Текст книги "Колдовской цветок (Фантастика Серебряного века. Том IX)"

Автор книги: Вячеслав Шишков

Соавторы: Валерий Брюсов,Иван Соколов-Микитов,Дмитрий Соловьев,Николай Карпов,Пимен Карпов,Варвара Устругова-Осташевская,Павел Белецкий,Сергей Гусев-Оренбургский,Михаил Плотников,Василий Бруснянин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 16 страниц)

Пимен Карпов
АНАРХИСТЫ

Илл. К. Коварского

I

В горах скрывались спокон веков под глухой хвоей древние отреченные молельни монастыря, каплицы, скиты… Теперь там все разрушено огнем и поломано. Но дух отреченной, проклятой Богом и людьми, отверженной братии не сломлен.

Над братией главенствовал странник Серапион, хитрый седобровый старик с темным лицом и колким замутнелым взглядом. Как-то, собрав кормчих в старом Нагорном скиту, строго настрого заказал он им:

– Коли ежели анархисты придут к нам в монастырь, то встретить их честь-честью. Не фардыбачиться!.. Отнюдь!.. Наше дело любить, а не драться… Любите врагов и не противьтесь злу… Так ли я говорю, други-кормчие?..

Молча перебирали четки кормчие. Переглядывались угрюмо, да глухо крякали, хмурясь:

– Любить врагов! Безбожников!.. Эк хватил!.. Так разве это враг?.. Слизняк это, а не враг… Недостоин быть врагом хулиган. Так кумекаем.

Спокон веков цветет Русь, и сирый, благостный Царь Славы – Христос – блюдет на родимой земле крестный дух голубиной радости и услады… А слизняки зарятся загасить дух? Но полноте. Загорится Русь жизнью и бурями, чистые сердца пойдут на костер, дыхание огня пронесется во все концы земли.

– Молитесь же за ненавидящих вас… Согласны со мною?.. – юлил старик. – Я знаю, что говорю…

– Все я, да я!.. – зароптала вдруг братия. – А мы? Мы сами знаем, что нам делать!..

– Ась?

Светлоглазый высокий Гавриил, тряхнув русой завитой гривой, встал, шагнув к страннику, прогудел:

– Помутил ты нас, брат, вдоволь, а теперь – стоп!.. Наша правда теперь.

– Ты! Гляди у меня! – стукнул Серапион посохом.

– А я и гляжу… Битва не на живот, а на смерть!.. Какие там анархисты?.. Хулиганы это из городов!.. Не рабочие это! Бич!.. Может, мужики подоспеют… А Спасителевы слова о непротивлении, полагаю, к тому… чтобы не трусить перед злом, не закрывать глаз… не бояться зла… зло не заслуживает того, чтобы ему противились… А просто его надо уничтожать!.. Как и врагов любить Спаситель велел, понимаю так, достойных… не таких слизняков, что растлевают детей… Огонь снес Спаситель на землю… Не мир, но меч!.. – шагая по келье, гремел Гавриил. – Так ли я говорю?

– Ты, стало быть, зачинщик?.. – заерзал Серапион, подымая правую седую бровь и щуря мутный глаз. – Когда так, то скажи, прок-то какой?.. Из битвы-то польза какая, а?..

– Тебе все пользы! Нам правда дорога, а не польза… За душу свою мы будем стоять!.. За души ближних!.. Так ли?..

– Не так, постой…

Но зашумела, замахала на странника руками, похмелев вдруг, буйная братия:

– Разить нечисть – и все тут!..

– Нечисть?.. Вы сами – нечисть! – встал вдруг Серапион. – А к нам придут доподлинные анархисты… И я уничтожу с ними Бога!.. Я сам теперь Бог!.. Аз есмь Альфа и Омега…

– Антихрист ты… – дикие, разъяренные, подхватившись, закрякали по углам мужики, закрутили головами свирепо.

II

Темнолицый, мутноглазый Серапион никого не пускал в свою келью. Многие говорили, что в келью Серапиона часто кликуши ходят на совет, потому-то она и была для братии закрыта, и старик по неделям там пропадал, не показывая глаз.

А теперь это было и к лучшему: Гавриил, собрав мужиков окрестных деревень, укрепил обитель. Понарыл за обрывами и стенами рвов и ям, поперетащил сюда загорожи, пообколол выступы обрывов. Оставалось только завалить гранитом-камнем подходы к горе, над чем и старалась братия, а больше всех – Гавриил.

За старой каменистой оградой, в ельнике, как-то обглядывая лесные проходы, встретил Гавриил молодую женщину во всем черном, с серыми, грустными и дикими глазами, в черном покрывале. Должно быть, она тут подстерегала его, потому что еще издали, завидев его, побежала к нему, мелькая между елей, навстречу. А потом, подойдя к нему почти вплотную, схватила его огромную руку, погладила ее нежно-доверчиво:

– Я измаялась… – вздохнула она. – Вы меня не проводите?.. до кельи… старца… Серапиона…

Глаза ее подернулись томной поволокой, голова склонилась на плечо высокому светлоглазому кормчему.

– А вы кто будете? – слыша какой– то странный звон и нытье в сердце, держал Гавриил приникшую к нему женщину в черном. – Я вас впервые вижу… Не упадите, осторожнее…

– Я – несчастная… Все мы несчастные… Мы – анархисты… Разоряем монастыри, церкви… Уничтожаем Бога… Нас призвал ваш… странник этот Серапион… Идемте все за нами!.. За мною!.. Я сею раздор… Радуйтесь.

– За… тобой?..

– Д-а!.. Страшное что-то чую я… Беды идут… А-а!.. – подняла она глаза, детские, дикие, улыбнулась, подставила полураскрытый жаркий рот. – Целуй!.. Конец свету!..

За всю свою светлую, богатую солнцем и радостью жизнь впервые услышал Гавриил, охмелев, стук горячего, дикого женского сердца, нежный прерывистый шепот, узнал, что такое жар и трепет поцелуя. В сердце его, пьяном страстью, звенело и гудело, он одно только знал, что он тут не виноват, разве виноват лист, упавший в костер? Но так кормчий и не понял все-таки, женщина это или дьявол. Только люто сладки ему были ее торопливые ласки, дрожь и огонь щек, а тут же и хватало за сердце: зачем ей нужен был старик?

– Вы шли… к Серапиону?.. – Гавриил сжал ее всю, как бы мстя за что-то обидное и горькое. – Зачем вы шли к нему?..

– A-а!.. Я знаю все… Я кликуша… Ты – будешь главенствовать над толпой… А старик сгорит… и я сгорю… я знаю, кто такой ваш… старик… я его люблю… И тебя… – билась в тоске женщина у ног Гавриила.

И они, сплетшись горячими и дрожащими руками, кружились в нескончаемом больном поцелуе, безумствуя, и страстный, дикий шепот любви смешивался с шелестом хвои…

А под обрывом ухала братия, грохотали камни, стонала земля, чуя кровь…

III

Шел отдаленный гул и треск выстрелов, как будто целые каменные горы дробились и падали друг на друга.

Птицы, звери и люди, обезумев, прятались в пещеры, вблизи же прямо неслись в огонь и гибли.

В красном дыму, точно в крови, плавало солнце. Под ним жутко и хищно жужжали, кружась над добычей, орлы. Как черные факелы, пылали села. Но, точно звезды на земле, все так же цвели цветы.

А в Нагорном скиту торжественно гудели клики и гулы. Обитель захватывали уже бури, ужасы и дерзновения, и любы ей были бедные человеческие сердца – языки надмирного огня. Бог положил предел силе солнц, но не положил предела силе человеческих сердец. Страшно Творцу глядеть на разрастающийся непобедимый пламень, брошенный им в человеческое сердце…

Даже в обители цветов, вер и тайн заговорили языки бездн и открылась радость в ужасе…

Собирались вереницы расслабленных, калек, убогих, слепых, прокаженных, растерзанных жизнью и роком. Толпы разоренных мужиков, двигаясь с дробовиками, косами, вилами, самодельными копьями, охваченные глухим огнем ненависти, засаживались за валами и бойницами и ждали…

Ночью, когда грохот выстрелов, подойдя уже к ущельному лесу, слился с гулом деревьев, в сумрачной старой молельне, запруженной толпой, Гавриил, потрясая древние своды, как власть и благодать имеющий, бросил исступленный и вдохновенный клич, клич солнца, любви, ненависти, огня:

– Враг близко… Братия!.. Лучше смерть, чем рабство… Мы не трогали никого… нас невесть за что жгут и разоряют… Ненавидьте же! Только тот любит, кто ненавидит… Мы сами… анархисты!.. А хулиганов нам не надо!..

Мужики, теснясь под душными, низкими сводами и давя друг друга, тянулись к кормчему изможденными лицами и подхватывали радостно:

– Умрем, а не отдадим Нагорного скита!..

– Не слушайте его, рабы Божии!.. – взвизгнул, высунув из двери голову, позеленелый Серапион. – Я – старик… и… я запрещаю его слушать!.. Мы должны поднять бунт против Бога!.. Чтобы небу было жарко!.. Довольно мы натерпелись – уничтожим начальство! Бога! Веру!.. Будем вольными атаманами!..

Но братия, обступив Гавриила тесным кольцом, кричала, грозя Серапиону:

– Говори, брат Гавриил! Будем слушать!

– Рабы Божии… Какие мы рабы?.. – спрашивал Гавриил. – Разве Господу угодно рабство?.. Довольно!.. Лицемерам место в пещере, а не на солнце… Мы, братия, сами будем править собою… Не надо нам указчиков!..

Тревожно металась братия. А Серапион, торча в дверях, угрюмо перебирал четки, супил седые брови. В тусклом свете свечей темные колючие глаза его вспыхивали медленными искрами. Но вот он, как бы вспомнив что-то, стукнул посохом и прохрипел:

– Бунтовщик!

В страхе отскочил вдруг за балдахин и уже оттуда, скаля гнилые зубы, брызгал желтой слюной:

– Даже и дьявол не возмутил бы так братию… как ты ее возмутил… Ты… исчадие ада!..

– Да! – потрясал Гавриил громовым голосом молельню. – Дьявол только мутит… А мы возмущаем… мы ревнуем о вере, о чистоте души… Кто стал бы раздувать огонь, брошенный Богом в сердце человека, если бы не мы, возмутители?…

Частокол костлявых загорелых железных рук, вытянувшись, повис над предамвонной решеткой, грозя Серапиону смертью:

– Разорвать Антихриста!..

Но Гавриил крикнул:

– Идите на ограду!..

Грозным шквалом загудела и заклокотала в вечерней, скупо освещенной, молельне, ища выхода, ярая толпа.

IV

Серапион метался по молельне с какой-то тяжелой сумкой под полой рясы, маялся: некуда было выйти.

Вдруг он, выглянув из за двери, остановился: в сумраке, облитая светом лампад, грустная стояла Несчастная с раскрытыми дикими серыми глазами-провалами – кровь его и любовь, жертва и радость…

Темный строгий плат обхватывал ее туго. Женщина дышала глубоко и часто. Из за колонны Серапион не сводил с нее глаз.

А она все крестилась, потом же, протиснувшись, поднялась вслед за другими к кормчим. Поцеловала, как и все, руку Гавриила и вдруг упала на колени:

– Вы потрясли меня… – рыдала она и смеялась. – Простите… благословите…

Гавриил поглядел на нее. Но, как и раньше, не узнал, дьявол ли это или женщина.

– Несчастная я… – тихо стонала женщина. – Мы пришли в этот мир… чтобы убить Бога… убить веру в душе…

Подскочил обезумевший Серапион. Взгляд его был совершенно бел от бешенства и боли. Руки у него тряслись и глухо скрипели зубы.

– Убью!.. – заревел он вдруг, бросившись с кулаками к женщине. – Ах ты стерва! Ты – за меня или за них?.. Зачем раскрываешь ему все?..

Но она, встав, обхватила крепким кольцом рук шею Гавриила. Застыла в тягучем поцелуе и шепнула:

– Прими беды!.. Возмутись!..

Черной змеей извернувшись, где-то в толпе затерлась и пропала.

V

Огонь и железо! Гудя, разрываясь, уже крушат стены, опаляют скалы, косят лес, – огонь и железо. Под древними полуразбитыми дубами обрыва, где лишь орлы да вещие филины били о сучья крыльями и перекликались глухо по ночам, бились угрюмо и молча в рукопашной остервенелые иноки. Мужики, кто камнем, кто обухом, как только над каменным валом и над стеной показывались освещенные пожаром громилы, сбивали их с разгону под обрыв. И они выли и ахали; и оттуда, где они падали, круша все и паля, шел хрип.

Наступала ночь, и в бездне разгорались звезды-костры, – не костры ли сердец, дерзновения бурь? Когда же огни сердец сольются в пожар, сокрушающий смерть? О, демоны огня, возмутители правды, напрягайте силы! Сейте ненависть во имя любви! Взрывайте бездны, хаос, тьму!

Вдали воет, заливается песня бойни. Горят деревни. Огненные волны, вздымаясь, захлестывают небо кровавым, жутким заревом. Мужики глядят туда и, дыша гневом, бьются, бьются в ужасающей рукопашной. А сами хохочут, хохочут… Какая же радость в муках?.. Великая радость! Не забыты мужики язвами! Мором! Голодом! Огнем!

Боже правд! Нет конца милосердию Твоему и долготерпению. С высоты своей не забываешь Ты избранников своих и любимцев-хлеборобов. Вот, поля их выжжены и выбиты; души поруганы. Благословенна страшная и недоступная десница Твоя – знак Твоего благоволения к избранным! Ты Сам был на кресте!

Потому-то они так и ненавидят, и клянут все и вся, и мечутся в смертной битве, и ложатся костьми: поздно беречь жизнь, когда обрушились кары.

Но вот, последний удар – и серые редкие ряды громил дрогнули, закопошились под обрывом, как тати, поползли назад, обливаемые красным отсветом пожара.

А иноки с ревом погнались за ними.

– У-р-ра-а!.. – грозное пронеслось над скитом и беспощадное. – Гони-и!.. Круши нечисть!..

Мужики с братией как будто не верили победе, ошеломленные, растерзанные, истекающие кровью… И вдруг поверили, и стоны радости, и молитвы, и хвалы далеко над холмами разнеслись, и ликующе загремели победные клики.

Но в ограде гудели, охваченные огнем, храмы монастыря и кельи… Толпы мужичьи, захватив дреколья, топоры, вилы, двинулись к келье Серапиона, окутанной дымом, откуда чей-то пронзительный голос выкрикивал:

– Вот она, стервуга!.. Антихристова полюбовница… В огонь ее!.. Чтобы не мутила тут нашего брата… проклятая!..

– В огонь паскуду!.. – ревела толпа.

– Я ее тут привяжу, братцы, а потом подожжем ее!

– Так ее, вяжи!

– Подожди!.. Може, ошибка!.. – надрывался кто-то, протискиваясь сквозь толпу. – Кто ее поймал?..

Но глухим и недобрым гулом прокатилось по толпе:

– Молчи!.. А то и ты там будешь…

Навстречу мужикам кричал хрипло и отчаянно растрепанный, дикий Гавриил:

– Несчастная она… Из города, вишь, пробралась сюда… Кликуша она… Братцы!..

– A-а… так ты отстаиваешь?.. В огонь и его!.. Коли бабе поддался…

С ревом, гиком и проклятиями обступили мужики Гавриила, бледного, как смерть, подхватили его на кулаки:

– В огонь!..

Откуда-то выскочил трясучий Серапион, – залебезил перед толпой, заюлил:

– Я давно говорил, что с Гаврилою надо ухо востро… Вишь ты – отпирается… Так его, в огонь!.. Чтобы не отпирался… А мне, братцы… Не дайте смерти, а дайте живота… – колотясь в лихорадке и целуя руки мужикам, хрипел и надрывался он. – Каюсь!.. Я прелюбодей… Жил я с врагом рода человеческого… с черной женой… Каюсь, братцы!.. Простите, яко разбойника… А-а-х!..

Толпа отхлынула от Гавриила и, вдруг остервенясь, окружила старика. Раскачала его за руки и за ноги, да и бросила в провал пылавшей кельи. Кто-то больно и надорванно крикнул, кто-то глухо заголосил…

А мужики клокотали и бурлили. В молельне звенели разбитые стекла, змеей ползло жадное пламя по стенам… Туда летели дреколья, камни, головешки.

– А де она там, шкуреха-то?.. Не ушла ль?… Камней, камней подноси, эй, хто!.. Ай, ушла!.. Дьявол и есть!..

Гавриил, раненый, истекающий кровью, пожираемый каким-то лютым огнем, метался, высоко подняв голову, точно неся ее на плаху, и сердце его заходилось, а безумие охватывало душу: все разбито, все сожжено…

– Ах!.. Тушите, что же это такое… Ах!..

Но никто на крик даже и не повернул головы, и кельи гудели и коробились, залитые пламенем.

Когда огонь охватил верхний этаж кельи, Гавриил, глядя туда издали, ахнул: спускаясь по углу, трепыхалась растерзанная женщина с обезображенным муками лицом, с расширенными до безумия глазами, дикими и как бы выжженными. Кричала дико:

– Отомстила!..

– Ушла!.. A-а, ведьма… змея… – заревела толпа. – Дьявол!.. Чертяга!.. Провалилась в тартарары!..

Забыв про все, кинулся окровавленный, обезумевший Гавриил по лестнице в келью, закрывшись полами поддевки.

– Надо спасать!.. – несся его задушенный крик. – За мною!.. Мы – анархисты, а они…

Но тяжкий камень ухнул вдруг откуда-то ему прямо в раненую грудь… В глазах у него, точно вихрь ядовитых стрел, вспыхнули яркие зарницы…

Не помнил уже он, как выхватил из огня, из подвала обожженного, задыхающегося старика и полумертвую кликушу… Только смутно расслышал сквозь безумие и боль серапионовы глухие крики радости, спасения, восторга:

– Не искушай нас!.. Мы разъярили чистых сердцем!.. На борьбу!.. На огонь!.. На радость!.. Да благословится ярость!..

И старик, вырвавшись из рук Гавриила, закрутился в безумной пляске, а потом, разогнавшись, ринулся изо всех сил в бушующий ураган огня…

Пимен Карпов
ЗАПОВЕДЬ СОЛНЦА

Илл. Г. Георгиева

I

Под сизыми зорями гадал Софрон о Кирилле. А звезды полыхали в закатной темени, заходили, прощаясь с полем.

Софрону верили все, как Богу. Да и как не верить: потайную заповедь знал. Только слова Софроновы не всяк раскусить может заговорные.

Невесел что-то Софрон. А бывало – о радости только и твердил. Теперь же радость Софрону – не радость. Разгорайтесь, пророчьте радость, звезды! Сын, красавец-первенец Кирилла, на войну от Софрона ушел, да и – ни духу. Но это Софрону испытание. Не забыт он звездами! В поле, в лесу поет песни, беседует с Богом.

А в черной хвое, за хатой Алена-то, любжа Кирюхина, как убивается…

– Ну, што воешь?.. – кричал на нее Софрон в глухую темень. – Надоела!

Маялась Алена:

– Не перенесть мне горя-тоски… Не вернуть мне ясна-сокола, не обнять… Ах, чую, уж забыл он меня!.. Погадай мне о нем, отец…

– Крепко, поди, любила его?.. – пытал из-под стрехи взлохмаченный Софрон. – А все молчала, скрытница!

– Ой, крепко! – билась в хвое Алена, металась. – А теперь не увидеть мне его больше!.. Чует мое сердце!.. Ветер быстрый, неси ты мое прости-прощанье…

Подходил к Алене Софрон, кряхтел:

– А ко мне чего пришла?..

– Не мучь, вот что… – маялась Алена. – Открывай всю правду! Жив али нет Кирюха?..

– Радость будет, говорю.

Стонала Алена:

– Ой, то ли? Сны мне больно тяжелые снятся о Кирюхе…

– Кирюха жив, – крутил головой Софрон. – Тяжко, поди, без него?

– Ой, тяжко!

Софрон протягивал в сумраке к темной да статной Алене руки, глухо дышал ей в лицо. А она отбивалась, маялась: – убит Кирюха! А может– жив? Сладко цвело и билось сердце: жив, будет ее целовать в лесу до пьяна, до сердца…

II

Уже и бабы, окруживши хибарку, толпились у окон. Полночь шла. Молча вел баб Софрон на гору.

И, нарвавши в сосняке ночных цветов, загадывал. Все о том же – о лютой страде.

Много кое-чего знал Софрон. В сосняке пел песни земле, звездам и Богу. Гадал о судьбах мира.

Горе, горе миру лютому, беззаконному. Пройдет по нему глад и мор, и сеча ужасающая. Ляжет костьми четь мира. От востока до запада, от севера до юга протянутся борозды, а борозды те – могилы. Не вырастут цветы. А будет только в буре кружиться да каркать черное воронье. Горе миру тьмы!

– Ах, что-то говорит та звезда!.. – в темени тревожились толпы, подымая корявые руки к кровавой звезде. – Не заходи, звезда, не заходи!.. Рассказывай правду…

В глухом звездном свете раздавал бабам Софрон сумрачные цветы и разгадки:

– Што вам мужья?.. Наша земля вся зацветает, аки вешний сад!.. Вижу по звездам: туга лютая будет… А горе тому, хто в туге радость забудет… А только будет на земле нашей радость великая…

Вздыхала толпа, воздев руки. Молилась Спасу:

– Ты спаси, Спасе, землю нашу!.. Хрестьянство, мужиков, стало быть… Оглянись, Спасе!

А Софрон, уходя в осыпанную черемуховую заросль, бросал – загадывал:

– А будет солнце! Будут цветы!

III

Солнце пришло в лесную деревушку, – весть-письмо, радость землякам: Кирилла ранен, да солнечен, домой едет.

Толпы баб и мужиков жадно двинулись, захваченные вестью, на чугунку – встречать Кириллу.

В золотом жнивье поле рыдало, полное осенних бурь. Дни и ночи грохотали поезда с солдатами. Приходили невесть откуда, катились невесть куда. А ветер развевал желтый лес осени…

В лесу глухой полустанок забит был солдатами, лошадьми.

Подходили мужики. Совали солдатам молча хлеб, гостинцы. Размахивали руками… Лесной ветер развевал широкие бороды. Уходил в поля, наполняя их глухим воем…

А в душном тесном вокзалишке галдели, толпились бабы. Кому-то, вздыхая, молились.

И вот, подошел белый поезд с красными крестами на стенах. Тревожные понеслись по полустанку крики: раненые. Толпы забурлили.

Из заднего вагона вынесли Кирюху. Видно было только черное, как земля, острое лицо в пятнах черной крови, перевязанное белым, да белое покрывало.

Кто-то кричал:

– Скорее!.. Сдавайте!.. Поезд скоро отходит…

Бабы, ахнув, завыли дико и жутко. Мужики глухо закряхтели:

– Оттеда…

Оттуда, где души обожжены навеки.

Подошли раненые с перевязанными, окровавленными головами, бледные и как будто радостные. А видно было, что души их обожжены.

– Вы здешние? – спрашивали мужиков солдаты.

– Угу, здешние.

– Нам неколи. Поезд уходит. Мы что, мы разве страдали. Вот Кирилла, это – можно сказать, страдалец. А где ж его батька?.. Мы писали, значит, чтоб встречал сына… Вот и встретил – мертвого! А зато венец получит вечный. Судьба наша такая… Это ничего… Вечный венец…

Глуше, больнее закряхтели мужики:

– А? Кого это понесли?

– Да Кириллу. Земляка вашего, стало быть. Убег он из лазарета, держали его, да убег… Чтоб побыть дома, да опять айда в огонь… А нам но пути, доктор смилостивился, взял Кириллу домой… Письмо мы даже с ним написали батьке, чтоб встречал…

– Да ведь он ранен только был!.. Читали мы…

– Был, да нету… Немцы, вишь, искололи его всего… Не вынес сердera…

В толпе баб перед Кириллом без крика металась, рвала на себе волосы растрепанная Алена, распростертая, брошенная, как сломанный стебель…

IV

Запахивали бабы на зиму поле. А до того засевали озимь и молотили.

Была тогда надежда на радость, да все рухнуло. Кирилла, вон, и домой убег, да не выкрутился. А если кто и приходил – был молчалив, обожженный черным огнем.

В соседнюю деревушку проходил как-то с чугунки раненый. Да хоть он и смеялся, а никто к нему не подошел. Так и ушел сердега, не пригретый.

Знали, отчего не подошли: видели нем выходца из ада. Тугу несли селяки о сынах, братьях, отцах. Глядели на солнце. А оно радовалось, плясало, как завсегда.

Из вечера в вечер, толпясь в поле у избушки, все кляли Софрона: зачем растравлял души надеждами?..

Алена долго где-то пропадала. А вдруг и она отыскалась. Темным-темен был взгляд ее.

– Говори… – подступила она суровая, грозная к кудластому Софрону. – Какая твоя потайная заповедь?.. Какое солнце?.. Радость?.. А твой-то сын – в могиле?.. Вот те и заповедь! Вот те радость!

Захохотал Софрон и сказал:

– Не от меня эта заповедь… От солнца!.. Аль не поймете?.. Страда очищает радость… Муки нужны, чтоб радость была радостная… А смерть светлая!.. Што то за радость, коли я в холе… Коли я за логовом гонюсь… Как зверюка… А совести нету – солнца нету?.. Што то за смерть, коли я издохну – не живши?.. Не горевши?.. Как червь… А?.. А на миру – что на огню – и смерть красна!..

– Молчи!.. Ты! – загудели в пороге толпы баб, замахали на Софрона кулаками. – Долго ль ты будешь мучить, окаянный?..

А Софрон протягивал к суровой, жутко молчаливой Але-пе крепкие руки. Обнимал ее жарко:

– Радость великая будет, – дышал в лицо девушке глухо и горячо. – Возликует земля… А все от солнца!..

– Ведьмач проклятый!.. – визжали бабы. – Мучитель!.. Ворог!.. Бить его!.. А… – напирали они, рвали на себе рубахи, кричали остервенело.

Но ликующее наклонял в посеребренных кудрях лицо свое Софрон к жаркому лицу темноокой суровой Алены.

– А ты рада солнцу?.. А свету Кириллы рада?.. Придет он к тебе… В свете горнем… Потому – на огню помер… В свету… Жив он!.. Мы мертвецы… а он светлый жив!.. Рада?..

Губы Алены яркие запылали. Вздрогнули, что-то прошептали. Да сплошной бабий крик заглушил все.

И отцветала багряная осень, и лютая глушила уже землю дикая вьюга, выла по лесам жуткие песни. Под снегом догорали поздние цветы.

А Алена в белые уходила просторы. Из деревни в деревню, из хибарки в хибарку несла мертвым, оглушенным жизнью светлую заповедь – радость:

– Радуйтесь, сестры!.. Убитые встают из могил. Мертвецы – вы, а они – живы, убитые на миру, светлые… Живите ж и вы! Радуйтесь!

Когда же бабы пятились от нее в ужасе[47]47
  …пятились от нее в ужасе – В оригинальной публикации, очевидно, опечатка: «…пятясь от нее в ужасе».


[Закрыть], она бросала в толпу гневно и грозно:

– Вы! Слизь несчастная! Вы не рады солнцу?..

– А ты не нагоняй жуть… – дрожали бабы. – Видано ли это, штоб вставали из могил?.. Твой Кирилла, поди, не встанет…

Как будто этого и ждала Алена. Вскидывала крылатые ресницы, цвела:

– Кирилла? Он воскрес. В духе воскрес.

В снегу догорали поздние осенние цветы.