Текст книги "Колдовской цветок (Фантастика Серебряного века. Том IX)"

Автор книги: Вячеслав Шишков

Соавторы: Валерий Брюсов,Иван Соколов-Микитов,Дмитрий Соловьев,Николай Карпов,Пимен Карпов,Варвара Устругова-Осташевская,Павел Белецкий,Сергей Гусев-Оренбургский,Михаил Плотников,Василий Бруснянин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 16 страниц)

– Туда, – мотнул он головой, поднимая воткнувшийся в землю ножик.

По лицу Сабанара можно было заметить, что он особого значения ворожбе не придает.

– Кир и Иван, идите туда, – он показал направление. – Мы пойдем суды – прямо. Шубный отец ходит возле болота к реке. У мыска мы сойдемся, там ждите нас.

Иван и Кирилла остались курить, а я с Сабанаром пошел дальше, покидая неприветливый Мань-пауль.

IV

Сабанар молчал. Он неуклюже, по-медвежьи, шагал впереди меня, но с большой легкостью перебирался через валежник и на расстоянии трех саженей нельзя было слышать его шагов.

– Сабанар, почему эта река называется попы-я? Я не слыхал, чтобы здесь поблизости стоял шайтан^-.

– Здесь есть шайтан. Знатный шайтан. Хорошо он спрятан. Зимой к нему ездят. Вот летом до него добраться трудно, на болоте стоит.

– Вот что я тебе хочу сказать, – заговорил он другим тоном, – ты слыхал когда-нибудь о божьих оленях?

– Слыхал…

– Это другие, не Мейка сали (олени), у Мейка остались мине (коровы) и последних зыряне утащат.

Озлобление и неприязнь чувствовались в словах Сабанара. Странным чутьем он понял грядущую опасность, он был частичкой молчаливо-задумчивой тайги, душа тайги была его душой и каждый звук ее родил ответный звук в сердце вогульского отрицателя. Он сознавал, что жизнь вогульского народа в прошлом; обманутые богами, купцами и хитрыми соседями-зырянами, они молчаливо угасают в вечном страхе за будущий день. Но еще более Сабанара страшила культура, он, может быть, первый почувствовал невозможность борьбы с ней и с отчаянием в своих песнях призывал кого-то замедлить ход времени.

– Значит, ты знаешь божьих оленей. Их теперь нет, только маленькие дети могут верить старым сказкам. Но их можно сделать, они будут божьими.

Я не мог понять, куда клонится речь Сабанара.

– Давай, садись, я тебе расскажу. Скажи мне: вот под эту сосну, – он ткнул пальцем, – взяли и положили деньги, многа деньги. Сосне деньги не надо. А в пауле живет бедный вогул, ест тухлую рыбу, а из толченых костей делает болту-чину. Вот пошел мимо вогул, взял деньги, купил оленей, стал жить лучше. Хорошо он сделал, ты небак (бумага) писать умеешь, должен знать все. Грешно он сделал?

– По-моему, нет, – ответил я, – чем деньгам лежать бесполезно – они сделают добро.

– Емас (хорошо), теперь дальше слушай, торопиться нам не надо, ойка (старик-медведь) где-нибудь лежит. Я тебе скажу, недалеко стоит юрточка шайтана. Эква-пыырс-ойка. Когда я следил шубного отца, был там; у шайтана многа деньги. Мы возьмем с тобой половина и купим у зырян сали. Потом возьмем их Кире пригоним, он будет думать, что божьи олени пришли.

Я одобрил намерение Сабанара.

– Ну, так емас!

– Хорошо, – подтвердил я.

– Тогда пойдем, идти туда надо днем, а то на стрелу напорешься или в болото утянет.

Мы взяли другое направление и скоро достигли лесного болота. Сабанар взял шест и пошел впереди, я, опираясь на ружье, сзади. Почва под ногами колыхалась, как на пружинах, иногда нога тонула и несколько раз даже до колена. Тогда Сабанар протягивал мне шест и вытаскивал меня на буксире. Болото было незаметно и, только пройдя по зыбкому зеленому ковру, можно было догадаться, что путь продолжать далее опасно. Таежные болота коварны. Мы добрались до странной изгороди, напоминающей мостики рыболовов для ловли язей. Довольно толстые стволы сосен были заложены в два ряда на сучья деревьев, образуя переходы, над ними висели такие же стволы, но потоньше. Сабанар залез на мостик и, перебирая руками верхние перекладины, пошел; я балансируя, направился за ним. Мостик выписывал замысловатые зигзаги, видимо, его строитель искал прочные сучья для опоры и совершенно не считался с расстоянием. Мостик, сделав совершенно ненужную петлю, кончился, хотя впереди имелось много деревьев. Сабанар осторожно спустился на землю.

– Теперь тише, – предупредил он.

И мы снова зашагали по зыбкой почве, поминутно останавливаясь и возвращаясь обратно. Мне начинало надоедать рискованное путешествие, а впереди еще лежал обратный путь. На мои бесчисленные вопросы Сабанар упорно отвечал: «Молях» (скоро).

– Ехтас (пришли), – торжественно заявил Сабанар.

Почва сделалась постепенно твердой, мы входили в густую кедровую рощу. Многочисленные тамги[24]24
  Тамга – священный знак.


[Закрыть], стрелы, воткнутые в стволы деревьев, напоминали о священности места.

«Где-нибудь поблизости имеются и настороженные стрелы», – косясь по сторонам, думал я.

Вогулы имеют обыкновение кумирни шайтанов прятать в непроходимые дебри и принимать ряд предосторожностей и, только зная тропинку, и то не без риска, можно пробраться к шайтану. За последние годы участились грабежи шайтанов, кумирни которых иногда хранят большие ценности. Нельзя сказать, чтобы это делали вогулы, народ в высшей степени честный, и общая молва в таких случаях указывает на зырян или русских бродяг.

Лиственничная четырехугольная юрточка, поставленная на четыре столба, была искусно скрыта зеленью и, только подойдя к самой, можно было ее заметить. Вверху виднелась приотворенная маленькая дверь, а выше – на толстых, грубо отесанных косяках дверей висела пара великолепных лосиных рогов.

Сабанар разыскал деревянную лестницу из целого ствола кедра с затесанными ступеньками и начал осторожно подниматься вверх.

– Минэй (иди), – позвал он, высовывая голову из двери.

Как только поравнялся я с дверью, на меня строго взглянули большие глаза шайтана. Безотчетный, суеверный страх холодной струйкой пробежал по всему телу и заставил меня, первое время, не смотреть на истукана.

Грубо отесанный обрубок дерева с большой остроконечной головой, большими оловянными глазами, длинным, приделанным из другого куска дерева носом и прямым непропорциональным ртом – олицетворял собою бога эква-пыырс-ойка. Закутанный в шкурки зверей, в странном треухе, напоминающем наполеоновскую треуголку, и повязанный красным шелковым платком, как от зубной боли, шайтан сидел на подставке, а кругом его валялись глиняные, деревянные и каменные чашки с остатками еды, кренделями и золой. По стенам юрточки на деревянных гвоздях висели связки медных пуговиц военного образца, шкурки бобров, соболей, куниц, росомах и других зверей. Все это имело большую ценность, особенно шкурки бобров, бесследно исчезнувших из этого края, и редко теперь счастливому охотнику где-нибудь в непроходимых дебрях Ямнеля удастся добыть пару шкурок умных зверков.

Я Сабанару посоветовал шайтана вытащить из юрты, так как истлевшие шкурки поднимали пыль.

– Нет, не ладно, – решительно заявил он, – скажут, что мы воровали. Погоди, тонгань (стой).

Он проворно залез за пазуху к шайтану и выволок шелковый платок с завязанными углами.

– Ищи, – бросил он мне.

Сабанар вытаскивал платки, кошельки из кожи или просто истлевшие шкурки, в них были завернуты деньги, большей частью серебряные, медные, редко попадались и золотые. Я развертывал и складывал деньги в чашку.

– Теперь будет, – решил Сабанар. Он собрал опорожненные платки и снова засунул за пазуху шайтана.

Приведя капище в надлежащий порядок, мы двинулись в обратный путь и только поздним вечером достигли мыска попы-я, где нас ожидали Иван и Кирилла с убитым медведем. Медведя убил Кира из дрянной кремневки небольшого калибра, в которую, кроме пули, воткнул стальной шомпол.

Все были довольны, а Сабанар даже старался затянуть песню о божьих оленях, пришедших в загородку бедного вогула. Сабанар пел плохо, он не имел ни голоса, ни слуха.

V

Сабанар исчез из пауля. Он обещал известить меня, когда он возвратится с купленными у зырян оленями. Я несколько раз заходил к Кирилле и заводил разговор о божьих оленях. Кирилла обыкновенно рассказывал бесчисленные истории, но сам в эти рассказы не верил.

– Видел один вогул, – начинал он рассказ, – в Ямал-маа (тундре) большое стадо, очень большое стадо и у стада амба (собаки), как полагается. Удивился вогул, думает про себя: «Чумом здесь никто не стоит, народу нет, откуда же взялись олени?» Начал он ближе подходить к ним. Все олени и собаки вдруг в оводов обратились, зашумят, поднимутся. Испугался вогул, не знает, что делать… Потом приходил, рассказывал… Да и другие то же видели…

После долгих ожиданий явился Сабанар.

– Ну, – таинственно начал он, – купил. Теперь остается пригнать к чуму Кириллы и стреножить, а то разбегутся.

Я согласился…

Чум Кириллы стоял на берегу Мань-и, на небольшой поляне, среди молодого березняка. Как раз у чума река делала поворот, и это место изобиловало рыбой, которую большей частью ловила жена Кириллы, а сам Кира шатался по гостям или ставил ловушки на птицу. Он не был лентяем больше, чем остальные вогулы, но постоянная нужда и полуголодное существование родили в нем апатию ко всему на свете. Временами он нанимался в работники к богатому оленеводу Саввке, чтобы поесть оленины и попить крови.

– Сегодня ночью пригоню, – заявил Сабанар.

Я с нетерпением ждал утра. Той же ночью ко мне явился Сабанар с вестью, что олени, при помощи зырян-погонщиков, стреножены и лежат в загородке около чума Киры. Я представлял и гадал об удивлении Кириллы, старался несколько раз завязать по этому поводу беседу с Сабанаром, но тот торжественно заявил мне, что Кира и божьи олени ему порядком надоели и он хочет спать.

Утром я отправился к Кирилле. Он далеко заметил меня, радостно выбежал навстречу.

– Пайся ойка рума. Ен чум (Здравствуй, старый друг. Заходи в чум), – суетился он, стараясь на первое время не выдать своей радости.

Оленей уже не было около чума, они, видимо, были угнаны в другое, более надежное место.

Не успел я зайти в чум, как Кира и его жена наперебой начали рассказывать о великом событии. Их обоих не было дома, они уезжали смотреть шлеги (корчатки) на Мань-ю, а там Кира и его жена заночевали у знакомого рыбака. Вернувшись домой, они увидали стреноженных оленей. Они удивились и никак не могли объяснить их присутствие и только потом Кирилла вспомнил, что недавно во сне он видел больших собак, очень больших собак, похожих на лошадей. Собаки бегали около его чума, убегали в лес и возвращались обратно с маленькими телятами в зубах. Кире было жаль телят, из них могли бы выйти добрые олени, но отбирать их он не решался. Потом случилось что-то странное: телята, прямо на глазах, стали расти и превращаться в оленей, а собаки, напротив – уменьшаться и в конце концов сделались простыми оленьими амба (собаками).

Я не удивлялся рассказу Кириллы, мне не раз приходилось слушать такие истории и видеть странные вещи. Однажды я собрался к одному знакомому вогулу в гости. Когда я, отмерив добрых верст 50, пришел в его юрту, то встретил уже приготовленное угощение: хозяева заявили мне, что они ждут меня второй день. Я удивился и стал допытываться, по каким признакам могли они судить о моем приходе. Хозяин подумал, подумал и объявил: «Сон видел, так думал, вот-вот ты должен прийти». Больших объяснений у него я не мог добиться. Русские жители тех краев скоро заражаются суеверием и нередко прибегают к совету шаманов.

Кирилла теперь мечтал стать оленеводом.

– Теперь у меня будет мясо, – не без гордости заявлял он, – теперь не буду таскаться к Саввке поесть мяса. Свое будет!

Бедные вогулы часто ходят к богатым лишь для того, чтобы поесть мяса и попить теплой оленьей крови. Детски-простодушные маньси (вогулы) считают всякое богатство достоянием общим и крайне удивляются, если с ними не делятся. По их мнению, богатый должен давать и ничего не требовать обратно. Без сомнения, такой взгляд является пережитком старого и в настоящее время такая «благотворительность» среди вогулов наблюдается очень редко.

Во время нашей беседы пришел Сабанар.

– Ну, Кир, пришли к тебе божьи олени, – начал он, – ты винку пить брось, а то опять будешь сидеть чумом на Мань-я.

Кирилла молчал, он прекрасно понимал, что значит «сидеть чумом на Мань-я», то есть обратиться вновь в речного вогула; «стоять же чумом на Мань-я» – это другое дело, – значит, быть оленеводом.

– Глупый он, – обратился ко мне Сабанар. – Вот посмотри, пропьет он божьих оленей.

Я не знал – соглашаться мне с Сабанаром или восставать за Кира.

Долго по тайге ходили рассказы о божьих оленях, пришедших к чуму Кириллы, а сам Кира снял свой чум и ушел на Северный Урал.

Спустя три года мне пришла весточка о Кирилле: «Олени у него не перевелись, – гласила она, – но много их никогда не будет, так как Кира любит хорошо и плотно покушать, а еще более – выпить».

Михаил Плотников
ШУНГУР

Тайга смеялась…

Уже давно черной птицей в ночной темноте летала невидимая смерть. Шунгур слышал, как хлопали ее большие крылья, слышал ее крик, щелканье зубов и чувствовал, что не один раз она вилась над его бедной юрточкой.

Паул[25]25
  Паул – вогульское селение (Здесь и далее прим. авт). // В рассказе Божьи олени (см. выше) автор передает это слово как «пауль» (Прим. сост.).


[Закрыть] разбежался.

В тайге распространилась заразная болезнь, наступили кошмарные дни, и беззащитные люди, спасаясь от невидимого врага, покинули свои паулы и разбежались в разные концы огромной тайги, разнося с собою заразу и страшную смерть.

Так из паула в паул перебегали в паническом страхе толпы вогулов и умирали без стонов, но с ужасом в глазах.

Покинутый семьей и родными, больной, Шунгур уже несколько долгих дней и ночей лежал и ждал конца. «Все равно умрет старик, – порешили родные, – куда тащить старого, когда тайга хоронит молодых. Пусть лучше умрет в своей юрте». И, оставив ему немного сушеной рыбы и поот[26]26
  Поот – туяс, бурак.


[Закрыть]воды, двинулись в сердце тайги, – к Большим горам, – искать спасения, а старый Шунгур остался умирать в покинутом пауле. Шунгуру не раз казалось, что среди глубокой ночи, когда только поют свои унылые песни седые сосны да ели, кто-то подходил к дверям юрты, стучал ногами о землю и хрипло шептал:

– Минэй[27]27
  Минэй – идем, пойдем.


[Закрыть], Шунгур! Минэй, Шунгур!

Тогда Шунгур ложился вниз лицом и с замиранием ждал: вот-вот скрипнет дверь, влетит смерть и поднимет свой ржавый от крови соарб[28]28
  Соарб – топор.


[Закрыть] над седой головою старого Шунгура.

Нет, она уходила, а Шунгур, затаив дыхание, лежал в темном углу и прислушивался к ее удаляющимся шагам…

«Умереть бы! Почему она ушла?» – думал он, но острый ужас неизбежного конца охватывал душу старого вогула и на морщинистом лбу выступал холодный пот.

Шунгур не хотел умирать, ему хотелось хотя бы дожить до весны и в последний раз взглянуть на пробудившуюся тайгу.

Он хорошо знал, что нет спасения, нет и слабого луча надежды, и готов был мириться со своей участью.

Ему вспомнилось: давно, еще мальчиком, он заблудился в горах. Напрасно старался он найти выход; напрасно метался в разные стороны, – везде его встречали высокие горы, поросшие хмурыми елями. Он начал кричать, молить о помощи, а эхо повторяло его слова, передразнивало и уносило куда-то далеко, далеко.

Маленький Шунгур не знал чуткого эха, не верил в него и старый Шунгур. Это злой Мейк[29]29
  Мейк – злой бог вогулов.


[Закрыть] дразнит человека и смеется над его слезами.

Обессиленный напрасными поисками выхода, мальчик приготовился умирать, и слезы отчаяния полились из его глаз, а кругом, казалось, кто-то говорил и хохотал над его бессилием.

Сжалились боги, не дали умереть маленькому Шунгуру и вывели его из заколдованного круга гор. Хотя его нашел и вывел не бог, а его же отец, но Шунгур не сомневался, что это сделано по воле добрых богов.

Так и сейчас, искал узкого прохода покинутый старик и хотел еще пожить.

– Почему меня покинули? – плакался он. – Зачем бросили умирать одного? Разве я не заработал за все? Забыли старого Шунгура.

Из-под покрасневших век старика катились одна за другою бессильные, горькие слезы.

– Но когда-то давно… Когда молодой Шунгур бил шубного отца[30]30
  Шубный отец – ласковое название медведя.


[Закрыть], кхонна[31]31
  Кхонна – олень.


[Закрыть], много кхонна, белку, лису-черношерстку, соболя и другого зверя, тогда Шунгура надо было. Тогда любили его и как амба глядели ему в глаза…

А разве даром жил теперь старый Шунгур? Разве не ловил он недавно толстобрюхих налимов, усатого осетра и не силил глухаря и зверя?

Так жаловался и плакался Шунгур, пока не засыпал в своем углу.

Никто не слышал его жалоб, и даже волки не выли у дверей его юрточки.

Ни один вздох, ни один стон не вылетал на волю; это была маленькая, очень маленькая тюрьма, без каменных стен и железных решеток…

Шунгур видел сон.

Солнце начало всходить. Оно наполнило тайгу розовато-золотистым светом и заиграло радугой на покрытой алмазными каплями росы траве. Золотистая пыль столбами поднялась до самых верхушек сосен и светло-желтыми пятнами легла на траву.

Костер потух и только утренний ветерок заставлял перебегать красивыми змейками по рыхлому налету серого пепла еще непотухшие огоньки.

Молодой Шунгур сидел и караулил кхонна. Затрещал валежник и из-под навеса густых ветвей выглянула фигура громадного оленя. Это был не простой кхонна, которых Шунгур перебил столько, сколько длинных иголок на верхушке молодой сосенки, а кхонна с золотыми рогами.

Шунгур натянул лук и готовился пустить стрелу, но кхонна исчез, и только треск сухого валежника говорил, что олень учуял врага к пустился в бегство.

Когда тайга жила другой жизнью, когда тайга думала, что она – целый мир, а дальше, за тайгой, живут боги, тогда у всех кхонна были золотые рога.

Но вдруг из-за гор явились чужие люди… Заплакала тайга, застонали сосны, а кхонны с золотыми рогами бежали в царство Мейка, последнего бога, который жил на земле.

Мейк живет в ссоре с богами и хумом[32]32
  Хум – человек.


[Закрыть]. Он не забыл, как великий шаман Ропса продал за железный нож все сокровища и даже чудесные глаза самого бога. Днем эти глаза были зелеными, как тайга, а ночью горели красным огнем и были похожи на алую кровь еще трепещущей жертвы. Мейк хотел убить жадного Ропсу, но великий Нум[33]33
  Нум – верховное божество в вогульской мифологии.


[Закрыть] спрятал его под землей.

Тише и тише бежит усталый кхонна. Вот уже он совсем близко… Шунгур натягивает лук и вкладывает стрелу, но… кхонна снова исчез; теперь не трещит и валежник.

Запечалился Шунгур.

Вдруг захрустели ветки, закачались верхушки сосен и в чаще загремел голос страшного Мейка: «Кто смел бежать за моим кхонна! Какая старая баба натянула лук? Довольно с вас! Вы и так продали мои лучшие глаза и вставили никуда не годные камни. А теперь осмелились гоняться за моими кхонна. Я не знаю вас, вы, старые бабы с толстобрюхим Нумом!»

Шунгур проснулся. Долго не мог прийти в себя и, только увидев знакомые стены юрточки, удостоверился, что это был сон.

Он обрадовался…

Несчастный, забытый всеми старик хотел жить и, возможно, что только жажда жизни поддерживала его угасающий дух.

Его все еще охватывала смутная надежда: вот придет сын, родные, наступит зима, он снова будет ставить самоловы и вытаскивать из-подо льда больших, неуклюжих налимов.

В такие минуты старый вогул был счастлив. Он знал, твердо знал, что не может этого быть, но все-таки хотел верить и верил так же, как и сомневался.

Однако чаще и чаще слышались шаги, и шепот смерти становился более грозным и настойчивым. Холодный ветер шумел над тайгой, осенний дождь без конца моросил из грязно-серых туч, которые задернули небо и солнце. Птицы снялись из родных лесов и болот, стаями потянули к югу, посылая последнее благословение родным гнездам.

Шунгур умирал… Он примирился, не жаловался и притих.

Шунгур не боялся смерти, он хотел бы только смело встретить ее лицом к лицу, как страшного зверя, и побороться с ней.

Смерть для него была зверем, и иначе он не мог представить ее себе.

Шунгуру казалось, что смерть – большая птица с громадными голыми крыльями, как у исполинской летучей мыши, с медвежьей мордой и длинными черными когтями…

– Вот она… вот, летит, – шептал он.

Двери юрты с шумом распахнулись и в закопченных косяках дверей, как в раме, вырисовалась группа сосен, освещенных грустным, осенним солнцем.

– Это ветер, не она, – успокоился Шунгур.

А это что зеленеет? Это сосны… тайга…

Что-то проснулось и забилось, как попавшая в силки птица, внутри старого таежника.

– Пойду, пойду, – прошептал он, не отрываясь от зеленого кусочка тайги.

Выбрался из юрты и уполз в тайгу, которая кормила и наказывала его.

Шунгур родился и умер под шепот тайги, под стволами лохматых елей. Кругом его боязливо бродили волки, они не тронули Шунгура до тех пор, пока последний вздох не вылетел из слабой груди старика.

Когда в тайгу спустилась белокрылая тэли[34]34
  Тэли – зима.


[Закрыть] и запел холодный сиверко[35]35
  Сиверко – северный ветер.


[Закрыть], возвратился пым[36]36
  Пым – сын.


[Закрыть] и родные Шунгура, но они не нашли его в юрте.

Он ушел туда, откуда никто не приходит.

Видно, замерз где-нибудь, а может, и волки слопали – спокойно порешили родные. Только маленькая ючо[37]37
  Ючо – внучка.


[Закрыть] Зипь продолжала верить, что дед не умер, а живет где-то далеко-далеко и ловит налимов.