Текст книги "Колдовской цветок (Фантастика Серебряного века. Том IX)"

Автор книги: Вячеслав Шишков

Соавторы: Валерий Брюсов,Иван Соколов-Микитов,Дмитрий Соловьев,Николай Карпов,Пимен Карпов,Варвара Устругова-Осташевская,Павел Белецкий,Сергей Гусев-Оренбургский,Михаил Плотников,Василий Бруснянин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 16 страниц)

Дмитрий Крючков
СЕРЕБРЯНЫЕ ЖИВОТИКИ
(Лапландская сказочка)

Не везло Ивану Самойлову: то на оленей мор нападет, то семужья ловля не задастся, – как ни гадай, все ничего не выходит. Ходил уж и на Пазу, и Борису-Глебу свечку ставил, и к преподобному Трифону в Печенгу ездил – не идет рыба, что ты хочешь делай. А бабка старая, ей уж девяносто стукнуло, все журчит да журчит: «Сходи-ка к нойде – он бубном потрясет, попляшет – все как рукой снимет».

Послушался, пошел. Жил нойда[48]48
  …нойда – шаман у саамов (лопарей).


[Закрыть] в дальней тупе[49]49
  …тупе – Тупа – традиционное лопарское жилище.


[Закрыть], поодаль погоста, – попа боялся. Так себе старичок, седенький, слабенький, а на лике словно олений мох нарос – морщинистый и коричневый. Послушал, посмеялся: «Погоди, сынок, ужо вызволим из беды». Полез на лавку, достал бубен с гвоздика, и на нем все письмена да знаки. Ударил раз, закачался, мотнул головой и пошел ходить кругом – часто-часто ногами перебирать, древние слова причитывать, как полвека ему сбавили – легкий да радостный, словно зуек. Остановился, дышит часто-часто, да и говорит Ивану: «Трудно мне с тобой, сынок, ну, да приходи ужотка ко мне утречком, я тебе кашки сварю». Подивился Иван, пошел спать. Наутро пришел к нойде – выносит ему колдунок большую чашку, а в ней каша сладкая да белая. «Возьми, – говорит, – кашу да пожди вечера: как марь по небу пойдет, так и правь карбас по Пазе вверх. А вечером-то сухой воды, гляди, не будет – ноне морянка дует, плыть-то хорошо. Минуешь падун, минуешь другой, чаль к берегу – иди в нагорье. Кашу ставь наверх, а сам кройся за пахтой. Дождешь утра – сам повидаешь». Благодарил Иван нойду, видит – сумрак идет, марь стелется, отчалил карбас, поплыл. Паза-река – быстроводная; разве на куйпуге[50]50
  …куйпуге – Куйпуга (также куйпога) – максимальная убыль воды при отливе.


[Закрыть] не страшна, а как сбудет сухая вода – шумит и по озерам взводни водит. Небо зеленое, светлое – разве где ангельский глазок проглянет, отодвинет зеленую занавесочку в Божьей тупе на тундру да тайболу[51]51
  …тайболу – Тайбола – густая лесная чаща, труднопроходимый лес.


[Закрыть] поглядеть.

Плыл долго, миновал падун, миновал второй – волоком карбас тащил, а внизу дедушка-водяник смеется да седой бородой помахивает. Добрался до горы, чашку поставил, за пахту спрятался.

Смотрит, идут колдунки – видом маленькие, глаза, что у рыси, вострые, увидели кашу, как загалдят, ровно поморы на промыслах. Да и давай уплетать; поели, поели – тут и начни их вздувать. Вздувает, вздувает – да как животик-то лопнет, так серебро и посыплется, словно ручей по камушкам зажурчит.

Лопнули все до единого, смотрит Иван – никого в живых не осталось. Вылез из-за пахты, давай огребать. Да обрадовался больно и говорит: «Вот заживу-то – помоги Борис-Глеб, Мать Пресвятая Богородица». Молвил это слово да крестом осенился – как дрогнет гора, визг да вой, а по тундре, словно сполохи, огненные ангелы пошли.

Старички-то, что носом вверх лежали, ушли Бог весть куда, а лежат пред ним камушки белые да серые. И сам-то, словно неразумный, камушков в руки набравши, сидит.

Так и своротился домой ни с чем. Пошел нойду искать – ни тупы, ни нойды – только березка мелколисточная на том месте выросла. Ходил к Борис-Глебу молиться, свечку ставить, а в углах старички смеются. Монахи у Трифона отчитывали – поехал рыбу ловить.

Нашел взводень, двинул раз, другой, плеснул зеленой бородой, не стало Ивана – пошел рыб кормить.

Паза – светловодная река, а ввечеру, как марь пойдет, Божьи ангелы из-за зеленой занавесочки на падун одним глазком глядят.

Паза-река, в погосте что у Бориса и Глеба.

Дмитрий Крючков
РАЧИЙ ЦАРЬ
(Поморская сказка)

С погоста выплыл Серега Хомин с товарищами в самую пору: не дунет, не шелохнет, не отличишь – где вода, глубина окиянская, где твердь небесная, словно две чаши голубые одна другую накрыли. Тихость на море, радуется Дух Божий, – в тишине Господь ближе.

С молитвою ярус в воду спускали, с наговором от стариков достанным: «Рыба свежа, наживка сальна, клюнь да подерни, ко дну потяни». Чайку попили – озорной народ, щепотники да табашники – и спать улеглись.

Зыблет, зыблет взводень шняку, на хребет зеленый вздымает малое суденышко, укачивает буйную ватагу. По влажному долу бегут сонные мары, и щекочат, и душат, и кровь мутят, и в далекие, несказанные царства уносят…

Спят крепко ребята, беды не чуют…

За далеким простором, меж Новой Землей и Грумантом, расходился в злобе, ярости рачий царь. Давно ему, владыке окиянскому, поморские ватаги что спица в глазу – мутят царство водяное, пугают народы рыбные, ничему сами не пристрашны, дерзают и на кита-рыбу, и на акулу-обжору, трещечку обижают, житья не стало от охальников. Спит рачий царь на дне морском, постель у него из золота литая, лалами и смарагдами изукрашена, немало из кораблей угубленных потаскано, спит и во сне – на поморов серчает. Сам собою юдо поганое, несураз дикий – головка востренькая, малюсенькая, глазки шильцами, и пузо горой раздуло, чище кита-рыбы нажрался еретик поганый, дрыхнет и посапывает.

Стал с боку на бок переворачиваться, вспомнил свои горести, да как охнет. С того оха потряслась пучина, заходили взводни, запылило море, – летит, летит морянка на крыльях ледяных, дует, дует, щеки надувает, пеной о камни бьет, все крушить хочет. Налетела на шняку, охнула, свистнула, дернула – проснулись ребята, да поздно, програчили беду, пришлось топорами плыть. Удирают по седатой пене сонные мары, в море визг, вой и крушенье – радошен рачий царь…

Протер глаза Серега – ни шняки, ни товарищей, – одна зыбь да пыль соленая, да небо серое. Схватила морянка Серегу за шею ледяной ручищей, давит, топит…

Взмолился Серега: «Засимосавватий, угоднички, выручите!»… Несет, несет его взводень, один другому перекидывает, то в логе, то на хребте, а все жив Серега, видно, спасут его преподобные. Да припомнись ему поп – намедни вздорность меж ними приключилась – разом на душе смутно стало, озлился Серега и думает:

«Хорошо тебе дома сидеть, дураково поле…»

То-то пожива злая дума нечисти поганой – запылило, завертело, вздыбилось: поплыл Серега топором, не успел и угодников помянуть…

Плывет ниже да ниже, чует – юкнулся головушкой оземь: предел положен и бездне морской; открывает глаза: вокруг тишь зеленая зыблется, да акула-рыба вместо будошника ходит, сторожит Серегу…

Живет Серега в окиянском остроге, – тоска хоть помри; пожевать капусты морской суют, песню начнешь – в хайло струя льет, повсюду юды да гады, что хуже и нет их. Осклиз Серега от сырости да думности, – тяжко ему в пучине сидеть…

На берегу, в погосте женки плачут – дует морянка, дует, ее, подлую, пусти только, некому на цепь сажать.

Ворожец говорит: «Неладно, бабы, тужите, новиной рычите – по старине крепче будет». Пошел к окияну, взял лучину, посадил таракана на лучину, пустил на воду с присказкой: «Поди таракан в воду, подними таракан севера…»

Плывет таракан в рачье царство, усом шевелит, Серегу ищет. Много ли таракану места нужно – мимо юда, мимо гада шмыг к Сереге в острог. «Ты ли друг любезный, – Серега ему говорит, – запечный, усастый, с крестьянской стороны?» А таракан только усом пошевеливает, залез Сереге на ухо и шепчет, шепчет всякое…

Крикнул Серега: «Эй, юда поганая, акул-рыба, веди меня к рачьему царю, должно мне с ним в тайности говорить». Зацепили Серегу под папоротки, поволокли через водяное царство в рачьи хоромы. «Порато баско живет одер необычайный, еретик мокрущий», – молвил Серега юду. – Гадина русских слов не разумеет вдосталь, Серегина речь хитростная, цветистая. Ровно сполохи играет рачий чертог, царь на золотой постели лежит, брюхо выпятил, пыхтит…

Серега ему поклон отвесил, таракан из уха выполз и начал речь вести: «Я, – говорит, – от Сереговой женки послом к твоему рачьему величеству спосылан. А снаряжал меня старичок посадский, зовут Кукшей, величают Ворожец». Засопел рачий царь на всю хоромину, – знаю, мол, Кукшу, нечего размазывать…

Таракан царя просить, чтоб пустил Серегу наверх, он и тараканьи слезы льет, словно плачея заливается, и усом по-разному водит. И говорит ему рачий царь (видно, уважительный старичок Кукша был) на тараканском языке: «Ступайте наверх, только чтоб через семь ден об этом месте быть – желательно мне в веселой компании хороводы выкомаривать».

Сейчас морянку на цепь – семь ден чтоб смирно сидела.

Плывут Серега с тараканом – рубаха заместо ветрила, тараканий ус пошевеливает…

Вона и погост показался, купол святой, золотая маковица на солнышке играет. Видят женки диво, чудятся…

Приплыл Серега к берегу, вышел наземь, стряхнулся, на Божий храм перекрестился, да с женой домой пошел. А таракан живым ходом на печь – простудил старые косточки, погреться хочется…

Прошло семь дней, что часов – дунула морянка, пылит море, взводни рыкают, летит рачий царь к погосту, охота ему христианскую душу заполонить. Пошла великая сутомышь, плачут женки, ребята пищат…

Забыл Серега старые глумы, пошел к попу да и говорит: «Батюшко, помоги, море злобится…» И стал поп у самого моря творить по старой книге моление об укрощении злобы водной. Шумит взводень, спешит пузень рухлый, рачий царь по Серегину душу. Не молкнет море…

И с гневом и властию возгласил попик смиренный, немудрый: «Море виде и побеже, Иордан возвратися вспять». Хлынул взводень и назад побежал, улетела морянка на Грумант отдыхать, о торос железный клюв чистить, с поворотом остался рачий царь – не видать ему Сереги, что куричьих титек аль свиных рожек…

Давненько плавал Серега к рачьему царю, а все помнится досюльщина страшная… Взгрызнется с женкой в худой час, зарычит неистово: «Кухта-мухта некрещеная, хошь, к рачьему царю уплыву?» А женка его ухватом гвозданет, кликнет чайкой несытой: «Молчи, бес семигорбяшный! Шутейно плавать всяк горазд, морока окаянная, бурзачило поганое!»

Дмитрий Крючков
МУРАШ ПРЕМУДРЫЙ
(Онежская небывальщина)

Илл. С. Лодыгина

В самом глухмяном да темнущем суземке, на зверином путике, под сосной толстущей жил мураш премудрый – мурашиный царь. Жил не попросту, затейно бытовал в палатах мурашиных – по-вашему, просто куча будет, а поди, заберись – там тебе и ходики, и переходики, и горенки, и спаленки, и на всякую потребу всего напасено, и мурашицы поют, мураша премудрого веселят, и мурашиное войско лютует, подраться хочет, и кухари с утра раннего до ночной глухомани заедки на потеху мурашиную готовят.

И был мураш мудрее всех мурашек прочих – дал ему, мурашу, Господь дар предивный и пречудный – всякую речь, человечью и звериную, понимать, на всех языках гуторить. Оттого и жил мураш премудро – и людям и зверью языки спутаны – эфиопу невдомек наша досюльщинка, козлу жеребца не переспорить, да и кит-рыба трещочке немного забрешет.

Мурашу житье было – еще солнышко не взыграло, ползет премудрый по ходикам, переходикам, на свет из палат мурашиных, к путику, к суземку глухмяному да темнущему. На свет выползет, тишком, молчашком в путь-дорогу. Зверье заворошилось, смотришь, у каждого свой лад, свой сказ да сгад – мурашу премудрому все вдомек, все тайности, все злобы и радования. Бает ушан другому, как ономнясь[52]52
  …ономнясь – недавно, несколько дней тому.


[Закрыть] от мужика сиганул, плачет лисанька – вечор лис журавил: «Не бегай, лисанька, к соседушке, береги, лисанька, домок мужний», гугай[53]53
  …гугай – филин.


[Закрыть] загорготал про темь ночную, про юда всякие, – ползет мураш тишком, молчашком, своей премудрости радуется. Все-то проведал, прознал, на чем свет стоит, – раностайкой к дому ползет.

Сейчас все взворохнутся, мурашиные солдаты бегут, орланы на них узорные, лютуют порато – смотреть и то боязно. Велит им мураш поднести простяку[54]54
  …поднести простяку – т. е. водки.


[Закрыть] на радостях, пойдет премудрый к столу своему, наестся заедов диковинных, сладких жамочек, велит мурашицам песни петь, – сам лежит, полеживает, дрему приваживает, про свою премудрость думает: «Нет на свете меня, мураша, мудрее: всякую-то речь мне слышно, всякая тайность мне вдомек, выхожу я не мураш, стало-быть, а мурашище премудрущий». Возьмет мураша дрема, – вот возрос мураш с кита-рыбу, царюет по всей земле. Возбудится мураш гордена-горденой, крикнет: «Ну и мушно тут, мурашицы, покрывальце мне!» Побегут мурашицы со всех ног, притащат лист с орешенья, прикроют мураша – спит премудрый до тихого света, до вечерень спит. Жить бы мурашу, на премудрость свою радоваться, – да всякому предел положен: не век было мурашу тайности ведать, не век ему и величаться-похваляться было.

В самом суземике, за чертовым болотом, за Гришиной взлымой, за малой избушкой было озеро лесное без прозвища-имени. Правил тем озерцем дед-водяник, бородища до земи, бровищи что орешенье, глазы что у гугая, волосищи зеленущие; правил дед озерцем полтыщи годов, а може, и всю тыщу. В стыдь подо льдом сидел, в полынью гляделся, а о жаре в озерце играл, плескал да прыгал, что рыбина какая. Прошли Спасы, Рождество Богородичино минуло, ветер-ветрило по суземку бродил, песни поет – скука деду, да и только: жди Покрова, лезь под лед, сиди пеньем в тине. Тут и прибеги к деду бес семигорбяшный, голова гвоздиком, спины нет, ножки вилочкой, глазы дырочкой. «Дед, а дед! – кличет. – Скушно, поди, сидеть-то?» – «Вестимо, скушно, да не тебе меня веселить». – «А у меня, – бает бесище, – лукошко, в лукошко воды нальем, сядешь, дед, туды, духом помчим на Лача-озеро, тамотка водяник богатеющий – игранешь, дед, богатеем станешь, мне, семигорбяшному, на извоз да удаку рыбешку в кормы пожалуешь».

Послушал дед беса, сел в лукошко – духом домчали. Дача-озеро немалое, водяник тамошний, что гора. Играли старые – продул дед портки, рубаху, пояс узорчатый и бает богатею: «А ну, в остатный раз – коли не мое будет, уходи вся вода со всякой рыбиной в твое озеро, коли моя возьмет – вали денег мешок да золотых, медны на колокольцы береги». Продул дед и воду всю, и всякую рыбину, пожаловал ему богатей со своих щедрот лужу поганую – меж кореньем зарылся дед в грязищу без портов, без рубахи, бородищей принакрылся. А семигорбяшный над ним глумы строит: «Ты, – бает, – старый зеворот, у тебя, – бает, – не башка, а репишшо». Заплакал дед горько, воп пустил по суземку, да поздно.

Притащился семигорбяшный к дому, сидит с вертехой-бесицей – водяникову рыбину угрызают, над дедом глумы строят.

Зябель прикончилась, пришла теплынь, наладили мужики рыбу ловить. Добрели до малого озера – глядь, ни воды, ни рыбины – одна ямишша, сухмень да и только. Стоят, дивуются, в скорбости стоят – задарма к домам ворочаться, а мураш тут как тут. «Дай, – думает, – про дедову игру наскажу, мужики-то за премудрость мне, мурашу, поклонятся!» И пополз мураш па лаптишши, с лаптишши на онучи, с онуч на портки, дополз мураш до ушного места, открыл мураш всю тайность дедову – прошпандырил водяник озерце, ушла и вода вся и всякая рыбина в Лача-озеро великое. Постояли мужики, ругнули деда, хотели мураша поймать, да где им, – он с уха да к плечам, туды-сюды, к путику, в палаты мурашшиные.

Приполз к домам, лег на перину, орешинным листиком задвинулся, подремывает, посапывает, давнишнее думает: «Выхожу я мурашище премудрущий – кто супротив меня выстоит?» И дремнул мураш одним глазком, хочет мураш мурашиц кликнуть, кваску желается, – нет у мураша зыку, нет у премудрого языка-голосу. Огляделся мураш – лежит грамотка. Схватился, золотыми письменами прописано: «Ты, мураш, что баба лепетливая, про тайности баешь, суземок хулишь, над чадью Божьей глумы строишь. Быть тебе, мурашу, без языка довеку». Прикончилась мурашиная премудрость, – все тайности мурашу вдомек, все ведомы, да никто про них не уведует, – молчашком бытует мураш, онемлен.

Дмитрий Крючков
ДОСЮЛЬЩИНА О ТОМ, КАК НА РУСИ ГНУС ПОШЕЛ

Знаешь сам, поди, каково баско у нас на Онеге – струит великая река скрозь темный суземок, мимо пожней, мимо гор великих, высоченных. В лесной густыне кого не встретишь – сохатый бродит, волк рыщет, кукша плачет, гугай вопь пускает, жигалюхи[55]55
  …жигалюхи – ящерицы.


[Закрыть] на солнышке спинки распаривают, ушкан попрыгивает. В темной норе медведище таится; вон, и пыжик мелькнул в далях, а на суку пятнистый пардус сидит – живого мясца дожидается.

Много по суземку да по пожне не походишь, не побродишь – налетят на тебя бучни[56]56
  …бучни – шмели.


[Закрыть] толстоголовые, загудят, облепят с головы до пят. Да и та беда не в беду покажется, как гнус запоет в ухи – голос звонкий, что у дьячка, жало вострое, а сам мелкий. Поди убей – одного убьешь, новый полк налетел – бери ноги под мышку да драла домой. В страду гнус треклятый до страсти крещеных язвит – и так притомятся, сердешные, к ночи спину разгинуть не умеют, горбушей не сладко день-деньской помахивать. А тут те жалят, тут-те язвят, инда кровь по лику текет. И невелик, кажись, зверь, а вся тварь лесная перед ним страх имеет – сохатого в озерки загоняет – забежит рогатый в воду, только голова да роги над струей торчат торчмя, передохнуть от гнусовой потехи хочет.

Ныне оно и невдомек, что в древние годы гнусу и вовсе воду не было. Напустили его хитростным лукавством на землю гадовья с темени, шишко-шишкун проклятый с нечистым своим семенем, ширихан[57]57
  …ширихан – оборванец.


[Закрыть] оголтелый. А было то дело в незапамятные годы, как еще пожни с Господним Верхом в далях сходились – правильные-то люди, старички милые тех мест досягали, промеж светил Божиих хаживали, опосля домой ворочались, на страду крестьянскую.

Стал Господь о ту пору все земные богачества делить, что кому дастся, что кому надлежит, – всем нашлось место свое – и сухолапль-журав гнездовье нашел и вепреслон[58]58
  …вепреслон – фантастическое животное, упоминаемое в славянских бестиариях; изображается в самых различных видах.


[Закрыть] в полуденных пустынях вселился, олешки по горам побежали. Запоздал на то судьбище Господне ушкан-заяц – у него, длинноухого, умишка коротенек, повадка легкая, попрыг борзый. И тому Господь место указал – сбылось над ушканом слово псалмопевное: «Камень прибежище заяцем»[59]59
  …«Камень прибежище заяцем» – Пс. 103:18, в синодальном пер. «Каменные утесы – убежище зайцам».


[Закрыть].

А крещеному люду дал Господь житье по всей земле – и множиться, и славить Имя Его – и всю тварь земную в обладание ему даровал. Харчисто зажил народ, женки куковницы, тонкопрядицы, ядомные приборы серебряны, в церквах свечи воскояровы, на попах ризы златокрыльчаты.

В то время непутевый лешак, шишко-шишкун, промеж небом и землей болтался – услыхали о том Господнем судьбище шишкуновы сестрицы и исхлопотались порато. А было их десять да еще две – трясея, желтея, резея, знобея, леденея, огнея, злобея, ломея, пухея, корчея, хрипуша да окоркуша – все красивы девки, в один рост, в один толст, под одну стать – глазы пуговицей, носик шилом, головенка луковицей.

Налетели на братана, подняли корявые гам: ступай дом добывать, полно, непутевый, промеж неба да земли болтаться. У шишко-шишкуна глаз завидущий, лапы загребущие – в охотку ему гнездовье поширше завести.

Побрел он на те пожни далекие, что с Верхом Господним сходились – хоша и нет ему, треклятому, хода в Господни хоромы, одначе поднял лукавый вой превеликий да плач прегорький. И послал Господь на ту пожню далекую ангела светлого, и вопросил тот ангел светлый шишко-шишкуна: «О чем, непутевый, плачешься, чего, несыть, просишь?» И почал шишко-шишкун землицы вымаливать, чтоб ему гнездовье свое поганое ладить, достатка всякого выплакивать.

Понес ангел светлый те слова шишкуновы к престолу Божьему. И послал Господь на шишко-шишкуна ангела грозного, и сказал нечисти ангел грозный слова немилостивые: «Поди отсюда, гад ползучий, от входа в храмины звездные, нет тебе ни гнездовья, ни обиталища, нет тебе довеку прибежища – вар-смола тебе в жажды утоление, камень в хлеба место». И метнул в шишко-шишкуна ангел грозный молонью палящую – опалил его пламень Господень, стал нечистый шадровит по всему обличью своему.

Убежал шишко-шишкун от тех пожней дальних, от входов в храмины звездные и почал он в неведомом месте с сестрицами прикидывать, где ему гнездовье ладить, как крещеных обольстить. И пошел шишко-шишкун на Онегу-реку по погостам бродить. Ребята над ним глумы строят: «Иш, – вопят, – шадровик, голяш нечистый таскается!..» Распалился на них злобой шишко-шишкун, а сгубить ребячью душеньку не дано ему – у каждого Ваньки чертогон на шее есть, крест честной – перед ним вся сила шишкунова тает.

И попросился шишко-шишкун на один двор ночевать – хошь и взглядели на голяша необычливо, а все странная душа, пустить надобно. И была та ночь темная, словно вар на землю пролили. Выскочил из горницы шишко-шишкун на задворок, раным-рано, еще кур курей не кликал, схватил кол осиновый да и почал нашепты творить. Близко к свету было – как ткнет шишко-шишкун колом тем в землю, пробил дыру на десятое шоломя. А из той дыры повалил гнус невиданный, – протирают глаза крещеные, дело к утру идет, тьма по-прежнему, застят солнышко гнусы шишкуновы.

Повыскакивали на волю из хоромин, – как почал тот гнус язвить, что людей, что скотину – от сутомыши да вопу жить не стало. Побежали до попов спешно, чтоб те вздели ризы златокрыльчаты да умолили престать гнев Господень.

И сказал Господь громовнику, пророку великому Илье: «Всядь, Илья, на колесницу громовую, вызволи людей Моих от беды шишкуновой, уйми гнус язвительный». Всел Илья на колесницу громовую, в сизой туче, в сером облаке налетел на ту пакость шишкунову. Отломил Илья от стрелы молниеносной вострие и метнул в ту дырищу треклятую – заткнула стрела дырищу, престал гнус столбом валить, вздохнули крещеные.

А тот гнус, что в аерскую высоту вознесся, тот остался жив по воле Господней, чтоб довечно помнились милость Господня и злоба шишкунова. Шишко-шишкун до сей поры по суземку бродит – от Ильиной стрелы не опомнится.

Так-то и пошел гнус на Руси – людям на муку и на поучение. От него разве дымокуром вызволишься – баяли старые люди, что не дано гнусу в облаке жить, по Ильиной памяти.

Ономнясь барин из Петрограда приезжал, от гнуса только слезой не изошел, чужитель, видать, не взлюбил нашу сторону. Да с него что взять, по нашему делу он, что кумжа безглазая, не знает, видно, стародавней присказки: «Не сам Бог казнит – тварь напускает».