Текст книги "Колдовской цветок (Фантастика Серебряного века. Том IX)"

Автор книги: Вячеслав Шишков

Соавторы: Валерий Брюсов,Иван Соколов-Микитов,Дмитрий Соловьев,Николай Карпов,Пимен Карпов,Варвара Устругова-Осташевская,Павел Белецкий,Сергей Гусев-Оренбургский,Михаил Плотников,Василий Бруснянин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 16 страниц)

Иван Соколов-Микитов
СОЛЬ ЗЕМЛИ
(Сказка)

Илл. С. Лодыгина

I

Было это так давно, что не помнят и сами серые валуны и даже седой месяц забыл. Земля была черная, плодоносная, не то, что теперь, а на земле росли такие деревья, ну, такие цветы! – и был вечный день.

Раздолье было тогда всякой нечисти, тешилась, скакала она на воле и не мешал ей человек веселиться, темную свою исподь показывать.

В лесу жил дед Лесовик, а кожа его, как кора у дуба; водой Водяной распоряжался. В лесу жили девушки лесные – лесавки, а в воде русалки. Сходились они при месяце в игры играть, пели песни. И было так до тех пор, пока Лесовик у Водяного не украл дочку.

Вот как это случилось.

Вышли однажды лесавки да русалки на берег веселиться, песни поют, пляшут, друг за дружкой гоняются, а играла с ними дочь Водяного, красавица из красавиц, побежала она в лес, а там Лесовик – цап-царап! – Загремело, зашумело, и нет девушки.

Схохонулись русалки, а лесавки по кустам рассыпались, Водяного боялись, что на них подумает.

А Водяной о ту пору сладко похрапывал, по воде пузыри пускал. Прибежали к нему, горе поведали. Рассердился Водяной, расходился, и пошла тут сумятица, расплескалось все озеро, волна, что гора идет, а другая, большая, волна догоняет волну.

Лезет Водяной с Лесовиком управиться, синий-пресиний, на голове шапка торчит, сплетена из водорослей, лезет, – тростник ломит, за собой дорогу оставляет.

Не видывал лес такой бури, много деревьев жизнь положило.

Спорил Водяной с Лесовиком бородатым:

– Отдай дочь, не то весь лес размечу!

– Врешь, водяное рыло, я те ткну суком – вода потечет, конец тебе будет!

Видит Водяной, не совладать ему с дедом лесным, просить принялся:

– Отдай, – говорит, – товарищ старинный, дочушку, – а сам заплакал: любил поплакать Водяной.

– Ну ладно, отдам, только ты мне к вечеру Соль Земли добудь.

И пришлось согласиться, на все готов Водяной, только б дочку вернуть. И начал он голову ломать, как ему Соль Земли добыть.

Темная стала вода в озере, а над озером тучи висят – грустит Водяной.

Созвал Водяной всех своих болотных, усадил в кружок и рассказал, какую ему задачу загнул Лесовик.

– Достань Соль Земли! А где она есть, кто ее знает?

А один болотник – Яшкой звали – сидел, сидел, да как крикнет:

– А я, дяденька, знаю, я сейчас!

Да только его и видели, – убежал Соль Земли добывать!

Ждут час, ждут другой, скоро день к концу, – нет Яшки, пропал.

II

Есть Земля на земле, шагами не мерена, верстами не измерена, ни длины, ни ширины нет. И стоит на той земле дуб, – на дубу два ворона сидят, а в них-то и есть Соль Земли.

Туда и прибежал Яшка, и уж совсем вот виден дуб, а близко никак к дубу не подойти – там земля шагами не мерена, верстами не измерена, ни длины, ни ширины – лететь к дубу нужно.

А у Яшки крылья – какие же крылья! Был он маленький, плюгавенький и крылья-то ему нужны совсем небольшие. Осмотрелся он, да на дерево, к гнезду ястребиному, и долго ждать не пришлось, прилетел к гнезду ястреб, хвать его палкой, – вот и крылья!

Лыком привязал их себе Яшка, взмахнул и очутился на дубу. На дубу два ворона сидят, их-то и нужно ему, – взял одного, другого, попробовал слезть, а руки заняты, ухватиться не чем. Пробовал в зубы одного брать, да птица большая, глаза заслоняет… Бился, бился, ничего у него не выходит, скоро срок, а надо еще и до озера добежать.

Бесячья порода хитрая, изворотливая, и придумал-таки Яшка, как ему из беды выкрутиться.

Одного ворона он пустил, и уж в поле поймал чернокрылую птицу-грача, – все равно, мол, Водяной не заметит, и понес к Водяному.

Обрадовался Водяной, – двух воронов принес ему Яшка! Зеленые зубы оскалил, целоваться лезет и сует в копыто янтарю кусочек: уж очень доволен.

Подслеповат был старый Водяной и неприметно ему, что надул болотяник.

Посадил Водяной чудесных птиц в клетку и понес к Лесовику в лес.

III

Жил Лесовик богато в хоромах, – из пней вывороченных срублены хоромы. Подходит Водяной, а страх его дрожью так и прохватывает.

Глядит, а навстречу сам Лесовик, и такой смирный!

– На, достал тебе Соль Земли, отдавай дочку! – а сам смотрит на Лесовика, не узнает: стоит Лесовик и глаза в корни опустил, не ругается.

Подоспела тут дочка-русалка:

– Батюшка Водяной, не сердись, не пыхти. Хорош был со мной Лесовик, хочу у него жить.

У Водяного и клетка из рук и рот до ушей, сказать ничего не может. Давно хотелось ему в мире с Лесовиком жить, и заплакал рахманый: любил поплакать Водяной, и потекли слезы ручьями говорливыми и до сей поры текут под корнями древесными радостные лесные ручьи.

Большая в лесу была радость, – закружились веселые листья, заговорила осина и сама береза в тот радостный день подняла плакучие ветви.

На радостях чуть было про птиц не забыли, да вспомнила дочка-невеста:

– Сегодня всем радость! – и выпустила на волю ворона и ту черную птицу-грача.

И тогда великое чудо приключилось: земля побелела, – побелела земля и перестала родить, как прежде. Приняли цветы, упали вековые деревья и не стало вечного дня, пришла темная ночь.

И никто не знал, откуда беда такая, один знал плут Яшка.

Соль-то Земли в двух воронах таилась, и как одного не стало, умерла земля наполовину.

И летает одинокий ворон, ищет брата и не находит, земля, где на дубу живет брат, шагами не мерена, верстами не измерена, а знает про нее один плут Яшка.

И до сей поры летает печальный ворон, и его печаль темная заслоняет солнце и тогда сходит на землю черная ночь. А когда-нибудь найдет брат родимого брата, и снова загорится яркое солнце, сгинет ночь, и засияет вечный веселый день.

А когда это будет, кто знает, кто скажет? Мне-то не сказать, а вот про то, как Лесовик на Водяного дочке женился, могу.

Долго тогда веселилось Лесное и Водяное, и такое было веселье, и такая была радость, что горе земли всей нипочем показалось, и живут теперь Водяной с Лесовиком в превеликой дружбе и даже один без другого жить не может: где вода, там и лес, а где лес повырубят, там и вода усыхает.

Иван Соколов-Микитов
ЛЕСОВОЕ

Илл. Н. Любавиной и др.

Кто золото и богатство, а я собирал сучки всякие рогатые диковинные, камушки необыкновенные, грибы, что на березовых пнях растут, всякую раструсицу, которую сапогами топчут. А, бывало, этакая заковырка попадется, ну, никакому художнику не изобразить, – самая настоящая чертячья морда, точь-в-точь, как гоголевскому деду над кладом казалась.

Лежали у меня в берестяном кузовке янтарный Мальчик-Пальчик, – в вишневом саду его подобрал, из вишневого клею сам собою склеился, – была горелая кочерга ягиная, та самая, которой Баба-Яга в печке жар загребает, чтобы ловчей лопатой действовать, был Ааронов жезл, чудесно расцветший, и самое удивительное посреди всех богатств моих, – диковинный лесовой Засупоня, сам что еловая шишка, а глаза, как бисеренки.

А подарил мне Засупоню Петушок – Петушок его из еловой шишки и смастерил.

Квакушка-лягушка на бережку греется, о червяках думает. А зовут лягушку Петровной.

Вечер на землю – Петровна в гости.

– Ква! Ква! Ква! Завтра дождь будет! Ква-ква!

– Вы бы потише, Пелагея Петровна, – вежливо просит гусь, – мои гусенятки спят.

– Ква! Ква! Ква!

– Ф-фу, ты, горластая! – шипит гусь, – и нет на тебя угомону!

У Сивого Зайца в лесу именины: зайчиха его Заяда Попаловна именинница. Решил Сивый перед гостями хвастнуть – стол у него полон:

 
заячья капустка для своих, для зайчатков
каленые орешки, рыженьким бельченяткам
туясок меду Михайле Михайловичу
гусиные потрошка Патрикевне
баранья кость Серому Волку
крынка сметанки коту Котофею.
 

Едят гости, похваливают, ведут разговоры.

– Я, – сопит Михайло, – только у меня вид такой, а я зверь добрый, я своей жизнью доволен, мне только от блох беспокойство.

– Ха! – хи! – хикнула Патрикевна, – от того, что не моетесь, Михайло Михайлыч.

– Некогда, – сопит Медведь, – когда мне мыться! Смеются над Михайлой гости.

– Гу-ук! – на весь стол икнул за бараньей костью Серый Волк.

Засупоня

Евгению Ивановичу Замятину

Живет Засупоня не в лесу, не в поле, на моховой кочке, а кочка посередь болота.

Ночью курлыкает, – слышали? – жа-лоб-но.

Похож Засупоня на еловую шишку, о трех главах, глаза, что бисеринки.

Прилетел весной Журавель от теплой реки, и прямо на Засупонину кочку.

– Пошел вон, я тут гнездиться стану.

И согнал Засупоню.

Пал Засупоня духом, уж не курлычет.

– Я ему отплачу!

А чем отплачивать: рук нет, ног нет – еловая шишка.

– Я ему яйца перепорчу, я ему…

Сказано – сделано: улетит Журавель, а Засупоня к яйцам, над стукает, и пропало яйцо!

Понял Журавель:

– Нечисто место.

Взял Журавель в клюв, что было, перенес на новое место.

– Пропадай ты пропадом, несчастное место!

А Засупоне того и надо: у Засупони кочка.

И закурлыкал еловый по-вешнему, – слышите?

Гость долгий

Михаилу Михайловичу Пришвину

У Лешего в гостях Медведь сидит. Смерть надоел, а не выгонишь – ведьмедь.

Ну и придумал Леший уловку.

– Не угодно ль вам заячьей капустки попробовать, Ми-хайло Михайлович?

Известно, Медведь о капусте слышать не может, а тут смолчал.

– Ну что ж, – говорит, – съем, пожалуй.

И пришлось Лешему на стол заячье кушанье ставить, а Медведь сидит и сидит.

«Вот, – думает Пеший, – леший какой! Как бы мне его выкурить?»

И начинает этак – сам на дверь смотрит:

– Подумайте, Михайло Михайлович, как народ необразован. Сегодня утром пришли ко мне из Лядищ две девочки: «Дяденька, – спрашивают, – нет ли у тебя медвежьего сальца, у матери голова болит».

– Ну, – Медведь понял, – мне, кажется, пора: засиделся.

Иван Соколов-Микитов
БЕДОВОЕ
(Сны)

Раньше я не запоминал моих снов, и мне казалось, что сплю сплошь. Теперь я знаю, что сна без снов не бывает. Не бывает и бодрствования без видений. Оставаясь один в тишине, напрягая слух, слышу звуки и голоса, ведущие разговор, и слышу каждый отдельный голос, ловлю и запоминаю никогда не слышанные редкие слова.

И еще знаю: сны – самое интимное творчество, и не потому ли так любят слушать сны женщины? Женщинам и посвящаю мои бедовые сны.

Халамеевская ночь

Будто я в вагоне. Заткнули меня куда-то на самую верхотуру между солдатскими протухлыми мешками. Накурено в вагоне, надыхано, – нет никаких сил. «Вот, – думаю, – задохнусь, никто и не увидит».

А внизу гогочут скуластые пьяные морды. И сквозь гогот и мать я слышу одно повторяемое слово:

– Баржуев резать!

«Ну какой, – думаю, – я буржуй! Меня не тронут!» И вижу со своей протухлой полки, сидит внизу петербургский знакомый. А каков, развалился на диване и сигара в зубах.

«Этого обязательно прирежут, накуриться перед смертью хочет…»

Скала

Опять я на старом Афоне[60]60
  Опять я на старом Афоне – И. Соколов-Микитов побывал на Афоне накануне Первой мировой войны и нек. время был послушником одного из афонских монастырей.


[Закрыть]. И у монахов революция: полна гора бабами, монахи в пеньжаках щеголяют и открыли советскую мясную столовую: телячьи котлеты 1 р. 25 коп.

На дворе дети играют – их много наехало.

Бледная женщина просит меня помочь взойти на лестницу.

– Что у вас, – спрашиваю, – малокровие?

– Кровотечением страдаю, – отвечает, и вижу, ей минута жизни.

«Господи, – думаю, – какие тут доктора!» Помогаю ей подняться, а она через перила. Подыму ее, а она туда же.

Мы на площади, выстланной камнями. Между камнями растет зеленая, молодая травка.

Над площадью мраморная, обвитая виноградной лозою, скала, а выше – тучи. На скале живут отшельники-каливиты – контрреволюционеры.

Мы слышим от скалы голос:

– Воры, гибель вам!

Начинает дождь, гуще, забойнее, гляжу: Господи, дождь из перхоти и головных вшей!

Нечем дышать.

Лебедь

Бежал я из России в центральную Африку, – куда же еще бежать русскому человеку? и будто уговариваю тамошних чернокожих людоедов идти спасать русскую землю.

– Есть у нас и хлеб, и апельсинов для вас добудем, – заговариваю чернокожим зубы, – одного у нас не осталось: совести. А вы народ совестливый, очень вас прошу.

Нет, не хотят чернокожие идти спасать русскую землю…

И говорит мне один:

– Шел бы ты лучше в баню воду качать, неравно подохнешь так! – и захохотал, откинув черную голову, – зубы блестят.

Воду качать! И пошел я в баню, верчу колесо, похожее на мельничное, а вода в ручей течет.

По ручью подходит ко мне мой чернокожий хозяин. В его руках плеть.

– Пойдем на море! – берет меня за плечо.

По камням спускаемся к морю. Вижу, как шире и шире становится бегущий по камням ручей. На том берегу белеют мраморные домики и ступеньки прямо в воду, как на Босфоре.

Вижу, плывет по синему морю лебедь, величиною, как лев, а шея его, точно змея.

– Смотрите! – кричу, – смотрите!

– Молчи! – приказывает чернокожий, поднимая плеть.

Услыхал лебедь; догоняет. Щиплет своим мягким клювом, – не больно, а ужасно. Руками сжимаю его красный клюв, волоку к морю. Глубоко внизу полощется синее. Бросаю лебедя в море. Вижу, как он меньше и меньше, и только голова его видна над водой.

Ну, и будет же мне от чернокожих!

– Ты что это руки в боки уперла! – слышу бабий голос.

– Что она меня в женском роде? – думаю, и вдруг замечаю: я женщина, чувствую тяжесть грудей и в ушах сережки!

– Пошла баню мыть, – наседает чернокожая хозяйка.

Иду мыть баню. Баня на две части: мужская и женская и предбанник. В мужскую мне нельзя. Я мою и убираю, чувствую тяжесть грудей, – я женщина, и радостная, непереносимая сладость достижения будит меня…

Церковь

Приехал покойный петербургский репортер Миша Ялгубцев[61]61
  …Миша Ялгубцев – М. П. Ялгубцев (?-?), журналист, друг А. Куприна, репортер Петербургской газеты (публиковался и в др. изд.); в 1918 редактировал юмористический журн. Волынка.


[Закрыть] и, как был, в своем желтом халате, за чай. Лицо его не испитое, как всегда, а круглое и налитое – яблоко. Отзывает меня за дверь и подает дрожжи и газету:

– От самого Лихачева!

Мы на церковной площади. Я вижу сквозь сквозную ограду могилы и каменные кресты.

Караулит церковь знакомый щенинский дьячок Николка.

Самоуверенно идет Миша в церковь.

– Куда? Куда? – испугался дьячок.

Миша рукой отмахнулся.

Мы в церкви пустой и просторной. Ни одной иконы не видно вокруг.

Вижу, Миша облачает дьяконское, перекрещивает на груди орарь и начинает молиться перед царскими вратами. То вправо поклонится, то влево, и очень ладное говорит, какую-то молитву.

И сами собою отверзаются царские врата.

Вижу престол, а за престолом стоит походная кровать: такую когда то видел у нашего полкового казначея. На кровати будто никого, а я знаю, там мертвяк. Подхожу ближе и становлюсь рядом с Мишей на амвоне, слушаю, как складно и красиво он молится и стараюсь рассмотреть мертвяка.

Миша перестает молиться и обращает ко мне смеющееся лицо, и так же, как молился, не теряя темпа, тихонько, как ловкий балалаечник, начинает на губах барыню, все прытче, все веселее…

Стеклянный гроб

Будто я на экзаменах в реальном училище. Всех, кто оканчивает наше училище, заколачивают в стеклянный гроб. Моя следующая очередь, я лежу связанный. Вижу, как под стеклянной крышкой бьется рядом заколачиваемый чернобородый человек.

– Умереть дайте! – кричу, – умереть!

Мне подают в коробочке пилюли. Глотаю пилюли пригоршнями, а смерти нет. «Так же буду головой биться!» – думаю, и ужас подымает меня. За мной гонится инспектор, в его руках деревянный кол, а на колу блестящее, острое железо. И чувствую, не могу: живота у меня нет, с ним живот, а я – труп.

Хвост

Чувствую, пониже спины – свербит. Пощупал рукою: маленький, поросячий, курником вырос у меня хвост.

– К доктору! – одна осталась надежда.

– У вас, – басит доктор, – смертное. Рак кишков!

Варвара Устругова
КОТ ПОСХИМИЛСЯ
(Сказка сказа)

Илл. В. Арнольда

Александр Рославлев
ДРОВОСЕК
(Сказка)

Рубил мужик осенним утром хворост. Связал тринадцать пуков и присел на пенек покурить. Свернул цыгарку, глядит – пуки развязаны, раскиданы.

Диву дался мужик, собрал хворост, связал сызнова и взялся за топор. Оглянулся – хворост опять разбросан.

– И какой здесь черт измывается, – осерчал мужик и вдруг видит, стоит под березой сивый солдат на деревянной ноге.

– Что, – спрашивает, – бранишься?

– Станешь браниться, когда черт в дело путается. Я вяжу, а он раскидывает.

Ухмыльнулся солдат и говорит:

– А кто тебе велит такое дурацкое дело делать, когда и без того можно барином жить?

Достал солдат из-за пазухи большой кошель, раскрыл, показывает. Битком набит золотом.

– Сослужи мне службу – все твое.

– Ладно, давай сюда…

– Погоди, сначала дай из твоего большого пальца на правой руке пососать крови.

Испугался мужик, не дает.

– Ну, так и руби свой хворост, голодай всю жизнь, – сказал солдат и пошел прочь.

– Погоди, – остановил мужик, – я согласен.

Обрадовался солдат, расцарапал ногтем мужику палец, три раза слизнул кровь, сплюнул в черный коробочек и спрятал его за пазуху.

– На, бери, – сказал и отдал мужику кошелек. – А ежели мало будет, приходи сюда. Видишь, вот камень. Ударь в него три раза левой пяткой, и получишь столько, сколько тебе потребуется…

Перевернулся после этого солдат вверх ногами и сгинул.

Зажил дровосек барином. Купил богатое имение, женился на красавице-барыне, завел большую дворню, разжирел, что боров.

Думали, гадали: откуда ему привалило такое богатство, не могли догадаться. А как пришло время дровосеку помирать, поднялся в горнице, где он лежал, такой шум и гам, что все из нее повысыпали, как горох. И пока не скончался, никто к нему не вошел, боялись.

Первым осмелился войти дьячок-пьяница, а за ним и другие. Глядят, нет в горнице никого, только лежит середь пола, в кровавом пятне, обглоданный палец.

Александр Рославлев
ЧЕРТОВА ТЕЛЕГА
(Народная сказка)

Тосковала вдова по муже – день и ночь плакала.

Под сороковой день такая навалилась на нее тягота, что взяла она веревки и пошла в клеть вешаться.

Ночь была месячная и тихая-тихая.

Уже накинула вдова на свою лебяжью шею петлю, вдруг слышит: телега тарахтит и как будто разговор чей знакомый доносит.

Прислушалась.

Подкатывает телега к воротам.

Скинула вдова с шеи петлю, стоит, дивится, – кто бы это?

Стучат в ворота.

Пошла отпереть…

Отворила калитку – да так и ахнула.

Стоит ее муж, а с ним еще человек шесть.

Сидят они в телеге – молодец к молодцу и одеты все чисто.

Смотрит баба, – глазам не верит.

– Что ж так встречаешь? – говорит муж. – Аль уж забыла?

– Да, голубь мой, да, касатик… Откуда ж ты?!

– А ты думала, я помер?!

– Кого ж я хоронила-то?

– Ловкое дело вышло. Хоронила ты борзого кобеля, а я жив и здоров покамест. Садись – поедем…

– Куда ж, родимый?

– Садись, говорю – узнаешь. Это мои сотоварищи.

Села баба на телегу.

Стегнул муж лошадь изо всей мочи. Покатила телега – подняла пыль.

Сидят, молчать молодцы – словно немые.

Выехала за деревню телега.

Догадывается баба, куда ее везут.

Смеется муж.

– На новый двор, – говорит муж, – в новую избу.

– Ой, чтой ты мне страшен!

– За мертвого почитаешь – потому и страшен…

Едут к реке – знает баба, что место глубокое и обрыв.

– Вывалимся! – говорит.

– Ничего…

Перелетела телега через реку, – словно птица.

Взял бабу такой страх, – что сидит она, дрожит, зуб на зуб не попадает.

Глядит – лес – дороги нет!

Катит телега прямо на сосны. Расступаются сосны – дают дорогу.

– Ох, боюсь! – жалуется баба.

– Сиди, сиди! – говорит муж, – скоро приедем!

Видит баба, стоит в лесу церковка.

– Не ладно, вы, ребята, правите, – нахмурился муж. – Берите левей.

Захрапела лошадь – посыпались у нее из ноздрей искры.

– Берите левей! – говорю.

Заметалась баба.

– Сиди, говорю, – смирно! – кричит на нее муж.

А та, как поравнялись с церковкой, – возьми да и перекрестись.

Затрясла телега – подскочила. – Вытряхнуло бабу в колючий куст.

– Ах, проклятые, – немного не доехали, – послышалось из телеги.

И увидела баба, что сидят в телеге семь чертей – и самый набольший тот, что обернулся ее мужем.

Закружило телегу в огненном вихре и провалилась она сквозь землю.

Вернулась баба на утре домой, вся исцарапанная, упала на крыльце и заснула.

Спала три дня – думали: померла, – а на четвертый день глаза открыла и говорит:

– Отвезите меня в монастырь, люди добрые, хочу я постричься.

Александр Рославлев
КЛОПЫ И КРЫСЫ
(Народная сказка)

Была у мужика лошадь, работал он на ней без малого тридцать лет. Отощала лошадь – кожа да кости, ослепла.

Свел ее мужик в лес, привязал к дереву, да и говорит: «Пусть на тебе черти ездят, а мне тебя такую кормить убыточно».

Прошел год. Случилось мужику быть в том же лесу. Видит – стоит его лошадь на том же месте; только стала она сытая, бока колесом, грива обросла до земли; а глаза, как уголья – так и горят… Обрадовался мужик. Вот, думает, счастье-то… какую привел, а какая стала…

Стал отвязывать ее от дерева, чтобы домой вести, и вдруг слышит голос:

– Э, нет, постой! Дареного, брат, назад не берут… А хочешь взять, так выкупай…

– А какой будет выкуп? – спрашивает мужик.

– А вот какой: в ночь под Рождество мне с левой руки мизинец.

Почесал мужик в голове, посмекал малость и согласился.

Отвязал лошадь и повел к себе. А голос ему вслед и говорит: «Только, брат, помни: что сказано, то сделано. Быка за рога, а мужика за слова».

Привел мужик домой лошадь, стал боронить да пахать, дрова возить, на базар на ней ездить, а сам нет-нет, да и подумает, сколько до Рождества осталось…

Наступила зима. Навалило снегу. Мороз по льду на реке костылем застучал…

Боится мужик. Близко расплата. Конечно, думает: мизинец дело маленькое и, можно сказать, совсем ни к чему, а все ж таки жалко… Да и как он его отымать будет?

Наступил сочельник.

Забился мужик на печку в самый угол, зуб на зуб не попадет от страха…

Ждал, ждал, постучал кто-то к окно.

Пошел отпереть, а сам еле на ногах стоит, так коленки и трясутся…

Глядит: нищий. Седенький такой старичок – в чем душа держится. Вошел в избу, перекрестился, поставил клюку в угол, покряхтел и сел на лавку.

Рассказал ему мужик про свое горе.

– Плохо твое дело, – говорит старик, – придет к тебе сегодня черт.

Затрясло мужика и стал он просить, чтобы помог ему старик.

– Ладно, – говорит тот, – помогу, только в другой раз черных слов не говори… Что тебе лошадь худого сделала? Тебе бы ей за труд в пояски поклониться.

И велел он мужику принести долото и бурав… Долотом продолбил щель в стене и буравом провертел дыру в полу.

Только он это сделал, откуда ни возьмись, зазвенели по улице колокольцы с бубенцами и подкатили к избе три тройки, а на них людей битком набито. Шубы у всех богатые, шапки собольи, а их лица все черные, долгоносые, а уши, как у свиней…

– Пускай, – кричат, – хозяин, гостей, отворяй ворота!

А старик говорит:

– Сиди, помалкивай…

Распахнулась тогда дверь; с гиком, визгом да присвистом ввалились в избу черные гости…

Встал старичок с лавки, перекрестил рот, дунул на них и сказал:

– Пусть половина из вас будет клопами, а половина крысами…

Сгинули гости… И полезли заместо них в ту дыру, что продолбил он долотом в стене, клопы, а в ту, что в полу пробуравил – крысы…

С той поры и клопов и крыс у мужика видимо-невидимо.