Текст книги "Колдовской цветок (Фантастика Серебряного века. Том IX)"

Автор книги: Вячеслав Шишков

Соавторы: Валерий Брюсов,Иван Соколов-Микитов,Дмитрий Соловьев,Николай Карпов,Пимен Карпов,Варвара Устругова-Осташевская,Павел Белецкий,Сергей Гусев-Оренбургский,Михаил Плотников,Василий Бруснянин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 16 страниц)

…Схоронил молодой барин старого, запер дом, оставил дворовых людей богатство караулить, а сам уехал… Тут и началась в Голубинском доме бесовщина. Как ночь наступит, так и запоет-завоет на хорах зала машина. И на клавикордах кто-то бренчит, играет. И слышат люди дворовые, будто кто-то всю ночь пляшет в зале да хохочет под дьявольскую музыку… А тут люди дворовые и ночи спать стали бояться в дому дьявольском, а тут уж и днем их в дом не загонишь… А была зима, и печей не топили. Пошла по стенам сырость, мыши развелись, грибы на дорогих штофных обоях выросли… Пишут люди дворовые барину в Петербург: так и так, мол, жить нельзя в дому, бесы поселились. А барин грозный приказ: сторожить мое добро, печи топить каждый день, убирать комнаты, будто я в них живу… А не будете этого приказа исполнять – всех запорю!..

…По весне приехал молодой барин в дом отца и жену с собою молодую привез. Приехал в дом с голубиной окраской и всю дворню на конюшне перепорол, только одного Пахома и помиловал, потому лошади и экипажи разные у него были в порядке, и сбруя вся в сохранности и в исправности. А тех всех перепорол, а главного дворецкого послал к себе в имение, в деревню, и сделал его младшим конюхом…

…Поселился молодой барин в голубом дому и все лето прожил ничего, а потом и на зиму в городе остался. А перед Рождеством у его жены и дочка родилась… И что бы вы думали, други мои, в ту же ночь… Дочка вечером родилась, а в полночь по всему дому такой гул и гуд пошел, что хоть святых выноси… В большом зале на хорах машина заиграла, в клавикорды забренчали и пляс такой поднялся… Пляс, хохот да взвизги… Барин было с револьвером к двери. Торк в одну дверь – на запоре. Торк в другую – и другая не отпирается. А в зале все пляс, хохот да крики. На другую ночь – то же и на третью – визг, хохот да музыка в большом зале..

…В постели молодая барыня лежала от родильной болести, а и ее пришлось из дому на носилках вынести… И уехал барин в чужой дом… А весна пришла и всю мебель и вещи разные к себе в имение вывез. А там и конюшни и каретники сломали и тоже увезли. И остался жить в старой хибарке старик Пахом, что Прахом назывался… А в Голубинском доме чертова невеста поселилась.

Павел Белецкий
ЧЕРТОВО ГОРОДИЩЕ
(Легенда)

От Оптиной пустыни, расположенной под Козельском и основанной покаявшимся разбойником Оптой, по направлению к Лихвину на много верст тянется старый и дремучий лес.

И немало чудесного творилось в старину в его дебрях. Без слов рассказывает лес-старик чудные сказки о тех далеких временах, когда сам он сам был еще молод и когда на русской земле совершались дела, ныне неведомые и незнаемые.

Не знаю, заповедный ли голос тайны, воплощенный старым бором, подсказал людям легенду о Чертовом городище и судьбе разбойничьей дочери-красавицы Любаши, или на самом деле все это было, – не знаю. Только крестьянские ребятишки, – этот любопытнейший в мире народ, – выгоняя иногда лошадей «в ночное» далеко от своей, затерявшейся среди леса деревеньки к «страшному месту», в полночный час улавливают чутким ухом своим нечто такое, отчего потом до рассвета трясутся, как осиновые листья, плотным кольцом охватывая сторожевой костер, боясь даже переглянуться между собой, и всем существом своих маленьких, хрупких и хилых телец ощущая ужас замогильного голоса, щемящего душу невыразимой, нечеловеческой тоской…

«Страшное место» это находится на полпути между Оптиной пустынью и Лихвином, в стороне от проезжей дороги. Это высокий, одиноко стоящий среди леса холм, у подножия которого, на дне оврага, журчит хрустально-чистый, как слезы матери, ручей.

На вершине холма высится диковинный, полуразрушенный замок, медленно всасываемый землею в свои темные недра. Нижний этаж наполовину уже скрылся, а верхний представляет собою одни стены – неровные, полуразвалившиеся и на диво сложенные из громадных кусков нецементированного камня.

Крыши над собой этот замок никогда не видал, и постройка его, по всей видимости, остановлена была до превращения в человеческое жилище, и остановлена настолько спешно, что даже втащенный на холм строительный материал остался неиспользованным и был брошен на произвол судьбы.

Смотрят люди на это удивительное здание и дивятся – не тому, кто и как строил его, а тому, откуда взялись здесь эти каменные глыбы.

Впрочем, дивятся те, кто не знает легенды или не верит народной молве об истории замка, а молва эта, многие века переходящая из рода в род и внушающая ужас к «страшному месту», гласит так.

Жил некогда в этом лесу хозяин холма, знаменитый разбойник Кудияр. Много он крови человеческой пролил на своем веку, много богатства разного награбил от проезжих купцов и бояр, но веселья ему настоящего не было. Жил он в роскоши и в довольстве со своею шайкой, тешил буйное сердце удалыми набегами, но тоски душевной изжить не мог… И вот приглянулась ему молодая красавица, боярская жена. Затосковал еще пуще разбойник и порешил увезти к себе в лесной притон, на усладу и потеху, ту красавицу-боярыню, а порешив – и добился своего.

Вихрем налетел он ночью темной на боярское гнездо, разграбил со своими удальцами поместье, челядь разогнал, а боярыню похитил от мужа и был таков.

Никто не решился преследовать грозного Кудияра, да никто и не знал, где искать его. Места были тогда на Руси глухие, вольные, леса непроходимые и на сотню верст можно было не встретить ни одного жилища.

Противилась ли вначале, или нет, молодая боярыня ласкам отпетого разбойника-атамана, но только потом свыклась и стала ему вместо жены. И родилась у них дочь – красавица Любаша.

Больше жизни любил Кудияр свое детище и пуще зеницы берег и холил ее. А Любаша росла на приволье и с каждым днем хорошела.

Ровно королевна, жила она среди леса дремучего, и все разбойники-сподвижники отца были ей покорными рабами. Слово ее было для всех законом, не исключая отца, удалого Кудияра.

День за днем, год за годом, выросла Любаша и стала девицей – писаной красавицей. Высокая, дородная и, словно тополь, стройная. Коса темная прямо до земли; очи ясные – словно море синее, дна не увидишь; брови тонкие – шнурком загибаются; на лице белом румянец – что твоя зорька алая. А выступала Любушка – ни дать, ни взять – лебедь белая.

Но еще больше поражала всех красавица лесная, разбойничья дочь, умом своим и добротою сердечною.

Время шло и стали подумывать отец с матерью, что не для себя они дочку вырастили, что придется для нее и жениха подыскивать, а сделать это – не то, что сказать. Самим им на люди из своего вертепа не идти, а к ним ни для кого нет дороги, а кто подвертывается – не возвращается живым… Оставались только свои братья-разбойники, но разве для них была такая невеста?!..

Раздумывали они об этом долго, прикидывали умом и так и этак, но придумать ничего не могли, а тут вдруг и само собой все сделалось.

Невесть откуда явился однажды к Кудияру вечерней порой неведомый гость. Подкатил он на тройке таких коней, что бывалый атаман-разбойник и не видывал, – львы, а не кони, а сбруя на них чистым золотом переливается. Кучер одет в парчовый халат, телега серебром окована, а сам седок – молодец-молодцом.

Кудияр даже опешил от удивления и не знал, как встречать посетителя, добровольно явившегося к и чему, да еще с таким богатством, но удивление его еще больше возросло, когда гость весело и беспечно поздоровался с хозяином, приказав бросить для него в подарок из телеги мешки с золотом и самоцветными камнями, пообещав при этом привезти еще больше, если Кудияр примет его как гостя, выслушает его просьбу и уважит ее.

Согласие немедленно было дано и через короткое время гость с хозяином сидели уже за столом, уставленным заморскими винами, русской брагой и обильною снедью.

Не назывался гость, откуда он и как зовут его, но сказался богатым купцом и прямо повел речь о том, что много уже наслышался про красу Любаши, без которой жизнь не в жизнь, и вот теперь приехал свататься за нее.

Смерил Кудияр жениха с головы до ног, повернул его взад и вперед и видит, что впрямь лучшего мужа для дочери не сыскать. Не говоря уже про богатства его безмерные, за которыми Кудияр не больно и гнался теперь, но и сам он был пригож на славу. В плечах – косая сажень, ростом – богатырь, очи – соколиные, брони – соболем подпушены, а на молодом лице – кровь с молоком играет. Что же касается отваги в нем молодецкой – то и говорить не приходится: сам не побоялся пожаловать к нему.

Туг же позвал Кудияр дочь, указал ей на гостя и спрашивает: люб ли ей будет такой жених?

Не зарделась Любаша цветом маковым, не потупила глаза свои долу, не взволновалась стыдом девичьим, а выпрямилась гордо, блеснула острым взором по жениху, повела бровью тонкой и, сказав, что наутро даст ответ, вышла из горницы…

Удивился Кудияр, что дочь его даже над таким женихом раздумывает, но перечить ей он не привык. Удивился и гость, но тоже ни слова не вымолвил, а вслед за тем сел на тройку и уехал.

Наутро все в притоне с нетерпением ждали приезда жениха, как будто бы ждала и Любаша, но тот не приехал. Кудияр подумал уже, что он обиделся и вовсе не вернется больше. Упрекнул было впервые своевольную дочь свою, что не в меру разборчива, но та только улыбнулась на упрек отца как-то диковинно и сказала, что вечером будет, что не рука такому гостю при свете дня ездить, а что кони его и без дороги везде проедут.

Кудияр даже опешил от загадочной речи дочери, и хотя в толк ничего не взял, но расспрашивать больше не стал и порешил дождаться вечера: верно ли молвила она?

И, действительно, как только закатилось солнце за землю и на небе заблестели звезды – жених тут как тут. Подарков разных будущему тестю еще больше навез, а невесте – прямо царский убор.

На этот раз он и к столу присесть не хотел, не получив вперед ответа на сватовство свое, а Любаша ровно не слыша слов его, расспрашивает, почему запоздал, почему днем не припожаловал?

Жениху, видимо было, расспросы эти не по душе пришлись, и он сослался на недосуг, на дорогу дальнюю, а Любаша только улыбнулась хитро и вышла вон.

Отец бросился за нею и стал уговаривать, чтоб не отказалась от редкого жениха, а она и посмотрела пристально так и говорит:

– Я только тогда замуж за него пойду, если он сумеет вон на том нашем холме к утру дворец для меня выстроить. Иди и передай ему эти мои последние слова.

Кудияр ста было спорить с дочерью.

Шуточное ли дело: за одну ночь дворец построить. Да еще когда ни материала, ни рабочих нет?

Но та стояла на своем:

– Иди и скажи…

Пошел он, грустный, к жениху и передал ему слова Любаши, думая, что тот за насмешку все примет, обидится и уедет совсем; но жених только ухмыльнулся себе в ус, тряхнул кудрями и, сказав: «Будет по ее желанию», скрылся из горницы.

Через минуту в лесу поднялся такой шум и гул, что верст на пять кругом слышно было. Откуда ни взялось видимо-невидимо рабочих, из воздуха нападали целые горы камня, и работа закипела.

Разбойники перепугались насмерть и, вместе с атаманом своим, запрятались в тайное подземелье, дрожа там, словно в лихорадке, а Любаша хоть бы что, как ни в чем не бывало. Ходит себе около притона отца и посматривает, что делается на холме. А потом, когда фундамент был окончен и приступили к постройке стен, она захватила в передник приготовленного заранее петуха, тихонько прокралась к берегу ручейка, что под самым холмом, и спряталась там в кустах.

Постройка подвигалась быстро. Каждый рабочий поднимал камни в сотню пудов и, как перышко, переносил их наверх.

Вот уже один этаж готов, а вот и другой. Поделали и внутри стены, оставалось только крышу покрыть.

Видит Любаша, что время уже подходит, медлить больше нельзя и, быстро сорвав с шеи крест, придавили в руках петуха. Как только тот закричал свое «ку-ка-ре-ку», разом началось что-то непонятное и страшное. С визгом закружился воздух кругом, ухнул и застонал лес, застыл и остановился ручей и даже как будто земля зашаталась. Мигом все рабочие провалились сквозь землю. Провалился и жених, руководивший работами, но прежде, чем исчезнуть под землю, он успел проклясть обманувшую его невесту, а та не спохватилась и не могла сразу после петушиного крика накинуть на себя крест, в суматохе потерявшийся.

Не вернулась больше Любаша домой и никто нигде ее с тех пор не видел. Постройка, как была возведена, так и осталась и камни лежат, где кто их бросил в последний момент. Только Любашиных следов никаких не осталось.

Говорят старые люди, что и она и провалилась от проклятия страшного жениха, так как вовремя не укрылась тогда крестом и не освятила им в себе грешную родительскую кровь. Говорят также, что ее именно голос стонет теперь в полночный час около проклятого замка, убиваясь в тоске смертной, прося о спасении и наводя ужас на людей, боящихся по ночам даже близко подходить к страшному месту, прозванному Чертовым городищем.

Существует в народе поверье, что если кто из мужчин, чистых сердцем, храбрых русских витязей, отважится в час полуночи подойти к скрытой могиле Любаши на стонущий голос ее и, когда она покажется из-под земли, накинет ей на шею потерявшийся крест, тому и владеть дивной Люба-шиной красотой. Но до сих пор такого витязя-храбреца на Святой Руси не отыскалось и пресветлая, чистая красота – правда, воплощенная в грешное тело заколдованной Любаши, – никем не вызволяется на привольный простор, а стонет и убивается в тяжком заточении о потерянной жизни…

Виктор Севский
ИГНАТОВ БУГОР
(Донская легенда)

Илл. Ф. Коварского

авно это было…

Из донских Раздор мимо азовских стен темными ночами пробирались на долбленках в море донские казаки. Мимо шуршащих камышей тихо пробирались в открытое море и шарили около берегов турецких. Встретится в море турецкий купец и не ждет пощады. И ковры, и золото, и самоцветные камни складывались на дно большой атаманской лодки и сплавляли в родные Раздоры и другие станицы, приютившиеся у задумчивого Тихого Дона. Удал был старый казак Казан. Знал он прекрасно турецкие берега, знал богатые села турецкие и не раз он побывал в самом Синопе, что шумел и гремел на все Черное море.

Много казаков за Казаном ходило. Знали, кому голову доверить. Стоило ему гукнуть, как загремят весла на Дону и поползут по реке утлые лодочки. Стар был Василий Казан, но не было морщин на его лице. Только шрамы одни. Да ведь шрамы не в счет, со шрамами на майдане заметнее будешь. Бороду брил Василий, но в усах, черными жгутами лежавшими на губе, вилась седина. Как-то сказал Василий старому раздорскому попу:

– Хочу на ризу Богородице жемчугов привезти.

Знает поп Василия. Грозит пальцем:

– Али за Зулейкой соскучился?

– Много их у меня было, было из-за одной лицо морщить. Что скучать за одной, коли другие еще будут.

Сказал Василий, что попутчиков ищет. Зашумела улица. Пестрой толпой спустились к реке.

– Едем!

Взглянул Василий на попутчиков.

– Хватит ли золота на всех молодцов?

– Не хватит – еще съездим.

– И ты, Игнат, едешь?

– Еду, Василий Данилыч.

– А Марья не плачет?

– Девичьи слезы – роса, больше в Дону воды будет.

– Ладно, дело твое.

Перекрестил поп уходящие лодки и пошел домой.

– Ой, иссохнет девка за Игнатом, – сокрушался старый казак. – Много ихней сестры видал, все одинаковы, что турецкие, что полячки, что татарва проклятая – слезы льют ручьями, любят нашего брата жарко. Но Марья Игнатова всех превзошла. От Бога такая любовь.

Хмурится Игнат. Тревожит его сердце атаман, жжет своими словами. И поехал он ради Марьи, чтобы были у нее перстни золотые с зелеными камнями, чтобы были у нее сережки аметистовые.

– Пойте, ребятушки, пока мимо родных мест проплываем. Дальше к турецким берегам приумолкните, – не спят басурмане, смотрят глазами зоркими за рекой и за камышами: не покажется ли лодка казачья?

Поют казаки. Кланяются им вербы старые встречные, ласково шепчет и приветливо побережный камыш, птица небесная славит их удаль казачью.

Щедрую добычу море послало казакам. Везли купцы турецкие в Азов и шали прекрасные, и ковры пушистые с разводами по зеленому полю, а камней разноцветных и не счесть. Черпает воду атаманская лодка, добычей груженая. Вот-вот затонет. Но не камням рад атаман, не коврам заморским, а красавице-дочке паши синопского, что ехала в Азов к знатному дяде. Не для Василия Казана она наряжалась. Не для Василия тело нежное холила и чадрою лицо от лучей солнечных и мужских взглядов закрывала.

А досталась Василию.

Увидал ее Василий и за ус черный с седым волосом на подуснике взялся.

– Отплывайте, ребятушки, в родные Раздоры. Жемчуга и аметисты лучше попу на церковь отдайте, пейте и атамана вспоминайте. Погуляет он с турчанкой и воротится домой.

– Опасно, атаман, как бы тебе из-за басурманки не погибнуть.

Видывал виды Василий Казан и знает, как с турчанкой обращаться.

– Больше ночи не стану валандаться! Я на берег с ней сойду, а Игнат меня в лодке подождет.

Тихо ударили веслами казаки и уплыли. Снес старый Василий на берег турчанку, остался Игнат в лодке.

Долго лежал на ковре Игнат и на небо глядел. Звезды считал и Марью вспоминал. Заснул. Целовала его луна в уста бархатные. Пробралась в густые камыши и ласкает Игната. Колышется грудь казачья молодая. Чудится, будто Марья целует и по лицу нежной гладит рукой. А когда луна ушла за голубые тучи и солнце раннее показалось, проснулся Игнат. Долгая ночь атаманская. Не натешился при луне, надо ему и солнце позвать в свидетели своей радости. Сошел на берег Игнат, из камышей выбирается. Ступает тихо, чтобы не спугнуть любовь атаманскую. Вышел в луг и по траве высокой зеленой идет. Слышит стоны, близкие и знакомые.

– Никак атаман стонет!

Подошел к вербе одинокой, старой, дуплистой. Видит, сидит атаман, опустив голову.

– Василий Данилыч! Что с тобой?

– Ты, что ли, Игнат?

– Я, Василий Данилыч. Простите, что потревожил вас и от лодки уйти осмелился. На стоны ваши пришел.

– Спасибо, Игнат, спасибо! Пропал бы я без тебя собачьей смертью. Ты посмотри на своего атамана!

Нагнулся Игнат и отпрянул назад. Вместо глаз у Василия кровавые пятна, кровь запеклась в глазных впадинах.

– Турки ночью пробрались по берегу и поймали меня. Отняли девку, а мне кинжалом глаза выкололи. Отомстил Гасан-Али, отвел свою душу за любимую жену. Старые у нас с ним были счеты!

– Что же делать-то будем, атаман? – спросил Игнат.

– Есть у меня к тебе просьба великая. Отвези меня под Раздоры, Игнат, и оставь на бугре. Посижу я на нем, воздухом степным надышусь я, звон колокольный послушаю да брошусь на сердце к батюшке Дону. Он меня похоронит!

– Ехали бы в Раздоры, Василий Данилыч. Мы бы тебя, атамана нашего, покоили, а потом сели бы в лодки и отомстили туркам за обиду твою.

– Стыдно, Игнат, мне в Раздоры ворочаться. Засмеют старые казаки. Скажут, из-за девки света не видит старый Василий Казан.

Вырезал Игнат посох Василию и довел до лодки. Обмыл ему лицо, завязал чистою тряпкою и на весла сел.

Плыли день, плыли два и на третий показался бугор, что около Раздор высится. Зеленеет бугор, как коврами, травой устланный. Слезли с лодки и пошли на бугор. Сел Василий Казан на бугре и к звону колокольному, что ветер из близких Раздор приносит, прислушивается. Плачет старый атаман. Оставил его Игнат одного, сам в сторонку отошел. Следит за слепцом. Видит, вдруг поднялся атаман, посохом впереди себя шарит и к обрыву идет. Подошел, к ропоту волн речных прислушивается. Водит посохом над бездной.

«Смерть принять решил атаман», – подумал Игнат и на ноги поднялся.

Отошел атаман от края, Игнат его спрашивает:

– Али смерти боишься, Василий Данилыч? Кажись, не срамили тебя сабли турецкие, не пугали пули каленые!

– Страшную смерть Господь Казану посылает за его прегрешения!

Отошел опять Игнат в сторону. Снова к краю пошел Василий Казан. Твердо ступает, шарит край своим посохом. Расступается трава, сочувствует слепому атаману. Дошел до края и остановился Казан.

Повел посохом по бездне и назад повернул. Глубоко вздохнул Игнат. Пропала доблесть казачья. Ослеп атаман и за жизнь цепляется. Встал Игнат на твердые ноги, помолился на церковные главы далекие, шепнул:

– Прости, Марья, за святое рыцарство душу свою молодую отдаю. Вместе с атаманом погибну, зато будет вечно жить казачья удаль. Давай руку, помогу, Василий Данилыч!

Обрадовался слепец, плачет:

– Понял душу мою, Игнатушка. Самого себя, ради моей подлой души, в жертву приносишь. Марья-то как будет!

Отдернул, было, руку Игнат. Вспомнились Марьины глаза и губы сладкие. Но минуту, не больше, это продолжалось. Снова Василий почуял близко руку Игнатову.

– Идем, атаман! Обопрись на меня, Василий Данилыч!

Вместе подошли к обрыву бугра, вместе шаг последний сделали.

– Прощай, Игнат, – крикнул Василий.

«Про…» – ответило эхо далекое. Расступились волны донские, закипели, запенились. Схоронили атамана Василия и молодого казака Игната.

Бурлит под бугром омут глубокий. Дна в том омуте не достанешь. Речной пароход медленно проходит под бугром в тихую ночь. Если взглянет из-за туч луна, она осветит две фигуры на высоком бугре. То казак Василий с Игнатом к краю подходят. Днем они в ветлы седые превращаются. Днем ведь солнце палит, печет!