Текст книги "Колдовской цветок (Фантастика Серебряного века. Том IX)"

Автор книги: Вячеслав Шишков

Соавторы: Валерий Брюсов,Иван Соколов-Микитов,Дмитрий Соловьев,Николай Карпов,Пимен Карпов,Варвара Устругова-Осташевская,Павел Белецкий,Сергей Гусев-Оренбургский,Михаил Плотников,Василий Бруснянин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 16 страниц)

Василий Анучин
«ЧЕРТОВ ПАЛЕЦ»
(Из рассказов старого сибиряка)

Беззвучная, полная лунного света ночь царила над тихо уснувшим в горах Енисеем. Черные скалы, упершись вершинами в синее небо, повисли над темною рекою и смотрят, как звезд хороводы играют и блещут в таинственной бездне, как светлые полосы лунного света бегут по водам, извиваясь, как сонная рыба всплеснется. Все спит. Черные тени легли в заповедные дебри и притаились. Крепко уснула тайга, только осина шепчет что-то сквозь сон, да ворчливый ручей где то бурлюкает по камешкам.

То была ночь, в которую любит лесной побродить по вселенной и пошутить над людьми – искони уже такой он лукавый. Выберет яркую, лунную ночь и пойдет куролесить. Бродит в дремучей тайге, прыгает через колоды, пляшет по скалам или заберется в болото и возится там, только брызги летят, а сам хохочет; а то на ветку усядется и ждет: не закричит ли, заплутавшись, охотник, – любит он поводить их по дебрям. То откликается издали, то тоже, как будто охотник, по лесу навстречу пойдет и берется дорогу казать. Сдуру поверишь, ан глядь! – в топь заведет, да и ушмыгнет, а потом из трущобы и хохочет да бьет в ладоши.

Старики, что виды повидали, много знают рассказов и разных бывальщин про леших, только молодежь ныне уже стала не та: над стариками смеются, – а вот послушайте, – что в эту ночь случилось со старым Пахомом.

С промысла[38]38
  С охоты (Здесь и далее прим. автора).


[Закрыть] плыл он с двумя сыновьями. Плыли и днем, и ночами– сбыть торопились товар, только приутомились и ночевать порешили.

– Эй, вороти-ка, ребята, – молвил старик, – вот к той поляне… вон туда, где кедр-то большой, – пригожее место!

Весла дружно и плотно зашлепали, а вокруг искры так и забегали, круги огневые так и запрыгали.

Грузно ударилась лодка о берег.

– Ну-т-ко с Божьею помощью!.. – прыгнул из лодки Пахом и… по колена увяз.

– Экая штука-то выпала! так ведь и знал; никогда из тайги без шутки не выпустит! Николи здесь болотины не было, а тут сразу и прилучилась… Ванюха, дай-ка посудину!

– Котору?

– Тьфу ты, ухо свиное! что те, догадку-то коршун что ль выклевал? С водкой, вестимо!

– А ты, старый филин, не лайся, а то вот дам по макушке, так вовсе в болото улезешь.

Добыл Ванюха бутылку, слюнку сглотнул, подумал и в собственный рот опрокинул, только забулькало.

– Ванька!! двести хорьков в нос твоей матери, что ты делаешь?! – неистово рявкнул Пахом и к лодке тянулся, но ноги крепко увязли.

– Ванька!!.. Петро, что ты смотришь, мерзлый налим! Отымай!

Длинный Петро лениво поднялся, в затылке царапнул и прицелился Ваньку за чуб изловить, – но тот не дурак: прыгнул на берег, на камень, уселся и тянет опять из бутылки.

– Бей его! дуй его душу свиную! – вопил Пахом и на берег рвался, а Петро уже возился с Иваном.

– Чур меня! ну, пошалил, да и будет! – лесного Пахом упрошал.

Встал на карачки; шлеп!.. шлеп!.. вылез, – весь в тине, ни рыла, ни уха не видно – и злобно вцепился в Ивана.

А Петро бутылку ко рту тем часом приставил и долго что-то на небо смотрел. Кончил. Смотрит: батько с Иваном дерутся. Батько ловко вцепился Ивану за уши и в брюхо коленом уперся, а тот мелкую дробь на боках у отца выбивает.

– Спятили оба, должно быть! – решил Петро я пошел разнимать. Вдруг… бац!.. кто-то целой осиной огрел его по лбу. Крякнул Петро, искры в глазах замелькали. Смотрит: осина стоит, как осина, а он ее лбом подпирает, словно козел у забора.

– Видно, батько толкнул! ах ты, старая выдра! только сзади толкаться умеешь! так вот тебе… вот тебе!..

Все в кучу смешались. Пахом бьет Ивана, Ванька Пахома, а длинный Петро по макушкам обоих.

Месяц смотрит на них и смеется, и звезды от смеха мигают, а за рекою в горах кто-то громко хохочет.

– Стой!! слышь! будет, чертов внук! чур нас! – опомнился старый Пахом. – Экая ночь-то сегодня лукавая!

– А что ты толкаешься сзаду?

– Будет! будет! Вишь, леший игрушку из нас себе сделал, чур нас! Слышите, как за. рекой-то хохочет? чур нас!..

– Ну-т-ко, ребятушки! нужно разбить становище. Нуте, дружнее: вы по дрова, а я буду груз выкладывать, да огонь разведу.

– Батько, я трушу! – Ванька промолвил и робко в тайгу оглянулся.

– Хе! курицын сын! – усмехнулся Пахом. – Видимо, нечего делать, – придется другую бутылку достать… только чур, поровну!

– Поровну! поровну! – живо Петро и Иван подхватили.

– Ну вот, держите по чашке, а мне уж, что будет в остатке.

– Врешь, батько! стой! или еще тумаков захотелось? Сказано, поровну, – что ж ты лукавишь?! – длинный Петро и Иван ухватились за батьку.

– Стой, чертов внук! Меня, видно, леший туманит, – чур нас!..

– Вишь, затуманило!..

Выпили. Нехотя в лес потащились Иван и Петро, а Пахом – разгружать свою лодку.

– Ну-т-ко, начнем!.. А это еще что за штука?!

Смотрит: рыба не рыба, бревно не бревно – длинное, черное что-то в воде завалилось в осоку.

– Гм… что-то неспроста! Опять, видно, шутка… Может быть, леший тут спать завалился – в тине-то мягко ему, лежебоку!.. чур нас!..

Не шевельнется.

– Слушай! уйди поздорову, а то вот как двину веслом по спине-то!..

Не дрогнет.

– Вишь, дрыхает, язви его, – видно, всю ночь куролесил! Стой же!!..

Шестик доставши, прицелился старый… раз!..

Плюх!.. словно из целой бадьи окатило водою Пахома.

– Тьфу! тьфу! клин те осиновый в заднюю часть!.. стой – захлебнусь!.. – откуда и ноги взялися, как бросился старый бежать.

Смотрит: а кто-то уж так-то ли ловко несется навстречу, только хрустит под ногами.

– Эге! нет, брат, шалишь, – не проведешь! Я те устрою гостинец.

Шмыгнул за кустик Пахом, нащупал дубинку покрепче, прицелился так, чтоб двинуть с размаху, и ждет.

Ближе, ближе; прямо на кустик несется… слышно, пыхтит… бац!!.

– Вот тебе, мерзкая рожа!.. запомни Пахома!!

– Ой! Светы мои! чур меня! Батько! Петро! – завопил повалившийся на землю леший.

– Что за оказия? Голос-то словно бы Ванькин! Или опять меня леший морочит! Слышь, Ванька, ты это, что ли?..

– Чур меня! чур меня! сгинь! провались!..

– Вишь ты, паршивый свиненок! что ты тут бегаешь?

– Батько! Никак, это ты?!..

– Я.

– Ой, батько родимый! как меня леший сейчас саданул по затылку – думал, что жив не останусь!

– Гм… а где же Петро?

– Ой, батько, не знаю, – мы с ним разошлись; я все валежник искал, да не мог ничего отыскать…

– Вишь ты – не стало по лесу валежни!

– Право, не видел, должно быть мне леший глаза отводил. Я все иду дальше, да дальше, только смотрю: в дебрю такую забрел, что ни шагу вперед! Лес – что стена, пни да колоды вокруг, а трава через голову смотрит. Вернулся назад – выхода как не бывало! Лес, да трава, да колоды; струсил, пустился бежать, а сам все про лешего думу имею… Глядь! а он уже тут: длинный такой, повесился вниз головой на сучке у сосны и так-то ли дюже ругается, – видимо, спать я ему помешал.

– А все-таки, где же Петро-то?

– Не знаю! Должно быть, далеко завел его леший.

– Надо покликать… Петро!! Петро!!

– Петро!! Петро!! – откликнулся кто-то из лесу.

– Петро… Петро… – послышалось за Енисеем.

– О – о!.. О – о!.. – раздалось в далеких горах.

– Тьфу! вишь, ухает сила нечистая! Ванька, бери дробовик, да пойдем, окрестившись, поищем.

Пошли. А в тайге тишина, как в могиле: ни листок, ни трава не шелохнется. Теметь сырая лежит под навесом столетних деревьев, а трава будто нарочно в плетень заплетается, словно как сеть по земле расстилается, словно змея между пней извивается, – вязнет и тонет нога.

– Батько! Смотри-ка, смотри-ка – вон леший-то!

– Где?

– Да вон, на сосне-то повис… вон, влево.

– Вижу, вижу! ага! погоди ж, богомерзкая тварь!

– Слышь, батько… Храпит!

– Спит, окаянный, с устатку! Уже погоди, разбужу, как всажу ему горсточку дроби в заднюю часть.

– Батько! а может быть, то человек?!

– Что ты, малый, опомнись! Разве способно уснуть человеку, повесившись вниз головою с сука, так только дрыхает леший да евонная дочка, летучая мышь.

Грянул и раскатился в тайге оглушительный выстрел.

Словно медведь, заревел пробудившийся леший, забрыкался, треснуло что-то, хрустнуло, – словно бы сук обломился, и леший исчез.

Ванька со страху присел за колоду, а старый Пахом хохотал.

– Ага! Мерзкая рожа! запомни Пахома!

– Слышь, батько… стонет… ой! батько родимый, – да это Петро… слышь, кличет тебя…

– Стой, Ванька, чурайся! леший глаза нам отводит! чур нас!

– Нет, батько, все стонет – пойдем поскорее.

– Стой, Ванька, стой! Он, може, не слышит, надо погромче… Чур нас, Пахома с Иваном!!

Пошли, смотрят: а длинный Петро лежит на траве, ухватившись руками за заднюю часть, в крючок весь загнулся и стонет.

– Петро! Али ты?

– Ой-ой… Ой-ой… батько!

– Ах, сила нечистая, тварь препоганая, чтобы твоему отцу подавиться гнилым огурцом! – ругался Пахом, – да тебя-то на дерево как занесло?

– Ой, так и жжет… я веток смолевых хотел наломать, да оборвался и за штанину повис на суку…

– Все лешего шутка! Поганое место, должно быть, у них тут был шабаш сегодня!.. Ну, поднимайся, Петро, да скорее в дорогу!

Петро приподнялся.

– Ой! не могу!

– Пособляй ему, Ванька!

– Ой, больно! идти не могу!

– Ну, стой, садись на меня! – и Ванька, взваливши на спину стонущего брата, направился к лодке, а сзади, – ругаясь, Пахом.

А мыши летучие вкруг так и шныряют, так и кружатся, свищут поганым крылом вкруг голов православных.

– У… вы, нечистая сила, – бормочет Пахом.

– Батько, кого это ты?

– Да вот лешенят этих, вишь, разлетались!

– Это ведь мыши летучие, батько!

– Мал ты и зелен еще! не все ли одно: что в лоб, то и по лбу.

– Ну, вот и лодка; ну те, садитесь, ребята, скорее.

Улегся Петро посредине, Ванька на веслах, поплыли.

Спит Енисей, не шелохнет; огненный столб от луны по реке протянулся и звезды играют в пучине. Купаются весла, а искры от них так и брызжут, так и играют кружки огневые, а сзади словно две ленты серебряных тянутся с лодки.

– Экая ночь-то сегодня лукавая! – молвил Пахом.

Только что кончил, вдруг за рекой как загремит меж утесов, как зашумит, зашумит, – словно кто тысячу камней спустил по откосу, – как булькнет вдруг что-то в реке…

Струсил Пахом:

– Ванька! наляжь посильнее! Леший, должно быть, с утеса сорвался, – опять захлестнет!

Смотрят: а сзади утес вдруг дрогнул, качнулся и вслед им грозит, качаясь, как палец гигантский.

Чертовым пальцем утес тот с поры той зовется, – зовут его так и поныне[39]39
  «Чертов палец» – тонкий обелископодобный утес на берегу р. Енисея, близ г. Красноярска.


[Закрыть].

* * *

Так вот как бывало в старинное давнее время, а ныне уж стало не то: смеется народ, а пусть-ка попробует в лунную ночь побродить по тайге – много увидят!

Василий Анучин
ПОДЗЕМНОЕ ЦАРСТВО

Далеко от плоской земли мшистых тундр, на полдне есть страна.

Там мощно вздымаются к синему небу горные кряжи и миллионы алмазов блистают в их белоснежных коронах, а между ними глубокие долы, где в теснинах мечутся бурные воды – и зияют и холодом веют немые ущелья – обитель злых духов.

Из края в край взнялись горы и нет им конца, как тем волнам, что в бурный день пойдут гулять по лону океана.

Нет конца ни горам, ни волнам и только тундра поглощает их.

Чередой бесконечной катятся волны седые по океану, приходят к тундре, хотят идти дальше – и не могут, и умирают, взбегая на нее.

Одна за другою встают величавые синие горы – и тучи не могут закрыть от них неба, но вот пришли они к тундре и не венчают короны их черных вершин, и тучи высоко повисли над ними. Все меньше и меньше перевалы и только маленькие холмики забегают в тундру и теряются в ней.

Издревле так было и будет до века, ибо в центре вселенной стоит великая тундра и кругом ее горы и волны.

А там, в горной стране, есть край черных утесов.

То, как семья великанов, собравшихся в тихой беседе к костру, сойдутся они и станут в тесный кружок; то, как кочующий род, длинным караваном протянутся вдоль долины и только один забрел в мрачные дебри хмурой тайги и угрюмо стоит одинокий.

И вечною стражей столпились в подножье его мохом поросшие ели, залегли между ними колоды, сгрудились камни, лозы хмелевые тесно сплелись и нет дороги к утесу.

Под сводом задумчивых елей, печалью объятых, таятся угрюмые, смутные тени; беззвучен сумрак холодный; янтарные капли смолы повисли на ржавой коре, да иссохшие хвои беззвучно спадают и тонут во мху.

Но в полночь, когда под чарами добрых духов сна затихает все живущее, вокруг утеса, глухо замирая по дебрям, несутся смутные клики и, вторя им, эхо гудит по пещерам и стонет – то бодрствует стража заветной могилы.

* * *

Много веков миновало с тех пор, как неньцы получили повеление Великого духа.

И сказал Великий дух устами шаманов:

– Пусть оставят неньцы страну свою, пусть идут на полночь и они избавятся от великой печали.

Исполнили волю Великого духа неньцы.

Шло время и трижды в белые ризы печали земля одевалась: трижды радостный шум ароматной листвы по лесам разносился, – с листвою четвертой вступили неньцы в страну голубых гор и черных ущелий.

И видят, – вот живут люди сиирты[40]40
  …сиирты – также сиртя, сииртя, сихиртя – в ненецкой мифологии мифический низкорослый народ, обитавший в заполярной тундре до прихода ненцев; ныне сиртя живут под землей, пасут стада мамонтов и боятся дневного света.


[Закрыть], которые не видали человеческой крови.

Бродят люди по горам и вместо оленей пасут стада мамонтов.

И проснулась зависть в сердцах пришельцев и сказали люди неньцы людям спиртам:

– Нас послал Великий дух.

– Пусть будет славно во веки имя его, говорите.

– Великий дух сказал, что вы не умеете ездить на мамонтах, и послал нас, чтобы мы были вместо вас.

– Разве Великий дух не видит, как мы ездим?

– Но неньцы поедут лучше вас.

– Куда же денутся сиирты?

– Пусть они идут на полночь, там есть мамонты еще больше, каждый с гору величиной, и вы будете ездить все на одном.

– Но в той стране нет гор.

– Теперь вы будете жить на равнинах.

– Нет, – сказали сиирты, – эти горы, волей Великого духа, были родиной наших отцов, вот их могилы – мы тоже умрем здесь, а у вас, видно, есть свой недобрый Великий дух. Вы, должно быть, приносите ваши жертвы начальнику нечистых? Оттого и покинули родину ваших отцов.

И мордам голодных медведей стали подобны лица неньцев, затрепетали ноздри, как одежды бегущего против ветра; облились кровью глаза, а уста изрыгнули ругательства.

Ужаснулись сиирты и бежали, взывая к милости Великого духа, но не внял он.

Загудели упругие тетивы, прозвенели певучие стрелы и земля голубых гор в первый раз обагрилась человеческой кровью.

И вопль великий огласил страну и пали сиирты на оскверненную землю и оросили ее слезами и целовали ее.

Удивились неньцы, видя невиданное. А сиирты поспешно собрали жилища, жен и детей, сели на мамонтов и скрылись в дебрях.

Два дня и две ночи бежали неньцы по следам, но догнать не могли.

Горы все круче и круче; лес все темней и темней. Цепкие ветви хватались за одежды и сбрасывали всадников, а маленькие олени неньцев задыхались и падали мертвыми.

Минул день третий, близилась ночь – и прибежали люди в страну, где по вершинам гор стоят великие утесы. Мрачно нахмурились каменные великаны, а над ними нависло черное небо, и не горят по нему зори, – гроза собирается, ибо всегда бывает гроза, когда совершится недоброе дело.

И видят неньцы: направили путь свой сиирты к утесу, что стоит одиноко средь дебрей и пошли неньцы к тому утесу.

* * *

Тонули во мраке и дебри, и скалы, и небо. Тихо, только рокот глухой и далекий гудит по горам, словно из тьмы встает, надвигается какое-то страшное чудище, и все живущее, трепеща, притаилось.

Чудище грозно рычит; рычанием полнится тьма и нет места, куда бы укрыться, чтоб не слышать его, – оно проходит бездны и сотрясает землю…

И вот огненной хлябью беззвучно разверзлось черное небо и воспрянуло чудище, и грохот рычаний его, потрясая горы, раскатился от края земли и до края…

Огневые змеи вьются во мраке; неумолчно грохочет рев незримого чудища, а злые духи, думая, что это рушатся горы, ринулись из бездн и ущелий, завыли, застонали и бешено закружились над тайгой. С корнем рвут они столетние сосны, чтобы убить невидимого врага, но не находят его и визжат от страха и ярости и скрежещут зубами и свистят во тьме их крылья.

Огневые змеи раздирают тьму, мигают голубые зарницы и видно было: черная бездна зияет в подножье утеса, в бездну падают тени – то были сиирты.

* * *

Много веков миновало с тех пор, как и неньцы покинули страну голубых гор и ушли в тундру, а сиирты и поныне живут в подземельях.

И нет светозарного солнца в их царстве печальном и звуки жизни не нарушают его немой тишины, только капли вод порою падают со сводов и звенят, разбиваясь о камни. А сиирты тоскливо бродят по мертвым немым равнинам подземелья, то соберутся вкруг огня, синего, холодного огня гнилушек, и молчат.

Угрюмая печать времен легла на их чело. В очах застыл, зияя, унылый мрак пещеры; точно мох седой на ветвях старой ели, хмуро нависли над очами брови.

Неведома спиртам смерть, но время властно и над ними: позеленели, заплесневели их тела и уже стали разрушаться, но неугасимо тлеет в каждом сердце искра и терпеливо ждут они поры желанной – возвращенья в страну отцов.

И ждут они поры, когда живущие слезами радости омоют кровь с земли.

Давно сиирты ждут, но никто из живущих не знает, когда они дождутся.

Василий Анучин
ВЕЧНЫЙ СКИТАЛЕЦ
(Сибирская легенда)

Чудная, полная грез и ароматов майская ночь тихо опустилась на землю, и мир почил.

Спит темный Енисей на дне долины, спят великаны-горы, что громоздятся кругом и уходят в звездное небо скалистыми вершинами; спит и черный лес по горам.

Ни звука, – только редко-редко в густой листве прибрежных ивняков, словно лепет спящего дитяти, пробегает робкий шорох, да невидимая волна тихо всплеснет на каменистый берег и смолкнет.

У подножия черного великана-утеса, словно спрятавшись в его тени, притаилась белая барка; притаилась и тихо дремлет, распластав над водою свои длинные весла.

Крохотный огонек робко мигает на корме, а боязливые тени то окружат его сплошным черным кольцом, то вдруг вздрогнут и трусливо отскочат и спрячутся за груды белых мешков; сухие дрова весело потрескивают; рокочет в чайнике закипающая вода; блестящие искорки, шипя, взлетают на воздух и тают во мраке ночи.

Крепко спят усталые сплавщики, и старый Фома, справляющий сегодня череду, тоже невольно клонит на грудь свою седую голову и в полусне что-то шамкает губами.

– У-у! – тихим стоном прозвучало с вершины утеса; но чуткое ночное эхо подхватило этот звук и тоже тихо простонало.

Старый Фома встрепенулся, пристально посмотрел на спящих товарищей и тихо проговорил:

– Ступай, спи себе, бедный Джиркин, мирно спи!

Сказал и сунул в костер несколько полен. Огонек исчез совсем, и только дым густыми клубами заколыхался над баркой.

– У-у! – снова, но несколько громче раздалось с утеса и снова простонало чуткое эхо.

– Деданька! – прошептал кто-то из груды мешков. – Деданька! Это кто там ухает?

– Дремай, дремай, Ивась! Это так… – отвечал Фома.

– Так!.. А он же стонет, деданька!.. Може, ему больно?

Ивась вылез из-за мешков и подсел к костру рядом со стариком.

– Чего ж ему стало больно! Это так! – нехотя отвечал Фома и закурил трубку.

– А он кто?

– О-тто! – кто ж его знает?

Вспыхнули дрова и весело загудевший костер ярко осветил собеседников.

Густо обросший волосами, с бородою по пояс, белый как лунь Фома и маленький, черный как жук Ивась фантастично живо обрисовались на темном фоне утеса.

– Эге, – встревожился Фома, – как бы нам, Ивась, барку не спалить! Глянь, поди, не завалилась ли где искра.

– Ни, деда, не завалится! Вишь, они за корму сыплются.

– Ну-ну, сиди уж, лентяюшко!.. – добродушно проговорил старик.

– Слышь? слышь, деда, опять ухает! – взволнованно прошептал Ивась.

Но Фома сосредоточенно уставился на костер, делая вид, что ничего не слышит.

– Деда! А може, то леший?

– Сш-ш! – гневно зашипел Фома и торопливо плюнул через левую руку. Мальчик робко посмотрел на старика и примолк.

– Разве так можно? Сколько раз говорил тебе! – укоризненно шептал старик.

– Я забыл, деданька!

– Как можно забывать! Какой же ты таежный человек после этого будешь?!

Фома сурово нахмурил лохматые брови и усиленно потянул из трубки, – та ярко вспыхнула и гневно захрипела.

– Деда!

– Чего еще там? – сердито отозвался Фома.

– Деда! миленький, расскажи! – говорил мальчик, ласкаясь к старику.

Брови старого Фомы дрогнули и поползли куда-то вверх.

– Смотри, Ивась, смотри! рыбина-то какая большая всплеснулась! – говорил старик, стараясь не поддаться ласке.

– Расскажи, деда!

– Ну-ну, пострел! Что же рассказать-то тебе?

– Все, деда: кто на утесе стонет и кого ты спать посылал.

– Вишь, пострел какой, – все слышит! Добойный парень будет!

И старый Фома любовно потрепал Ивасеву голову.

– Ну! – торопил мальчуган.

– Так вот! – тихим шепотом начал Фома, словно боясь, что чуткая ночь подслушает его рассказ. – Давно, вишь, дело-то было, очень давно, – и жил тогда на свете человек именем Баджей. Жил он в горах, между двух рек; одна по широкой долине струилась, а другая глухой трущобой дорогу себе проложила. Богат был дом старого Баджея, много у него всякого добра: серебра и золота, и мехов, и камней самоцветных, много слуг добрых, а скотины и счету нет!

Только завидно стало Баджею, что у бедного соседа Джиркина олени очень уж добрые родятся, рога – как старый кедр густые, ноги словно из стали кованы, а бежать пойдут – и-и! Ветер отстает.

Пришел однажды Баджей к соседу и говорит:

– Будь здоров, брат Джиркин, дому твоему мир!

– Садись, Баджей, – гость будешь! Чем ласкать прикажешь?

– Прими привет, – ничего не хочу; говорить пришел!

– Скажи, брат мой!

– Продай оленей!

И темная тучка легла на лбу Джиркина, и он сказал:

– Прощай, Баджей!

– Не обессудь, Джиркин! – сказал Баджей и ушел.

Было лето, была осень и зима белым саваном горы покрыла, когда надел Баджей лыжи и снова пришел ко двору соседа.

– Тепло в избу, добрый сосед! – сказал он.

– Спасибо! Заходи.

– Зайду, коль об оленях говорить будем.

– Нет, Баджей! Дай умереть, тогда приходи.

И разгневался старый Баджей и сказал:

– Покаешься еще, несчастный нищий, да поздно будет!

Так от матери-зависти родилась дочь-вражда и стала вражда расти. И возненавидел Баджей Джиркина, и стали люди враги.

Была ночь, темная, осенняя ночь. По горам гудит злой северный ветер и гонит черные мокрые тучи; а они не хотят лететь, цепляются за высокие утесы и плачут дробными слезами; шумит и стонет темная тайга, скрипят старые сосны, и не слышно было, как две тени подкрались из лесу к хижине Джиркина.

Была страшная буря той ночью. Великий гром бегал по горам и метал огненные стрелы на землю, и не знали люди, за что наказан Джиркин, когда увидали его хижину, объятую пламенем.

Плакали черные тучи той ночью, плакали старые березы – заплакал тогда и Джиркин.

И снова пришел Баджей к соседу и сказал:

– Вот ты теперь беден, Джиркин, – продай мне твоих оленей и ты будешь богат!

– Владей своим богатством, а я буду пасти моих оленей! – ответил Джиркин и ушел.

Долго бродил он. Старые сосны укрывали его в непогоду, холодные скалы защищали от злых ветров, но никто не мог укрыть и защитить его маленького сына, и одна только темная ночь знала, почему Джиркин стал бездетным, да хищные вороны три дня и три ночи каркали в трущобе, веселясь за сытным обедом.

И проклял то место Джиркин и, проливая слезы, пошел еще дальше. Пошел он туда, где горы громоздятся к небу вечно-снежными вершинами, где родятся тучи и реки; пошел Джиркин и забыл, что олени оставляют след; а старая старуха-горе, бродя по свету, увидала те следы, пошла по ним и настигла Джиркина, и не стало у него оленей.

И был теперь Джиркин нищий и сирота; но слезы не потекли из его глаз. Лютая злоба разожгла его сердце и оно поглотило слезы; только глубокие морщины еще резче залегли на его высоком лбу, да в глазах заиграли зарницы от той грозы, что бушевала в его сердце.

И не приходил теперь Баджей к своему соседу.

Шли годы. Вершины снежных гор все так же курились тучами; все те же речки шумели по долинам; те же скалы стояли по краям темных ущелий; но там, где были молодые рощи, теперь стояли тенистые леса, там, где дымился очаг Джиркина, теперь шумели молодые березки, и там, где лежал когда-то отец богатого Баджея, теперь возлег он сам, и смерть стояла у порога.

И сказал Баджей:

– Хочу умереть и не могу! Пусть придет Джиркин и скажет доброе слово, – тогда умру!

И пришел Джиркин.

– Прости меня, – шепчет Баджей, – прости, брат мой!

Молчит Джиркин.

– Разве огонь любви потух в сердце твоем?

– Давно!

– И ты не можешь прощать?

– Я проклял мать свою и отца.

– Но посмотри, – может быть, в сердце твоем еще осталось хоть немного жалости, и тогда прости меня, дай мне увидать жилище отцов.

– Что тебе в моем прощении!

И задрожал всем телом Баджей и тихо прошептал:

– Прости меня, брат мой, – это я сжег твою хижину!

– Ты?!

– Да! – хрипел Баджей, – и это я же… это я забил сына твоего!

– Это ты убил его? – закричал Джиркин, и в глазах его блеснули огни ярости, а правая рука потянулась к кинжалу.

– Нет! Не убивай меня! – стонал Баджей. – Видишь: смерть стоит у моего изголовья! Прости сына родины твоей, брат мой! Душа моя полна смолы кипящей… Добрые духи давно оставили меня, а злые внушили мне зависть и толкнули меня на путь преступлений! Ты видишь, душа моя вся покрылась язвами и сочит зловонным гноем, – не погружай в нее своего светлого кинжала, и пусть он останется чистым!

И стоял Джиркин перед ложем страшной смерти, на котором, как таежная осина, трепетало греховное тело Баджея, – и долго длилось молчание.

– Ты еще не убил меня? – сказал Баджей. – Значит, в сердце твоем еще живет жалость!.. Прости же меня еще раз: это я… да! это я украл твоих оленей!

И страшные черные тени, как тучи, покрыли лицо Джиркина, засверкали в глазах его молнии ярости и простер он руки над смертным одром Баджея и сказал:

– От века и до века не будет тебе моего прощения, трижды проклятый за то, что ты трижды убил брата своего! Будешь ты умирать и не умрешь! И пусть черные вороны вечно прилетают к тебе и терзают твое гнойное тело, и не будет у тебя близких, чтобы пролить масло на язвы твои! Люди будут убегать от смрада тела твоего, и станешь ты стонать, и не услышат тебя! Пусть будет все это!

И вдруг нависли над домом Баджея грозные тучи; грянул и раскатился эхом в горах страшный гром; брызнули на землю тысячи молний… и стихло. Замолк в ущелье ветер; не шумели могучие леса; притаила дыхание вся природа, – и вот среди темных туч воссиял яркий свет, и тучи оделись в багряницу, и снежные вершины гор стали кровавыми, и зазвучал из туч громкий голос и сказал он:

– Пусть будет по слову сказавшего проклятье; но и тебе, Джиркин, от века и до века не будет моего прощения за то, что ты проклял просившего милости твоей! И захочешь ты умереть и не умрешь, но будешь вечно скитаться по горам и лесам, не зная сна и отдыха! И будут черные думы прилетать к тебе и неустанно терзать твое жестокое сердце, и не будет у тебя близких, чтобы утешить тебя. Убегут люди от страха, увидев лицо твое, и будешь ты стонать, и не пожалеют тебя! Да будет все это!

И снова ударил страшный гром и весь мир озарился светом молний.

Давно это было, так давно, что люди забыли то место, где лежит, вечно умирая, старый Баджей. Говорят только, что где-то далеко на полдне есть высокая гора, и на той горе стоит ложе Баджея. Люди и звери и птицы оставили страну ту; от смрада высохли деревья и трава, – и на много-много верст кругом той горы раскинулась безжизненная пустыня. Только черные вороны прилетают туда и долбят гнойное тело Баджея, и правят старому вечную тризну, да буйный ветер, носясь над миром, бывает там и, возвращаясь, приносит страшные болезни, от которых умирает множество людей.

А бедный Джиркин доныне бродит по дебрям Сибири. Весь в черном, с бледно-зеленым лицом, он неустанно идет по тайге; всходит на горы, опускается в темные долины, взбирается на высокие утесы; а черные думы рвут его сердце, и он стонет от боли. И нет у него крова, нет утешения, нет ему смерти!

Только узнали люди, что если услышишь в тайге его стон, то нужно сказать:

«Ступай, спи себе, бедный Джиркин, мирно спи!» – и тогда он на всю будущую ночь уходит в глубокую пещеру и сидит там не двигаясь и хорошо ему.

Когда же над миром сбирается буря; когда в страхе замрут звери и птицы и перестает шуметь великая тайга; когда перед первым ударом грома притаит дыхание все живущее и настает великое затишье, – тогда с высоких гор раздаются тяжелые вздохи, и слышат их люди и знают, что это Джиркин, чуя бурю, вспоминает страшный день проклятья, и черные думы терзают и рвут его сердце и больно ему!

Кончил старый Фома и замолк, погрузившись в раздумье. Молчал и Ивась, следя задумчивым взглядом за золотистыми змейками, что без конца рождались от робкого блеска звезд на темных водах Енисея: родится, блеснет, извиваясь, и тонет в бездне…

– Деда! – тихо проговорил мальчик.

– Что тебе?

– А ты его видел?

– Ни, родимый, не видел! да и не можно видеть его: прячется он от людей, чтоб не испугать их лицом своим…

– А как же ты знаешь, что он в черном ходит и что лицо у него страшное?

– Гм! а это так старики говорят… Помнишь вот Игната-сплавщика, который еще утонул-то прошлым летом?

– Помню!

– Так вот, плыл он однажды Енисеем. Ночь лунная такая, светлая была. Плывут они с товарищем, не гребя, вниз по течению и замолкли что-то… только глядь, а на вершине утеса стоит кто-то и смотрит на реку.

Видно его, хорошо видно: стоит и руки сложил на груди. Увидел людей и скрылся, а потом простонал из тайги: ночи спокойной просит!..

– Деда! – быстро прервал мальчик тихую речь старика.

– Что ты? – встревожился Фома.

– Ты говоришь, что ему хорошо в этой пещере самой?

– Ну?

– И что если ему сказать доброе слово, то ему можно идти в пещеру?

– Да!

– Так я скажу ему, чтобы он сидел там не только завтра, а всегда, как захочет!

– Не знаю, как это!.. Одну-то ночь это известно, что можно, а чтобы всегда…

– Так давай, деданька, скажем вместе – я и ты: может, тогда можно будет!

– Не знаю, право! – колебался Фома.

– Скажем, деданька хороший!

– Ну-ну! – согласился тот.

Быстро вскочил Ивась, кряхтя, поднялся старый Фома, – подошли к краю барки и, обратившись в сторону черного утеса, враз проговорили:

– Ступай, спи себе, бедный Джиркин, мирно спи… когда только захочешь!

И громко, как в пустом храме, прозвучало над спящим Енисеем доброе слово; проснулось где-то далеко во тьме безлунной ночи чуткое эхо, подхватило то слово и, радостно повторяя его, побежало в горы, словно спеша передать Джиркину.