Текст книги "Колдовской цветок (Фантастика Серебряного века. Том IX)"

Автор книги: Вячеслав Шишков

Соавторы: Валерий Брюсов,Иван Соколов-Микитов,Дмитрий Соловьев,Николай Карпов,Пимен Карпов,Варвара Устругова-Осташевская,Павел Белецкий,Сергей Гусев-Оренбургский,Михаил Плотников,Василий Бруснянин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 16 страниц)

Александр Рославлев
ЛАПОТЬ
(Сказка)

Плел мужик лапоть.

Не хватило лыка и пошел мужик в лес липу облупливать, а лапоть то-с собой взял – там, думает, доплету, доделаю.

Пришел в лес, выбрал липу, какая поровнее, и стал лыко драть.

– О-ох-о-о, больно-о!

Оглянулся мужик, – никого нет.

Стал опять драть.

– Больно-о-о…

– Вот оказия-то, кто ж это, – глядит по сторонам, – а сердце-то как молоток: тук-тук-тук… – тук, тук, тук…

– Липа, ты?

– Я…

– Да каким же ты местом голос подаешь?

– Снутра.

– Господи, вот еще дело-то?.. Стало быть, больно.

– Больно… страсть.

– Ах ты беда, – почесал мужик затылок, – а мне на лапоть лыка нужно, что ж мне теперь делать-то?

Жалостливый был мужик – муху не обидит.

– Иди, мужик, к реке, сядь в лапоть и плыви в море, а там увидишь, что будет, – свое счастье найдешь.

Подивился мужик.

– Шутница, – по реке в лапте.

– Верно, мужик, говорю!

Покачал мужик головой, – пошел к реке. Кинул в воду лапоть – глядь – стал он такой большой, что хоть втроем садись – ну и диковина!

Сел в него мужик и поплыл.

Плывет день, плывет другой… на третий выплыл на середину моря. Стоит среди моря на зеленом острове белый град.

Причалил мужик к берегу – а народу на берегу тьма тьмущая.

Все мужику земно кланяются – хлеб-соль подносят. В церквах колокола звонят.

– За что, – дивуется мужик, – мне такая честь?

Ведут мужика по улицам, привели во дворец.

Входит он, страсть боязно. Везде бархат да золото.

Привели мужика в белую палату.

Глядит – сидит перед ним на троне Краса-царевна.

С лица белая-белая, что снег, а волосы кудрявые, зеленые.

Правая рука у нее завязана.

Поклонился мужик.

Стоит, переминается с ноги на ногу.

– Здравствуй, Степан, – говорит царевна и улыбается таково, душевно, ласково.

– Здравствуй, царевна, впервой тебя вижу, а ты меня знаешь – по имени назвала.

– Нет, не впервой – я и есть та самая липа, с которой ты лыко драл.

Задрожал мужик, как лист – сам не знает, что с ним стало – жизни не рад.

– Прости, царевна. Где было знать…

– Прощаю и за то, что пожалел ты меня, вот тебе мое кольцо, – и протянула ему левую руку. – Не могу сама снять – повредил ты мне правую руку.

Снял мужик кольцо.

– Надень, – говорит царевна.

Надел.

– Теперь ты мой жених, а я твоя невеста.

Засмеялась царевна-липа и сошла с трона, взяла левой рукой мужика за правую.

Стал мужик царем на зеленом острове, в белом граде.

Зажила у царицы рука, лишь остались на ней чуть заметные рубчики на тех местах, где мужик надрез на липе делали.

А лапоть прибили над воротами белого града, и кто проходит воротами или мимо, шапку снимает. Сделан-то лапоть не из липового лыка, а из нежной да белой царевиной кожи.

Александр Рославлев
ТРИ ДУБА
(Сказка)

Шел из Соловков странник, слепенький. В каких монастырях он не был, по каким иконам да мощам не прикладывался, не открылись его глаза. Шел странник, пылил лаптями, клюкой по дороге постукивал. Не знал, куда идти, где чуда искать.

Клонилось время к вечеру. Устал странник, захотелось ему есть. Отошел от дороги в сторонку, пошарил вокруг клюкой. Стукнула клюка о камень.

Сел на него странник, вынул из котомки черствого хлеба краюху, перекрестился и стал есть.

У того места, где сел странник, стояли три дуба. Стояли они рядом, сплелись ветвями, как родные братья. Были они крепки, высоки и развесисты.

Сидит странник, ест свою краюху и вдруг слышит:

– Опять, братцы, человек к нам пришел. Попросим его, чтобы за нас помолился.

– Не станет. Сколько приходило… Всякий за своим делом идет, кому о нас молиться?

– Кабы мне про мой грех не рассказывать, так, может, кто и стал бы молиться, а то каждый думает: такого греха не замолишь.

Удивился странник: что, думает, за диковина, кто ж это говорит? Голоса-то такие глухие, словно из-под земли.

– Это мы, Божий человек, – дубы. Трое нас здесь стоит у дороги, трое разбойничков. Наказал нас Господь, заключил нашу душу в древесную плоть… Мы тебе покаемся, а ты помолись за нас, Божий человек.

– Я бы и рад помолиться, – сказал странник, – да молитвы-то мои до Бога не доходливы. Сколько лет вот молюсь, а все слепой.

– Помолись, странник, – просят разбойники, – расскажем мы тебе наши грехи.

– Ну, рассказывайте.

Зашумел правый дуб, словно головой тряхнул:

– Тяжко мне… ох, как тяжко! – начал он и рассказал о том, как тридцать три года без малого ходил с буйной шайкою по Оке-реке. Сколько душ загублено, того не считано, крови пролито море целое… Изо всех грехов один грех всего памятней: загубил он в лесу девицу… Собирала она малину сладкую. Надругался он над ней, а потом всадил острый нож между грудей белых, да повесил за косы на высокий сук.

Зашумел средний дуб так, что листья посыпались.

Рассказал он:

Разбойничал он на Волге-реке. Сколько душ загублено, того не считано, крови пролито море целое. Один грех изо всех самый памятный: пришел он раз в скит к пустыннику, и стал пустынник его наставлять:

«Нет, – говорит, – тебе прощения». Взяли его эти слова за сердце. Ударил он его кистенем и пошел прочь…

Задрожал левый дуб, зашатался:

– Страшен мой грех, нет тяжелей его на свете. Не станешь ты, странник, молиться. Уйдешь – не дослушаешь. – И рассказал Василий, как он был пойман воеводой. Пытал его воевода, про товарищей выспрашивал, а всего-то у него было товарищей – что кистень да булатный нож. Обещал ему воевода, если выдаст головой других – отрубить ему правую руку и отпустить на волю. И стал он со страху, на кого попало поклеп вести, а чтоб крепче воевода словам его поверил, повел поклеп на родную матушку.

– Да, тяжелы ваши грехи, – вздохнул странник, – а все ж помолюсь за ваши души грешные.

Стал странник на колени и начал молиться. Молился он пятнадцать лет. Приносили ему вороны воду и хлеб. Источил он коленями кремень-камень…

Первым повалился правый дуб. Вышла из него душа разбойничья.

Сказала душа: «Светло мне и радостно».

Вторым упал средний дуб. Вышла из него душа разбойничья. Сказала душа: «Светло мне и радостно».

А третий дуб все стоит, как стоял.

Молился странник до кровавых слез; вес не было третьему разбойнику прощения.

– Господи! – раз воскликнул странник в отчаянии, – просил я тебя, чтобы ты открыл мои глаза. Если есть такой грех, которого ты простить не можешь, то не хочу я глядеть на белый свет и лучше мне остаться слепым до смерти.

И повалился тут третий дуб. Вышла душа разбойничья, сказала: «Светло мне и радостно».

А у старика раскрылись глаза, и восхвалил он Господа за Его мудрость и милосердие…

Александр Рославлев
СИДЕНЬ-ПОСИДЕНЬ
(Сказка)

Сидел Сидень-посидень на лавке девяносто лет.

Отросла у сидня борода до полу. Играли ей котята. Ребятишки из нее, для лесы, волос дергали.

Сидел Сидень и пел.

А песня-то у него была короткая – всего в два слова.

– Сижу-у, гляжу-у!..

Кто что ни делает – дурное иль хорошее, а он, знай, свое тянет:

– Сижу-у – гляжу-у!..

И такой у него голос был, в душу входчивый, что кто делал зло – тому от его песни худо становилось, а кто добро – тому сладостно.

Ехал раз мимо избы купец и сломалось у коляски колесо.

Вылез купец из коляски – вошел в избу.

Не перекрестился купец – шапки не снял.

А Сидень-посидень сидит, поет:

– Сижу-у, – гляжу-у!..

– А не твое дело, – говорит купец, – и сиди, коли ног нет!

– Сижу-у – гляжу-у!..

– Ладно – гляди!..

Сел мужик за стол, приказал дорожный погребец принести, – достал из пего водки полштофа, кислой капусты на закуску потребовал и стал из серебряной чарки пить.

А Сидень-посидень все свое:

– Сижу-у, гляжу-у!..

– Ах ты, седой черт! – заругался купец. – «Сижу – гляжу», – да наплевать мне на тебя! Пью водку и буду пить! Кто мне указчик?!..

Выпил купец десять чарок.

Захмелел.

– Хочу, – говорит, – чтобы девки плясали. Гони, сгоняй всю деревню!

Мужик-то, у которого жил посидень, был бедный и, вестимо, рад, – что купец разгулялся. Думает, нажива будет… Мигом, куда надо, сбегал и собрал. Натолклось народу полная изба.

Гуляет купец – рублями хоть реку пруди! Туда-сюда так и швыряет. Перепились парни с девками. Срамотища пошла.

Непристойные песни орут, а солдатка Арина скинула с себя все и, как мать родила, заходила по избе белой лебедью.

Руками и ногами такое выделывает, что купец инда вспотел весь, так его забрало.

А Сидень-посидень:

– Сижу-у – гляжу-у!..

– Убрать его отсюда! – заревел купец. – Что он шутит?

Все попритихли, – стоят – не знают, что делать.

– Что стоите – боитесь, что ль?

Подошел купец к посидню и взял его за бороду.

Все так и ахнули.

А посидень все свое:

– Сижу-у – гляжу-у!..

– Ты у меня сейчас поглядишь, – побагровел купец, – дам я тебе выволочку!

И давай посидня за бороду трясти.

– Ну, замолчишь?

– Сижу-у – гляжу-у!..

– Ах ты пес, так на ж тебе, старый хрыч!

Размахнулся купец, а не пришлось ему посидня ударить: повисла рука, что плеть.

Хотел было ее купец левой рукой пощупать – и с той то же.

– Каменею, – кричит, – ах, каменею!

И взаправду, стал он серым, повалился на пол. Глядят все: что за диво? Вместо купца – лежит похожий на человека камень серый.

Поняли все, – что поделом наказал купца посидень. Выволокли камень наружу, да с горы в реку!

Вернулись потом в избу, видят: ходит посидень.

– Встал дед. Вот чудеса-то!..

– Дождался, кого надо, пора и встать! – И засмеялся посидень, с лица посветлел.

Александр Рославлев
АНЧУТКА
(Сказка)

Днем Анчутка по щелям прятался, а ночью вылезал.

Чего только Анчутка ни выдумывал, как только Анчутка ни проказил, а снились его потехи пьяным мужикам да срамным бабам.

Жил на деревне Антон, божий старец, такой добрый, мухи не обидит.

И так и сяк к нему Анчутка подлизывался, напускал на него дурные сны, а старец спал, как младенец, и ничего не кроме серебряных ангельских крыльев да голубых Господних воздухов.

Заболел тяжело старец, пришло ему время помирать…

«Вот, – думает Анчутка, – когда ты – мой-то!»

Глянула ночь в окна, черная со звездами, золотыми гвоздями в небе. Вылез Анчутка из щели и, закидывая за плечи тонкие, длинные скользкие ноги, побежал к старцу.

Шмыгнул под дверь в избу, скрутился жгутиком, прыгнул к старцу на лавку и лег в головах. Лежит, усами пошевеливает, глазами позыркивает – напускает на старца грешные сны.

А старец-то не спал, только глаза у него были закрыты – так лежал, к смертному часу готовился, о жизни своей думы благочестивые думал.

Услыхал он, как Анчутка на постель сиганул, и запало ему на мысль поймать паскудника, чтобы он сонный покой не смущал, грешных снов не творил.

«Ох, испить бы», – говорит, словно во сне, старец.

Услыхал Анчутка – сейчас к рукомойнику, дунул на него – обернул рукомойник четвертью, а вместо воды – водка – и к старцу.

– На, – говорит, – выпей, родимый, – а сам обернулся дебелой бабой – кабацкой сидельщицей.

«Хитер ты, – думает старец. – Вина я не пью, водицы бы…»

– Это-то вода – какая водка? Хлебни-ка…

– Ан нет, – дух от нее нехороший, винный дух..

– А ты хлебни, дедушка!

– Ах ты такой, сякой, – поднялся дед, схватил Анчутку – бабу дебелую за руку и хочет крестным знаменьем в прах обратить.

Пропала баба – а заместо нее – мышь.

Держит ее старец в руке.

– Попался! – говорит.

А Анчутка плачется, таково жалобно просит: «Что хочешь, делай со мной – только не крести!»

– Ладно! Лезь в четвертную.

– Это не четвертная, а рукомойник!

– Все одно, лезь!

Сиганул Анчутка в рукомойник.

– Так-то, а теперича сиди здесь до скончания света! – перекрестил старик рукомойник.

Да слаб был, не удержал в руке – упал рукомойник на пол и разбился.

Завизжал Анчутка, закорчился. Крест всего его спалил.

– Ох-хо-хо! – простонал старец и помер.

…А Анчутка скорее из избы старца в соседнюю. Забился в первую попавшуюся щель и стал ожоги залечивать. Целых сорок дней сидел, пока не зажили.

Александр Рославлев
КОЗЛИНЫЕ СКАЗКИ

I. Козел

В той ли дальней земле, где сидят на царстве Гога да Магога – железные носы; за тем ли тыном из трех веретень Дурищи-Бабищи, Латефы-Манефы, что сама себе пятки обглодала меж рудых песков, по точеным камешкам бежит речка «Смородина», глубокая-преглубокая.

Ходит у речки рыжий козел, бороду мочит, броду ищет.

Выплывают водяницы на козла посмотреть, козлиных сказок послушать – тело девичье тонко, да гибко, что ивовый прут, а рыбий хвост серебром отливает:

– Козел-козлище, метла бородище, а хочешь, скажем, где мелко?

Уставится на них Козел, а вода с бороды кап… кап… кап…

– Слышь, аль нет, хочешь, скажем, где мелко?

И смеются, словно их кто щекочет.

– А где?

– То-то, где. Расскажи наперед сказку – покажем.

– Знаю я вас. Покажете, как намедни.

– Вот те, черт, покажем.

Сядет Козел по-собачьи, на задние лапы, брюхо копытом почешет и начнет сказывать.

Взявшись за руки, подплывут водяницы к самому бережку и слушают – глаза большие, зеленей осоки и мутные.

Каких только Козел сказок не знает, и так то у него все складно выходит, а присказки, – ох, и чудные, со смеху помереть.

 
Трень-брень, старый пень,
Надел шапку набекрень.
Не велика, не мала
Шла корова…
 

Визг, брызг на смородине, кулики да утки в подоблачье, а рыба-рыбешка в тину на дно.

Кончит Козел сказку и спрашивает по уговору:

– Показывайте теперь, где мелко.

– А здесь близко, беги за нами, не отставай.

Плеснут хвостами и поплывут, а плавают-то быстро, еле-еле Козлу угнаться. Устанет Козел, глаза вылупит.

– Ох, заморился. Далече еще?

– Здесь, Козлище, здесь, бородища.

А сами только шеями вертят, да пузыри пускают. Остановится Козел, чуть с ног не валится.

– У, чтоб, вас, проклятые. Нет моей моченьки.

– Зря бранишься, у брода стоишь.

Только Козел с берега ступит, схватят они его за бороду, да все разом как дернут.

Он-то упирается, головой крутит, а им потеха. Искупают Козла и под воду.

Выскочит Козел на берег сам не свой и опять броду искать, а где на «Смородине» брод, одни омуты.

II. Латефа-Манефа

Сидит Латефа-Манефа на печи, веником дым разгоняет, в трубе ворона гнездо свила, – влезть бы на крышу, да трубу-то вычистить, – Латефе-Манефе невдомек, такая дурища.

– И с чего это, – думает, мне так глазыньки ест?

Слезы, что горох из мешка, а на догадку ума нет.

Вытопится печь, станет Латефа-Манефа хлебы сажать, – не тем концом лопату сует. Упрется лопата, хлебу дальше шестка ходу-то и нет, а Латефа-Манефа стоит сокрушается:

– Мала – печка-то.

Голова у Латефы-Манефы с пивную корчагу, да со сквозниной, и нет в ней ничего, окромя копоти.

Из-за долгих волос всклокоченных, в грязи валеных, Латефе-Манефе свету не видать.

Ходит Латефа-Манефа раскорячившись, брюхо волоком тащит, носом землю роет.

Позвал раз черт Латефу-Манефу в гости.

Собралась бабища – сборы-то у нее недолгие. Лапти на ухо повесила, да и пошла.

Идет луговиной скошенной – колко; ельничком да березничком – дерко; стежкою болотной – мокро.

Ей бы лапти надеть, а она села на станежник[62]62
  Муравьиная куча (Прим. авт.).


[Закрыть] и давай пятки грызть. Грызла, грызла, до кости догрызла и пришла к черту без пяток.

– Не способно, – говорит, к тебе идти. Знала бы, не пришла.

А черт выколотил трубку о копыто, когтем выскоблил и смеется:

– А ты бы на левое ухо лапти-то повесила. Живо бы дошла.

– Ишь ты. Кабы знать-то…

Стал черт Латефу-Манефу потчевать, поставил перед ней миску с петушиными гребешками. Самое это у чертей сладкое кушанье. Гребешки-то от тех черных петухов, которых при колдовании режут.

Взяла Латефа-Манефа миску, да всю сразу в рот и опрокинула. Черт даже облизнуться не успел. Жарил-парил и отобедать не пришлось.

«Позвал, – думает, – шкуру, – этакая гостья и хозяина слопает. Постой, я те угощу».

– Хороши?

– И-и – какие… – и глазища закатила.

Ушел черт с миской – приносит полну железных желудей.

– Вот, откушай – то была еда, а это на заедочку.

Схватила Латефа-Манефа и не желудей, ни миски, только хрустнуло.

– Чтой-то, – говорит, – быдто я косточку проглотила.

Почесал черт переносье, поглядел на Латефу-Манефу, искоса, да боком от нее, боком шмыгнул за дверь, морду стрелкой и ходу, а уж он ли нс видал нечисти.

Пождала, пождала Латефа-Манефа, лапти с правого уха на левое перевесила и пошла домой…

Пришла и завалилась на печь. Изба от храпа ходуном заходила – заскрипели на ней железные обручи.

Брюхо у Латефы-Манефы до полу свесилось – забурчало, – поглядеть, да плюнуть…

Вот она какая, Латефа-Манефа.

III. Домовой

Сидел голодный мужик в избе нетопленой. Тужил да думы думал… Живот веревкой перетянул, инда в глазах замурашило, и все есть охота.

Промаялся до ночи, ударил кулаком по столу: «Скручусь, – говорит, – с домовым, коли такое дело», – надел шапку и к кузнецу.

Темень была, своего пальца не увидишь, а звезды такие острые, что глазам больно.

Ущипнул мороз за щеку, да за другую, да за нос, стрельнул под рубаху. Живо мужик добежал до кузницы.

Видит – не спит кузнец – железо калит, меха раздувает.

Поклонился мужик:

– Бог на помочь.

Забурчало в огне, завило его вихрем, и весь жар раскидало.

Плюнул кузнец с досады:

– Кол, тебе, дураку, в глотку. Я черту подкову кую, а он такие слова. Сказывай живей, с чем пришел.

Испугался мужик, еле языком ворочает:

– Хочу с домовым скрутиться. А где его взять? Окромя тебя, спросить некого. Сам знаешь.

– Домового тебе? Возьми из подлаза веник, оберни его в тряпку, а заместо головы репу насади. Зарежь черного петуха и ступай в овин. Стань лицом в левый угол, окропи веник петушиной кровью и покличь до трех раз. Тут тебе домовой и объявится. Только смотри, он без дела сидеть не будет. Не дашь работы, задушит.

– А как покликать-то?

– Как покличешь, так и ладно. Хоть Иваном, хоть Федором.

Сказал мужик спасибо, пошел, украл у соседа с насеста черного петуха и сделал все, как говорил кузнец. Первый раз покликал, не отозвался домовой, и другой то же, а в третий, как крикнул:

– Иван…

Заворошилось в углу, вырос веник под самую слягу, была репа и нет – пышет огнем голова лошадиная, ощеренная.

– Я здесь, – ржет, – давай работы.

Затрясся мужик – со страху память отшибло.

– Давай работы, – и тянет к мужику лапы, шестипалые, волосатые.

– Испеки пирог с кашей.

Кинулся мужик из овина в избу – глядит: уж пирог на столе, а домовой с печи лезет:

– Давай работы.

Замешкался мужик – туда, сюда:

– Сготовь бочку денег.

Только сказал – загрохотала, покатилась по полу медная бочка.

Мужик диву дался, и рад и не рад; больно-то шустр домовой.

А тот опять:

– Давай работы.

Смекнул мужик, что ежели не обойдет домового, пропасть ему.

– Растопи, – говорит, – снег, покажь ночью солнце, – а сам к окну.

Видит – тает снег. Заиграло в лужах вешнее золото и капель с крыш закапала. Высыпал народ на улицу – пошел толк, перетолк: «Что за чудо чудное, по зиме весна, ночью солнце».

Мужик ажно на лавку повалился. Идет на него домовой.

– Давай работы – дава-ай.

Увидал мужик на дворе собаку. Эх, думает, сейчас помирать – поживу еще маленечко.

– Раскрути псу хвост.

Домовой на двор, выдрал хвост с куском мяса и стал раскручивать.

Вытянет, разгладит его, а он опять свернется.

Бился, бился, плюнул:

– Твое, – говорит, – мужик, счастье, – и провалился сквозь землю.

Прожил мужик до старости в чести и богатстве – рассказывал-растабаривал, как домового перехитрил, а куцую собаку за родную мать почитал.

То ли еще бывает.

Александр Рославлев
СКАЗОЧКИ

I. Корабль

Ходил по деревне Ванька-Лопух; один лапоть на ноге, а другой в руке.

Остановится супротив окна, три раза поклонится и говорит:

– Прощайте, люди добрые, не поминайте лихом!..

– Куда же ты, Ванька, собрался-то?

– К Латефе-Мемефе, за море!..

Усмехнутся, покачают головой: что с дурака взять? Мелет, а что – сам не знает.

На лбу у Ваньки шишка, нос подковыркой, а торчковатые уши – аршином мерь. За уши-то Лопухом и прозвали.

Ударили раз Ваньку на гумне по голове цепом, с той поры он и зашелся…

Был на деревне праздник – парни с девками хоровод водили, а старики на завалинках про турку ребятам рассказывали.

Приставал Ванька к тому да к другому, надоел всем.

Затащили Ваньку в хоровод, поставили посередке и пошли вокруг него, заголосили.

Постоял Ванька, поглядел, да в ноги:

– Прощайте, люди добрые, не поминайте лихом!

Положил лапоть на землю и сел на него.

Глядят все – глазам не верят: нет лаптя, а заместо его – корабль. Паруса надуты, руль по ветру.

Поднялся корабль и поплыл в небо, словно лебедь белый.

Глядят все вверх – у парней шапки попадали, у девок платки на затылок слезли.

– Эко диво… – Стоит Ванька-Лопух на носу корабля и шапкой машет.

– Ванька, куда ты? – крикнул кто-то.

– К Латефе-Мемефе, за море!

Бросили водить хоровод, разошлись все – и до поздней ночи только и разговоров было, что о Ваньке.

Когда на деревне все уже спали, Ванька на том берегу моря спускался к золотому дворцу. Выходит навстречу ему Латефа-Мемефа. На голове у Латефы корона огневая, вокруг нее змеи черные обвиты. Красоты Латефа неописанной…

Стал корабль у дворца, у самого крыльца.

Вышел из него Ванька-Лопух, шапку в руках держит и ухмыляется.

– В какой руке счастье? – спрашивает Латефа-Мемефа, – угадай!

– В правой, – говорит Ванька.

Известно, дурак – сразу отгадал.

Раскрыла Латефа правую руку, а в ней – кольцо.

Обрадовался Ванька.

Взял кольцо, любуется.

– Что хочешь, то и будет по твоему слову, – говорит Латефа.

А чего Ванька хочет? – Ничего ему не нужно.

Молчит Ванька.

– Что ж, чего твоя душа хочет?

Опять молчит Ванька, ухмыляется.

Погладила Латефа Ваньку по голове, поцеловала в очи и молвила:

– Лети назад!

Поднялся корабль, и глазом Ванька не моргнул.

Идет он опять по деревне – один лапоть в руке, а другой на ноге, а на среднем пальце левой руки кольцо блестит.

Летела ворона. Увидела кольцо и просит:

– Кар-кар. Дай!

Ухмыляется Ванька.

Сняла ворона клювом с пальца кольцо и была такова.

– Кар-кар. Спасибо! – кричит.

А Ваньке хоть бы что, идет – под ноги не смотрит, во весь рот ухмыляется.

Выглядывают из окон мужики: Ванька.

– Где был? – спрашивают.

– У Латефы-Мемефы.

– Что видал?

– Ее самую.

– Ну и дурак!

А того не знают, что счастье у него в руках было.

С тех пор и повелось: дуракам счастье.

Это от вороны узнали, не донесла кольца до гнезда, потеряла и всем про то разболтала.

II. Чернокнижник

В дупле древней липы жила сова. Днем слепая сидела, а ночью летала за тридевять земель в Турецкое царство к чернокнижнику – премудрости учиться.

Поседела она в ученьи, а всего только узнала, что в первой книжке написано.

Книг же было тринадцать сороков.

Затосковала сова – скоро время помирать, а она ничего еще порядком не знает.

– Так и так, – говорит чернокнижнику, – как бы мне все науки сразу произойти. Коли ты чернокнижник, так должен ты и это знать.

Потер себе плешь чернокнижник и говорит:

– Трудно это, я сам всего до тридцать третьей книги учен.

– Ладно, что трудно, а все ж таки можно.

– Можно-то можно.

– Можно – так сказывай.

– Дай правый глаз выкусить – скажу.

Подумала сова – неспособна она без глаза-то. Ну, да что делать?

– Выкусывай, – говорит.

Вынул чернокнижник из смрадного рта четыре передних зуба – два верхних и два нижних. Вставил заместо их рыбьи – тонкие да длинные. Нацелился на совиный глаз.

Не успела сова моргнуть – глядь, уж и выкусил.

– Ахти, батюшки, – завопила сова. – Глазок мой, глазок!..

– Ладно, старая. За то все, что надо, сейчас узнаешь.

Плеснул он сове, чтобы кровь не шла.

Мигом рана зажила. В кровавую глазницу из красной склянки живой воды влил, взял со стола одиннадцатую книгу, развернул ее на поставце и говорит:

– Слушай…

Носом почмыхал, переносье пальцем потер и стал читать:

– А кто хочет сразу все науки произойти, тот пусть сойдет в ад и у его святейшества Асмодея снимет с левой руки перстень. В том перстне скрыта капля – слеза Асмодеева, которую пролил он в час нисхождения с неба в преисподнюю. Оную каплю проглотивший, сразу все тайны небесные и земные уразумеет.

– Слышала? – сказал чернокнижник и закрыл книгу.

Задумалась сова:

– Как достать перстень? Асмодея перехитрить?

Думала, думала, поднялась и полетела к себе в дупло.

Решила, что дома додумает.

Рыл крот ходы подземные. Около липы, в которой сова думала – земляных кучек понасыпано!

– А скажи, крот, – спрашивает его сова, – живешь ты под землей, – хитрые ходы роешь, – не знаешь ли, как в ад попасть?

– Знаю, – говорит крот.

– Как?!

– Согреши как поболе и попадешь.

– Так-то я и без тебя знаю. Как иначе?

– Иначе? Не знаю, как иначе. – И принялся за свое дело – повел ход вокруг липы.

Кого ни спрашивала сова, никто не знает, где в ад дорога. К чернокнижнику летала, добивалась, а он только усмехается.

– Что обещался, то сказал. Чего пристаешь?

– Выкуси левый глаз, только скажи!

– Зачем мне левый? левый глаз грешный.

Так и не узнала сова, как в ад ей попасть, и с тех пор каждую ночь в ад влета ищет. Порхает по земле крылом, под каждый куст заглядывает…

III. Козел

Ходил козел у реки, глядел в воду, бородой мотал.

Вышла из воды водяница. Села на отмели, на мелкий желтый песочек, и говорит козлу:

– Что ходишь? Давай бороду расчешу.

Сидит голая, чешет долгие волосы гребнем из рыбьей кости.

– Мне до тебя не допрыгнуть.

– А ты попробуй, – смеется водяница.

– А как утону?

– Не утонешь – мелко – за рога вытащу.

Подумал козел, подумал – охота ему с расчесанной бородой походить…

Разбежался – хотел перемахнуть на отмель – не вышло дело.

Отбежал от реки еще дальше и пустился изо всей мочи.

Не попал на отмель.

Бултыхнулся в воду..

– Тону!.. Хватай за рога!.. Тащи!.. Ох, тону!..

А водяница схватилась за бока, помирает со смеху.

– Тони. Мне-то что.

Мелькнули козлиные рога раз, другой, и ушел козел под воду.

Нырнула с отмели водяница. Подплыла к козлу.

Лежит козел. Раздуло его. Ноги вытянуты.

Запустила водяница руки в козлиную шерсть, ногами в спину ему уперлась, назад откинулась. Тянется – от сладости, да глаза зажмурила. Вдруг пополз козел по дну.

Глядит водяница – зацепил его за шею железный багор и тащит.

Она козла к себе, а багор – к себе.

Слышит на берегу человеческие голоса…

– Здеся – тяни!..

Видит водяница – не хватит у нее силы.

Хотела козла от багра отцепить и отцепила было, да вдруг сама волосами и запуталась. Потянуло ее наверх – разводит она руки, головой мотает. Хоть бы ты что – тянет багор.

Блеснул в глаза ей белый свет – застонала она протяжным голосом.

Зашумели на берегу.

Бежит из деревни народ, – а с лугов косцы.

– Русалку поймали. Русалку…

Разметалась водяница на берегу, притворилась мертвой.

Мальчишки ее за руки тянут. Мужики махорочный дым в рот пускают.

А она не шелохнется.

– Мертвая…

– Какая красавица! Не гляди, что поганая…

– Тоже тварь…

Стоят – не знают, что с ней делать.

– Это она козла уволокла!

– Вестимо, она. Сам он, что ль, в воду полезет.

А водяница лежит, думает: может, уйдут…

– Сжечь ее!..

– Неси, ребята, хворосту!..

Приоткрыла правый глаз водяница, видит, до реки всего шага три.

Улучила время, когда никто напротив не стоял, – метнулась по-рыбьему и была такова.

– Ах, паскуда! Уплыла!..

А водяница от того места, где лежал козел, поплыла что было силы в самую глубь реки, в темный омут, что за поповой мельницей.