизненным опытом кирилло-белозерских летописцев и Ефросина, но на события тех лет он смотрел с несколько иной точки зрения.

Дьяк, ведавший преимущественно дипломатическими делами, Курицын, конечно, сознавал, как неубедительны были те аргументы, которыми его государь обосновывал походы на Новгород. Особенно мало заботился Иван III об обосновании последних походов, начавшихся летом и осенью 1477 г. Формальным поводом к походам было утверждение великого князя, будто новгородцы в мае через своих послов назвали его «государем», а затем отреклись от этих слов. Достаточно взглянуть в текст московского великокняжеского свода, доведенного как раз до июня 1477 г., чтобы убедиться, что никакого известия о специальном приезде в 1477 г. новгородских послов, назвавших Ивана III государем, там нет. Рассказ же этот – позднейшее добавление к летописному повествованию в своде 1479 г., составленном уже после окончательной победы над Новгородом и уничтожения республики^{101}. Отправляя в Новгород посла, Иван III, видимо, предполагал две возможности: либо новгородцы согласятся на новый титул, и тогда новые порядки придется вводить «миром», либо они ответят на него хотя бы какими-нибудь враждебными действиями, и тогда можно начать поход. Но не произошло ни того, ни другого.

Новгородцы объявили «лжею» утверждение, что они называли Ивана III государем, но никаких других действий протии великого князя не предпринимали, и созданная на ходу «лжа» стала единственным поводом для похода. Взятые в кольцо, правители Новгорода тщетно пытались выяснить, чего же конкретно хочет от них Иван III. Великий князь продолжал требовать ответа на заведомо бессмысленный вопрос:

– Какого хотите государства на вотчине нашей, Великом Новгороде?

Никакого «государства» новгородцы не просили, и им не о чем было «битв челом». Наконец, когда положение в городе стало совсем отчаянным, Иван III согласился дать ответ: раз новгородцы сами спрашивают, «какову нашему государству быти на нашей отчине в Новгороде, ино мы, великые князи, хотим государства своего, как… на Москве…, вечю колоколу в отчине нашей в Новегороде не быти, посаднику не быти…» Начались «выводы» (высылки) из Новгорода враждебных и подозрительных лиц, конфискация земель; вечевой колокол был снят и отвезен в Москву, в кремлевскую колокольную звонницу^{102}.

Все это Курицын отлично знал. Знал он и о жесточайшей внутренней борьбе в городе, которая была в 1477–1478 гг. еще острее, чем в 1471 г., знал и о том. что сторонники Москвы в Новгороде состояли не только из боярских фамилий, соперничавших с теми, кто находился у власти в республике, не только из наемных предателей, подобных Упадышу, заколотившему железом в 1471 г. новгородские пушки, но и из людей, искренно озабоченных судьбой земли Новгородской и всей Русской земли. Эти люди были еретики, появлявшиеся в Новгороде и в Пскове еще с XIV века.

Во время кризиса и падения республики существовавшее в городе в начале XV века и затихшее было еретическое движение появилось вновь. Многое из того, что казалось поверженным вождям Новгородской республики крайним «нечестием» великого князя – конфискация владычных и монастырских земель, начатая уже в 1472 г. и неоднократно возобновлявшаяся в последующие годы, арест в 1480 г. (с конфискацией всех принадлежащих ему земель) того самого владыки Феофила, за права которого Иван III якобы и начал в 1471 году войну, – вызывало сочувствие еретиков великому князю. Еретики давно уже осуждали «стяжания» и «имения» церкви.

Даже отлучение в 1467 г. самозванных московских митрополитов всея Руси константинопольским патриархом, признавшим западно-русского (литовского) митрополита единственно законным главой русской церкви, не подорвало, а скорее усилило симпатии еретиков к великому князю. В ответ на это отлучение Иван III объявил в 1470 г. греческое православие «нарушившимся»^{103}, и новгородские еретики, не верившие в благочестие не только современной им русской, по и греческой церкви, были вполне солидарны с ним в этом вопросе. Когда архиепископ Геннадий, поставленный на новгородский владычный престол в 1484 г., спросил еретика Захара, почему он «перестриг» монахов Немчинова монастыря и три года не давал им причастия, Захар ответил:

– А у кого ся причащати (причащаться)? Попы… по мзде (за плату) ставлены, а митрополит… и владыкы по мзде же ставлены.

Желая до конца уличить Захара, Геннадий заметил, что митрополита «ставят не по мзде». Но Захар не побоялся осудить и митрополита:

– Коли (когда)… вь Царьград ходил… митрополит ставитися, и он… патриарху деньги давал; а ныне он боярам посулы (взятки) дает тайно, а владыкы… митрополиту дают деньги. У кого причащатися?^{104}

Критицизм русских еретиков в конце XV в. явно распространялся не только на русскую, но и на греческую официальную церковь.

Не разделяли еретики и господствовавшего в ю время на Руси представления, что мир, созданный богом в семь дней, просуществует семь тысяч лет (ибо сказано в Псалтири, что «тысяча лет для бога как день единый»). Представление о конце мира, который должен наступить в 7000-м году от сотворения мира (т. е. в 1492 г., если считать по нашему летосчислению), было настолько общепринятым, что даже пасхалия (таблица для определения переходящей даты празднования пасхи на каждый год) была доведена на Руси до 7000–1492 года: предполагалось, что после 1492 года праздновать пасху уже не придется! «Зде (здесь) страх, зде беда велика, зде скорбь не мала!.. Сие лето на конци явися, в онь же (наступил тот последний год, в который) чаем всемирное пришествие Христово!» – писали составители этой пасхалии (этот текст содержался, в частности, и в сборничке, принадлежавшем Кириллу Белозерскому). Но еретики, критически относившиеся к греческой традиции, не верили в конец мира. Напротив, они были убеждены, что грядущий 1492 г. будет не годом всеобщей гибели, а временем их морального торжества.

По своей ли инициативе или по совету кого-либо из приближенных Иван III, завоевав Новгород, пригласил тамошних противников церковных «имений» и «стяжаний» к себе в Москву. Один из еретиков, священник Алексей, занял даже среди московского духовенства весьма важное место. В 70-х годах Иван III решил ознаменовать победу над Новгородом перестройкой «града» (Кремля) и находившихся в нем церквей: «церкви из града выметал вон» – как, явно преувеличивая, утверждал Геннадий Новгородский. Перестроен был и главный храм страны – Успенский собор. Перестройка началась уже вскоре после Шелонской победы, но еще не завершенный собор в 1474 г. из-за неудачной кладки стен развалился, и для новой постройки был приглашен итальянский архитектор Аристотель Фиораванти. Аристотелю удалось создать удивительный архитектурный памятник, соединив русские владимирские традиции (он специально ездил во Владимир посмотреть тамошние храмы) с привычными ему ренессансными. В августе 1479 г. храм был торжественно открыт; протопопом его стал новгородский священник Алексей. Другой еретик, Денис, стал служить в кремлевской великокняжеской усыпальнице – Архангельском соборе. Третий, Гавриил, – еще в одной московской церкви. Тогда же, очевидно, завязались связи между этими еретиками и Федором Курицыным.

Идеи, воспринятые Курицыным на родине, полу чили новое развитие во время его поездки на запад.

Зарубежная Европа – страна «латин», как именовали в России католиков, оказалась и непохожей и очень похожей на родину Курицына. Иными были наряды, дома, картины, висевшие в королевском дворце в Будине (Будапеште). Венгерский король (1458–1490) Матвей Корвин (Матиаш Хуньяди), во владениях которого находился ряд славянских земель, а в 80-х годах даже Вела, слыл покровителем наук и искусств. Основанная им библиотека – Библиотека Корвина – стала одним из богатейших книгохранилищ Европы; там Курицын мог найти не только редкие рукописи, но и никогда еще не виденные им печатные книги, появившиеся в Западной Европе с середины XV века; при Матвее Корвине в пригороде Буды – Пеште была основана уже и собственная типография, а в Братиславе– университет. Сочинения же, которые читали в Центральной Европе, напоминали сочинения, переписывавшиеся Ефросином или его собратьями. Западине параллели к русским памятникам конца XV века многочисленны: рассказы (поэтические и прозаические) об Александре Македонском, басни о Соломоне и Морольфе, басни о животных, аналогичные «Стефаниту и Ихпилату», «Троянская история», изданная в Чехии в 1468 году типографским путем.

Время Федора Курицына совпало с одной из удивительнейших эпох в истории человечества. Феодальные войны во многих европейских странах, массовые эпидемии, усилившиеся из-за скопления населения в сильно разросшихся городах, – все это вызывало ощущение «горького вкуса жизни» в эпоху, которую известный голландский историк И. Хойзинга назвал «осенью» или «увяданием средневековья». Как и на Руси, на Западе ждали конца мира по истечении седьмой тысячи лет от его создания, – правда, на Западе преобладало летосчисление от Рождества Христова, но время рождения Спасителя определялось примерно так же, ка в Византии и на Руси, – около 5000 года от сотворения мира и, следовательно, окончания 7000 лет существования мира ждали где-то между 1492 и 1500 годами.

Но рядом с великим страхом, как это часто бывает, жили и великие надежды. Никогда еще люди средневековья не думали столько о неизбежных переменах, ожидающих мир. Подобно Александру Македонскому из средневекового романа люди XV века стремились хотя бы накануне неизбежной смерти познать мир до конца: таков был, по преданию, один из аргументов, каким убеждал Колумб испанских монархов дать ему средства для экспедиции (она была совершена, как известно, как раз в 1492 г. – в году, когда ждали конца мира). Не менее важным доводом и пользу далеких экспедиций служило легендарное письмо царя Индии «пресвитера Иоанна» – то самое, которое на Руси называли «Сказанием об Индийском царстве». О «пресвитере Иоанне» помнили и Колумб, и Васко де Гама, направлявшиеся в Индию двумя путями – западным – через Атлантический океан и восточным – вокруг Мыса Доброй Надежды; путешественники имели с собою даже письма к царю-священнику или к его преемникам.

Вряд ли собеседники Курицына в Будине были смущены, если он рассказал им о своих новгородских знакомцах – русских еретиках конца XV века. Многие подданные венгерского короля, жившие на присоединенных им словацких и чешских землях, были гуситами – последователями великого чешского реформатора Яна Гуса, сумевшими после казни своего учителя в 1415 г. сохранить его учение. Гуситы преобразовали церковь, конфисковали многие церковные земли, упростили и сделали доступной народу церковную службу. Наиболее радикальные из них вообще отвергали церковную иерархию, требовали всеобщего равенства.

Наряду с чешским реформаторством проникали в Венгрию свободные идеи и из других стран, например из Италии. Европейские вольнодумцы так же не хотели верить во всеобщую гибель человечества в 1492 г., как и их новгородские собратья. Мир, который должен погибнуть, это был, по их представлениям, старый мир, где идет война всех против всех, царствуют ложь, жадность и суеверии. Московское «зелье в куряти» (яд в цыпленке), которым был отравлен Шемяка, вряд ли могло удивить собеседников Курицына – уж кто-кто, а итальянцы знали, как светские и духовные князья нарушают договоры, обманывают и исподтишка отправляют на тот свет своих соперников. Предвестники конца старого мира действительно налицо. Уже многие не верят «римской волчице» – папскому престолу, поддерживающему раздробленность государств: уже говорят, что и права пап на Рим и прилегающие области основаны на давнем обмане. Нарождается новый мир – без прежних границ и кровопролитных войн, мир науки и просвещении. Но, если новый мир не может быть построен без насилия, если города-республики не могут быть объединены под властью «икиарха» – доброго правителя, соблюдающего все их вольности, то нужно найти решительных вождей и вручить им всю полноту власти. Это – синьория, принципат – уступка народного суверенитета одному лицу, но временная – во имя всего народа и общего блага; когда всеобщая справедливость будет установлена, она больше не понадобится.